Казахстан и Россия: быть ли им в новом союзе, или Фрагменты истории власти и оппозиции в Казахстане, нанизанные на собственную жизнь

Петр Владимирович Своик, 2022

Вниманию читателя предлагаются заметки-воспоминания видного государственного и общественного деятеля Республики Казахстан П.В. Своика, в которых автор рассказывает о своем жизненном пути, процессе становления и развития демократических процессов, экономических, социальных и политических реформах, истории казахстанской оппозиции. Автор дает оценку пройденному за четверть века пути – своего и страны. Прикладывается выборка оставивших наибольший след публикаций. Для широкого круга читателей.

жене Наталье,

которая все это пережила,

посвящается…

Предисловие

редактора

Когда Петр Владимирович, возложивший на меня несколько месяцев назад редактирование этой рукописи, попросил написать к ней небольшое предисловие, согласие он получил быстро. Проблема оказалось в том, что мыслительный процесс на долгое время — дольше, чем редактура — остановился на фразе «С политическими взглядами автора категорически не согласен, о чем прошу занести в протокол».

Возможно, в этом и был хитроумный замысел и, может быть даже, маленькая месть. За те несколько месяцев, что я работал с мемуарами г-на Своика, заваливая автора замечаниями, пожеланиями и вопросами, он вынашивал коварный замысел сделать меня совсем уж сопричастным к авторству «Фрагментов». Ну, раз уж согласился, то придется отдуваться.

Началось все этой зимой, когда Петр Владимирович задал пару невинных вопросов по ряду персоналий и назначений начала 90-х, потом прислал рукопись и попросил высказать пожелания. Рукопись понравилась категорически, хотя с позицией автора согласиться порой бывало сложно, а то и вовсе невозможно, но в таланте рассказчика и публициста ему отказать еще сложнее. Я взял на себя смелость высказать свои замечания и пожелания — инициатива наказуема — и вот я уже пишу предисловие.

На самом деле, наказанием такую работу (подчерку, общественную) считать сложно. Петр Владимирович на удивление благожелательно принимал замечания, писал те фрагменты, которых не хватало в качестве связующих моментов или отдельных историй и, в конце концов, собравшись с силами, выделил скромной персоне редактора несколько весьма приятных предложений в тексте. Книгу эту будет интересно прочитать историку, политику, журналисту, госслужащему, политологу, экономисту, да и практически любому интересующемуся современнику-соотечественнику, кроме, пожалуй, нескольких персоналий, которым не удалось в свое время стать источником позитивного вдохновения у автора. Мое впечатление об истинном отношении автора к тому или иному человеку, встретившемуся на его жизненном пути, — это не негативная или ироничная оценка, а полное, демонстративное отсутствие эмоций.

Автор порой сдержан в оценках, но это вопрос читательского восприятия: кое-кому наверняка хотелось бы, чтобы сдержанность автора начиналась с отказа писать воспоминания вообще, а кое-кому — не хватит жареных фактов и пикантных подробностей.

Петр Своик излагает свое видение собственной жизни и связанной с ней новейшей политической истории страны и, сколько угодно не соглашаясь с полученной картиной, ему нельзя отказать в праве это делать. Директор ТЭЦ, депутат Верховного Совета, член правительства — председатель Госкомитета по антимонопольной политике, политик-оппозиционер, член руководства с десяток различных партий и объединений, публицист и — наконец — мемуарист. Тут можно было бы написать, что «автор, мол, подводит черту под своей долгой политической жизнью», но складывается впечатление, что г-н

Своик не собирается ни прощаться, ни уходить.

Как редактор должен отметить, что в том, что касается взглядов автора (тех самых, политических), я удалял только лишние запятые и тире. В описании некоторых моментов и персонажей автор не принял замечаний (для протокола), но текст от этого хуже никак не стал. В конце концов, можно спорить, каким Петр Владимирович был энергетиком, депутатом, министром, политиком, но в таланте публициста, исследователя, аналитика ему не откажешь. Как не откажешь и в праве высказывать со своей колокольни свое мнение, весьма занимательное, хотя и порой обидное.

Но книга получилась, на мой взгляд, очень интересная, содержательная, раскрывающая и личность Петра Своика, и некоторые события новейшей истории, и сам процесс развития демократии по-казахстански. Данияр Ашимбаев

***

Данияр Ашимбаев Анатолий Юрьев, Юрий Трофимов, Владимир Милов, Виктор Казачков, Яков Пессин, Илья Литинский, Иван Дрожжин, Виктор Леляк, Константин Дидоборщ, Юрий Алимпиев, Нажамеден Искалиев, Владимир Гартман, Кабибулла Джакупов, Булат Мулдашев, Анатолий Савицкий, Лидия Ткачева, Хайдар Капанов, Газиз Алдамжаров, Николай Макиевский, Виктор Водолазов, Нурсултан Назарбаев, Ерик Асанбаев, Саук Такежанов, Серикболсын Абдильдин, Зинаида Федотова, Марат Оспанов, Сагат Тугельбаев, Христиан Дриллер, Ораз Джандосов, Нуржан Субханбердин, Даулет Сембаев, Бисенгали Таджияков, Жаннат Ертлесова, Виталий Розе, Ермухамет Ертысбаев, Платон Пак, Галым Байназаров, Виталий Метте, Павел Шумкин, Виталий Воронов, Петр Нефедов, Александр Перегрин, Михаил Горбачев, Алекс Москович, Олжас Сулейменов, Владимир Жириновский, Григорий Явлинский, Евгений Ясин, Ануар Алимжанов, Виктор Геращенко, Збигнев Бжезинский, Руслан Хасбулатов, Владимир Белик, Салык Зиманов, Мараш Нуртазин, Михаил Берсенев, Николай Вдовин, Николай Акуев, Тулеген Аскаров, Омирбек Байгельди, Владимир Чернышев, Анатолий Антонов, Рой Медведев, Андраник Мигранян, Александр Ципко, Энгельс Габбасов, Ержан Утембаев, Григорий Марченко, Константин Колпаков, Галымжан Жакиянов, Ерсен Айжулов, Тулеген Жукеев, Сергей Терещенко, Бахтияр Кадырбеков, Максутбек Раханов, Николай Радостовец, Татьяна Квятковская, Нурлан Каппаров, Виктор Тё, Виктор Храпунов, Лейла Бекетова, Ким Ир Сен, Асхат Буркутбаев, Бибигуль Тулегенова, Мурат Ауэзов, Всеволод Овчинников, Карим Масимов, Имангали Тасмагамбетов, Галым Абильсиитов, Акежан Кажегельдин, Василий Девятко, Владимир Школьник, Марина Соловьева, Кажмурат Нагманов, Камалтин Мухамеджанов, Гани Касымов, Сабит Жусупов, Михаил Устюгов, Нигматжан Исингарин, Гульжана Карагусова, Кенжегали Сагадиев, Галым Оразбаков, Абельгазы Кусаинов, Серик Торегельдин, Нурлан Искаков, Нагашбай Шайкенов, Аманжол Кошанов, Дмитрий Елизаров, Ефим Соколов, Эрнест Ланько, Умирбек Джолдасбеков, Булат Абилов, Мухтар Аблязов, Кайрат Оспанбеков, Жармахан Туякбай, Виктор Шацких, Владислав Косарев, Умирзак Султангазин, Торегельды Шарманов, Камал Ормантаев, Заманбек Нуркадилов, Макпал Жунусова, Нурбулат Масанов, Дюсен Касеинов, Маржан Аспадиярова, Юрий Мизинов, Геннадий Азаровский, Юрий Криводанов, Юрий Гусаков, Сакен Жунусов, Мадел Исмаилов, Шалбай Кулмаханов, Мухтар Шаханов, Томас Лекинжер, Нурлан Амрекулов, Буркутбай Аяган, Элизабет Джонс, Ирина Савостина, Андрей Чеботарев, Нурлан Аблязов, Юрий Хитрин, Максут Нарикбаев, Борис Гиллер, Мэлс Елеусизов, Паллада Тепсаева, Марат Тажин, Алихан Байменов, Алтынбек Сарсенбаев, Бахытжан Жумагулов, Исахан Алимжанов, Арманжан Байтасов, Джанибек Сулеев, Айгуль Омарова, Бахытжан Мукушев, Рахат Алиев, Сейдахмет Куттыкадам, Владлен Берденников, Гульжан Ергалиева, Евгений Жовтис, Мадлен Олбрайт, Розлана Таукина, Загипа Балиева, Азат Перуашев, Амиржан Косанов, Сергей Дуванов, Ермурат Бапи, Нартай Дутбаев, Бахыт Туменова, Булат Утемуратов, Нуртай Абыкаев, Андарь Шукпутов, Толен Тохтасынов, Асылбек Кожахметов, Игорь Мельцер, Бауржан Мухамеджанов, Карлыгаш Жакиянова, Лев Пономарев, Сергей Ковалев, Ерлан Арын, Козы-Корпеш Карбузов, Владимир Козлов, Владимир Жумаканов, Владимир Божко, Балташ Турсумбаев, Зауреш Батталова, Шаймерден Уразалинов, Эдуард Назаров, Геннадий Бондаренко, Юрий Винявский, Татьяна Трубачева, Владимир Поляков, Владимир Бобров, Жолдасбек Нусенов, Булат Атабаев, Уалихан Кайсаров, Жанболат Мамай, Константин Затулин, Ерлан Смайлов, Данияр Ашимбаев, Александр Дугин, Юрий Захаров, Юрий Бунаков, Болатхан Тайжан, Алдан Аимбетов…

Со всеми с ними, и с другими причастными к власти и политике в Казахстане, и не только, людьми пришлось пересекаться в тех самых «фрагментах»…

***

До сорока лет я был только энергетиком, голова была забита схемами включения вакуумных деаэраторов и двухступенчатым подогревом сетевой воды. Ничего важнее и интереснее проектирования ТЭЦ я не знал и не хотел, карьерные же мечты поднимал — где-нибудь под пенсию — аж до должности главного инженера нашего САО «ВНИПИ — Энергопром». Что для не члена партии было даже многовато.

Анатолий Юрьев

Вход в вираж, в конце концов выбросивший меня из энергетики в политику, начался с Юрьева. Вообще Анатолий Федосеевич сыграл важную, можно сказать, переломную, роль в моей жизни. Не появись он — не было бы ничего из последующего.

Юрьев тогда стал только что назначенным директором Балхашской ТЭЦ, а я — только что назначенным главным инженером проектов. Дело было в середине лета, а зиму ТЭЦ обещала не пережить, срочно требовалась новая бойлерная. Мы запроектировали ее бегом-бегом, сметы я ему подписывал прямо с колес. Успели. Мне показалось, что Юрьев — очень опытный директор, ему — что Своик — опытный ГИП.

Вскоре он получает повышение до управляющего

«Запказэнерго», а у меня как раз Актюбинская ТЭЦ (старые и проблемные станции отдавали только начинающим ГИПам). Приезжает в Алма-Ату, выручай, говорит, зиму Актюбинск не переживет. Мы с ним сделали проект, удвоенный против стандартного — пусковой комплекс сразу на два котла. Но загнали туда еще тройной задел — новую химводоочистку, трубу с запасом, серьезное обновление всей станции.

А по ходу дела он вдруг и говорит: «Иди ко мне главным инженером». Позвони мне сейчас Назарбаев и предложи должность премьера — гораздо меньше взволновался бы. Почти год привыкал-решался, потом переехал. Хорошо, что не главным инженером всей системы (в самом главном — электросетевом — хозяйстве мало что понимал), а замом главного по теплотехнической части.

Главное, что сразу удалось — убедить нашего министра Казачкова и первого секретаря обкома Трофимова, что неотложнее расширения ТЭЦ для Актюбинска ничего нет. А когда партия берет на контроль — дело вертится. Работали в три смены, главную оперативку проводили в четыре часа утра, первый из двух котлов затопили к 7 ноября, второй — ко Дню энергетика.

Отвлекусь чуть назад.

Доставшиеся мне при назначении ГИПом Балхашская и Джезказганская ТЭЦ в недавнем прошлом входили в состав соответствующих горно-обогатительных комбинатов, и это не еще забытое подчинение осложняло наши отношения. Конкретно, поначалу пришлось проявить характер в отношениях с главными энергетиками комбинатов, разговаривающих эдаким начальственно-покровительственным тоном. Все наладилось, но интриговало удивительное сходство этих непохожих людей: в Балхаше был Яков Исаакович Пессин, в Джезгазгане — Илья Абрамович Литинский. Оба уже сильно в возрасте, но и в безусловном авторитете: комбинатовское и городское руководство относилось к ним со всем почтением, а женщины-подчиненные — со страхом и обожанием.

Позднее мне рассказали их общую историю: якобы они работали сменными инженерами на той самой ТЭЦ Мосэнерго, которая напротив Кремля, через Москву-реку. Однажды случилась авария и свет погас даже у Вождя. И вот всех ИТР элементарно выслали в разные концы большой страны. Пессину достался строящийся Балхашский, а Литинецкому — Джезказганский комбинаты, там они и прижились. Карьеры с такими биографиями не сделали, но в своем-то кругу стали эдакими корифеями, а где-то и диктаторами.

Иван Харитонович Дрожжин, зампред облисполкома и Владимир Васильевич Милов, секретарь обкома, были приставлены к нашей — Актюбинской ТЭЦ — стройке. С Иваном Харитоновичем часто мотались в Москву, выбивали разрешения и фонды. Он останавливался в гостинице «Москва», меня устраивали при постпредстве — очень казалось удобным и престижным.

В Минэнерго и Госплане была «чистая половина» со своей внутренней охраной. Я объяснял Ивану Харитоновичу, куда заходить и что говорить, он приносил решения, ругая хозяина кабинета. Вечерами, обращаясь ко мне, стал называть Петей и вставлять в речь непечатное. А однажды вдруг пожаловался: типа, я тут с тобой мотаюсь, а у меня других дел невпроворот, все сам, аппарата нет, одна Марья Федоровна в приемной — ты знаешь. А у Владимира Васильевича отдел строительства, отдел промышленности, зато сам ни за что не отвечает, ни одной бумажки не подпишет, только устные указания раздает…

И я понял, что вошел в личное доверие.

А пару раз нам в помощь летал и Владимир Васильевич, ходил на Старую площадь, меня оставлял перед приемной, решил вопрос у Долгих. И вечером тоже вдруг признался по-свойски, как он ненавидит этих, спесиво-недоступных, которые в «членовозах» и ни за что не отвечают, а тут выкручивайся за них. И это тоже была степень личного доверия.

В проектном институте всегда была проблема вакансий — созревающих для повышения специалистов было больше, чем должностей. На производстве обычно наоборот. Я Юрьеву много чего в уши нашептал — этот не годится, тот не тянет. Но замени директора — новый еще слабее; тоже жизненный урок.

В Актюбинске пристрастились к даче. Юрьев, даром что большой начальник, упахивался на новом участке и я по-холостяцки с ним. Когда переехала Наталья, купили и себе участок с домиком. А там везде земля серая и сухая, но все растет — такого больше нигде не видел — со страшной силой, только поливай. Укроп — тот вообще все полонил, натуральный сорняк. Огурцы с помидорами и смородиной Наталья собирала ведрами, а мы с Федосеевичем вечно в командировке, она их пешком домой тащила, а там перерабатывала, а оставшееся — куда ж еще девать? — соседям раздавала.

У энергетиков жестко: каждый день республиканский селектор, по понедельникам — большая оперативка во главе с министром. (Казачков, услышав об очередной аварии на Экибастузской ГРЭС, как-то в сердцах воскликнул, что они в Минэнерго больше всего боятся понедельников, когда три тысячи эксплуатационников и три тысячи ремонтников Экибастуза, хорошо отдохнув, выходят на работу и начинают все подряд крутить).

Однажды, как раз я дежурил, а министр, заслушивая, сказал, чтобы Юрьев ему позвонил. Я управляющего нашел: знаю, говорю, о чем разговор будет — в замминистра забирают. Уезжая, Юрьев перевел меня в заместители управляющего по капстроительству — сам-то стал замом по этой линии.

Леляк Виктор Иванович — сын покойного уже тогда генерала Леляка — начальника областного УВД. От папы ему досталась новенькая «Волга» с номером 001 и ироничная такая интеллигентность. Он пришел на Актюбинскую ТЭЦ начальником ОКСа, то есть непосредственным моим подчиненным, но добиться от него трудовых успехов было невозможно. Он был совершенный скептик, считал и обосновывал, что и почему не надо делать. Даже наезжать на него не получалось, он не обижался, не оправдывался, оставался доброжелательно легким. Собеседник был классный, на все случаи жизни.

