«Играя с мраком блюз»

Петр Альшевский

Д. Кримской. Специализированный сайт «Засиживаясь с Пушкиным до храпа».«Поэмы, значит, такие. „Играя с мраком блюз“ – штормовая, „Эсхатологическое томление Мстислава Русса“ – медленно распиливающая. „Яхведром“ ближе к лечебной». Книга содержит нецензурную брань.

© Петр Альшевский, 2021

ISBN 978-5-0055-3324-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Играя с мраком блюз»

1.«Мальчик-колдун»

Убийца сфинксов слышит

видит

суп из костей сварился

стынет

дракон ребенка не обидит

горнист в полях

уймется

сгинет

прозревший денди поживет.

За ним волочится нога

он с шахматной доской

«Мне два батона и сома»

их съест он за рекой

на дне ее лежит кинжал

чуть выше рыбы спят

я попаду под самосвал

влюбленный примет яд

его подруга не придет

у гроба постоять

и засмеется мудрый черт:

«Я знал, что она блядь!».

От сигарет ломит в висках

в зубах большой провал

чей тут огонь

горит в кустах?

на чей здесь кличут бал?

Собаки, тени, голоса

никто не ждет зимы

мерцают узкие глаза

людей чужой страны

кричит охранник: «Я готов!

впустить вас на порог

сейчас спущу голодных львов

они залижут бок

откуда кровь течет едва

но ровно и давно»

деньгу сшибают шулера

майор идет в кино

с эффектной дамой по Тверской

они ползут вперед

ей неизвестно кто такой

злой вождь «Больной Койот»

прибывший в Кремль списать долги

с народа из-за гор

чьи звери шепчут: «Помоги.

Он нас совсем извел».

Рябой палач, учтивый царь

«Дай чартер-самолет!»

привез нам в дар старинный ларь

в нем черепа и мед.

Деревья гнутся к мостовой

три крысы рвут пакет

не хочешь пить —

дымись травой

оставишь, будда, след

или сорвешься вдруг с моста

под капли с синевы

немного черной, но тогда

цвета не тронут сны

навечно будет белым он

последний сон бойца

уперто лезшего на трон

погибшего отца.

Устал чирикать соловей

раздел малышку дед

«Я становлюсь чуть-чуть умней

изведав прорву бед».

Мартышка щупает банан

махатмы водят мяч

не обернется тренер-хан

услышав детский плач

далекий выстрел не спугнет

зевающих ворон

старуха с сумкой упадет

издав протяжный стон

ее под локти отведут

положат на скамью

она почует странный зуд

«Как, Боже, жить люблю».

К ней подойдет синюшный горб

он скажет: «Здравствуй, мать

смотри ты в даль

гляди ты в ширь

нельзя нам умирать.

Мне тоже не с кем крест нести

но я стою, бодрюсь

а за тебя, уж ты прости

я, кажется, боюсь».

Придорожная пыль — вот моя быль

я перерезан изнутри

струной неведомой мне лиры

львиное сало кладется на хлеб

горбушка рассыпается в ладони

и пуст канат

когда-то по нему ходили

но мальчик еще слаб

отец и брат в могиле

без старческой коросты

под дикой земляникой

незыблемо

прямо

потерявшись в подземной толпе

трафаретными символами

порыва и бездействия

самоотдачи и неприкаянности

токсичный ручей смоет и память о них —

в рубцах декабристы

их детей конформисты

сделали с тактом к бессонным супругам

белым, как сердце у снега

иссушившим пределы терпения

«мы мы мы подломились, надышавшись

горчичного газа, борцовских трико

церковной утвари, мелиссы»

смерть не идет на компромиссы

к спине прилип холодный лист

под майку он залез:

«Вы поджигатель? Конформист?

Обычный трезвый бес?».

Маляр в ответ не промолчал

взревел: «Иди домой!

таких, как ты, я знал, видал

вам страшно быть собой».

«Ты сам другой?».

«Да, я другой. Я весел и женат

за год всего один запой

чему, не скрою, рад».

«Тебе не грустно быть слепым?».

«Слепым? Ну, что за чушь.

Карман не выглядит пустым

там деньги. Пара груш».

«Не угостишь? Конечно, нет…».

«Не ной, не хнычь — бери.

И заодно вот мой кастет.

Потрогай. Оцени».

«Какой тяжелый. Весь в крови».

«То старые дела

литовец прыгнул — селяви

закончилась весна

для католичества навек

не станет больше петь

о том, чем славен человек

пришла к чухонцу смерть».

Опять ножи, опять дожди

я под навесом жду

наметок верного пути

друзей, погоду, мглу

мне виден всадник за окном

прекрасный звон, кабак

он, выпив двести

все вверх дном

разнес, сказав: «Вот так.

Я поступаю — горе вам

привет козлам от сов

пять дней не спал

и сотней ран

я накажу врагов.

Солнечный луч по каменистой тропе

пощупав уши гордой моськи

под брюхом носорога пролез без дураков

состояние брутально.

Предыстория духовна —

у меня был разрыв почки

я лежал в палате серой

под вонючим одеялом

подвывал во сне Акелой

шелудивым старым волком

не сумевшим взять ягненка

между мной и Колей с Пресни

шла красивая девчонка

поливала она кактус

чуть трясла роскошной грудью

боль меня рвала, ломала

наполняя разум жутью

террористами, врачами

белым лебедем с крылами

что горят, бросая искры

над пустынными садами

ни змеи, ни человека, апельсины, апельсины

каждый с головы медведя

и под ними явно мины

ты наступишь

ты очнешься

перестанешь звать на помощь

ощутишь на теле вечность

тихо… мирно…

эй ты, овощ!

Вы ко мне? А кто вы сами?

Проститутка, мать Тереза?

Доктора ведь мне сказали:

«Пшенка, парень, и аскеза

вновь подвигнут тебя бегать

робко гнать за облаками

направляя свой рассудок

величайшими стихами

о морях и капитанах

о твердыне медкомиссий

не позволивших на гибель

несмотря на важность миссий

многих миссий… страшных миссий

выходить, отдав все силы

на подбор лихой команды

ты не хочешь слушать сердцем?

Тебе мало этой правды?».

Мне не мало —

просто тошно

видеть солнце через тучу

облака… беги за ними…

чувства, утки — в одну кучу».

