Кваздапил. История одной любви. Начало

Петр Ингвин, 2017

Сдается мне, джентльмены, это была комедия. Или трагедия. Решайте сами. Пронзительная молодежная драма с привкусом шовинизма под соусом большой любви. (Дизайнер обложки Галина Николаиди)

Пролог

Когда смеются так заразительно, нельзя не подключиться. Мы с Гаруном, два серьезных четверокурсника, хохотали как в далеком детстве, дружно, в голос, не в силах остановиться.

Смех продлевает жизнь. А что делать, если вся моя жизнь — смех? Смех и слезы. Смех сквозь слезы. Смех вместо слез, чтобы выглядеть круче. Но все равно — слезы, слезы, слезы. Себе и другим. И потому — смех, а не жизнь.

Додумать мысль и довести суровую правду до какого-то нужного вывода я не успел. Дикий хохот на грани жизни и смерти будто отрезало. Полное ощущение, что около уха взорвалась граната. Звуки исчезли. По лицу Гаруна прошла рябь, оно растянулось, похожее на живые щупальца, и оплыло полупрозрачными кляксами с глазами, ртом, носом и ушами, стекавшими с шеи и дальше с тела и дивана, как часы на картине Сальвадора Дали. Фантасмагорические потеки сползли на пол и растворились в окружившей меня мгле. Мир заволокло туманом.

Серая пелена застилала глаза недолго, ее пронзил яркий луч, и картинка передо мной превратилась в другую. Комната осталась комнатой, но я в ней был один, лежал в кровати и жадно хватал ртом воздух. В лицо било утреннее солнце. Недавняя жуть оказалась иллюзией, хитрой проделкой подсознания.

В груди мощно стучало сердце. Гримаса истерического смеха все еще сводила скулы, а перед глазами блестел нож Гаруна, жаждавший познакомиться с сердцем. А ножик и сердце — они, если честно, не пара, не пара, не пара, как пелось в назойливой песенке. Дикая история мне приснилась, можно расслабиться.

А Хадя? С какого момента явь перешла в сон — до или после звонка Фильки?

Дата на телефоне подсказала, что о смерти Хади мне уже сообщили. Яркий мир вновь потускнел.

Вставать? А зачем? Последний вопрос с философской точки зрения был намного глубже, чем казалось. Зачем и как жить дальше? Что делать? Для чего? Иными словами, опять же — зачем?

Круг замкнулся. Нож. Смех. Жизнь. Смерть. Любовь.

Зачем?

Не жизнь, а смех.

После того, что приснилось, заснуть не получится. Я заставил себя встать, умылся и отправился готовить кофе. Не готовить, конечно, а растворять. Две чайных ложки с горкой на маленькую чашку — чтобы глаза на лоб полезли. Или, наоборот, чтобы вернулись оттуда.

Если во сне Гарун пришел за моей жизнью — значит, что-то внутри меня ждет такой развязки. Можно все свалить на великую любовь, но любовь — чья? Моя. Не любовь толкала меня на необдуманные поступки, а собственные прихоти. За что я избил Машеньку? За ее следование безрассудным желаниям и страстям. Разве мои поступки продиктованы чем-то другим? Потому я и ждал от судьбы возмездия. В моем случае, не ремня, а ножа. Это будет справедливо.

Кофе не помог. Надо было пить успокаивающее.

Когда я мыл чашку, раздался звонок в дверь. Открыть? После такого сна?

Звонок повторился. Тот, кто пришел, знал, что я дома. Что-то подсказывало, что это Гарун.

Говорить нам не о чем. Он знает, что делать, а я знаю, что он сделает. Просить пощады — унижать себя, пощада традицией не предусмотрена. «Мене, Текел, Фарес» — как на библейском пиру. Время разбрасывать камни, и время собирать камни, и воздастся каждому по делам его. Кажется, я готов. Аминь. Я неумело перекрестился (не знаю, почему вдруг, ведь никогда в жизни этого делал) и отворил дверь.

Перекрестился я, как оказалось, не зря. Сработала интуиция. На пороге стоял священник в черном облачении со свисавшим до живота желтым крестом на цепочке, в руках он держал потрепанный старый портфель, пышная седая борода опускалась почти до креста.

— Алексантий?

Я кивнул. После того, что приснилось, реальность воспринималась продолжением сна.

— Поступила заявка, причем очень настойчивая. Я выслушал и не смог отказать.

— Заявка? — Я не понимал, о чем идет речь и что, вообще, происходит.

— От вашего горбоносого друга.

— От Гаруна?

— Он не представился. Ваш знакомый уверен, что сегодня вы умрете, и он, человек другой веры, просил сделать все, что полагается по нашим традициям. Вы крещеный?

— Да. По святцам — Александр.

— Вы действительно хотите свести счеты с жизнью?

— Не собирался и не собираюсь.

— Простите. — Священник развернулся, чтобы уйти.

— Постойте, Гарун вам не солгал, но речь шла не о самоубийстве. Меня сегодня убьют.

— Убьют?!

— Зарежут.

У священника рука машинально поднялась почесать затылок, в последний миг жест сменился, ладонь огладила бороду.