Однажды, еще из ГИПовской своей практики, пожаловался ему, как невыносимо было мотаться по Москве, по коридорам Минэнерго и разным комплектующим организациям, и как никогда не мог понять, что, с кем и зачем надо согласовывать. И он вдруг буквально парой-тройкой фраз описал мне суть всех главэнергокомплектов и союзспецарматур и логическую связь между ними. Меня тогда это просто поразило: умение, бродя внизу между деревьями, увидеть лес целиком — это было большим уроком. С тех пор пытаюсь, не увязая в деталях, выстраивать общую картину явлений. Хотя боюсь, что чуть-чуть это начинает получаться только сейчас…

А тогда было «Жилье-91» и мы тоже, всем энергетическим колхозом, заложили новую 9-этажку. И вот оперативка в вагончике, директора Западных, Восточных, Городских сетей, ТЭЦ, АТП, СМУ и так далее отчитываются, кто и что должен завести и смонтировать и как исполняется. Все, конечно, отстает. Очередной директор докладывает, что ни блоков, ни подушек на КСМК нет, но, если разрешу вместо девятого размера восьмой — он завтра же достанет. Строго говорю, а в проекте какие — девятые? — вот чтобы они и были! А сам после оперативки выхожу на котлован и разбираюсь — какие же они с виду, эти блоки и подушки…

Позвонил министр, говорит, что Анатолий Федосеевич рекомендует Вас вернуть в Алма-Ату начальником ГУКСа, если согласны, я займусь квартирой, а Вы собирайтесь. А был август, и у Натальи в Кинешме намечалась свадьба родственников, решили на прощание съездить, своим ходом.

Загрузили в багажник (он у «Запорожца» впереди, это и спасло жизнь) все подряд перцы-помидоры-баклажаны, посадили назад тетю Веру (двоюродную бабушку Натальи, жившую с нами) — она уже слепая была, но категорически потребовала ее взять последний раз на родину. Ехали хорошо, через Уральск на Тольятти и потом вдоль Волги.

Не доезжая Нижнего Новгорода, дорога неширокая, но свободная, солнышко садится, но видно хорошо, навстречу идет такая каракатица: грузовик везет за собой еще один — у того передние колеса в кузове. И вдруг из-за них вылетает белый «Жигуль», как на родео накренившись на двух колесах, — и нам в лоб…

Тетя Вера как сидела, так и осталась, даже не шелохнулась. Мне ноги запрессовало, еле вытащили. А Наталья сумела открыть дверь, сама выползла из машины, а вот подняться не смогла. Встречный маршрутный автобус, высадив всех пассажиров, забрал нас.

Привезли в райцентр — деревня Большое Мурашкино. У Натальи перелом вертлужной впадины и вывих тазобедренного сустава — ее на вытяжку, мне лавсаном сшили раздробленный надколенник. Только потом у нее обнаружился еще и перелом руки — все внимание отвлекала главная боль. А у меня первые дни сильнее колена ныли руки, хотя были целые. Только через полгода, когда увидел «Запорожец», понял, почему: рулевая колонка, толстая такая железяка, была отогнута в сторону — рефлекторно защищал грудь. Хотя весь эпизод, экспертиза установила, длился 2,5 секунды. А тетя Вера, слепая, не приготовилась, умерла на месте — переломы ребер и разрывы внутренних органов.

После операции мне было все хуже. Днем еще ничего, а ночи — более длительных и мучительных с тех пор не переживал. Есть ничего не мог, а тут вдруг заявился Юрьев, привез пышный такой белый хлеб и копченую колбасу, кормил с рук, и я ел. Но лучше не становилось, перевезли в Горький, еще раз прооперировали, потом долго лежал меж двух миров: температура редко, когда ниже сорока, дышал только со стоном. Хорошо, прилетела сначала сестра Таля, потом ее сменила мать, поила с ложечки козьим молоком с желтком.

Из Актюбинска прислали ЯК–40 с экипажем инструкторов АВЛУГА, прилетел Костя Дидоборщ, директор «Энергонадзора», нас забирать. Наталью доставили из Мурашкино вертолетом, встретились уже на летном поле. А носилки, оказывается, в ЯК–40 не проходят, пришлось летчикам срочно всю дверь вывинчивать. Тем временем действие обезболивающих заканчивается, больше колоть нельзя, в воздухе еще ничего, но я с ужасом жду посадки. Один пилот выходит, начинает мне пошагово рассказывать: сейчас выпустим шасси, сейчас коснемся полосы… Посадили мягко-мягко, не зря летали преподаватели.

По прилету нас с Натальей — в одну палату, меня опять на операционный стол.

А больница клиническая, преподаватели водят студентов. Чуть отошел от наркоза, а тут как раз экскурсия. Профессор выступает: вот мужчина и женщина, у нее травма тяжелее, но женщина уже ходит на костылях, а ему еще лежать и лежать, и все почему? — на женщинах заживает быстрее. И еще: он от чего не шел на поправку? — от непрерывной боли, поэтому мы поставили ему аппарат Елизарова, зафиксировали воспаленный сустав, теперь смотрите! И он мизинчиком так цепляет мне ногу за нижнее кольцо и резко задирает вверх, я автоматически разеваю рот для крика, но ничего — привычно пронизывающей боли нет!

Предложили инвалидность второй группы, а при этом работать нельзя и я отказался. И вот еще с аппаратом на ноге (сделали штанину на молнии) стали меня возить в «Запказэнерго», поднимать на второй этаж в мой кабинет — руководить строительными процессами. Алимпиев Юрий Николаевич, генеральный директор, до этого был директором Западных сетей и с Юрьевым у них были сложные отношения. Отношение ко мне у него было настороженное, но человек очень приличный, сильно нам тогда помог.

Возвращение же в Алма-Ату само собой отпало.

Чуть позже Юрий Николаевич попросил уже съездить в Уральск — дела требовали; двух человек специально дали, чтобы в вагон заносить и выносить. А потом, когда стал уже ходить без костылей, вдруг предложил поехать на ТЭЦ директором. Я с удовольствием согласился — самостоятельная работа. И действительно работать на ТЭЦ нравилось, иногда даже оставался в ночь, ходил по цехам, благо Наталья еще оставалась в Актюбинске. Она к тому времени уже доказала, что не «жена Своика» — была директором учебно-курсового комбината «Запказэнерго», который сама и создала: набрала людей и даже здание выстроила.

Как демократический директор постарался для трудового коллектива: договорился в одном из совхозов брать у них напрямую свиную колбасу, с облторгом — насчет женских сапог, разного другого дефицита. На ТЭЦ прямо с утра заезжал молоковоз, женщины шли на работу с бидончиками, потом весь день колготились с холодильниками.

Обнаружил, что добрые дела наказуемы: начальники цехов мне пеняли, что народ отвлекается, главное же — всегда сам виноватый, что не так эти сапоги поделил, а вместо колбасы лучше бы мясо, и вообще… С женщинами, я вам скажу, вообще опасно связываться.

А тогда уже был самый расцвет горбачевщины: выборы директоров (меня тоже выбирали — из одной, присланной сверху кандидатуры), СТК, хозяйственная самостоятельность предприятий. И вот на этой почве я всерьез стал требовать от управления отдать баланс ТЭЦ нам самим — отношения с гендиректором это существенно напрягло. Наталья, как директор УКК присутствующая на оперативках, мне звонила, переживала, что Юрий Николаевич с досадой говорил о неправильном моем поведении.

В марте 1989 прошли выборы народных депутатов СССР, после чего трансляции заседаний съезда смотрелись по телевизору с потрясающим вниманием. А зимой подошли выборы в городские и областные советы — теми же трансляциями подогретые. Стать депутатом Уральского совета мне по должности как бы полагалось, да и сам хотел — ветер перестройки поддавливал в политику. Кандидатов по нашему округу было человек восемь, в том числе заслуженный летчик, раскрученный предприниматель, еще известные в городе люди. Но выиграл в первом же туре: было большое собрание в школе, едва ли не весь электорат, и я, выступая последним, так и сказал: вам тут все обещают, но если этим мериться, то, конечно, депутатом должен быть я. У кого жилые дома на нашем участке? — у ТЭЦ, водопровод чей? — ТЭЦовский, дорогу кто недавно отремонтировал? — мы. И вообще, у кого больше возможностей, если не у директора ТЭЦ? Выбрали сразу.

А через пару дней приходит ко мне группа вновь избранных депутатов: мы, говорят, хотим выдвинуть в председатели совета не Кондратенко, а Мулдашева. То есть, не первого секретаря горкома (а такая рекомендация по всему Союзу была спущена от Горбачева), а директора завода «Омега» (очень крупный оборонный завод тогда был, позже и следа не осталось). Составили заговор, моя роль — вести первую сессию нового состава до выборов председателя. А ведущего полагалось избирать на предварительном депутатском собрании, дело рутинное и кандидатура понятная — старейший из избранных депутатов — кто-то из железнодорожников.

Но на это рутинное собрание мы явились всей демократической группой и легко переиграли. Кондратенко, как только из зала предложили вторую кандидатуру, сначала как бы не услышал, потом попытался надавить, а когда не получилось — сразу сдался. К конкуренции партия тогда была не готова совершенно — хотя сама же ее и развела.

И вот на следующий день с утра открывается сессия, первый — оргвопрос. Мне кто-то из горкомовских дает отпечатанный сценарий — там все пошагово расписано, все «прошу поднять», «прошу опустить», каждое слово и действие. Я говорю — не надо, сам справлюсь. А тогда все с упоением смотрели репортажи со съезда народных депутатов СССР, вот я и взял за образец ведущего Лукьянова. Из зала, кому положено, выдвигают кандидатуру Кондратенко — записываю, а есть ли еще? Из зала, опять, кому положено, предлагают подвести черту, но звучит и кандидатура Мулдашева — тоже записываю и… дело сделано! Голосование и Булат Гиноятович избирается председателем городского совета. (Кроме Уральска еще какой-то дальневосточный город тоже прокатил первого секретаря).

Перерыв — и на эйфорической волне наша расширившаяся заговорщицкая группа предлагает теперь мне баллотироваться на пост председателя горисполкома. Теперь сессию ведет уже Мулдашев, он записывает кандидатуру действующего председателя исполкома — Джакупова, тоже пропускает мимо ушей требование «подвести черту» и принимает выдвинутую альтернативу — Своика. И началось…

Дебаты часа на три, если не четыре — времени уже не замечаем, все увлечены. Из ста депутатов присутствуют 87, полно журналистов и подтянулись уже Гартман, председатель облисполкома, и Искалиев, первый секретарь обкома, но пока просто сидят — наблюдают.

Кабибулла Кабенович как опытный хозяйственник докладывает свою программу: перечисляет дома, улицы, школы-больницы, что уже сделал, что дальше собирается. Я лихо обещаю, что ездить по городу, смотреть, где как подметено, не буду. А буду — …и все про рыночно-демократические ценности.

Потом дебаты: депутаты по очереди поднимаются на трибуну, и кто-то за Джакупова, кто-то за Своика. Наконец, дело к вечеру, голосование, по регламенту тайное. Проголосовали, комиссия ушла считать, час проходит, два… не появляются.

Кабибулле плохо с сердцем, ему вызывают скорую. Наконец, выходит комиссия, собираемся в зале, зачитывается результат: за Джакупова — 43 голоса, за Своика — 43, а один бюллетень испорчен. Начальство предлагает продолжить завтра, но народ в азарте — решим сегодня. Тогда Искалиев предлагает голосовать открыто, чего таиться, свои ведь все…

И вот ночь на дворе, зал набит, полная тишина и в этой тишине со сцены зачитывают фамилию депутата, тот встает и произносит «Джакупов» или «Своик». Расклад такой — у Джакупова на три голоса больше. Один (Артамонов его фамилия, он был адвокатом) ко мне подошел, объяснил — почему тайно голосовал за меня, а открыто за Джакупова, но тут и объяснять не требовалось.

Я Кабибуллу Кабеновича с трибуны поздравил, на том организационная сессия и закончилась. Но в «черный список» я попал — не было такого партхозактива, где бы первый секретарь или предоблисполкома не упомянули бы Своика, у которого на ТЭЦ проблемы, а он зато полез в политику.

И вот недовольство таким моим политизированным поведением со стороны «Запказэнерго» и обкома сложились. Из Актюбинска приехал сам Алимпиев со своим заместителем по финансам Владимиром Сергеевичем Щёлкиным — проводить собрание по переизбранию директора. А до этого Уральской ТЭЦ, единственной в «Запказэнерго», не выплатили 13-ю зарплату, традиционно для энергетиков приличную — типа план по теплу не выполнен. И вдруг на собрании, я сам не ожидал такого, рабочие вперемешку с начальниками цехов меня не сдали. Начал Анатолий Савицкий — начальник цеха КИПиА, а заодно и председатель СТК. (А я горбачевскую идею с этим самым Советом трудового коллектива выполнил на полном серьезе: сам постарался создать и сам же требовал от них самостоятельности — вплоть до того, чтобы они с директором спорили).

И вот сразу после разгромного выступления гендиректора энергосистемы берет слово Анатолий и говорит: что вы, Юрий Николаевич, нас за детей не держите, мы знаем, почему нас денег лишаете, а директор все правильно делает… И зал бурно его поддерживает.

И — все, вопроса переизбрания будто и не было, собрание пошло, так сказать, по-деловому, включая обещание недоданное выплатить. Что вскоре и произошло.

Зима перевалила на 1990 год и к весне подошли выборы в Верховный Совет КазССР — тут уж я не мог не записаться в кандидаты. Предполагалось, что должность будет не освобожденная, на это я и упирал, объясняя на ТЭЦ свою хотелку, и сам верил, что останусь директором, хотя…

Хотя Лидия Георгиевна Ткачева, мой зам и хороший товарищ, вздыхая, сразу сказала: уедешь ты от нас, Петр Владимирович. И Савицкий, председатель СТК, тоже выступил против моего кандидатства, и я при всем народе пообещал, что с ТЭЦ даже после избрания не уйду — было дело, грешен.

Тогда же из Алма-Аты специально прилетал Юрьев — меня отговаривать, вечером дома с Натальей за чаем, а потом в нашем директорском кругу — предприятий энергосистемы. Но не отговорили — я уперся. Думаю, Федосеевич прилетал по заданию ЦК, но мы с ним этого эпизода больше никогда не касались — типа, оба забыли.

Выборы в Верховный Совет 12-го созыва организовывала Компартия, и ее кандидаты участвовали по всем округам, но конкуренция была почти честная и голоса считали без больших фальсификаций — то были первые и последние такие выборы. Кандидатов в моем округе было восемь, а главным соперников стал обкомовский ставленник Каиржан Идиятов — освобожденный секретарь парткома мясокомбината, с ним мы и вышли во второй тур. Выиграл с относительно небольшим отрывом — 54%, интрига была захватывающая, собрания — многолюдные и очень много добровольных активистов, с ТЭЦ в том числе. Кондратенко с Джакуповым в депутаты, кстати, не прошли.

В промежутке между уже состоявшимися выборами и первым нашим сбором в Алма-Ате в Уральск приехал Макиевский Николай Михайлович — председатель Госстроя, зампред Совмина Казахской ССР — человек страшной силы. До этого мне еще в качестве ГИПа довелось наблюдать его на коллегии Госстроя — представление более чем впечатляющее.

Представьте: громадный притемненный зал, в нем собраны отвечающие за строительство зампреды всех облисполкомов и управляющие областных трестов, куча других генподрядчиков и субподрядчиков, и все с придыханием смотрят на ярко освещенную сцену. На ней — подсвеченная трибуна, куда по очереди вызываются на доклад-экзекуцию областные руководители и ослепительное световое пятно — столик с вопрошающе непреклонным Николаем Михайловичем. У него внушительная фигура, густая белая шевелюра и громовой голос (да и микрофон, вроде бы, погромче). Короче — никакое капсоревнование за бабки не сравнится с такой эффективностью стимулирования своевременного ввода строительных объектов, какое демонстрировал тов. Макиевский.