Он верит в себя, как в Бога

не очень

не сильно

на лицах застыла тревога

одно из них с нами

это его

несущего кости в метро

город — валет, одиночество — туз

небо — восьмерка

восьмеркой я прусь

качаюсь в скверу, виляю в клешах

штаны не сползают

рот пуст

погрязшим с концами в никчемных делах

не привыкать слышать хруст.

Ломается нечто

примерно во мне

газету уносит в гнездо

гений бредет по отвесной стене

птенчик валяет зерно

барин пыхтит

пресс-служба дает минимумом правды о нем

годы летят

кирпич не лети

сдержался затраханный гном.

Выпив портвейна, взглянул на часы

время кого-то простить

на пыльном столе кусок колбасы

«Лощеных мне не за что бить.

Они ведь не знают

как я не попал в худющую женщину Лу

она отсмеялась

я отрыдал

вот мой стакан — я приму».

Номер машины замазан и скрыт

на ней развозили коров

долларов сорок за пару копыт

«Возьми меня, хмурый Седов —

не нужно морали

не надо смотреть

словно я мертвой пришла

после всего ты желаешь попеть?

Гимн?

Я забыла слова».

Лучших осталось не два и не три

больше

пока еще так

увидишь богиню — тотчас же умри

заполнив ей семенем бак.

Уснувшего — в море

оно далеко

за шею, под ноги

«Нормально?»

«Легко!».

Девушка плачет: «Он добрый… родной!

Он денег мне должен

за ночь под луной!».

Пенятся лужи, орут простаки:

«Вам важно?! Нам тоже!

Отдать все долги и выйти на паперть

с чистой душой.

Как настроение?

Ринуться в бой!

Топтать, раздевая, успешных мегер

иметь их всем скопом

и без полумер

из грязи мы вышли, туда же войдем

темень наш пастырь!

обида наш гром!».

В сердце гудит, не гнется спина

чревовещатель воскликнул:

«Зима!

я счастья не жду, подыхать не хочу

какая собака задула свечу?

при свете ее я читал по глазам

лежащих со мной

ослепительных дам».

Проход по Тверскому

знакомые лица

меня порабощает омерзение

афиши — везде

по бульвару

стоймя — в красках, улыбках

одна мы семья.

«У нас юмористы!»

прибил бы веслом

«В „России“ Газманов»!

О, боже, вновь он

в остывшей жаровне пепел Христа

кишки забурчали

банкует глиста

сглотнул суету трижды раненый дед:

«Любовь и надежды?

Стократно во вред».

Синяя птаха клюет над Москвой

ангелов

мух

голося мне: «Постой!

Не попадайся в дешевую сеть

мышцам — болеть

нервам — терпеть».

Бомбы и финики, спасибо вам за заботу

сдавленный вопль на цементном полу

ни на что не похоже

сильфида Елена добра

в «Макдональдсе» гаркнут: «Свободная касса!»

я здесь опять с протянутой рукой

не проявляя царственного класса

стою в тепле

робею, как герой

узнавший чудище в любимой

«Ты не моя — ты дьявол-мышь.

Тебя не взять мне грубой силой

и что же ты? Кричишь?

Молчишь?».

Она молчит, ей крайне страшно

«Герой — могуч

я не отважна

куда мне против его плеч

поднимет руку и в ней меч

погибну тут же, не спасусь

прощай, герой

к Нему несусь.

Мои окна, их стекла

выходят на кладбище —

там наше пастбище

массив моих телес достоин сожалений

я ухожу, я обойдусь без восхвалений

со стороны израненного грума

свою карету завещаю

тетке кума

Оливии

веселой, тощей шлюхе

понять бы напоследок, что тут в ухе

звеня, ревет

наверное, досада

от предвкушенья встречи гнуси

ада».

Остановитесь подо мной

дороги звезд и запустений

наш зимний брат избрал покой

у-ху, у-ху

то филин.

Он в удушье великой млечной переправы

и как мужчина

как блядина

ведет к вратам глухой заставы

их отворяет сонный страж.

«Я ваш.

Я их.

Но больше ваш

смотрите — всходы

морковь, нарциссы, сельдерей

надстроить прахом свои годы

вы не желаете?

Смелей!

Не знает дочка — ветер знает

пожарный лает.

На луну.

Пока не воет — лает

дрожа, трясется

воспевает».

Птицы и те пишут песни

с желтыми листьями в рифме

там филин.

Нет.

Там чайка.

Сомневаюсь.

Там чайка и пингвин

отдавшие все перья

для босховских перин

«Я чайка. Вы, наверно…»

«Ну, здравствуй. Я пингвин»

«Где филин?»

«Тут он, рядом.

Сковал беднягу сплин».

Не избежать и не укрыться

с утратой чувства не смириться —

ты приставишь ствол к моему виску

я, сглотнув, скажу:

«Быть мне одному».

Если, уходя, не нажмешь курок

с радость пойму, как я одинок.

В нетрезвом исступлении

будучи только контуженым

меня не остановят

я ежечасно меняю очертания

не делясь мыслями

перегибаясь через перила

полдень и вино, на березе мышь:

«Эй, летучий глаз

почему не спишь?

Тревожные думы? Тупая судьба?

Проблемы с сознаньем?»

«Имеются, да…»

«Выпить…»

«Не буду. Вина? Никогда.

Стаканчик бы крови для сладкого сна»

«Моя подойдет?»

«Я знаю, не дашь.

Схватишь за клюв, затащишь в шалаш»

«В квартиру.»

«Плевать. Мне разницы нет

где и кому я пойду на обед»

«Тебя я не съем»

«Друзьям отнесешь?»

«Их не осталось…

Что ты несешь?».

Он не ответил — взвившись, пропал

слегка ниже неба

слегка выше скал

я их не вижу, но что с меня взять

стреляет жена

печалится мать

гребет на байдарке небритый спортсмен:

«Смотри, не смотри —

в этом мой дзен.

Не проиграю, поскольку один

сегодня мечусь

между бешеных льдин»

«Льдин? Я не понял»

«Полно их, земляк

на каждой сидит огнедышащий рак

фыркая злобой, тянет клешни

а прямо под нами

горят фонари

в омуте болтанка

мамца! — рамца! — дамца!

буйный хоровод

фумца! — пупца! — кумца!

прыгает кругами мертвый бегемот

ты поможешь детям, попросившим грош?

Или твердо скажешь

что их голод ложь?

Выйдешь ли с шарманкой, обокрав музей

веселить без меры

выгнанных гостей?