— Почему?

— Причина есть.

Священник нахмурился.

— Вы признаете вину и готовы за нее умереть?

— Да.

— Разрешите войти?

— Пожалуйста. Чаю?

— Не откажусь.

— Проходите на кухню. Только подождите минутку, я переоденусь.

Сменив халат на джинсы и рубашку, я включил электрочайник, подготовил чашки с ложечками, выставил на стол сахарницу и заварочный чайничек — мама не любила одноразовые пакетики, по этой причине они в доме не водились.

Взгляд священника пробежал по моей шее. Крестика не было.

— В Бога не верю, — честно сказал я.

— А в кого или во что веришь?

— В себя.

— Результат нравится?

Чайник взбурлил и щелкнул выключателем. Я с радостью, что можно отвлечься, занялся разливанием чая в чашки. За это время созрел провокационный ответ-аргумент.

— Если, как говорят, Бог есть любовь, почему в мире столько несправедливости?

— Бог есть любовь, а не судья. Он сотворил человека свободным и отнять эту свободу не может, не может вторгнуться в мысли и поступки. Быть с Богом или быть вне Бога, каждый выбирает сам.

— Ад — это быть вне Бога? — Однако, оригинальный поворот. А как же черти и горящие сковородки?

— Бог не запрещает делать зло, за человеком остается свобода, как за разумным существом. Исаак Спирин писал, что милосердие, то есть Любовь, и правосудие в одной душе то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Как сено и огонь не могут быть в одном доме, так правосудие и любовь в одной душе. Мы грешники, а Христос за нас умер. Где справедливость? Бог несправедлив, поскольку Он не судья. Он — Любовь. — Священник смотрел на меня с успокаивающей серьезностью, в уголках глаз лучились морщинки. — Не врач нас наказывает, когда мы не слушаемся его предписаний и нарушаем законы жизни организма, мы сами себя наказываем.

Над чашкой поднимался пар. Священник подул на нее, отхлебнул на пробу и отставил остужаться.

— Тебе, наверное, стоит рассказать мне, что случилось. Выговориться — лучшая терапия. Не знаю, смогу ли помочь, но рассказ поможет тебе самому.

И я рассказал. С пылом, с бурлящим неприятием жизненной несправедливости, с обличающими эмоциями ко всем участникам событий, включая себя самого. К себе особенно. Я рассказал, что чувствую себя виновным в смерти любимой девушки и готов умереть. Любовь была целью и смыслом жизни, теперь смысл исчез. Я даже подумывал наложить на себя руки, но это не понадобилось, меня убьют без моей помощи.

— Теперь мне снятся дикие сны, — закончил я. — Раз за разом, как в кино про день сурка, проигрываются ситуации из недавнего прошлого и вариации скорого будущего.

— Они к чему-то ведут?

— Не пойму. Иногда кажется, что во всем есть смысл, но какой-то хрупкий и призрачный, и он рассыпается, едва я проснусь. Во снах я стараюсь переделать события по-другому. Ничего не выходит. Финал у всего один.

— Что ты делал, чтобы изменить ход событий?

— Все! Чтобы спасти любимую, я нарочно вел себя, как последняя скотина, заигрывал с ее сестрой, предавал ее брата.

Священник покачал головой:

— Это не выход. Ты действительно верил, что вести себя как свинья — тоже путь к счастью?

— Для спасения той, кого люблю, я готов на все.

— Думаешь, спасение в этом? — Священник помолчал. — По твоему мнению, если бы она разуверилась в тебе, то стала бы счастливее?

— Тогда ее не убили бы.

Мои доводы священника не убеждали. Я и сам понимал, что неправ.

— В полицию заявить не хочешь?

— Нет. Я виновен и должен ответить за свои поступки.

— Читал Евангелие? Кто первым попал в рай?

— Раскаявшийся разбойник. Это типа, намек, что если покаюсь, все простится, и я попаду в рай?

— Поговорим в других терминах, если эти смущают. «Мастера и Маргариту» читал? Вспомни диалог о Мастере в финале: «Он не заслужил света, он заслужил покой».

— А я заслужил вечный покой. В том, что я делал, света не было.

— Если бы ты твердо знал, что Бог есть, твои поступки изменились бы?

Хороший вопрос. Знать бы, что Бог есть — и жизнь вокруг станет другой.

Ответил я несколько в ином ключе:

— Если хорошие поступки совершать из страха перед адом, а не по велению сердца — это неправильно.

— Кто говорит про страх? — Священник ненадолго умолк. — Может быть, исповедуешься? Если хочешь, смотри на это как на сеанс у психотерапевта, в твоем мятущемся сознании исповедь поможет кое-что повернуть в нужном направлении.

— Нужном кому? — язвительно бросил я. В дом не единожды заявлялись любители поговорить о Боге, трясли брошюрками, убеждали в моей неправоте и собственной непогрешимости.

— Тебе, — ответил священник. — Помочь себе можешь только сам.

— Давайте, — решился я. Было предельно ясно, что Гарун меня убьет, заботой о моей душе он подтвердил, что другого пути нет. — Хуже не будет.