Так вот, собрали, как положено, в большом зале весь областной партхозактив, и Николай Михайлович из президиума на сцене, в обрамлении Искалиева и Гартмана, ведет такую областную стройоперативку: что, когда вводится, почему отстает и как догнать. А у меня на ТЭЦ тоже серьезная стройка — расширение, но протолкнуть ее в перечень приоритетных для обкома проектов, по опыту Актюбинска, все не получалось. Потому-то и в списке Макиевского она не значится, речь о ней не заходит. Тогда улучив момент, встаю из зала и говорю: «Николай Михайлович, а «Уральскпромстрой» по ТЭЦ сроки срывает!»

Но Макиевский, человек тертый, реагирует мгновенно: «Ты кто — директор? — так ты сам ПСД не представил, садись, не мешай». А профессия строительного руководителя, надо вам сказать, была в СССР самая, с одной стороны, арапистая — вешать лапшу на уши и блефовать надо было лучше любого партийного идеолога, с другой — что-то надо было и строить. Сравните: канцелярист Черненко, поднявшийся до генсека, так серой мышкой в Истории и остался, зато выпивоха Ельцин, выросший из прорабов, вон сколько всего наворотил.

Но я не сажусь: нет, говорю, проектно-сметная документация вся предоставлена вовремя. Значит, оборудования у тебя нет! Нет, говорю, и оборудование все в комплекте. Макиевский не привык, чтобы из зала с ним спорили, но и я замолкаю, сажусь интеллигентно — все ведь нужное уже сказал, ждем реакции. Но тут вдруг встает Виктор Водолазов — не из директоров, а из депутатов, и как раз от уральского казачества — Уральск — город на тех выборах дал сразу несколько «нестандартных» избранников. И устроил Николай Михайловичу целый отлуп: а что это вы на «ты» разговариваете, и почему на вопросы Своика не реагируете, тем более что он тоже депутат! Все — собрание сорвано, всех распускают.

Возвращаюсь на ТЭЦ, но звонят из приемной Искалиева, просят приехать. Нажамеден Иксанович меня встречает примирительно, а тут из его комнаты отдыха выходит и Николай Михайлович — совершенно красный, при всех своих сединах, умытый и домашний такой. И тоже вполне так ласково говорит: извини, дескать, не знал, что ты депутат, на ТЭЦ мы ускорим, но и ты тоже хорош… Поговорили, короче, дружески, расстались довольные друг другом.

А чтобы закончить тему скажу, что потом, уже в депутатстве, мы с Макиевским пару раз пересекались и всякой раз он демонстрировал свое расположение. И в правительстве тоже некоторое время довелось поработать вместе — пока он не ушел. И, знаете, куда?

Спустя уже годы встречаю его как-то раз в городе, случайно. А Николай Михайлович поседел окончательно, добавив еще и белую окладистую такую бороду, совершенно благообразного вида. И общий облик у него уже не начальственный, а умиротворенный такой — светлый. И вот он новым тихим и спокойным голосом говорит, что — да, ушел к Богу, исполняет при церкви такие-то обязанности и в этом имеет смысл и радость жизни.

Вот так-то.

Очень много случилось сразу в первый же день на первой — организационной — сессии ВС 12-го созыва. Избрали Назарбаева президентом, Асанбаева — спикером, затем утвердили набор комитетов, стали назначать председателей. В перерыв я сразу побежал к Такежанову, избранному на Комитет по экономической реформе, бюджету и финансам — записываться. Но оказался уже третьим, Саук Темирбаевич познакомил с двумя уже записавшимися — Маратом Оспановым из Актюбинска и Сагатом Тугельбаевым из Гурьева (ныне Атырау).

После формирования комитетов объявили свободный микрофон, выступали с монументальной трибуны перед всем залом, а за спиной возвышался еще более монументальный президиум с Нурсултаном Назарбаевым, Ериком Асанбаевым и его замами — Серикболсыном Абдильдиным и Зинаидой Федотовой. Причем сам президиум тоже был амфитеатром, и Назарбаев один сидел не только над депутатским залом, но и над руководством ВС. Такая диспозиция сохранилась до самого конца, и была весьма показательной.

А тогда желающих выступить набралось человек десять — так все будущие члены группы «Демократический Казахстан» и обозначились — перед залом, руководством и друг перед другом.

Оспанов Марат

Кстати, Марат Оспанов успел отметиться в тот же день и еще раньше нас. Перед тем, как зал собрался проголосовать (руками, электронику

установили чуть позже) за избрание Нурсултана Назарбаева президентом, Марат встал и прямо с места обратился к кандидату с предложением, чтобы тот пошел на всенародное голосование. Типа, при таком-то авторитете народ поддержит единогласно. Посыл выглядел вполне верноподданно, но фактически означал отказ от уже решенной процедуры, с переносом выборов на куда-то потом. Да еще и (вдруг!) с альтернативами.

Ну, сказал и сказал, все пошло своим чередом, а отметка — осталась.

А еще тогда решили создать группу депутатов (в районе 65 или что-то около того человек, кажется), работающих на постоянной основе — вот так я после троекратного отказа (старался выполнить обещание коллективу ТЭЦ) опять стал алмаатинцем, уже в качестве депутата от Уральска.

Комитет по экономической реформе, финансам и бюджету оказался соответствующим своему названию: на нас свалилась основная масса разрабатываемых тогда законов — а при переходе к рынку заново и с нуля пришлось писать едва ли не все, причем основополагающее. О собственности, об акционерных обществах, о СЭЗ… и т.д. и т.п. Тем более, что Саук Темирбаевич от такой работы не бегал, наоборот, брал на комитет основную нагрузку, и авторитет у него в ВС был на уровне. Относительным конкурентом выступал только Комитет по промышленности — Дриллера Христиана Давыдовича, но все самое главное шло через нас. И мы трое, кроме шефа, — Марат, Сагат и я, соответствовали — рыли землю копытами.

Начали, помнится, с закона «О собственности» — и написали мы его весьма лихо, ввели, в том числе, собственность областного и городского уровней. И вот, помню, уже перед подписанием президентом нас с Маратом пригласили в его аппарат — отбиваться от замечаний юротдела. Противостоял нам человек (как сейчас понимаю) весьма грамотный, и искренне изумлялся, чего мы такого наворотили. Но мы и его взяли своим энтузиазмом — закон вышел.

Хотя в следующие два-три года очень многое начало переписываться. Собственно, с тех пор законодательство так почти ежегодно и «совершенствуется». Если откровенно — по российским «калькам».

Нам с Сагатом отвели один кабинет, и он почти сразу помчался в хозчасть — выбивать компьютер. Сам радовался как ребенок и меня подозвал — показывал, как набирает на клавиатуре и сразу на экране высвечивает текст, и его можно убирать, править, переносить, сохранять — какое чудо этот «Лексикон»!

А у меня, по опыту написания диссертации, тоже была наработана высочайшая технология работы с текстами: пишу от руки, ненужное зачеркиваю и сразу, с новой строки, продолжаю, потом беру линейку — ррржык — отрываю под каждым зачеркиванием, клеем — вжик — соединяю, получались такие толстенные простыни, слоев иногда в пять или больше. И печатать сам научился — тоже этим гордился. ГИПовскому ремеслу это большая помощь — где еще в той же Москве, в командировке сразу найдешь машинистку.

Короче, заразил меня Сагат компьютером, себе тоже получил, и иногда даже с сессий убегал — попечатать.

Тогда Верховный Совет был центром жизни. Приходили, помню, к Сагату два молодых долговязых парня, долго шушукались. Когда ушли, Сагат говорит — хорошие ребята, наше будущее. И назвал фамилии: Субханбердин и Джандосов. А у Марата часто сидела девушка — докторант, он ее характеризовал как упорную — Жаннат Ертлесова.

Отдельная эпопея была с переходом на национальную валюту в конце 1993 года. Отцом тенге считается Даулет Сембаев, но на моих глазах этим делом верховодил Саук Такежанов. Он как раз был главным инициатором, выходил на президента, и именно в нашем комитете заваривалась первоначальная каша. Как раз к нам весьма часто, по приглашениям Саука, наведывался вице-премьер Сембаев, а от Национального банка Саук подтянул Бисенгали Таджиякова. Сам Галым Байназаров держался чуть в стороне.

Такежанов однажды взял меня в Усть-Каменогорск на Ульбинский металлургический завод — мы искали базу для печатания собственных металлических монет. Там познакомился с Виталием Метте, тогда недавно избранным директором, тот держался совсем незаметно. А экскурсия по цехам впечатлила. На УМЗ, вообще-то, три разных завода — бериллиевый, танталовый и урановый, и связывает их только территория и еще культура производства. Цеха чистенькие, аппаратура вся никелированная, станки без масленых потеков, а плиточные полы чисто вымыты. Рабочие все — в халатах, даже белых, и там это выглядело естественно.

Провели по всей цепочке изготовления топливных таблеток из получаемого из России обогащенного гексафторида урана. Сам лично убедился, что низкообогащенный уран не смертелен — рабочие на штамповке сидят в тех же халатах, защита не требуется. Тогда еще составил себе представление о всех ступенях топливно-ядерного цикла, до сих пор пользуюсь. Знаю, например, почему разговоры о нынешнем банке топлива на УМЗ как «атомной помойке» — безграмотная чушь. Но отвлекаться не буду.

А насчет штамповки монет — вполне могло получиться, Саук даже пробную партию получил. Но возобладало решение делать все за границей — понятно, почему.

Тогда же в моей жизни появился Платон — прямо так откровенно приехал знакомиться с депутатами — Оспановым и Своиком. С подачи Ермухана, наверное — оба карагандинцы. Он тогда был предпринимателем — вполне крутым, имел фирму с большими оборотами и даже создал целый университет, частный, пополам с Виталием Розе. Я туда ездил с удовольствием — читал лекции — все было сделано по-современному. У слушателей, например, под креслом были кнопки с отметками от «плохо» до «отлично» — он так преподавателей градировал.

Платон был из доцентов Карагандинского политеха, у него одних авторских свидетельств СССР насчет устройства шахтных крепей было больше сотни — умопомрачительно! (Я в до депутатской жизни только шесть получил — знал, что это такое.) Первый решил уйти в бизнес и тогда хорошо получалось. Но дурак (это я уже задним числом), ничего на сторону не уводил, вкладывал в развитие дела, особенно в людей. Покупал всем квартиры, отправлял детей учиться. И его постепенно акимы всего выдоили — оставили ни с чем. Хотя он, активно интересуясь политикой, как раз всегда был предельно лоялен — не помогло.

И вот вам пример откровенного альянса политики и бизнеса — дружба наша как раз с этого и начиналась, и какую-то денежку я от Платона получал, хотя в основном натурой — рыбалка, охота. Взаимное удовольствие было громадным и — на всю жизнь, а коррупции — ее не было.

Через Платона, кстати, понял, что казахская степь, самая даже голая как в Сары-Арке, она чем только не богата! Рыбак и охотник он был эдакий профессионально-методично-фанатичный, и тоже до конца жизни.

Познакомился с Пашей — Павлом Александровичем Шумкиным, одним из четырех и самым колоритным лидером карагандинских шахтерских профсоюзов. Дело было в Кентау, куда мы поехали с Виталиком Розе как депутаты-демократы на забастовку горняков. И там, на входе в зал, встретили Шумкина: он шел широким шагом, как потом Киану Ривз в «Матрице» — длинный и решительный, в развивающемся длиннополом плаще, сзади свита. Тогда еще не спала волна, поднятая шахтерами перед развалом СССР, и они еще помнили себе цену. Паша рассказывал, как ездил к Горбачеву, как к ним в Караганду приезжал Назарбаев, и как ему трудно пришлось (с тех пор Нурсултан Абишевич на неорганизованных встречах с народом ни разу не появлялся).

Дружба у нас осталась на всю жизнь, но был он совершенно невозможным человеком: ни с чем не соглашался и всегда говорил поперек. К старости, правда, поумнел — спорить со мной перестал и теперь, когда приезжаю, даже похваливает…

Виталий Егорович Розе (ударение не на первом, а на последнем слоге, потому что он не француз, а немец — так сам объяснял) был одним из самых ярких депутатов Верховного Совета и моим интереснейшим другом той поры.

Он из комсомольцев и получил пост директора Абайской швейной фабрики сразу после знаменитого на весь СССР «мехового дела» (писатель Щеголихин целую книжку тогда написал), по которому расстреляли прежнего директора Снопкова. Виталик любил подчеркивать, что сидит ровно за тем же столом и, со своей стороны, едва ли не первым в Казахстане акционировал и приватизировал эту фабрику. Тогда было интересно бывать в его цехах — это такие КАРЛАГовские еще длинные бараки, в них рядами стоят швейные машины и за ними сотни работниц непрерывно стрекочут. Директора своего они любили, он мало того, что платил им зарплаты, так еще и устраивал разные празднества. Приватизировал городской дом культуры, дал ему новую жизнь, и, вместе с Платоном Паком основал первый в Караганде частный университет.

Пригнал из Германии «Мерседес» — не новый, но достаточно крутой и мы рассекали на нем по абайско-карагандинским окрестностям. У «мерса» сзади была картинка с двумя зайцами в сексуальной позе — это тоже входило в образ кипучего Розе.

Помню, как Виталик просто шокировал академика Ашимбаева, публично обвинив его в экономической безграмотности. Хотя аксакал тогда продолжал выступать за развитие промышленности, необходимость поддержки основных фондов — но кому, в начале славных 90-х, это было надо?

Однажды я сам попался и Виталика подвел: он мне из Караганды звонил то с одного, то с другого телефона, я по простоте подумал, что у него их просто два, и однажды стал его искать по обеим. Оба раза ответили женским голосом и сообщили, что мужа дома нет, но скоро будет. Выяснилось двоеженство: он от первой жены, родившей ему трех дочек, нашел себе на фабрике деловую татарку, первая жена в обиде уехала с детьми в Германию. Так он их оттуда вытребовал назад, и так между двумя домами и метался. А все-таки Фина Мухарисовна взяла свое, при ней он и остался.

После роспуска ВС Виталий пошел работать к Петру Нефедову, акиму Карагандинской области (Петр Петрович из директоров шахт, это особый тип руководителей. Платон как-то коротко дал полный образ: грохнул по столу кулаком и заорал: «Где порожняк?!»), замом по госимуществу. И Виталий (вместе с Сашей Перегриным, еще одним бывшим депутатом) первыми в Казахстане стали создавать «могильники» — очищали балансы готовящихся к продаже предприятий от долгов, выводя те в специально создаваемые двойники. Мера эффективная, но подловатая, в «могильниках» вместе с прочими неликвидами хоронились деньги и надежды массы нарождающихся тогда предпринимателей.

Позднее (я уже работал в правительстве, и мы почти не общались) это аукнулось Виталию Егоровичу возбуждением уголовного дела, он уехал в Ленинград-Петербург и там его пути затерялись. Вернее, он сам их затерял. Знаю, что он был советником мэра, одновременно занялся богостроительством, ушел в религию — что-то такое.

Не зря Виталий когда-то говаривал: кто женат на татарке, тому автоматически дорога в рай — при жизни уже натерпелся!

Платон в молодости еще и играл в оркестре — подрабатывал. Каков он был исполнитель — не знаю, ни разу не видел его с инструментом. Но организатором был хорошим, и с карагандинскими музыкантами связи поддерживал и при мне.

Много чего по этому поводу рассказывал, особенно фигурировал у него один саксофонист — Сережа.

Приезжают они в Алма-Ату, Платон уже предприниматель, с деньгами, ощущение неограниченных возможностей. А тут как раз навороченный музыкальный магазин, в нем инструменты, о которых они только слышали, среди них саксофон такой-то суперфирмы. Они благоговейно, но с достоинством способных купить смотрят, к ним подходит девушка-продавец, такая же новенькая и волшебно прекрасная. Можно посмотреть? — пожалуйста — а сыграть? — тоже можно!

И вот Сережа на весь магазин выдувает что-то чудесное, все затихают, музыка замирает, и девушка с придыханием спрашивает: «Ну как?» — «Хорошо…», — мечтательно отвечает Сережа, — «будто Вас трахнул…»

А еще Сережа попал в больницу, геморрой, операция, потом процедуры: больной, нагнитесь, больной, раздвиньте ягодицы. На второй день он, в таком согнуто-раздвинутом положении, поворачивает к сестре голову: «кажется, нам пора перейти на «ты»…»

Забегу вперед.

Платон умер несколько лет назад, потихоньку увядал, перестал интересоваться политикой, все более уходил в одну только рыбалку. По-житейски тому виной накопленные болезни, но у меня впечатление, что наоборот — болезни накапливались из-за исчерпания жизненного цикла. Получается, есть какой-то отведенный каждому лимит, перебирать не положено. Перенесенное им из-за меня нападение тоже стало резкой чертой — после него он был уже другим человеком.