Как тебя проверить?

Чем тебя убить?

Кстати, ты не мог бы денег одолжить?

Мне немного надо —

тысяч пять в рублях

на покупку кобры

с Гомми на паях

мы ее запустим Машеньке в постель

она наша Маша

хуже любых змей».

Свистопляска отлюбивших

больше, чем они нуждались

натыкает их на стены

заставляя плакать гены

обрученные с судьбою

о бессилии надежды

придать снежному покрою

резкий запах расставанья

с указателем на встречу

«Я вас всех зачеловечу!»

крикнул в форточку прохожий

скрывший крылья под рваниной.

Никто не спит — он в власянице

пускает пробный ураган

обмочившись, рассмеявшись

вдовы, хрипы, скорбный гам.

Лукаво в камень обращаясь

с рукой не смеющей дарить

он, лишь зрачком перемещаясь

пребудет здесь, позволив быть

упадку сил и взмаху дверью

не виноватой, что слова

нас пригвоздили к отступленью

перед услышанным тогда —

его танцующие пальцы

сыграют реквием живым

и мы, улыбок самозванцы

под этим взглядом догорим.

По солнцу бредет пьяный отрок.

О, да, конечно —

придав изумления делавшим ставку

на здравость забвения.

Застав эти лица под сумрачной ношей

весна отгуляла капелью-святошей

и полегла, или скоро поляжет

против всех правил, но кто ее свяжет

если она захотела стереться

с жесткого диска поддельного сердца.

Отошлите подарки

позвоните Чайному Мастеру Никодиму

он свяжется с мавзолеем Мусы

дерутся лягушки, медлит заря

из животов торчат якоря

эхо сменило пароль

факир из Багдада не знал

Махмуд, приготовив запал

смотрит на бездну вещей

нужных ему просто так

чтобы магнитная высь

вжала всезвездный кулак

опередив разворот

его самомнения вспять.

Светом себя измерять —

у ночи ходить в должниках.

«Лепешка?»

«Уран».

В траве и кролик, и туман

благородный грабитель

курит дурман

в гости к дядюшке Никодиму

очередь, как в желтый дом.

Блистая распахнутым ртом

на фоне погасших свечей

люди бормочут рефрен:

«Завтра мы станем мертвей

завтра мы станем мертвей

завтра мы станем мертвей».

Ветер грызет свой хребет

на его рукоятке псалом

«Желаю тебе столько лет

сколько ты сможешь стерпеть».

Между скелетами сеть

или просто гамак

мощи боксеров поют

для заключивших в нем брак

песню о грустной судьбе

меняя местами слова

чтобы лежащих впотьмах

осталось хотя бы по два.

Швырните меня в толпу

сбейте мной их прически

задавайте вопросы

продлеваю радость? Оттягиваю утро.

Водка, Лена, гадость

гнилостно и мутно.

Над нами с комарами ползает луна

мечется кукушка — без любви

без сна.

Открой глаза.

Не удивляйся, не пугайся

с тобой, как прежде, я —

невнятный рассвет

зола рок-н-ролла

дьячки не придут поднять меня с пола.

Сума нам

тюрьма

не помню за что, но ты обещала

разбить мне лицо

рукой? чемоданом?

Его собирай

зови меня джанки, ступай на трамвай

плати за проезд из отложенных средств

на беглый осмотр

удивительных мест —

Пальмиры, Дамаска

колоннад, пирамид

тебя устрашает мой нынешний вид?

Бесят соседи?

Уныние гнет?

Включи телевизор —

взгляни, как жует

резинку с нажимом чернявый амбал

похоже, он вряд ли когда-нибудь спал

в тесной ночлежке на Кедрова-стрит

качая копной:

«До сих пор не убит

я не опущен

не выперт под снег

довольно неплохо влачу я свой век

не трогаю слабых

от сильных бегу

и, может быть, скоро кого-то найду

бесспорно никак не среди голубых

хотя в их колоннах хватает святых

верящих в чудо

в повторный приход

распятого мужа

не искавшего брод».

Потусторонние тени перекрывают дорогу

удавленник скромно хихикает

на коленях запойного дьявола греется славный Иуда

торговля кипит. Бабы с тюками

краснея, потеют: «Ты, видно, не с нами

куда тебе жить в такие морозы

в наших глазах бывают и слезы

но мы не сдаемся

растим мы детишек

у нас с Васей трое

наверно, излишек…».

преемник наивысшей благодати

великий Вася

бык-челнок, сказитель гангстерских историй

не мне говорить, кто из нас в точку

попал, не допив колоссальную бочку

с бренди, ликером

смесь — принимаю

они в самом центре

я вновь, мама, с краю

ряжусь, усмехаясь, над нудным балетом

пожухлая прима

кончает минетом

«Он молодой… постановщик… Артур…

мне, как одной из морщинистых дур

приходится брать…

Что тут добавишь —

на давних успехах

кашу не сваришь».

Глубочайший овраг, присевший в нем йог

волну в небосводе

если, выпивши, слег

тебе не поднять, не унять суету

с мыслью: «Элен!

Позвони. Я приду».

Через тебя я перелезу, позволив рыкать

мозгу-бесу —

ты села перелистывать ноты?

Закрой эту глупую книжку.

Я помню полет валькирий.

Когда я кланялся щенкам

они доили ветер

сутулый стрелок прятал ружье

встретив их взгляд.

Я слышу полет валькирий.

Как слышу электричество

проходящее каменным громом

по дрожащему городу.

Я вижу полет валькирий.

Тонули в ужасе тени

гипнозом прибитые к стенам

размножались оттенки красного

стонали матросы

ребенок смеялся

шепча: «Наконец-то»

порываясь вернуться домой

обживая воронку

он им не дастся —

цветные коты. Увядшая роза.

По теплым костям

сгоревших без спроса

гадает мальчик-колдун.

Там, куда смотрят его голубые глаза

дымится песок.

Из раскрытого космоса

рыбой-дождем плывет музыка.

Мальчик входит в музыку.

Если вы слышите, он погадает и вам.

И нам, проткнувшим стрелой барабан.

Подольше бы длилось молчание.

2. Пылающая церковь

Закатный цвет травы

под лодкой лишь вода

туман клубит стога

на берегах, где ждут

когда взойдет роса

и смоет тяжкий зуд

с засушливых полей

вобравших пот земли.

Мы здесь с тобой одни.

Под лодкой лишь вода

кто скажет, что сейчас

помогут нам слова

доплыть без суеты

к невидимым огням —

устав вести по дням

отсчет своих дорог

ночь нас уводит в даль

насколько каждый смог

уйти от мерзлоты

внутри бурлящих вен.

Я не спрошу зачем

под лодкой лишь вода.

Вода. Гуашь. Рука.

Вернувшись, снимет паука

с оранжевой картины

нож или бритва коснутся щетины

неисправная пушка пальнет —

больному уже не больно.

Пришла пора успокоиться

и он успокоился.

Взирает в глазок и кашляет

но гораздо бескровнее.

Выжав до блеска исподнее

он наскреб по сусекам

пыль пограничного града

и крошки заснувшей Елены

той, что всегда была рада

подсыпать яда другому

а ему почему-то платила

малопонятным доверьем

за его неровную кожу:

«Очнувшись, смеясь, уничтожу

время — бездушный маньяк

на оленях-инкубах в продмаг

в фарватере тертых рубак ты плавал

махая парусом» — будильники можно выбросить.

Больному уже не больно

укравшему бомбу тоскливо

«женщина в бежевой куртке

отказом меня оскорбила

р-ррр… нехорошо…» —

мордатый праведник исходит

неутоленной жаждой риска

«стриптиз

дикарки — не заводит

все очень бледно, крайне низко.

Мне бы уйти

пролетевшись, напиться

залезть на гору, снять штаны

отряд спасателей смутится —

я покажусь им со спины.

Бойскаут, крикнут, мерзкий хроник

стой, где стоишь!

не то конец!

никто не скажет: «Милый слоник

какой ты, братец, молодец.

Не побоялся ждать заката

надменно высунув язык

ты сядешь резко —

из шпагата

тебе не встать, но ты постиг

вовсю проникся духом ламы

Черпона Хвалты

старика

неравнодушной обезьяны

перерожденной в мотылька.

Спеша, порхает —

ты узнаешь

его, едва он разобьет

свою головку

понимаешь?

Не предпочтешь же ты под лед

забраться, тупо ухмыляясь

в глаза морских и прочих львов —

не вслух, украдкой сознаваясь:

«Да, наломал я, люди, дров

презрел хорошие манеры

пустил любовь на самотек

к кому?

Кто знает.

Нет мне веры.

Но я все вспомню

дайте срок.

Не обижайте меня взрывом

я опасаюсь умереть

эх, напоите меня пивом —

реви, шатун

кусайся, плеть

она не выбьет много крови

сушеный дрозд не съест инжир

во мне достанет силы воли

не заключать с чертями мир.

Они при власти?

Я не спорю, копаясь в шлюхе, как в песках

наверно, что-нибудь нарою

уняв ее безмолвный страх.

Мамзель понура, неспокойна

ее не трогает би-боп

«Как? Чарли Паркер? Он достойно

дудит, лютует, только вот

мне не до пьес, не до размеров

твоих? Его…

он джаз, я Кэт

вас — идиотов, принцев, сэров

я бы сожгла

прости мой бред».

Все псы уже в сборе

без устали лают

не знавшего горя

за яйца хватают

катится день, подрастают враги

пружины остры, цепи крепки

от пощечин хрустального отзвука

ходят круги по лицу

делая знаки ловцу

душ человеческих встрять

пригнать на салазках с холма

часто кивать, отрицать

свою сопричастность с пальбой

догнавшей свинцом и свиньей

пошедших любить в березняк.

Что-то случилось не так.

Гоню на ночлег, подгоняя собак —

я их, собрав, приручил

придавил

под Дели расстрелян Неистовый Билл

в упряжке солома и мобстер Иван:

«Ты при стволе?»

«Под шапкой наган —

специальный заказ, особый ф-фасон

ее мне пошил слепой фараон.

Тобой позабытый п-полковник Сэмэн.

Сидел на к-колесах

смотрел КВН —

ослеп.

Да, да, да.

Совсем не беда».

Чайный Мастер Никодим

Неистовый Билл

Багдадский факир — вы из воздушного племени

я подустал

мои единственные ноги, прижавшись к полу, возлежат.

По ним ползут без суматохи

двенадцать кругленьких ежат.

Остаться белым человеком

они помогут мне взамен

большой тарелки каши с хлебом

и тихой песни об Элен

Я затяну ее в угаре дремотной жизни на углях

не приближавшей к грозной славе

в зеленых висельных краях.

«Разлетелась страсть

цельная натура

громы артиллерий, выкрики Амура —

он пугливо дернул волосатой шеей:

«Пощадите, гады, заклинаю феей

чуткой нимфоманкой, любящей Мадрата

ангела с Киянкой

храпуна из стада Верных всем заветам

промахнитесь, гады

я с любым валетом лягу ради цели —

безустанно трогать…»

Что еще?

Раздели.

Грубо отобрали и пиджак, и деньги.

Ты боролся?

Жестко. Посрывал им серьги.

Женщинам?

Мужчинам. Двум или чуть больше

заявив педрилам: «Как Суворов в Польше

позабуду жалость

разорвав, устрою» — суки насмерть дрались.

Не с тобой.

Со мною».

Темный пустынный парк — Парк Наслаждений

для выбегающих из-за дерева

с искаженными физиономиями

мне бы переодеться

погладить зарычавшую курицу

недоразвитый папа, искренний сын

открытые рты, из них валит дым

они поразились, заметив меня

в примятом цилиндре

просящим огня: «Курите?»

«Да…»

«Ваш сын пока нет?»

«Он как бы дебил…»

«За вами след в след?»

«Ему еще жить…»

«Вам не с руки?»

«Ты прикури… ты пропади».

На душе спокойно, на голове белым-бело —

засыпан снегом

что с того

не поддаваясь броской гнуси, переполняющей извне

я замираю.

Жмусь к стене.

В склепе, в огне — в магазине «Интим».

Мысли клубком, зубы молчат

услышав их стук, встанут часы.

Шубы вошли — я с ними знаком

одну как-то видел.

Страшный был сон.

Розовой варежкой лезут к ноздрям

я нюхаю вас

учтите, мадам

мне много нельзя ни пить, ни страдать

вжимаясь под вами

о, бэби, в кровать.

Солнце

мотор

покинь ты окно

родившись уродом, не сбросишь ярмо

зависти, злобы — церковь в огнях.