И вот, пожалуйста, ничего не уходит бесследно: дело Платона и дружбу с ним продолжил Марат — сосед снизу, тоже музыкант, бывший шахтер и врожденный рыбак. С символическим для меня отчеством — Ауэзович.

Платон Пенхович Пак как-то ставит в своем корейском джипе «Тарракан» (шутили, что Платон поддерживал отечественного производителя) кассету: играет богатый такой оркестр, красивая спокойная вещь — откуда запись? Ну, я, большой знаток — какая-то крутая зарубежная группа… Ан нет, это Марат, все сам: и музыка, и исполнение. Сам наигрывает на каждом инструменте, потом соединяет. Оказывается, теперь так можно — было бы умение и хорошая цифровая аппаратура.

А Марат свой первый этаж в обычной карагандинской пятиэтажке расстроил — расширил двумя выносными на обе стороны лоджиями и обустроил весь подвал — не только под квартирой — под домом. Там у него и репетиционный зал, и инструменты, и звукозаписывающая студия, и мастерские, и где нам с Пашей переночевать — по приезду.

Четыре сына, все с руками, и тоже при музыкальном деле, половина уже с женами и детьми, дочь — бальные танцы, и всем место на расширенной жилплощади.

Выезд на щуку, на канал: две «Делики», две моторки, палатки, кухня, навесы, столы-стулья, все дела. Паша — вечный береговой, я — почти балласт в лодке, но со спиннингом, вода, уха, разговоры…

Не часто теперь получается, но стараюсь хотя бы пару раз в год.

Паша, между прочим, классно играет на гитаре и поет — откуда у людей что берется?

В группу «Демократический Казахстан» вошли пять сопредседателей — Марат Оспанов, Бахтияр Кадырбеков, Ермухан Ертысбаев, Владимир Белик и Петр Своик. Твердым ядром было примерно 25 человек, но по отдельным вопросам мы набирали до 75 голосов.

Первым испытанием стала Декларация о суверенитете, — мы выдвинули альтернативный проект. А дело было так. Как раз к осени 1990 для освобожденных депутатов в стенах еще существующей ВПШ был организован ускоренный ликбез по основам права, на многое мне, сугубому энергетику, открывший глаза. Особо приподняли (думаю — не меня одного) лекции Леонида Гинзбурга (если не запамятовал, он потом вскоре эмигрировал) насчет основ демократии, прав человека и гражданского общества. А тут как раз «парад суверенитетов», приходит и наш черед появляется проект декларации, где фигурируют народ Казахстана и казахская нация — немножко как бы отдельно. И вот, частично с подачи нашего лектора, частично — своим уже умом, мы составляем свой проект, декларирующий все то же самое, но с упором на гражданскую основу национальной государственности. И еще с упором на демократическое устройство власти.

Представили президиуму альтернативу, ждем обсуждения. Помню, нас специально отвели к академику Зиманову (он тоже был депутатом). Салык Зиманович, с интересом глядя на нас, расхвалил и поддержал, но с оговоркой, что так ставить вопрос пока рано.

Обсуждение же на Верховном Совете начал сам Нурсултан Назарбаев, и тоже с упоминания нашей альтернативы, которую он тоже похвалил. С той же оговоркой. После чего благополучно приняли (25 октября 1990) официальный вариант, на базе которого потом уже был принят конституционный закон «О государственной независимости», где народ Казахстана и казахская нация так и остались разведенными — желающие могут убедиться, закон до сих пор в действии.

Еще был интересный момент с определением системы власти на местах. Тогда, по аналогии с Верховным Советом, имевшим право принимать к своему рассмотрению любой вопрос, власть в регионе принадлежала областному совету, а фактически — его председателю — избираемому, а не назначаемому. И были люди, не всегда, скажем так, лояльные центру — тот же Газиз Алдамжаров в Гурьеве.

И вот появляется проект с назначением глав областей (городов и районов тоже, разумеется), а мы, депутаты-демократы, по-прежнему отстаиваем выборность. Подходит день голосования, и накануне к нам — было человек 25 — специально приезжает президент. Хорошо так обстоятельно поговорили, и он нам предложил хороший выход: мы не настаиваем на выборности глав регионов, зато завтра он нас поддержит по другим важным предложениям. В частности, что исполнительная власть формируется представительной.

Разошлись довольные, назавтра дружно проголосовали за назначаемость, а вот про прочие наши предложения Нурсултан Абишевич как-то запамятовал. Оно и понятно: у главы государства забот много, разве все упомнишь.

Интересно получилось в путч 19 августа. Сразу после получения известий мы бросились к Сауку: надо собирать президиум, выпускать заявление Верховного Совета против ГКЧП. Он нас остудил, но сам завелся: вы, говорит, готовьте проект постановления, а я пойду договариваться о созыве президиума. Мы с Маратом быстро написали, конечно, и я даже позвонил в «Казправду» — предупредить, что к вечеру будет важное заявление, и черновик заранее сбросил.

Вскоре действительно собирается президиум — расширенный такой, было человек 30 освобожденных депутатов, и тут же приезжает Назарбаев — советоваться, говорит, будем.

Мараш Нуртазин, тот сразу предлагает: Нурсултан Абишевич, давайте улетим в Караганду, раздать всем автоматы, уйдем в шахту — там никто не достанет. Кто-то что-то еще, а про принятие заявления — ни слова. Возникла тема: а как поведут себя союзные силовики — срочно пригласили министра МВД Берсенева и председателя КГБ Вдовина, вызвали по очереди на трибуну, давай спрашивать: получали ли они какие-то указания из Москвы и собираются ли их выполнять. Берсенев — тот от прямых ответов всячески уходил, так его ни с чем с трибуны и отпустили. А Вдовин — простая душа — прямо сказал: указаний пока не было, но прикажут арестовать — выполнит приказ. (Обоих вскоре сняли).

А время идет, я потихоньку отлучился, звоню опять в «Казправду» — они говорят: либо сейчас в набор ставим, либо уже не успеваем. Ладно, говорю, ставьте — все равно президиум к этому вопросу подходит. Но президиум не подошел — темы официальной реакции даже не возникало.

И вот назавтра «Казахстанская правда» выходит в уникальном виде: на первой полосе всю верхнюю половину занимают постановления ГКЧП, а всю нижнюю — антипутчевское заявление президиума Верховного Совета… которого он не принимал.

Саук Темирбаевич нас тогда отчитал более чем жестко — но на том все и закончилось, благо, ГКЧП благополучно сдулся…

После путча 19 августа состоялся последний съезд народных депутатов СССР, и на него президент Назарбаев повез кроме собственно нардепов от Казахстана еще человек десять — депутатов нашего Верховного Совета. Было очень интересно наблюдать то драматическое последнее заседание, запомнился Евтушенко в желтом своем пиджаке, наш Олжас, образно выступивший, древний Фалин от ЦК, что-то пытавшийся объяснить. Много было выступавших, в том числе из президиума. Нурсултан Назарбаев что-то такое правильное говорил, но более всех мне запомнился будущий Туркменбаши Ниязов, тогда весь бело-седой, вдруг рассказавший какую-то притчу про хана и неблагодарных подданных — ни к селу, ни к городу, как мне тогда показалось. Теперь понимаю — вполне к месту.

Еще запомнился молодой Жириновский: он в зал заседаний вообще не заходил, все время был в фойе, в центре круга нападавших на него людей, крутился на 180 градусов, реагировал мгновенно и всегда нападающе. Кто-то из наших кинул ему реплику в спину, он тут же развернулся, сразу нашел глазами: ты казах? — вот твоего Назарбаева тоже в тюрьму! — и так часами… А выходили участники съезда через Спасскую башню, и там через всю Красную площадь был такой узкий коридор, образованный гудящей толпой. Нас, с казахскими значками, пропускали доброжелательно, а вот сразу передо мной выходил Лигачев, так того толпа всячески освистывала, пытались схватить, Егор Кузьмич шел, втянув голову в плечи, а вокруг неслось: «Егор, ты не прав!».

Под занавес съезда президент отозвал нас с Маратом Оспановым в сторону, попросил остаться в Москве, поработать в группе Явлинского, готовящей Договор об экономическом союзе. Марат по какой-то причине через пару дней уехал, а я остался, недели две мы плотно работали — очень полезная для меня была школа, буквально ликбез. Основ макроэкономики, особенно, банковской системы я там нахватался. Явлинский появлялся редко, в основном руководил Покровский Владимир Анатольевич (не знаю его судьбы) и еще Ясин Евгений Григорьевич (впоследствии не пропавший). А вообще тогда было где-то с десяток «молодых реформаторов», очень яркие на тот момент ребята, кое-кто и сейчас на слуху, про других ничего не знаю.

Почти сразу мне стало ясно: Союза не получится, большинство делегаций настроены против. Прибалты — те вообще присутствовали в статусе наблюдателей, со мной рядом все время садился латвийской представитель и оживленно комментировал на ушко любые стычки представителей республик. Наиболее рьяными были посланцы от Украины, парень и девушка, молодые, оба депутаты (интересно, что с ними стало, но ни лиц, ни фамилий уже не помню). Те любой вопрос сводили к «давайте делиться», а их пас всегда подхватывали узбеки. Азербайджанцы тоже клонили к разводу, армяне где-то нейтрально, белорусы сидели вообще тихо.

По составлению проекта вернулся в Алма-Ату, там собрались представители республик, но ничего из экономического союза не вышло — первые лица вообще не приехали.

44

Зато было реализовано последнее решение съезда народных депутатов — переформирование Совета национальностей Союза ССР из представителей ВС республик. И вот опять вернулся в Москву, с сентября по декабрь (пока Горбачев не пришел к нам и не объявил, что подписано Беловежское соглашение, и он слагает с себя должность президента) жил в гостинице «Москва». Номер выходил на Музей революции и меня будили в шесть часов — коммунисты с мегафоном начинали очередной митинг в его защиту. На работу шел через Красную площадь, проходную в Спасской башне, затем добирался до отведенных казахской делегации апартаментов (там раньше сидел первый зампред Совмина Догужиев) как раз через корпус, который тогда начинал занимать Ельцин. (А Горбачев спрятался от него во внутреннем Кремле, со своей пропускной системой).

Позже нас перевели в одну из высоток на Новом Арбате, там были кабинеты, а заседания проходили в Кремле, в только-только отстроенном зале, где сейчас Совет Федерации. Там, помню, был замечательно дорогой и свежий паркет, зачем-то весь утыканный, как иголками. Сообразил — это женские каблучки — тогда в моде были шпильки, а лак на паркете был слишком мягок, не выстоял.

Делили комитеты, а поскольку председателем Совета национальностей уже был выбран наш Ануар Алимжанов, казахам отвели немного. Только Комитет по международным делам достался Жекену Калиеву (отцу будущего министра транспорта и бизнесмена), и была еще вакансия зампреда, но в Комитете по регламенту — кому он нужен? Нашлось, однако, кому — туда пошел Таир Мансуров, и работал заметно. Чуть ли не на каждой сессии предлагал ту или иную поправку к регламенту. Всяческие мелочи, но по делу, голосовали и принимали.

Я же записался в Комитет по экономическим связям между республиками, а в нем оказались одни азиаты — славянским республикам это было не интересно.

Тогда в Верховный Совет зачастил Виктор Геращенко, председатель Госбанка СССР — за очередным разрешением на эмиссию. Рубль стремительно превращался в деревянный, но депутаты запуск печатного станка неизменно одобряли. Я же повадился всякий раз задавать вопросы (нахватался, пока работал у Явлинского) насчет бессмысленности и вредности такого способа финансирования экономики, и Геращенко, внимательно слушая (и с интересом глядя), пространно так пояснял, фактически со мной соглашаясь. Что не мешало получать очередное согласие Верховного Совета.

Однажды в Москву приехала делегация «бывших» — в ней были отставные премьеры Канады, Японии, еще каких-то стран, а возглавлял ее Збигнев Бжезинский. Натуральный Бильдербергский клуб, как нас сейчас просвещают конспирологи. И попросили они встречи как раз с нашим комитетом.

Начал Бжезинский, он сразу сказал, что СССР обречен и чем скорее мы разъедемся по своим столицам, тем всем будет лучше. Отвечать выпало мне, и с первых же слов я понял, что Бжезинский понимает по-русски: его уже тогда высохшее лицо вдруг стало еще суше. Америка, сказал я, заслуженно победила в «холодной войне», но большой ошибкой с вашей стороны станет доведение до полного исчезновения СССР. Возникший в мире дисбаланс перекинется на США, и лет через двадцать пять (Наталья, правда, утверждает, что тогда, пересказывая ей встречу, я сказал про 15 лет — но мне-то сейчас виднее) вы сами окажетесь в нашем положении. Дискуссии тогда не получилось, на этом встреча как-то сразу и завершилась. Как бы то ни было, до 25 лет остался всего год, Бжезинский умер, не дождавшись, а в США уже Трамп…

А тогда, после беловежского декабря, вернулся в Алма-Ату.

Первую пару лет Верховный Совет раз сто дополнял-изменял поправками Конституцию еще Казахской ССР, а ближе к 1993 году встал вопрос о принятии уже суверенного Основного закона. В той Конституционной комиссии я тоже побывал — президент ее специально расширил несколькими депутатами уже в финале, под почти готовый проект. Я там, помнится, на совещании с Назарбаевым поставил только один вопрос — о местном самоуправлении. Сказал, что города и сельские поселения закреплены за местными органами государственной власти, поэтому статья «местное самоуправление» остается подвешенной, а ее формулировки — безадресны. И на вопрос — что предлагаешь? — сказал, что территории надо оставить за госуправлением, а вот населенные пункты от городов и ниже сделать под МСУ — как в Европе. А когда комиссионные академики и юристы стали говорить, что вопрос не дозрел, в отчаянии добавил, что в таком случае статью о местном самоуправлении лучше вообще убрать, чтобы не профанировать.

Тогда «безадресную» статью все-таки оставили, и это же все перекочевало в вариант 1995 года. С тех пор МСУ в Казахстане так и «дозревает».

С делегацией Верховного Совета во главе с Серикболсыном Абдильдиным побывал в Париже и Страсбурге — столице Европарламента. Это был первый выезд за границу, и впечатления яркие, уже из самолета: когда привычные нам серые крыши вдруг сменились европейской яркой черепицей. Самолет, садящийся прямо над идущей внизу автострадой, аэропорт Шарля де Голля — сам круглый и с диагонально наклонными прозрачными эскалаторами, отгороженная от невидимого мира высоким забором трасса без светофоров почти до центра — все было сверхнеобычно (сейчас бы ту свежесть восприятия!).

Вечером после официальной части колоритный Алекс Москович, ставший вскоре советником Назарбаева, устроил нам ужин в ресторанчике в начале Елисейских полей, с видом на Эйфелеву башню. Эдакая гастрономическая экскурсия: что ели крестьяне триста лет назад, а что дворяне, и так потихоньку к нашему веку. Я добросовестно не пропускал ни одной смены, но на третьем где-то десятке смен мяса и сыров все равно не выдержал…

Ну вот, Саке доставил нас, перегруженных, в том числе и вином, до гостиницы, строго приказал спать — утром летим в Страсбург. И мы, конечно, обратно на Елисейские поля. Шли почти всю ночь — глазели по сторонам, Париж со своей Сеной, оказывается, чуть уменьшенная в размерах копия Ленинграда с Невой, хотя фактически дело обстояло наоборот. Дошли до известного Собора Парижской богоматери, хотели на Монмартр, но сил поубавилось, да и дело к рассвету. Начали отступать, как французы от Москвы — из последних сил.

А впереди идем мы с Тулегеном Аскаровым — он тогда был при нас переводчиком, как знаток французского с английским. И вот вываливается на нас негритянка, не девочка уже и не сильно стройная. Тулеген переводит: тут недалеко есть кафе, там можно выпить чашечку кофе и приятно провести с ней время, стоит же это будет всего 70 франков. А нам перед поездкой как раз по 70 франков и выдали — мы их свято берегли. «На двоих?», — спрашиваю, и Тулеген опять переводит — сразу видно, кто босс. Дама с некоторой запинкой отвечает, что если господа желают вместе, то можно и так.

Но мы не промах: сами-то, дескать, на самолет торопимся, а вот за нами идут наши товарищи — они этим делом очень интересуются. А за нами тянулись Мурат Ауэзов с еще одним депутатом, и так почти на километр растянута цепочка из десятка членов казахстанской парламентской делегации. И она, по рассказам арьергарда, всех дождалась, но франков ей никто не уступил.

Москович, кстати — в ресторане мы рядом сидели, мне 500 франков в карман сунул — вот это уже были деньги. Нас перед самолетом в какой-то массовый магазин завезли, там товары в больших корзинах навалены, я дочерям и жене косметики набрал, колготок в сеточку, обуви какой-то, много всего и сильно был доволен.

По приезду покупки мои были приняты вежливо, но в обиход как-то не пошли. А на мужественный мой рассказ о сохранении морального облика, Маша сказала: «Конечно, папа, в четыре утра, всех приличных уже разобрали, а тебе, как всегда, что попало осталось…».

А обратно летели через Франкфурт-на-Майне, зазор между рейсами достаточный, но аэропорт громадный и надо было узнать, куда перемещаться. Сидим, ждем человека из посольства, а среди нас был депутат Акуев Николай Ильич — детдомовский, потому с русскими именем-отчеством. Он и говорит: чего ждать, я сам по-немецки понимаю, пойду узнаю, откуда вылетать. А я в школе учил немецкий, и когда кандидатский экзамен сдавал еще подтянул, даже газеты их читал, пошел с ним для интереса.

Вот Николай Ильич подходит к справочной стойке и спрашивает девушку, та не понимает и начинает пробовать на нем другие языки. Кроме русского, потому что вид депутата Акуева оснований к этому не дает. И настолько у них ничего не получается, что Николай Ильич драматически обращается уже к залу: «Да есть ли тут кто говорит по-немецки!». На что девушка на хорошем русском тоже восклицает, удивленно-обиженно: «Я говорю по-немецки!».

Довелось побывать в числе учредителей Межпарламентской ассамблеи, в Санкт-Петербурге, в легендарном Таврическом дворце. Делегация депутатов Верховного Совета Казахстана была невелика, мы все вместе комфортно уместились в небольшом ТУ–134, и не в пассажирском, а в VIP-варианте — премьер поделился своим бортом. Рейс Алма-Ата–Питер без дозаправок, пролетел незаметно, особенно обратно: напитков и закусок на борту было достаточно.

Учредительное заседание проходило в том же историческом зале, что и первых Государственных дум, разогнанных российским императором, а потом революцией. Там и кресла, солидно деревянные такие, сохранились с тех еще пор.

А вечером Руслан Хасбулатов, как принимающая сторона, дал торжественный ужин — на каком-то из островов под Питером, ехали туда довольно долго. Зато обратный путь не запомнился…

Планировалось, что Ассамблея займется разработкой и принятием модельных законов, сближающих национальные законодательства участников. Но как — то дело не пошло, и сразу, еще при моем депутатстве. Сколько-то модельных законов появилось, но и они оказались не востребованными, затея быстро завяла.

И у Назарбаева бывали осечки, самая существенная при нас — с выборами нового председателя Верховного Совета после того, как он забрал к себе вице-президентом Ерика Магзумовича Асанбаева. Поначалу все шло гладко, и так бы и прошло, но после выдвижения президентом главы Кустанайской области (тогда большинство глав областей были депутатами) Кенжебека Укина депутаты вдруг выдвинули Серикболсына Абдильдина. Результатом оказался пат: никто не набрал требуемого большинства. Через два месяца, когда вернулись к этому вопросу, вольница усугубилась: были выдвинуты уже Абдильдин, Такежанов и Кекильбаев. Перед вторым туром президент попытался вернуть контроль над ситуацией и выдвинул как бы компромиссную фигуру главы Жамбылской области Омирбека Байгельди, но тот неожиданно… отказался. В результате председателем стал Серикболсын Абдильдин, что и сыграло решающую роль в подведении черты под хотя бы относительной самостоятельностью представительной ветви власти: президент убедился, что даже подконтрольная ему управленческая номенклатура готова включаться в клановые игры.

А еще при Абдильдине удалось создать Контрольную палату, на что депутаты давно порывались, да еще во главе с Газизом Алдамжаровым. И с Владимиром Чернышевым, как активнейшим членом. Палата для начала взялась разбираться с историей превращения недостроенного музея Ленина в президентскую резиденцию (на Фурманова) — этого оказалось достаточно. Назревал «самороспуск».

Вскоре после августовского путча Назарбаев созвал чрезвычайный и последний съезд КПК, на котором сложил с себя полномочия первого секретаря, партия была переименована в Социалистическую и ее оставили умирать под руководством двух избранных секретарей — Ермухана Ертысбаева и Анатолия Антонова.

Антонов, кстати, только-только был переведен в аппарат ЦК из Уральска, где был заворгом обкома. Он был добросовестным таким аппаратчиком и хорошим мужиком, прошел Афганистан и спокойно так обо всем рассказывал. Мы с ним впоследствии хорошо сошлись, и он как-то сказал, что у него в учетной карточке только один выговор с занесением — за то, что пропустил Своика в депутаты.

А тогда я сам вляпался в Соцпартию — меня туда долго уговаривали-затаскивали Ермухан и Платон. Уговорили, вступил членом ЦК, тогда председателем был Ануар Алимжанов. Он вскоре умер, сделали двух сопредседателей — Алдамжаров и Своик, а Ертысбаев и Антонов стали секретарями.

Позднее в Соцпартии был небольшой переворот — председателем остался только я, Алдамжарова перевели в первые секретари, а всего секретарей стало больше — шесть человек. Я тогда уже был министром, а Газиз — оппозиционером, но сам к узурпации партийной власти не стремился и в перевороте не участвовал — только не возражал «заговорщикам».

Очень колоритным человеком той поры был Рой Медведев — вместе с братом Жоресом один из диссидентов-реформаторов КПСС. Мы с ним хорошо дружили — он к нам в Алма-Ату несколько раз приезжал — на мероприятия Соцпартии, и в Москве встречались. На ту пору он, хотя и явный по сравнению с партийной верхушкой антикоммунист, трогательно так пытался отстаивать как раз социализм с человеческим лицом. Хотя его время отчаянно уходило.

И еще к нам в Алма-Ату в Соцпартию приехала как-то пара — Андраник Мигранян и Александр Ципко — последнего я (как и вся интересующая тогда политикой публика) заочно знал по его потрясающим публикациям в журнале «Наука и жизнь» насчет нового прочтения марксизма-ленинизма. Оба они в перестроечные годы входили в число ближайших советников Горбачева, и Ципко откровенно так сетовал, что Михаил Сергеевич оказался плохим учеником и слабым руководителем. Особенно пооткровенничал он на этот счет, когда разговор пошел под вторую бутылку.

Соцпартия тогда, как наследница Компартии, сохраняла еще кое-какое имущество, счета и даже сама платила пенсии всем бывшим партработникам. Но деньги быстро кончались, я премьеру Терещенко пару раз писал — решайте вопрос, а потом и к президенту обратился. Но ответов не было, и мы потихоньку все распродавали.

Подписывал я сначала разрешения секретарям обкомов продавать, в счет зарплат и пенсий, оставшиеся машины, потом по очереди продали и наши четыре «Волги». Оставили только Антонову — он, единственный, тянул на себе все остатки аппаратной и финансовой работы. А когда решили продать закрепленную за Ермуханом машину, у нас случилась первая серьезная размолвка. Он тогда остался не у дел после «самороспуска», а на следующих выборах его откровенно кинули. Я, помню, специально ездил — ругался с председателем областного избиркома — бесполезно. И все-таки тогда я остался в недоумении — чего обижаться, если ясно, кому машина для дела нужнее. Впрочем, не первый раз у нас путают свою шерсть с партийной.

Две байки от Антонова

Первая про Энгельса Габбасова, в то время сенатора и «соперника» президента на выборах 1999 года. А рассказ касается молодых лет, когда он дослужился до лектора обкома партии, и в таком статусе попал в число ночных дежурных. Работа простая: сидеть в приемной Первого и принимать экстренные звонки, если случаются. При этом разрешалось вздремнуть, на что в шкафчике имелась раскладушка.

Но Энгельс устроился комфортно: растелешился, а чтобы никто не застал врасплох он, не будь дураком, поставил раскладушку поперек входной двери.

А того не знал, что сталинской закалки партруководители день всегда с ночью путали. И вот Иксанов, как обычно, в шесть утра толкает дверь приемной, а там… сладко спит дежурный. Он, резкий и громогласный, через него тихо перешагивает, заходит в кабинет и начинает руководить областью. Наступают семь часов, Энгельс счастливый встает, убирает раскладушку, садится за стол в приемной — ждет хозяина. Тут звонок: это из ЦК такой-то, соедините меня с Мустахимом Биляловичем. — А его еще нет. — Как нет, я только что с ним разговаривал!

Энгельс, похолодевший, приоткрывает дверь, заглядывает… а там Иксанов пальчиком эдак ему — иди — ка сюда. Он, на полусогнутых, через весь длинный кабинет подходит. «Ты кто?» — «Я Габбасов Энгельс, ответственный дежурный…» и добавляет… «батес — турановна». А Батес Турановной звали секретаря обкома по идеологии, которая лекторской группой заведовала. Иксанов видит: человек не в себе, и он ему рукой опять — иди, мол. И тот, задом пятясь до двери, бесконечно повторяет: «извините, батестурановна… извините, батестурановна…»

Иксанов вызвал Антонова, сам ему эту историю рассказал, и добавил — чтоб духу того в обкоме не было…

Впрочем, некоторую карьеру наш герой все-таки сделал.

И вторая байка. Едем мы как-то с ним вниз, вдоль Урала и он говорит: «Петр Владимирович, вот ты технарь, давай я тебе сейчас одну штуку покажу, а ты догадайся, что это…»

Съезжаем от дороги к реке, в тугаи, там на обоих берегах Яика стоят мощные П-образные бетонные опоры, высотой метров по десять, и на них, без начала и без конца, лежит поперек реки эдакая труба, метра два в диаметре. И еще какой-то недостроенный бетонный каземат с нашей стороны, и более ничего — что это?

Я и так, и сяк — сдаюсь. А он мне, как подсказку: ты кушумскую систему знаешь? — Да, знаю, богатая штука!

А на Кушуме я действительно бывал, на время референдума всех министров отправили по областям — агитировать. Мне достался, само собой, Уральск, а Джакупов от греха отправил меня как раз на этот самый Кушум. Помню немножко смутно (и туда, и оттуда сильно хорошо встречали), но места все равно — шикарные. Раньше отходила от Урала маленькая речушка Кушум, так ее обводнили, превратили в цепь озер, в них рыба тучами, а вокруг — луга, сенокосы, табуны лошадей…

А надо вам сказать, что долина реки Урал, почти от города Уральска и до Атырау — это самое гиблое место на земле. Даром что могучая река течет, но через триста-пятьсот метров от поймы в обе стороны — не степь и не пустыня, что-то такое почти мертвое, с чахлой травкой кустиками.

Отвлекусь по этой же теме. Нас, директоров, как — то собрали в горкоме, велели взять шефство над районами, мне досталась Казталовка. Это километров двести с гаком вниз по Уралу и далеко вправо — более богом забытого места не видел. И люди там под стать убитой солнцем и солью земле — маленькие, черные, кривоногие. У женщин — сплошь анемия. И так во всем, хотя впечатление у меня всего лишь разовое, от одной поездки. Подъезжаем, например, к акимату, а там, где положено, стоит статуя… пингвина. Подъехали ближе — нет, все-таки, вождь мирового пролетариата, но росточком как раз в две трети человеческого, к тому же пальтишком сзади упертый в постамент — для устойчивости. Издалека, да глазами приезжего — натуральный пингвин.

И там же видел Сталина… с автоматом. Ближе подъехали — нет, просто памятник солдату, но как-то сильно смахивающий.

И еще отвлекусь: город Уральск — единственный во всем социалистическом лагере областной центр, в котором Ленин перед обкомом указывал путь в коммунизм не правой рукой, а — левой. Потому что в каноническом варианте ему бы пришлось направлять коммунистов и беспартийных прямо в сохранившийся на той стороне площади христианский храм, хоть тогда и не действующий.

Это — сам свидетельствую. Говорят, где-то был еще Ленин с кепкой на голове, и еще одной в руке, но, скорее всего, это уже враги придумали.

Так вот, дав воду и жизнь правобережью Урала, Иксанов задумал сделать тоже и для левого берега. Но разрешения на забор воды из великой осетровой реки Минводхоз СССР — там была специальная на этот счет контора (тоже бывать приходилась) — насмерть не давал, при всем авторитете хозяина Уральского обкома. Тогда он делает запрос: а из Кушума — можно? Речушка с таким названием ни в каких союзных охранных реестрах не числилась — пожалуйста!

И вот началась великая стройка по забору уральской воды из правобережного Кушума для переброски ее на противоположный левый берег. Та самая недостроенная мощная насосная и гигантский пилон-акведук над рекой.

Конец такой: кто-то на Иксанова в Москву стукнул, там возмутились, и Алма-Ата готовила уже снятие. Но он направил Брежневу секретную записку: дескать, это для отвода глаз, на самом же деле он строит переправу для тяжелых танков, они все сосредоточены в центральной части, с Китаем же отношения становятся все хуже, а подходящих мостов по всему Уралу (это — правда) нет.

И перед самым почти снятием пришла телеграмма от Генсека: поздравлял с успешным вводом стратегического объекта. Вопрос был исчерпан, но переброску уральской воды через Урал, от греха подальше, заморозили.

По ходу развала 1992–1993 годов Верховный Совет и правительство целых три раза затевали написание антикризисных программ. Меня включали во все группы. Наиболее организованной была последняя попытка: нас вообще изолировали — завезли, с уговором, что на две недели, в правительственную резиденцию по Ленина, там, где «до Медео 5000 метров». И как последний привет с воли организовали по приезду ужин, неосторожно поставив и коньяк. С утра к созданию антикризисной программы кое-кто не приступил, оказалось, на все последующие дни. В частности, Ержан Утембаев, назначенный впоследствии заказчиком убийства Алтынбека Сарсенбаева. Он и еще с один парень, впоследствии побывавшим министром экономики. Мы поначалу удивлялись, потом негодовали, пытались взывать к их совести — бесполезно. Думаю, это была такая попытка уйти от работы, непонятной и непосильной.

Гриша Марченко и Костя Колпаков вообще с нами не поехали, только навещали, так сказать.

Вообще же качество нами сотворенного оценивать не берусь — кто в лес, кто по дрова. Лично могу засвидетельствовать: что делать, тогда никто не представлял. У меня, например, самым ярким впечатлением осталось отсутствие даже начальной базы: каков внешний платежный баланс Казахстана, каковы основные внутренние экономические и товарные потоки — таких сведений министерства нам предоставить не могли.

Впрочем, Ержан потом числился одним из авторов программы «Казахстан-2030» и котировался в правительстве как аналитик. Хотя та программа скорее напоминает перевод с английского. А почему — об этом, забегая вперед, я спустя годы узнал от Галымжана Жакиянова — любопытно и на многое открывает глаза.

Так вот, их, группу молодых администраторов, повезли в США, в Гарвард, два месяца читали им лекции, потом как раз приступили к составлению программы развития Казахстана до 2030 года. Главным там был Майкл Портер, в нулевые часто в Казахстане гостивший — помните знаменитую кластерную программу? А организовывал и оплачивал все тот самый Джеймс Гиффен, который «Казахгейт». Вот паззл и сходится. Выходит, кое-кто, в отличие от нас, хорошо знал, во что должна превратиться экономика Казахстана. Заодно с властью.

Среди нас был депутат Ерсен Айжулов, потомственный железнодорожник. Он, со слов отца, рассказывал, как в войну нарком Лазарь Каганович проводил союзные оперативки. Это четыре часа утра, большой барак, куда собиралось все станционное начальство, вплоть до мелкого, чуть ли не стрелочники. Воздух густо синий от махорки и весь вибрирует от выведенных на полную громкость динамиков с трехэтажными матами: Ты у меня под расстрел пойдешь!.. Я тебя в лагерную пыль сотру!.. И так по очереди по всем дорогам СССР. А умаявшийся за день народ, плотно сидя по лавкам, под этот оглушающий ор… мертвецки спит.

А еще я побывал членом Президентского совета, точнее Консультативного совета при президенте — от этого у меня осталось еще одно удостоверение за подписью Назарбаева. В совет своим указом он включил человек десять — всех уже не упомню, назову двоих: Макаш Татимов — демограф и Ибрагим Жангуразов — директор совхоза «Вишневский» (это между Карагандой и Целиноградом — действительно хорошее хозяйство, со своим яхт-клубом даже).