Зайду на минуту. Время узнаю.

«Сколько на ваших?».

Ответил. Он к краю

держит свой путь, не кивая на ближних

теребящих в кафе замызганный сонник.

После винной похлебки лежу на перинах —

я, Лена, доступен.

С дружеской улыбкой встречаю рассвет.

Как прощелыгу.

В гробу уютно.

Я пока не в нем. Задумчив, выбит, обойден

не мял актрис, не грезил Амстердамом

упал и встал.

Прошел, упал.

Опять не смог смиренно удалиться —

есть неустойчивость.

Напала, не бросает

вторые сутки беспросветно опекает

приличный вечер незаметно наступил.

Предстал шутом

бросавшись, зрел, темнил

создал иллюзию, что я брожу в пустыне

гораздо позже

синей ночью

в оберегающем от холода плаще.

Я распахну его

затем сорву его

верблюды удивленно задвигают горбами

босяк-феллах воскликнет:

«Братан, давай же с нами!

Отправимся по дюнам

искать тропинку к жизни

ты трезвый?

соображаешь?

Попробуй. Не раскисни».

Мне бы не сюда

не к ним

все решится мгновенно

люди рвутся в тени здравиц, сантиментов

прет рефрижератор, облетают вишни

молится ефрейтор

перед смертью дышит —

автомат наставлен

рядовой не спишет

вековой порядок на устройство тыла

вызвавшего бойню

обожравшись мыла.

«Вы, я — мы ратуем за примирение

прогнившими дарвинами.

Машинками для снятия катушек

с нашей звериной природы.

Апач, зулус, крестоносец —

живи, одиночество.

Бейся, как дьявол.

Сжигай тормоза».

Визги в буфете, приемы у-шу

приняв кальвадоса, я расскажу

я напою

в самых пресных словах

о выжженных дамах

о диких мирах.

Закидан дерьмом ювелирный салон

бродягу схватили

цыганский барон

с ложечки кормит парней ФСБ

«Это тебе, а это тебе» —

негр висит на фонарном столбе.

Ботинок слетел, уши замерзли.

Взгляд безучастен.

Отбившись от стаи, он не очнулся

в океане песка

ему не тонуть, не кричать: «Паруса!

какие?… к чему?…

я их бы поднял. Выбрал бы курс

вцепился в штурвал

но ветер сменился

тоска отмерла» —

его отловили четыре хохла.

При помощи «Ската»

подводника, денди

от него родила подольская леди.

Растила дочь, любила выпить

брала в дорогу револьвер

«Ты не забыла, например

как мы сражались за надежду

не расставаться на земле?

Что будет после, я тебе

пытался вкратце объяснить

и вдруг исчез. Не позвонил.

Так убедительно пропал.

Потом полсвета обыскал

нашел получше. Извини».

Заройся в память

раз, два, три — приходит утро.

Подходит время задремать

и ничего не пропускать

удары, весла

самолеты, щипки дурнеющей погоды

раскачку стареньких деревьев

мосты, удотов, блеск каменьев

пробивших сферу полых судеб.

Избитый гризли не рассудит

монахов в гневе.

Толстых братьев

«Мое — твое. Вкушай оладьев.

Не покупайся на девичий

призывный вздох

рубя с плеча, скажи ей: «печка горяча

ну ладно, что же, я залезу

вам жарить блюз, мне отдыхать

прощайте, донна

до зарезу

необходимо мне сорвать цветок покоя.

Выждав вечность

я к вам еще не так вернусь —

целуйте небо…».

Неизбежность. Любовь вампира.

Радость. Грусть.

Он выдавил стекло женской бани

задубевшими пальцами

потные, склизкие барышни

рьяно отклячились.

Возбуждение себя не обнаружило.

Но через полгода встревожило.

Мелочь

приятно

вопросы.

Переводя впустую дыхание

думая лишь алфавитом

осень еще золотую

трудно схватить за загривок —

гулял, пил джин

читаю книгу

она своей формой похожа на валенок.

Рыцари бьются, девы сдаются

сонные мухи над трупами вьются.

Слава отважным.

Инвалидам позор.

Намажь мне с икрой, пучеглазый трясун

пусти меня в гущу израненных смердов

мудрость не стоит

потраченных нервов

быть в стороне

довольно, приелось

в себя прихожу и чувствую — зря.

Монстры, смешки

как кормой корабля

задом воткнусь кому-то в лицо.

Противник сглотнет.

Не выхватит меч. Он уже мертв.

Безмолвно рассечь его соизволил царевич Ахмед

злобный мудак, поэт

домосед

«О, моя Руфь, посвящаю тебе

победу на ним

собакой

Йе-йе!».

Отсыревший Борисов, царевич, факир

куры парные, мебель проста — гости сидят.

Не уходят. Луна…

«Будет о ней. Отожмись, ободрись

поставь буги-вуги, станцуй перед нами

мужчину в расцвете без мысли:

«Украли

жизнь у меня алкоголь и буддисты

чьими трудами я голову сбросил

воркуя с Элен.. н… н…

облезлым павлином».

Что им здесь надо?

кто их кумиры?

Ночь началась, послышались лиры

далеких галактик, седых космонавтов

я умолкаю

слежу за плитой

варится грог, нагнетает гобой

«Диск…»

«Буги-вуги?»

«Потом, в другой раз»

«Ты нас достал! Огорчаешь ты нас!».

«И вас, и себя. Суета, крепкий лещ.

Испробуйте сами»

«Чудесная вещь. Ложится на зуб будто живой.

Живого ты ел?»

«Дверь там. Ты закрой

ее, удаляясь, отсюда навек»

«Ты, бля, охренел?!»

«Я, бля, человек».

Сумбур мечтаний об осмысленном празднике

солнечном, длительном, тихом

никуда не приводит

тоннами девственных кошек

пригибает к амвону презрения

слабость цветет

военные запахи

вечность не дура, она не простит

отринувших шансы стать посветлей.

в сумраке встречи несчастных друзей

я улыбаюсь

я отхожу — хоп, хоп

гоп, гоп

а-аааааа!… у-уууууу!…

за пьяным гонятся мутанты

на рыжих взмыленных конях

«Они виденье… Хамы?

Дуэлянты?

В широких кепках, в тусклых чешуях» —

крадется луч.

Не освещая урны, снует по льду

и исчезает за углом. Не на трамвае.

Своим ходом.

Лишь намекнув откуда родом

его гордыня.

«Вы… графиня…»

«Я с незнакомыми айвенго

предпочитаю не общаться».

Сломаться

сразу же сломаться

Набрать грибов, уйти в астрал

Пожалуй, выход.

Правильный подход к страстям, тоске

бессоннице, изменам — робейте бесы.

Вашим самострелам

я предложу попасть в другое око.

Мне скучно

чуть безумно

одиноко, но светофор сгорел

нахмурив брови.

Лазурь! Ситар!

Невиданные зори!

Темно. Не ясно.

Там радость — сомневаюсь

тут горе — не уверен

тобой, Элен, проверен

«Есть мужество?»

«В достатке. Такого у тебя

как деток у касатки, сжирающей русалку

бунтующей на дне»

«Хе-хе…»

«Тебе смешно?!»

«О чем ты, дорогая?! Припав к твоей груди

я впал в печаль. Любя. И из последних сил считая

тебя своей. Таскающей меня

ну, за него

ты знаешь

по равнинам

по нижним, заурядным этажам

сознания.

И Фивам, Ферпомилам…»

«Ты сам?»

«Сошел с ума?

Наверно, сам».

Шары зрачков вращаются под спудом

потери веры в счастье

в сладкий дым надежды обрести второе небо

сочувствием покрывшее земное —

завал, обрыв

истоптанное поле

ты лютик? Бог с тобой. А я чабрец.

Засох, теряюсь.

Истинно конец.

Заразная вода — из крана

себя, как тело — из окна

я не проснусь.

Пока мне рано

увидеть всю реальность сна.

Ступайте. Лейтесь, проходите

нимфетки, горцы, вместе, рядом

идите с миром.

Ешьте даром, прикрыв глаза

осенний воздух.

Помойка — справа

деньги в прошлом

любовь слаба

ее изгои не прутся толпами на площадь

дуреть от смеха в поздний час

сшибаясь лбами емких фраз

«Вы лучше всех»

«Да, я бухгалтер»

«Мочу не пьете?»

«Не колюсь»

«А на жене…»

«Бывает, злюсь. Признаться честно —

я невротик

кричу на рыб, тарелки бью

ты покажи мне свой животик

и дальше, дальше

я горю».

Туркмены роют. Сильный слышит.

Хрусталь звенит ему во след.

Работы мало, он не дышит

к виску приставлен пистолет.

Стреляй. Я жду.

Ты ждешь? Стреляй!

Не попадешь, я не обижусь

одна лишь жизнь

да ты стреляй

я нынче смел.

Стараюсь, пыжусь.

Элен, приди минут на двадцать

мне хватит, чтобы рассказать

тебе без слов

как я опять хотел, хочу, тебя

имею

нет, не тебя, она — не ты

«Ты, детка…»

«Дядя…»

«За труды ты воздаешь мне

с мощным чувством.

Я просто жив…»

«Луны, травы!»

«Я восхищен твоим искусством».

Кабацкое мышление жмет глотку

вполсилы, не смертельно, потерплю.

Черны дворняги.

Я их подманю, задрав штанину:

«Эй! Нога. Вгрызайтесь.

И мести вы, друзья, не опасайтесь

мне не до вас.

Не до себя — таков мой путь.

Он верен?

Вероятно. Как-нибудь».

Нельзя объять необъятное, но не пустеет стакан

глаза, не мигая, смотрят на звезды

мошкара посылает своих капитанов

попробовать кровь

оценить ее силу.

Борисов в Ельце. Запивает конину

кипящим рассолом из ржавой кастрюли

Моцарт на флейте — не сам, не сегодня

чижики, пыжики

рвы, вурдалаки

прыжки, перелеты, свирепые драки

дух-провокатор крепчает и в пятки

мокнут подмышки

сильнейшие схватки

«Ты не рожаешь!»

«Кто его знает

над вспученным морем горилла порхает

ей же не скажешь, что я обознался

метая в нее…»

«Ломти?»

«Динамита. Счастье мое

ты, как злыдень, сердита —

я понимаю.

Меня не понять — солнце на завтрак

два кофе в кровать»

«Два я не выпью»

«Выльешь, прольешь

здоровье не фантик

разлука не вошь

снаряд угодил в резиновый храм

служки кричали: «Атака! Ислам!»

бросив сигары, достали кальян

дымите, товарищ

прелестно… ислам…

иволга в рыбе

ты не нравишься ей

вокруг тебя масса опасных друзей

«Я Филимон»

«Я Ананий Пустынник

только вчера проиграл я полтинник

в секу стремглав маляру на бульваре

Господи, Боже

беда — Он не с нами

Он нас, оставив, покинул

презрел — я протестую! в аду бы сгорел

за право пред Ним ничего не таить

от сердца в лицо

говорить, говорить»

Улица наша. Клыкастый мороз

всех разогнал, подготовив под снос

шаткие замки любивших бродить

в зыбком тепле

обрывающем нить

резким уходом — тогда, в ноябре

я не допил

не доехал к тебе.

После сумел

добравшись, нагнал

свой хвост, твою юбку — все задирал.

Ты соглашалась

я нервно стонал

нам фоном басила…

«Она?»

«Бесси Смит. Неважно, малышка

я легок

убит

тебя не забуду»

«Забудешь»

«Элен…»

«Я здесь. И чего?»

«Мы, как Гитлер и Рем

я стану жертвой

дружбы, любви»

«Молчи. Продолжай

нагнетай… не тяни…».

Руку на ступеньку, ну, же, на вторую

и устал, и выпил — маюсь, не психую

в свой подъезд вползаю

трусь ремнем об камень

дайте посчитаю

не врагов

не мысли —

свежие осколки от разбитой сказки.

Лопнули запаски, стекла задрожали

из пылавшей церкви демоны бежали.

Вы остановитесь. Выбейте автограф

на моем запястье

огненным зубилом, вырванным у Павла

на былом пожаре — сари

сари

Сари. Скинь ты, девка, сари.

Мы с вороной в паре подойдем, посмотрим

она каркнет: «Кррр-руто!»

я скажу «Достойно.

Молодые груди. Ветреное лоно

вижу, как бы вижу

слышу, что-то слышу

Каллас, не бей мне в ухо.

Не ори, не слышу».

Медленное небо. Облака, постылость.

Нищее светило незаметно скрылось

местные сатрапы разошлись по кухням

«Водку нам с доставкой!»

«Обойдешься, милый.