Собирал нас президент только один раз: указал на большое значение и перспективы нового органа, объяснил, почему и кого туда включил. Какие-то дела мы с ним обсудили, а потом он со значением так и говорит: «Еще по одному вопросу хочу с вами посоветоваться…». И рассказал про идею переноса столицы в Акмолу. Ну, мы, конечно, удивились и… поддержали.

Так что я был в числе первых посвященных, и тоже причастен, если что…

Из депутатов в министры меня перевел Тулеген Жукеев — перед этим он был помощником у председателя Верховного Совета, а затем вице-президента Ерика Асанбаева, сидел в нашем здании, часто с нами (демократами) контактировал, а на тот момент перешел уже к президенту — возглавлял аналитическую группу. И задним числом глядя на ситуацию, понимаю, что-то мое повышение было не столько данью моим способностям, сколько, так сказать, шустрости. Перед этим из нашего же комитета забрали сначала Марата — в налоговую инспекцию замом председателя, а затем Сагата — главой администрации Атырауской области. Потом предложили Бахтияру Кадырбекову (заместителю председателя Комитета по науке и образованию) занять должность главы администрации города Туркестан.

Я из них был последним. И, с учетом скоро начавшегося «самороспуска», правильно сделали: предотвратить его мы бы не предотвратили, но провести так гладко, как это получилось у Нуркадилова, наверное, помешали бы.

Впрочем, через несколько месяцев Верховный Совет прекратил мои депутатские полномочия — вместе с Асанбаевым, Терещенко, Карибжановым, Саламатиным и Туякбаем. И тут — пару слов про отношения Абдильдина и Назарбаева. Внешне они всегда держались ровно, но даже мне, мало что тогда соображающему в казахских раскладах, было видно — соперники. Впрочем, при всей глубине их противостояния была между ними и столь же глубинная связь, не дававшая личному и клановому соперничеству выйти за некие консенсусные рамки.

Рамками этими, как я понимаю, сначала было общее происхождение из советской партийно-хозяйственной номенклатуры, а потом — создание и поддержание казахской национальной государственности. В результате принизывающее всю политическую судьбу обоих соперничество одновременно было и эдаким союзничеством, в рамках которого Саке, будучи безусловным оппозиционером, оставался при этом и частью легальной политической номенклатуры (кое — что из этого будет дальше). Он — единственная в данном политическом цикле историческая фигура такого рода.

Собственно, Антимонопольный комитет был и до меня — при Дриллере (Христиана Давыдовича тоже заблаговременно забрали из Верховного Совета), но он назывался Госкомитет по антимонопольной политике и поддержке новых экономических структур, через полгода был переименован в Госкомитет по поддержке новых экономических структур и ограничению монополистической деятельности, а перед моим назначением стал Госкомитетом по антимонопольной политике; и первые годы не входил в правительство. Одновременно с моим назначением Комитет был и переименован, и введен в состав правительства, поэтому смело можно считать нас первопроходцами.

Параллельно президент издал еще один указ — о создании Высшего экономического совета, туда вошли первый вице-премьер Даулет Сембаев, министры экономики, финансов и как раз председатель ГАК. Впрочем, заседали мы не часто и совет тихо скончался. И то — начиналась ведь Большая Приватизация.

Когда президент меня принимал для назначения, он в конце спросил, чего я сам прошу. Я изложил две просьбы: самому подобрать замов и заполучить у Уркумбаева (Марс Фазылович, глава областной администрации в Чимкенте) Бахтияра Кадырбекова. Повторил тоже и премьеру Терещенко, в результате Бахтияр стал первым замом, но и дриллеровских замов — Максута Раханова и Николая Радостовца я оставил.

Попозже возникла идея дополнить антимонопольную политику модной тогда темой — защитой прав потребителей. Специально даже приглашал из Москвы Александра Аузана — учить нас новому делу. И вот я взял да назначил сразу замом по этому направлению не чиновника, а… журналиста, Татьяну Квятковскую, к тому же свежеуволенную из «Казахстанской правды». Она перед этим делала наездные статьи, в том числе на самого Терещенко (что-то там с купленным на странные деньги премьерским самолетом).

А замов полагалось утверждать распоряжением премьера, и Сергей Александрович из-за Квятковской мне весь список не подписал. Я ему сказал: «У Вас есть право утверждать. У меня — назначать, пусть работают неутвержденными». Примерно полгода так и было, потом подписал.

Через год с лишним название комитета опять помялось: нам отдали Комитет цен Министерства экономики (бывший Госкомцен КазССР) и мы стали Госкомитетом по ценовой и антимонопольной политике. Потом подсчитали, что за период существования ведомство реорганизовывалось, переименовывалось, разделялось, сливалось и т.д. полтора десятка раз. Я руководил им три с лишним года и на меня выпало всего две смены вывесок. Мой преемник за тот же период шесть раз печатал новую визитку. А все не без того, что, обжегшись на Своике, бывший антимонопольный комитет делили и спускали вниз по компетенции и иерархии.

Как раз с ценами-тарифами тогда особых проблем не было — в отношении естественных монополий работали советская еще инерция и инструментарий тоже, остальное — в рынок. Зато камнем преткновения сразу стала «холдингизация». Правительство табунами переименовывало прежние ведомства в холдинги: был Минлегпром или Минавтодор — стали одноименные холдинги. А мне полагалось все на этот счет проекты указов и постановлений визировать; я как мог сопротивлялся, но чаще бесполезно. Создан был, например, КРАМДС с шустрым Тё Виктором Трофимовичем во главе — туда вообще отдали разноотраслевые и очень богатые куски — и так под тот указ даже и визы не попросили.

Тогда в машинах министров только появились телефоны, и однажды мне позвонил президент. Вначале спросил про «АлматыХлебоПродукт», речь шла о его демонополизации, но вряд ли это было так важно. А потом вдруг и говорит: «Ты писал о Соцпартии, что денег нет и приходится закрывать, но не торопись. Давай подумаем, может быть, я к вам приду…». Продолжения, впрочем, не было, поиск будущего «Нур Отана» пошел по другому пути. Кажется, это было незадолго до создания СНЕК — Партии народного единства Казахстана.

Терещенко как-то проводил заседание Кабмина, мой отчет о работе Антимонопольного комитета, я с трибуны докладываю и не столько отчитываюсь, сколько наезжаю на ту самую холдингизацию. Премьер терпел-терпел, а потом и говорит: «Петр Владимирович, если мы все тут такие неправильные, один Вы правильный, не лучше ли Вам перейти в оппозицию и оттуда с нами бороться?». И я ему с трибуны, серьезно так: «Сергей Александрович, я сам над этим вопросом думал, и так решил: сам не уйду. Пока не выгоните, буду пытаться отстаивать антимонопольные принципы». Тогда сошло и еще долго с рук сходило. Но не бесконечно, конечно.

Еще в депутатах я ездил с делегацией Верховного Совета в Америку, жили в семьях, в пригороде Чикаго — эдакий средний класс, коттеджи, пара этажей с обустроенными подвалами, отопление по ходу ночи автоматически снижается — для экономии. Каждое утро везли вдоль Великих озер в город с его небоскребами, то на биржу, то в больницу для бедных, в муниципалитет, в суд, — много всего познавательного.

А прощальный прием устроил Фил Флеминг, глава ассоциации юристов, нас принимающей. Там меня познакомил с младшей дочкой, она заканчивала колледж и хотела бы поездить по миру, потренироваться в языках. Я, конечно, заявил, чтобы ехала к нам — лучше места для начала не найти.

Ну, сказал и сказал, а спустя полгода, я уже в правительстве, получаю письмо от Фила: с удовольствием принимаем Ваше великолепное приглашение, пусть моя дочь поживет у вас полгода, а потом мы готовы принять вашу.

И вот приезжает Кэтрин, а мы живем на госдаче, это где «До Медео 5000 м», и она с нами. По-русски — ни слова, но вот (что значит — американский ребенок) на моих «Жигулях» она по незнакомому городу сразу начинает разруливать только так. Обучение языку, что называется, сначала на кухне — Наталья старается, а потом уроки у преподавателя. И вот где-то месяца через два Катя, коверкая слова, все-таки начинает изъясняться.

В ответ в Вашингтон едет Лена, тоже пытается учить. Месяц проходит, второй, она пишет — ничего не получается. Однако через полгода приезжает уже с английским. И сейчас он у нее профессиональный.

Кстати, о дочерях: участие в их профориентации и трудоустройстве я принимал самое минимальное. Маша с самого начала решила, что будет химиком, после восьмого класса сама выбрала химико-технологический техникум, и мы решили отправить её в Кинешму к родителям Натальи. Потом (мы уже вернулись в Алма-Ату) подала на химфак КазГУ. Как отличница сдавала только один экзамен, тоже на «отлично», я при этом лишь присутствовал. Получила красный диплом, осталась на кафедре, по ходу защитила кандидатскую диссертацию (мы с Натальей присутствовали — очень научно, я понимал только связующие слова), все хорошо, но… Совершеннейшие копейки и полное отсутствие перспективы. Поэтому обратился к Виктору Григорьевичу Язикову — тогдашнему руководителю «Казатомпрома». Машу взяли простым инженером в Институт высоких технологий при КАП, сейчас она там же заместителем директора по науке.

Лена же закончила строительный техникум, потом пошла в АлИИТ, на факультет автоматики. Через пару лет стало ясно: не ее, и тут (по требованию Натальи) все мое содействие — договорился о переводе в Нархоз. Окончив его, уехала в США, а после возвращения устроилась (при содействии нашей хорошей знакомой и моем) в «Прайс Уотерхауз», на начальную позицию. Остальное, включая международную аттестацию АCCА, — она сама.

В ГАК на визирование потоком шли проекты президентских указов и правительственных распоряжений о создании разного рода АО, не только холдингов. И все — на базе госсобственности, конечно. Точнее, их приносили заинтересованные лица. Я всех принимал сам, что-то сразу подписывал, что-то откладывал, на чем-то сразу писал категорическое несогласие. Отложил, например, проект передачи магазина «Восток» (это по Абая около Ауэзова, сам его знал, жил рядом, хороший в советские времена был магазин) фирме «Акцепт». Тогда ко мне зашел Нурлан Каппаров, рассказал, как хочет построить торговлю по-современному, убедительно — я сразу подписал.

А вот Лейла Бекетова (впоследствии Храпунова) не приходила — как раз настойчиво приглашала к себе, тогда это называлось ГТРК или как-то так, в высотке на Новой площади, где потом обосновался «Хабар», а теперь КТК. Я уже после работы поехал, с ней была Гульнара Иксанова, дочь легендарного Уральского первого секретаря. Мы распили бутылку коньяка, я распушил перышки и стал учить их, как правильно делать телевидение. Они поддакивали моим ценнейшим советам, а под занавес Лейла и говорит, наконец: вот проект указа, не посмотрите ли, да не завизируете ли?.. Я, конечно, пообещал — сразу с утра и посмотрю, и повез Лейлу сдавать с рук на руки Виктору Вячеславовичу — часа, наверное, в два ночи.

Сам же дома сразу и посмотрел: там выходило, что через полгода казахский государственный теле — радиокомплекс станет частным и наполовину иностранными — в пользу какого-то турецкого товарища. Ну, я с утра и позвонил — в приемную президента.

А на телефоне сидел Имангали Тасмагамбетов: глава государства, говорит, сейчас сильно занят, раньше, чем через неделю или две принять не сможет, а какой у Вас вопрос? По ГТРК, говорю, и по «Казыбек».

А по ГВЭК «Казыбек» в те же дни была такая история.

Нам на согласование пришло закрытое распоряжение премьера по продаже через фирму «Казыбек» редкоземельного металла (осмия, кажется) из стратегических запасов еще СССР — тогда таких решений принималось довольно много. Я автоматически отписываю в соответствующее управление — проверить на соответствие мировым ценам. А начальница мне и сообщает с расширенными глазами: проверили, недооценка получилась в столько-то сотен… миллионов долларов. Но дело не в этом, а в том, что, когда дожидавшимся об этом сказали, они ничуть не расстроились, только попросили ускорить заключение с новой ценой и даже поблагодарить пообещали. Я тогда попросил разобраться с самой фирмой, и она приходит с еще более широкими глазами. Фирм «Казыбек», оказывается, две — частная и государственная. В остальном это те же люди, сидящие в том же помещении. Лицензия на внешнеэкономическую деятельность у государственной, конечно. Но распоряжение премьера выписано на частную…

Так вот: через несколько минут Имангали перезванивает: президент Вас ждет. Приезжаю и благополучно сдаю и Лейлу, и фирму. Президент внимательно выслушивает и спрашивает: что, по-моему, надо делать. Отвечаю, что Лейлу лучше всего освободить от должности, тем более что там у них сейчас голодовка (действительно, у нее после назначения тянулся острый конфликт с коллективом). Что же касается фирмы, то я по должности уже все сделал, теперь надо компетентным органам передавать. Президент говорит: «Я так и сделаю».

Кстати, когда я о двух одинаковых «Казыбеках» докладывал, он ахнул и меня спрашивает: «А кто учредил?» «Минвнешэкономторг, получается…», — отвечаю. «Сыздык!» — еще раз ахает глава государства.

Короче, поблагодарил меня Нурсултан Абишевич, сказал: если еще что обнаружу — немедленно к нему, проводил до самых дверей.

Чем все закончилось?

Через пару дней вышел указ президента — о внесении поправок в прежний указ по ГТРК, убирались слова «Акционерное общество». Лейлу тоже сняли, но спустя месяц или больше. И «Казыбек» — ничего об этой близнецовой структуре больше не слышал. Не исключено, и сейчас существует.

Министр науки Школьник пришел в правительство после Абильсиитова. Собственно, Галым его и нашел на МАЭКе, сам же и выдвинул. Мне как-то пришлось с ним обменяться мнениями в почти неформальной (хоронили не помню кого) обстановке. На мое недовольство тем, что делается в правительстве, Владимир Сергеевич ответил существенно более резкой и расширенной критикой. Но вот, умный человек, прижился же…

Антонов по должности поддерживал контакты с посольством Северной Кореи — те сильно нуждались в сохранении коммунистического единства, а все рассыпалось. В российской Думе, например, Зюганов только появился и веса еще не набрал, а эдаким коммунистическим активистом там выглядел некто Венгеровский от ЛДПР. На безрыбье же и рак рыба: в Казахстане имеется переименованная в Социалистическую недавняя Компартия, да еще с министром — то есть, со мной — во главе.

Еще до моего прихода, они с Ермуханом, по приглашению ЦК Народной трудовой партии Кореи туда ездили, вернулись сильно впечатленными, и Анатолий все меня предупреждал — теперь с тобой поедем.

Действительно, получили приглашение, я с интересом поехал, был с нами еще Хайдар Капанов из Уральска (в будущем ректор Уральской педакадемии).

То был всенародный праздник — 82-летие Великого Вождя, много чего насмотрелись. Например, большой дворец спорта, на арене несколько сот юношей и девушек, волнами сменяя друг друга, в бешенном темпе дают представление. То это народный танец, то художественные гимнастки, дружно швыряют сотни обручей под потолок, сами кувыркаются, но в последний момент ручонки дружно вскидываются, обручи ловятся. Потом дети в кимоно — прыжки и удары, разбивание дощечек и кирпичей. А зрители… их человек пятьдесят, больших начальников и иностранных гостей…

Или сидим вечером на грандиозном представлении на главной площади. Она заканчивается рекой, на той стороне — громадная освещенная башня (высота по дате рождения ВВ), а посреди реки — струя той же высоты. На площади ярко освещенный (со светом в целом — напряженка) помост, там сотни три музыкантов (в том числе наш Нургиса Тлендиев со своим оркестром) и такой же хор, мощные марши и танцевальные мелодии подряд, и под них организованно танцуют тысяч десять человек в национальных костюмах. Все выстроено кругами — человек по сто в каждом, круги идут в одну сторону, в другую, сходятся-расходятся, работает как часы.

Трибуна для зрителей на этот раз довольно большая, человек на триста, но мы сидим отдельно и выше — для нас накрыты столики, всего около десятка. Мне достался столик с Людмилой Зыкиной и еще ее спутником — высокий такой широкоплечий, по виду раза в два моложе, заботливо накидывал на нее платок. Я смотрю на представление с восхищением пополам с ужасом, а Зыкина вдруг наклоняется ко мне, в глазах у нее слезы: «Какую страну мы потеряли, Петр Владимирович!».