Мне твой лик козлиный

опостылел всуе. Я тебя, урода…»

«Ты?! Меня?! При друге?!»

«… подведу молитвой

к лютой, страшной муке».

Конченые звезды.

Циркуль в мягком месте.

Классика арт-рока

три сосиски в тесте заглотнул впустую.

Не наелся. Сплюнул. Были бы здесь бабы

я бы точно всунул

научил их джиге под обстрелом чувства

лживого, больного: «Грустно?»

«Крайне грустно. Ты, Элен, откуда?

Ты ко мне, наверно?

Мне, как видишь, худо.

Очень даже скверно. Где мозоль, где язва

перегибы в брюках

без тебя мне плохо — я в прозрачных суках…»

«Ты их любишь? Правда?»

«Их не существует. Впрочем, ком желаний

бешено трамбует».

У меня нет мыслей. У меня есть ты.

Схватим по банану, двинем на пруды —

блики в черных лужах

выдох через нос

сапоги овечек, битвы не всерьез

женщина к мужчине

слабость и оскал: «Лучше бы, как прежде

жестко поддавал».

Дети из колясок тянут руки к псам

лижущим им пальцы с желчью пилорам

«Отгрызем, отнимем

жалко, но нужда

пробуждает дикость и черствит сердца».

Люди. Это люди. Они здесь, Элен.

Не зарывшись в чуде жизни без проблем

заливают пиво, машут головой

«Ты зимой не плавал?»

«Я едва живой»

«Пьешь за обновленье голосов внутри?»

«Жорж, мое терпенье на нуле

учти».

Русская матрешка — вы и только вы

пахнущая спиртом, жгущая костры.

Из души вы тело вырвете силком

«Телом я…»

«Душою?»

«Ом, мы скажем ом»

«Вместе?»

«Я чуть раньше. Я мудрее вас

и тебя, и крошки — цыпа первый класс».

Удивленные выбранным тоном

поджавшие с вызовом губы

отойдя, курили

вперившись в ручей

«Она лесби, Лена»

«Ты не мой. Ничей».

«Ну, не надо пены, присмотрись, поверь —

мне тоска с другими…»

«Что же ты за змей! Залезаешь в койку

рвешь мое белье

подогнав под вечность…»

«Не твое. Свое».

Ранимый хлыщ, аристократ

чумазый инок и рубила —

пришел черед. Поставлен мат.

Готова скромная могила.

Река проточна, ветер слеп

ботинки носом смотрят в небо

езжай, гони кабриолет

ты катафалк.

Тайфун

комета — приволье мысли

холодок

подумал? Трезво. Не убавишь.

Чего не выпил, то не смог

жуками волка не затравишь.

Они явились?

Тысяч сто

ползут по телу, будто знают

в чье полутемное окно

я засмотрелся…

Обвиняют?

Ведут себя назло весне

решившей разум взять с наскока

мне все равно.

Опять тебе?

Всем прочим счастья. В два захода

один на цель, второй на смерть

и дай их помыслам свершиться

апрельским утром, когда твердь

земли

уйдет

не возвратится.

Ты пессимист.

Я одинок.

Элен не в счет?

Она в порядке — завидный стан, красивый рот

кипучий нрав без подзарядки.

Ни алкоголем, ни травой?

Траву не курит. Выпить может

совсем немного — внеземной

унылый зов ее не гложет.

Россию любит?

Сам спроси. Войди с цветами

крикни: «Лена! Я с первых дней, бля, на Руси

вдыхаю свет зимы и сена!

Ответь мне честно — ты довольна

рожденьем в брошенной стране

не понимающей, как больно

упавшим в пропасть на коне —

я не успел его избавить

от массы друга-седока…»

«Ты успокойся. Хватит лаять»

«Я успокоился. Пока».

«Ну, до свиданья. Ты на память

мне не оставишь свою боль?»

«Она нужна. Она товарищ.

Нет, не оставлю. Не неволь».

С Котляковского на просторы воды

на обветренном лице написано недоумение

ссади меня, речной трамвайчик

окликни турка, пусть столкнет

он сын посла. Спортивный мальчик.

По всем повадкам идиот —

бубнит ритмичную унылость

скребет ногтями чернь перил

«Салям алейкум. Сделай милость

послушай, как я раньше выл»

«Ы-ууууу! У-ыыы! Хы-ыыы!»

«Теперь я вою дольше, громче

не понимаешь? Ничего — отнюдь не к спеху

мыслить тоньше, чтобы считать за НЛО

меня.

Себя.

Бутылку бренди.

Фуражку бога, косяки.

Летучих рыб»

«Ага… хи-хи…»

«Изыди, голос! Вырвись в поле

один носись там в суете

желаний, взглядов

на огне

тупых клыков и мятых перьев

ты испечешь брусничный круг —

горячий пепел, треск деревьев

уйди, мой верный, лучший друг»

«Я не уйду. Такая правда

нам выпадает — не грусти

ложится плохо твоя карта

но кто-то хочет нас спасти».

«С Всевышним я в большом разладе»

«Он интроверт. Его держись.

Предстань сегодня при параде

не мучай член

не плюйся ввысь»

«Да я не мучаю»

«Я верю. Все это в прошлом, ясно, эх

любовь в забвении несложном…»

«Случался грех. Приятный грех».

3. Намоленные дубины

Святая солнечная пуля

срезает прядь земных волос

у человека с чувством смерти

в глазах, в движениях руки

за сигаретой. Может быть.

Портфель набит зеленым чаем.

На задних лапах идет ночь

ее не сбить с пути, упившись

бурды оплаченных забот

гнетущих нервы до заката —

взорвать конвейер? Не проси.

Не попрошу, я сам из стада

отлично вижу

хуже сплю

хожу в бессонницу подумать

по трупам парий за дождем

оно тут рядом.

Ограды, камни и кресты

венки, березы, птичий клекот

и ты, и ты, и пол Москвы

сюда прилягут

чей-то ропот

из-под земли надменно, трезво

течет, струится, шлет привет

«Я был козлом. Но если честно

не заслужил я столько бед.

Родился в Туле, жил в Кузьминках

женился, выждал — разошлись

она плясала на поминках

никто не крикнул: «Ты! уймись!».

Ее познали… десять?…

двадцать?…

еще когда мы вместе шли

под ярким солнцем. Прикасаться?

Я к ней любил — я из тайги

куда поехал заработать

писал ей письма каждый день

она читала.