Жили в центре Пхеньяна, но на почти пустой территории — только несколько коттеджей (классом — как у наших начинающих олигархов), высокий забор, за ним пытается не быть на виду вооруженная охрана. Вывозили в город и поездки по стране, на не новых «мерседесах» (новых вообще не видел), и с некруглыми какими-то номерами. Но, оказывается, очень почетными — у них понты идут не от 001 или там трех семерок, а от дат рождения и подвигов Великого Вождя. Машин совсем мало даже в столице, за городом же — на километр не больше одной-двух. Примета: если по обочинам пешеходов нет — до селения далеко, пошел народ ручейком — впереди село, рекой — жди города.

Ехали по построенной среди моря дамбе, километров пятнадцать, сдувающий холодный ветер, но пешеходов немало, все останавливаются и машут руками. А когда встречаешься с кем-то глазами, там вспыхивает счастье! Небось, дома жене потом хвастается, что кого-то из близких к Вождю видел…

Кормили изысканно, каждый день новое, и все время под женьшень-водку. А с утра у каждого на тумбочке появлялись орешки, всякий раз новые. Анатолий рассказывал, что в прошлый раз самыми вкусными были беленькие такие, с черными точечками — они их сгрызли, а под конец догадались, что это червячки. Я все ждал, но таких не было.

В Пхеньяне по улице громкое «цок-цок» и из-за поворота выходит колонна: сотен пять девушек, в форме, четко маршируют — что такое? А это работницы метрополитена следуют на смену.

Возили на их ВДНХ, там в павильоне машиностроения — «Мерседес», только со звездой на капоте. Мы кругом обошли — мэрс как мэрс, — «Это вы сами такие делаете?». Экскурсовод: «Да, такие делаем». — «А можно капот открыть?». Долго ходили типа за ключами, потом открыли все же — под капотом натуральный немецкий мотор, только аккумулятор, похоже, корейский — свинец как раз там добывается. Ну, сами, так сами. А вообще попадались машины — копии наших «Нив» и «Газиков», но странно угловатые — листы, видимо, не штампуют, а склепывают.

Там у всех значки с портретом ВВ, разные, и по ним про человека сразу известно все — для понимающих, конечно. Я разобрался только со значками членов Политбюро — у них маленькие, но золотые. И еще там нет упитанных — все худые, кроме тех же членов, и еще народных артистов.

Статус у меня был таков, что удостоился сидеть рядом с Великим Вождем на главном концерте. До этого нас долго сортировали, потом собрали в комнате, куда он зашел, что-то такое по-русски мы с ним обсудили, потом повели по темному коридору и вдруг — выход в ярко освещенный зал — там ровно посередине стол, три кресла и три лампы под зеленым абажуром. А спереди и сзади — ряды вскочивших зрителей, передние дружно развернулись к нам и… невероятный гром голосов, все более упорядочивающийся и еще нарастающий. Адъютант подтолкнул Вождю стул, нас тоже по обе руки усадили (с другой стороны сидел какой-то секретный африканец в бурнусе). Вождь неторопливо взял программку, изучил, кивнул и нажал кнопку — включил настольную лампу. Свет в зале в тот же момент погас, гром голосов тоже сразу выключился — пошел занавес, начался концерт.

Еще был торжественный прием в загородном дворце, с павлинами, между ними автоматчики. Подавали на столы по пять человек разные изящества, ели серебряными палочками, под живых артистов.

Ну и фотография с Ким Ир Сеном в специальном зале Дворца съездов — святое дело. Среди гостей были и секретные какие-то рыжие, как ирландцы, например. Их отдельно привозили и увозили, не фотографировали.

А на обратном пути задержались в Пекине — нас принимали в ЦК КПК. Правда, на уровне отдела по связям с СНГ, но все равно основательно. Изложу только несколько эпизодов, — чтобы передать дух того времени и сравнить с Китаем сегодняшним. Тогда Пекин — это сплошные велосипеды. Машин относительно мало, но по всем улицам текут тысячные и миллионные потоки велосипедистов, нескончаемые и почти без светофоров, одиночные и семейные, с багажниками или без, даже с крытыми кабинками позади. А перпендикулярно этим потокам улицы пересекают пешеходы, такие же миллионные, как-то так ловко они друг друга взаимно пронизывают.

Возили в пригородный образцовый колхоз, один из первых тогда образовываемых, наши сопровождающие очень гордились, показывая. А показывали не поля или фермы, как там устроено мы не видели, а устройство образцового жилья. Это такая огороженная территория с проходной, на ней рядами-улицами несколько сотен однотипных домиков, каждый на две семьи с разных сторон, в двух уровнях. На первом этаже — по кухоньке, квадратов на шесть, стол, стулья, газовая плита, холодильник и даже стиралка, и еще комнатушка, пол земляной. На втором — спаленки, тоже меблированные.

77

И крохотный дворик, асфальт и квадрата полтора земли для цветочков и зелени.

Еще возили за сто км от Пекина, на океанское побережье, там на месте соляных полей начинала строится специальная экономическая зона. Поля, кстати, тоже еще действующие — это такие бесчисленные квадратики с дамбами, туда закачивается океанская вода и там постепенно выпаривается, перетекая из жидких в вязкие, потом в полусухие и сухие. Но не самотеком, а людским трудом — народ под солнцем по колено в воде, по колено в соли, копошится с ведрами и лопатами — адский труд. В Северной Корее тоже такое видели — по сравнению с этим добыча соли на Арале — комфортное занятие. Кстати, знаете, что такое тройная лопата? Очень распространенное в тех краях (у нас в Ферганской долине тоже видел) орудие: сама лопата много шире и ручка длиннее, а горловина перехвачена веревкой, на два конца, за эти концы еще двое, вместе с ручкодержателем, вместе зачерпывают и кидают. А часть полей уже застроена, пока не небоскребами, а промышленными корпусами. И при них жилые кварталы, пятиэтажки, с виду приличные, но не шикарные. Шикарный же нам сделали обед. На побережье — суп из плавников акул, но это всего лишь экзотика. Зато по возвращению в Пекин — нечто завораживающее.

Традиционный китайский круглый стол с вращающейся серединой, на нем — десятки блюд с прозрачно-тонко нарезанными овощами, разными грибами, морской живностью, чем-то еще непонятным, узнаваемыми и неузнаваемыми мясными и рыбными столь же тонко-прозрачными ломтями. А перед каждым — спиртовая горелка, на ней — кипящий судок и еще три типа пиалы с разноцветными растворами.

Инструкция такова: берешь (палочками, разумеется) любой ломтик, окунаешь в кипяток, секунды на три, лишь бы потерял сырой цвет, потом подряд в три раствора, потом в рот. И такой у нас пошел ажиотаж, что едой это уже на назовешь, лихорадочно метали все подряд, пока не перебрали весь ассортимент. А когда чуть опомнились, официанты погасили спиртовки, и хозяева велели нам слить в судки содержимое всех трех пиал и все выкушать уже ложками. Так что слово «наелись» к такому обеду никак не подходит.

А на шесть месяцев со дня смерти Вождя опять пригласили руководителей Соцпартии с женами, и я сказал Наталье: «В Америках-Европах ты еще побываешь, а я тебе покажу то, что ты больше никогда и нигде не увидишь». Поехали три пары: Газиз с Маншук, наш заворг Асхат Шарипович Буркутбаев с Любовью Ивановной и мы. Устойчивое такое впечатление по прилету: народ с виду совершенно наш, а лопочут на каком-то непонятном языке. Жили там же, кормили так же богато, но Наталья как-то вернулась за чем-то и застала как они за нами доедали — напугались смертельно. Побывали, в том числе, в Кесоне, на 38-й параллели. Привезли под вечер, разместили в крутой резиденции, а это помост такой с бамбуковой циновкой, и на все стороны художественные бумажные раздвижные ширмы, в два ряда, но в них, как ни сдвигай, зазоры во все стороны в ладони. А на дворе декабрь, и наша Корея, между прочим, страна действительно северная, ниже нуля было. Пока возили в ресторан ужинать, я, помня где ночевать, специально коньяком укрепился, но оказалось, что спать можно. От циновки слабое такое тепло идет, если плоско лежишь — не мерзнешь, только коленки сгибать нельзя. И что у меня хотя бы одна нога не гнется, я только там оценил.

Это место — единственное, где Север контачит с Югом. Там поперек границы шесть длинных бараков, у трех вход с севера, у трех с юга, в них можно на другую сторону заходить — в окошки на противников смотреть. Южнокорейские морпехи все с круглыми мордами, ростом под два метра — а среди наших северных таких вообще не найдешь.

А вот вам загадка.

По всей 38-й параллели идет вертикальная бетонная стена, по горам и долам, с одной стороны полуострова из моря выходит, с другой в море опускается. Высота от 9 до 12 метров, проходов нет, только кое-где бронированные ворота — для танков. От этой стены на два километра в обе стороны — демилитаризованная зона, отделенная от остальной территории колючей проволокой и минными полями.

И еще: неприступная вертикальная стена — только с одной стороны, с другой ее вообще не видно, только насыпь, можно подойти вплотную и заглянуть в обрыв. Но подходить некому: ближайшие два километра полностью обезлюжены, там со времен корейской войны просто дикий лес и пустоши. Зато с другой стороны 2 км заселены плотно, рисовые поля, и на них трактора. Хотя за колючку и им хода нет.

Вопрос на засыпку: с какой стороны стена и кто в опасении кого ее выстроил?

Уже готовый у вас ответ — неверный, а верный такой: это Южная Корея (вернее — американцы) стеной отгородилась, боясь Северной. И правильно сделали: Север — это сплошная армия, они победят. А крестьяне и трактора с северной стороны — это тоже такая демонстрация, кроме как там, техники на полях я больше не видел.

От 38-й параллели до Сеула — километров 70, а по границе в склонах холмов смотрящие на юг туннели, в них пушки и МИГи, 50-х еще годов, но достать снарядом и самолетом — запросто, бояться есть чего. Корея — это сплошные холмы с лесом, между ними впадины-поля. Соответственно — много туннелей, мы проезжали и 15-километровый. Узкие и без вентиляции. Хорошо — машин мало.

Вдоль дорог там образцовые поселки: стандартные такие панельные домики, на два этажа и двух хозяев. Едешь мимо — огоньки горят, значит, люди живут, но… ни дымка. А на улице — минус десять.

Мы с Натальей все интересовались: а есть ли серьезные заводы. И вот повезли нас на действительно большой — много цехов, масса работающих. Но хозяевам не повезло — это был завод энергетического машиностроения, и делали там — мы-то быстро разобрались, аналоги советских БК-75 и ПТ-25. То есть, котлы и турбины среднего давления, тогда как в СССР начали переходить высокое еще после войны. Опора на собственные силы — чучхе называется.

Возили нас в Академию чучхе — это глубоко в горах на удалении от Пхеньяна, чтобы враг не добрался. Там, оказывается, так: у партработников вертикальной карьеры нет. Если ты парторг в совхозе и хорошо себя показал, тебя могут поставить на район или даже область, но потом все равно переведут на завод, например, и так каждые три года вверх-вниз и по горизонтали. А между переводами — обязательно в академию — переучиваться.

Я не удержался и позадавал ненужные вопросы, даже стал спорить, что-то доказывать. А на обратном пути машины летели через ущелья как-то слишком быстро, и вдруг конкретно подумалось: не в аварию ли мы сейчас стремимся? Но обошлось, навоображал себе лишнего.

На обратном пути задержались в Пекине — у нашего посла Мурата Ауэзова. Они с женой Тамарой были дружны с парой Овчинниковых — Всеволодом Владимировичем и Музой Павловной. Нам устроили потрясающий выезд в летнюю императорскую резиденцию под Пекином. Где, оказывается, несколько лет, уже после прихода к власти, жил Мао с соратниками — в громадный и остающийся враждебным Пекин они заходить опасались.

Всеволод долго корреспондентствовал в Японии — написал «Ветку сакуры», потом в Англии — написал «Корни дуба», а тогда уже долго жил в Китае, и как-то так спокойно сказал, что опять зовут в Москву, но он, наверное, не поедет. На вопрос «почему» ответил, что не может объяснить так, чтобы я понял. «Ну, например, здесь есть орешки, к которым я привык, а больше их нигде нет…».

От него такая авторская зарисовка:

Китайская и японская культуры сходны, но противоположны. Китайцу во всем — в искусстве, философии, просто в жизни — необходимо демонстрировать торжество над природным естеством. Каменное здание должно выглядеть как сделанное из дерева, и наоборот. Мясо должно быть похоже на растительную пищу, рыба — на мясо. Если вы узнаете продукт и похвалите вкус — обидите повара, значит он не достаточный мастер. Отсюда, кстати, и потрясающая, но спокойная такая жестокость — тоже насилие над человеческим естеством.

Суть же японской культуры — слияние с природой. Отсюда, например, сад семи камней — сиди и балдей. Настоящий богатый японец должен жить в фанзе, потому что в ней зимой холодно, а летом жарко, как и вокруг. Высший кайф и смысл жизни — лежа на слегка подогретом кане, пить горячее саке и через раздвинутые ширмы смотреть, как тихо падает снег…

И вот совсем недавно в «Дачном ответе» как-то видим с Натальей сюжет о переустройстве подмосковной обители Овчинниковых — вернулись-таки на Родину!

В посольстве, кстати, служил тогда один вредный парень — об этом мы узнали от Тамары (она, похоже, в основном всем и командовала). А потом этот вредитель сам ко мне подошел, представился, рассказал о себе и о делах, показался вполне симпатичным и дельным специалистом. Активно участвовал в наших проводах. Звали его Карим Масимов.

С Галымом я познакомился сначала вербально — по правительству прошел слух, что президент Назарбаев в Москве откопал элитного казаха, настоящего ученого из ВПК, и уговорил его поработать на Казахстан. Позднее появился и сам Абильсиитов, под него организовали Министерство науки и новых технологий, затем параллельно назначили вице-премьером, стали встречаться на заседаниях Кабмина. Тогда запомнилась не местная такая грамотность и обстоятельность его речи, но не более того.

А когда Терещенко поменяли на Кажегельдина, Абильсиитов в новый состав не вошел, еще и не начатое знакомство прервалось. Позднее Галым рассказывал, что довольно быстро поняв суть происходящего, он сам стал проситься у президента из правительства, но тот его не отпускал, подвел под общую отставку.

Для меня же замена премьера прошла почти незаметно: был Кажегельдин первым заместителем, стал во главе, мало что поменялось.

Терещенко — тот меня просто опасался, старался просто наших дел не касаться. А на мой упрек пообещал однажды, что специально займется, пригласил, долго старательно слушал, потом, видно, устал. Продолжения не было.

А с Кажегельдиным было немножко по-другому: он все время демонстрировал, нет, не ревность, но какую-то задиристость, что ли. Хотя для дел наших тоже был почти недоступен — у него всегда пропадали председатель Госимущества и еще пара-тройка важных министров, а также много-много всяких других визитеров.

У меня после аварии нога в колене вообще не гнулась, но колебалась, и это было привычно больно. Советские еще хирурги предлагали железно зафиксировать сустав, не согласился. А тут министр здравоохранения Василий Девятко сам предложил: давай пошлем тебя в Германию, поставим искусственный сустав. Согласился, а правительство выделило деньги. (Я сначала думал, что на уровне Минздрава, потом узнал от премьера, а потом от президента, что это они лично решали). Приехал в городок Эрланген, это Бавария, недалеко от знаменитого Нюрнберга, и профессор на первой же встрече сообщил, что об искусственном суставе речи идти не может. Причин две: у него гарантия на 25 лет, а я могу прожить и дольше (хоть для чего-то оказался еще слишком молод!), а вторая — нельзя ставить сустав на старую травму, там дремлющий остеомиелит, может проснуться и тогда ампутация. Где-то даже с облегчением собрался назад, но принимавшие меня посредники (они-то, как выяснилось, очень хорошо заработали) просветили: у немцев метода больного не утешать, а предупреждать о неприятном. Заподозрят рак, например, сразу так и скажут.

Забегая вперед, подтвержу: так оно и было: перед операцией сначала приходит анестезиолог и рассказывает, как я могу помереть от наркоза, потом хирург — свои страшилки. Операцию же на следующий день предложили такую: вскрыть сустав полностью и попробовать, сколько получится, восстановить подвижность.

И вот просыпаюсь после операции (в одном большой прогресс в медицине — качество наркоза: от советского день или даже два мучительно отходишь, а от нынешнего просыпаешься где-то даже веселым — с сестрами, еще сквозь полусон, уже шутить хочется), а у меня нога на таком механизме — он сам сгибается-разгибается, чтобы рана затягивалась при непрерывно работающем суставе. И так первые две недели — ты лежишь, а нога ходит. Недоступный для меня пульт, где врач устанавливает ночные-дневные амплитуду и скорость сгиба-разгиба, а мне выведена кнопка — впрыскивается обезболивающее. С ограничителем частоты, но, если не зевать и нажимать вовремя, можно лежать не только без боли, но и слегка навеселе. Как если хлопать грамм по пятьдесят каждые полчаса.

Дело идет на лад, уже разрешают вставать, потом ходить по коридору на костылях, потом можно и на улицу — наступая на ногу, примерно, как у тебя под ней яйцо, которое нельзя раздавить — так врач напутствовал. А я перестарался — отмахал по прибольничному лесу лишнего — вечером жар, меня опять на стол, потом опять в кровать под бесконечную капельницу. Потом, оказывается, как-то не так мне мышцу пришили, опять операция, а потом еще одна — по устранению новых осложнений. А в один прекрасный день и вообще вдруг устанавливают в моей палате дополнительную палатку, вход только в скафандрах — высеяли, оказывается, такой новый стафилококк, которого в Германии вовсе не было.

Короче, выбрался я оттуда на две месяца позже, с ногой лишь чуть-чуть подвижнее прежнего, но и на том большое спасибо.

Немного о житии-бытии депутатов и министров того времени. Как нормальный советский человек, из Алма-Аты в Актюбинск, а оттуда в Уральск я уезжал, оставляя квартиры и получая там новые. Соответственно, в Алма-Ату вернулся без жилья и как все иногородние (не из верхней номенклатуры, конечно) поначалу жил на совминовской территории вверх по Ленина, это ниже санатория «Казахстан». Кому-то достались коттеджи, а нам с Натальей — номер в гостиничном корпусе. Место — шикарное, среди яблонь, к тому же стояла осень. Позже переехали в депутатский дом, по Комсомольской и 8-марта. Получил трехкомнатную, все по нормам, под семью, зато меблировка — казенная. Стенка такая фирмы «Мерей» (от которой сейчас остался только торговый центр), кровати в спальной и кухонный гарнитур. И еще привилегия — очень неплохая столовая в бывшем Доме правительства на Старой площади, отданном Верховному Совету. Ассортимент — вкусно и дешево. И еще возможность заказать машину для поездок по городу — была специальная диспетчерская. На этом — все.

Переходя в министры, кстати, географию не поменял — Антимонопольный располагался в том же здании, занимал первый этаж крыла по Панфилова. Чуть позже Комитет переехал, мы делили с Госкомимущества здание нынешнего горсуда, а сам получил квартиру в «Казахфильме». Куда и перевез выкупленную депутатскую мебель. И еще, кроме персональной машины, получил прикрепление к совминовским распределителям, хотя все это уже выдыхалось. Каких-то особых продуктовых дефицитов не было, швейным ателье мы с Натальей, кажется, пару раз воспользовались. Или просто заезжали узнать — уже не помню.

По приезду сразу попадаю на заседание правительства по важному вопросу — реформы в электроэнергетике, суть которой — переход на разные по разным областям тарифы. Время кризисное, бартер вместо платежей, энергетику надо буквально спасать, так что вопрос практически предрешен. Однако сразу после доклада министра энергетики Храпунова я беру слово и давай доказывать, что так будет еще хуже. Кажегельдин был прямо-таки возмущен, договорить мне не дал, однако и вопрос отложили.

А вскоре звонит мне Нигматжан Исингарин — первый вице-премьер, приглашает и просит написать заявление по собственному. Говорю, как в свое время Терещенко: сам не уйду, решили — увольняйте. Приезжаю к себе, объявляю заместителям, они говорят — надо звонить президенту. Я им: а то вы думаете, он не в курсе!

Тут звонок из приемной премьера — приглашают к нему, заместители воспрянули, а я им — тоже будут просить самому написать заявление, в обмен на трудоустройство. Но нет, Кажегельдин сажает за стол и начинает странный разговор: что это Вы, Петр Владимирович, работу антимонопольного комитета завалили? Удивляюсь: а зачем сейчас интересоваться, если решили снимать? Нет, говорит, ответьте, и добавляет вообще неожиданное: вот вы вообще не экономист, а у меня два высших образования, в том числе экономическое. Однако, говорю, Акежан Магжанович, поздно уже этим интересоваться. Ведь если я, такой не экономист, при двух премьерах уже работаю, а сколько министров экономики сменилось и посчитать трудно, то среди вас, экономистов, я лучший. Акежан: А почему Вы тогда против Храпунова пошли? Пока вас не было, мы со всем определились, а вы все опять ломаете!

Тут я беру лист бумаги и рисую: вот суверенный и унитарный Казахстан, а вот его энергосистема — ни унитарности, ни суверенности. Едины только Центр, Восток и Север, с ними связан Юг, но связь недостаточна — Алматы, Тараз, Шымкент и Кзыл-Орда почти отдельны. А вот Запад, он вообще не казахский: Актюбинская область — это оконечные сети Южно — Уральской энергосистемы России, а Уральская — Нижне-Волжской. Атырау — почти анклав, а Мангистау — полный анклав.

Так вот: если уж и делать тарифы разными, то в действительно разных энергорегионах, нынешняя же реформа нацелена на тарифное разделение как раз там, где есть единство. Скажем, «Карагандаэнерго» и «Павлодарэнерго», которым Храпунов собирается дать разные тарифы, отличаются только тем, что в СССР они были под разными обкомами, энергетически же разницы между ними нет.

Премьер быстро понимает, нажимает по громкой Исингарина, говорит: «Завтра внеочередной Кабмин, вопрос — энергетика, докладчик Своик». Нигматжан в ответ: «Как Своик? Мы же его уволили!».

«Ничего, путь докладывает». «Так я ж его знаю, он не согласится». Тут уже я включаюсь: «Соглашусь, на общественных началах».

Но на утро до Кабмина мне звонок — вызывает президент. И говорит: «Я дал Акежану карт-бланш на обновление правительства, но твой случай особый, рассказывай, что у вас за спор с Храпуновым?». Я опять беру лист бумаги, опять рисую карту-схему, опять рассказываю. Президент тоже быстро понимает, говорит: «Иди, работай». От него иду на заседание, бодро свой вариант, премьер полностью поддерживает и тут же обещает теперь плотно работать с антимонопольным комитетом, дескать, завтра же сам к нам приедет.

Действительно, назавтра приехал, с Гульжан Карагусовой, мы часа два посидели, пообсуждали, хорошо расстались.

И из всего этого два следствия: через несколько дней постановление Кабмина, и именно в храпуновском варианте все-таки вышло, зато вот продолжения наших тесных отношений с премьером — не случилось.

Пригласил меня президент Академии наук Кенжегали Сагадиев, один раз, другой. Обсудили с ним ситуацию — думаем одинаково. Он предложил: давайте вместе обратимся к президенту. И составили мы с ним проблемную такую двойную записку, я об антимонопольных делах, он — о горно-металлургических. Из нее, кстати, я сам узнал интересное: медь, оказывается, на земле распространена ограниченно, только в немногих месторождениях, а «просто так» ее нет. В отличие от того же золота и прочих металлов, которые пусть и в малых концентрациях имеются и в мировом океане и везде на земле, добыча связана только с затратами. Так вот, академик Каныш Сатпаев даже во время войны рискнул обратиться к Сталину с требованием брать жезказганскую руду всю подряд, а не только богатую. И Сталин распорядился. Ныне же «корейцы» выбирают только богатые целики, бедные бросают.

Президент переправил нашу записку премьеру — для подготовки ответа. И вот мы получаем ответ: это в порядке, и это в порядке, а председателю ГАК и президенту НАН лучше бы заниматься своими делами.

Двух человек я напутствовал на продолжение карьеры: председатель Актюбинского антимонопольного комитета Мусин позвонил, сказал, что его хотят забрать в заместители акима области, вежливо попросил отпустить — соблюдал правила. Я, конечно, разрешил, пожелал подняться выше. Но насчет всего, что с Асланом Еспулаевичем случилось дальше — я не при делах!

И еще Торегельдин, председатель Жезказганского ГАК, тоже попросился пойти в акимы города Сатпаева, я тоже «разрешил», но сказал: «Ты, Серик, все равно к нам вернешься». Что и произошло, хотя уже не при мне: после ликвидации области Торегельдин стал председателем Карагандинского антимопольного комитета. Но в итоге Серик Макенович вернулся, можно сказать, и ко мне: мы с ним сейчас дружим и сотрудничаем в Казахстанской ассоциации «Прозрачный тариф».

Прежний председатель Карагандинского ГАК Абельгазы Кусаинов, кстати, тоже сделал карьеру: был министром транспорта, потом акимом Карагандинской области, теперь вот возглавляет Казсовпроф. Нигде, впрочем, не блистал, но и ничем плохим не отметился: он такой приличный со старых времен советско-партийный работник. Добросовестный служака, можно сказать.

А еще в министры вышел, хотя и тоже без блеска, Галым Оразбаков — он у меня был начальником орготдела (я тогда удивлялся: зачем молодому перспективному парню такая канцелярская работа). Галым, впрочем, один раз проявил характер: отказался выполнить мое распоряжение во время стычки с Рахановым. Так прямо и сказал: не хочет вмешиваться. Аккуратно осторожный был парень, может быть, потому и смог подняться, но — не удержаться.

С Рахановым же было так: он был первым замом еще от Дриллера, мы с ним нормально работали. Но однажды, в процессе отчаянного моего сопротивления на правительственном уровне идущей тогда холдингизации, я выпустил приказ по ГАКу, где предписал региональным руководителям также не согласовывать подобные проекты. Раханов же, когда я был в отъезде, этот приказ отменил. То есть, включился в борьбу со мною, уже внутри комитета. Я ему сказал: «Максут, ты поторопился, уходить придется не мне, а тебе. Давай, я сам попробую переговорить с другими министрами, чтобы тебя перевести…». Он сначала отказался, но потом все же сам ушел — правильно понял момент. Впрочем, мне и самому оставалось недолго.

И был еще один «птенец» из нашего гнезда.

В те времена назначение руководителей региональных представительств Антимонопольного комитета требовало согласования с акимами, и кое-где были «их» люди. В Алматы, например, Нурлан Ис — каков, и вот я, будучи у него, как-то случайно узнал о существовании фонда, учрежденного нашим городским ГАК вместе с акимом Кулмахановым. И в этот фонд делали «добровольные» отчисления алматинские монополисты. Я возмутился и тут же приказом уволил Искакова. Меня предупреждали, что с ним надо осторожнее, называли покровителей, но уволил — так уволил. Через несколько дней явилась ревизор из Минфина, долго работала, написала довольно критический акт, я не подписал, накатал свои возражения.

Вроде бы, на этом все и закончилось. Однако, думаю, стал я «отрезанным ломтем» как раз не только после вступления в «Азамат» — эпизод с увольнением Искакова, может быть, как раз и был переломным.

Так вот: этот парень, став через сколько-то лет министром экологии, оказался первым в Казахстане членом правительства, осужденным за коррупцию. Нет ли в этом и моего вклада?

Мы с Нагашбаем Шайкеновым, тогдашним министром юстиции, дружить — не дружили, но, скажем так, взаимно симпатизировали. Однажды он звонит: Конституцию закончил, приезжайте. Он жил вверх по Ленина, выше моста, на совминовских дачах. Где — то конец лета (1995 г.), деревья, помню, там наверху начинали уже переходить в желтые и красные тона, когда мы с ним прохаживались вдоль Малой Алмаатинки. Нагашбай с удовольствием так рассказывал, как много он на проект этой новой Конституции сил положил и что туда, на французский манер, заложено. А когда я выразил разочарование: ни местного самоуправления, ни парламентского правительства, вся власть только у президента, он смолк. Помолчал, подумал и серьезно так сказал: «Если бы не я, было бы еще хуже…»

Был момент — чуть было не стал доктором экономических наук. Коля Радостовец — сам, конечно (весь в папу), доктор (защитился по соцсоревнованию, как, кстати, и Гульжан Карагусова) меня убедил, что все готово, надо только оформить. Действительно, я к тому времени издал книжку «Цена монополии», где мировой опыт и становление регулирования монополистов в Казахстане было изложено вполне на тот момент полно. Действительно, оформил я диссертацию, толстый такой том, как положено, связались с академиком Аманжолом Кошановым, он согласился стать научным руководителем. И если бы меня не сняли — так бы доктором экономических наук сейчас бы и числился.

А заодно уж вспомню. Диссертацию на степень кандидата технических наук я защитил, где положено — в Московском энергетическом институте, и у кого положено: научным руководителем был Дмитрий Павлович Елизаров (внучатый племянник Ленина), автор основного вузовского учебника СССР по энергетическим котлоагрегатам, а оппонентом Ефим Яковлевич Соколов — отец советской теплофикации. Он, кстати, единственный, кто диссертацию досконально прочитал. Дмитрий Павлович, как котельщик, в тему «Оптимизация схем включения сетевых подогревателей современных теплофикационных турбин» особо не вникал, правил только стиль. А Ефим Яковлевич (я его разыскал далеко под Москвой, в пансионате на Клязьме) вдруг потребовал у меня целый месяц на изучение, и вернул диссертацию, всю исчерканную красным, и прямо на тексте, и на обороте, едва ли не на всех листах. Оказывается, какая — то часть записей предназначалась действительно мне, а по большей части он делал какие-то свои пометки, вычисления — разбередил я его ученую душу.

Попал же я в аспирантуру МЭИ как бы мимоходом — был в Москве по ГИПовским делам, но не случайно. После школы я ездил в Москву поступать как раз в МЭИ, не добрал баллов и поступил в армию, потом заочно окончил Алма-Атинский энергетический, а тут как бы реванш. Меня взяли с удовольствием: аспирант-заочник, это не квотируется, ни на чье место на кафедре не претендую. И вот за три года, имея регулярные командировки в Москву (там наш головной ВНИПИЭнергопром, Минэнерго и Госплан) как ГИП, я регулярно же навещаю Дмитрия Павловича и сдаю в срок все положенное. Не нарушая график: кандидатские экзамены, сдача концепции, предзащита, защита — главное в такой научной работе.

Защитился, кстати, именно для себя — это мне сильно помогло и для знаний и самоощущений. Для работы же… ГИПу это ни к чему, скорее выглядишь белой вороной. Тем более, когда совершил следующий финт — перешел из проектировщиков в эксплуатацию. Впрочем, таких кульбитов у меня было много. А вот что не могу подписываться «доктор экономических наук» — это не огорчает, тем и не похож на многих других. Зато сейчас в СМИ стандартно числюсь как «известный экономист», надеюсь, это тоже годится.

И еще немножко из науки пополам с жизненными фрагментами: Эрнест Вениаминович Ланько, покойный уже, к сожалению.

Я в конце 70-х, когда готовился к кандидатскому экзамену по философии (или марксизму-ленинизму, не помню точно, как называлось), пошел на специальные курсы — с этим предметом тогда было строго. И преподавателем оказался очень интересный человек — сам был увлечен и нас учил с энтузиазмом, даже меня, далекого тогда от всего неэнергетического, зажег. Причем сам рассказал, что был физиком, доктором наук, но обнаружил, что без философии физика мертва и вот переквалифицировался.

И вот уже в качестве министра и сопредседателя Социалистической партии я знакомлюсь с продвинутым социалистом (он вскоре стал одним из секретарей СПК) Эрнестом Ланько, от которого узнаю новое словцо — «синергия». Мы с ним написали целую книжку: «Судьба Казахстана как государства. Первые шаги от пропасти». Так вот, далеко не сразу я вдруг обнаружил, что мой хороший партнер-приятель по тогдашнему мировоззрению — тот самый преподаватель философии, который гонял нас нещадно по классикам в незапамятные годы.

Книга у нас получилась сильно критической, потому что оба мы были безусловными энтузиастами рынка и демократии (что сейчас могу про себя сказать лишь с принципиальными оговорками), а к 1994 году стало уже понятно, что строится не совсем то…

Конец ознакомительного фрагмента.