Взяв за локоть

Максима, Гиви — знаешь, лень

перечислять мне этих резвых

умелых, прытких жеребцов.

вам абсолютно неизвестных

в нее входивших блядунов.

Убил бы!»

«Тихо»

«Нет, убил бы!

Так руку дружбы протянул

что моментально бы зарыл бы

бакланов, тварей… Кто икнул?»

«Не я. Не вы. Скорее, ангел.

Он здесь летал

сейчас исчез»

«Обычный ангел? Не архангел?

Почти уверен — это бес»

«Простить грехи и он сумеет.

Вы подтверждаете?»

«Ну, да. Меня давно надежда греет

отсюда прыгнуть в небеса.

Но не допрыгну. Не залезу

в спасенье штопаных высот

ворча, гнию, блюду аскезу…

Зачем Христу там лишний рот?».

По теплым лужам на тележке

коробку с мусором везут — в ней человек.

Сидящий труп.

Ревнивый минус Виктор Стулов.

Он из простых. Серьезных.

Мулов — с собой война, с луной неверность

«Я говорю — иди сюда

она висит.

Всю откровенность

своих измен мне кажет в лоб.

О, бедный лоб

ему досталось.

Прицельность выстрела судьи

весьма сказалась

на мне, да-да

на мне

увы — лишь о себе могу я думать.

Судья убил меня во мгле.

Ее любовник. Не луны.

Моей жены, распятой страстью

к нему. К подонку — болт судьбы

меня пронзил насквозь к несчастью».

«Не увернулись?»

«Опоздал. Заметив пулю на подлете

я наклонился и упал

сшибаясь в вечном крестном ходе

с поющей жабой Чики-Блю»

«Уже обмытой?»

«В миг. В болоте. Не удержусь —

за ней спою

любовь!

ты зла!

мы тоже!

вроде!».

Минутный траур, пыль ветров

огонь на вкус сильнее дыма

зима понятней холодов

босой весны, идущей мимо

воров, коней, поддатых деток

они живут. Им нужно жить.

Пылая связкой тонких веток

в костре судьбы

как тут не пить

что завтра? День.

А ночью? Слезы.

Элен, ты плачешь? Подожди.

Я не дарю с похмелья розы

но нам с тобою по пути

мы оба любим саксофоны

под лунный бой и крик совы

у нас свои в углах иконы

на них не лица — лики тьмы.

Раздвинем шторы. Так светлее.

Наш город сумрачно горит

врываясь в сны веревкой к шее

маня наивных, как магнит.

Немного радости. Немного.

Ее не выжмешь из камней.

Умри

останься —

всплеск.

Свобода.

Рисуй мосты, корми червей

собака с крыльями за тучей

суется носом в звездный пах

внутри него мороз трескучий

«Какой финал, какой размах

я скалю зубы. Вижу море.

Оно ревет над мягким дном

и черепа по двое, трое

лежат, засыпаны песком

не одиноко им, не страшно

жизнь далеко. Покой велик.

Его величье очень важно

для тех, кто тихо

вечно спит».

На лампе муха.

Почитай ей рассказы жирного скопца

о Катманду, о дивной тайне —

мечте змеиного яйца.

Чтобы унять меня с улыбкой

у Бога времени в обрез.

Заря. Подделка.

Лишний вес

взвалил на плечи и распался

на человека, зверя, дрянь

прилег, привстал

не испугался

холодный инь, бездарный янь

иди, Элен, ступай за прошлым

оно ушло недалеко

представ единственно возможным

зубастым бардом в кимоно.

Я упустил его из виду

ты проморгала взмах меча

мы затаили лишь обиду

когда погасла та свеча.

О чем я, крошка? Сам не знаю

любовь — работа

жизнь — пожар

Вот подступает вновь зевота

плевать на смысл — особый дар.

Коровы с мощными задами

блуждают ночью по росе

мы не расстанемся врагами

и в самой черной полосе

найдем чего-нибудь послушать

Доминго, «Стоунс», плеск воды

нас невозможно обездушить

нам не понять, как мы сильны.

Весьма. И очень. Крайне, детка —

они сломаются, мы нет

вполне просторна наша клетка

пошел ты в жопу, Архимед

законы, физика, опоры —

сколь ограничен этот взгляд.

Нарежь на завтрак помидоры

под них я выпью

что ж

виват.

Прекрасный запах павших мразей

иллюзий страха, палачей

пригрею моль.

Сквозь лес лучей

ввалюсь на ровную породу

новейшей мысли о тебе

Элен! Очнись! Не дай уроду

украсть слезинку в маете

мясистых зим

куриных скачек

стена бедна — она моя

меня всерьез не озадачит

богов ворчливая семья

я провожаю взгляд до точки

огромной, взбухшей до звезды

и оставляю. Жру комочки

овсянки, что сварила ты

моя Элен. Стена, отрада.

Отрава, парус

космодром

ты вырвешь грешника из ада

расширив в горле пряный ком

ему, избитому ногами

суровым ангелом любви.

Простим трудягу. Мы тут сами

глупы, кичливы — ты съязви

скажи: «Ха-ха, просмейся, милый

не будь дебилом, отдышись

залей глаза народной силой

ложись ко мне и не бесись».

Возлягу, ладно. Я не гордый

беру штурвал, рублю концы

до встречи, омут.

Праотцы

стряхните пепел, вынув руки

из перелатанных штанов

отдайте лужам, грязям честь

шепните правду — Он ведь есть?

не утаите

не солгите

на зайцах ветер догоните

пуская солнце на монеты

мудил на мыло, рожь на хлеб

вы сами рылом из деревни

в длину — прыжки

по кругу — бег

мелькают ляжки. Вянет грудь

ну, не бесплатно, не задаром

торсиды, лодырей навалом

дерзай, мадам. Не обессудь.

Погода так себе, клокочет

дворянский праздник

ураган

колдун развелся. «Хочет, хочет!»

слюна стекает по усам

корабль в небе

смотри зорче — мы там, он там

старик, уймись

носи газеты — вам на почте

нормально платят?

«Блядска жизнь…».

Выходят реки, гнутся скалы

доцент плетется без очков

«Сюда врачи и санитары

я выпил… драка… вскрылся шов

аппендицит совсем недавно

мне удалили… что-то, да…

Гори огнем! Ах, вам забавно…

Канальи, скунсы, шулера!

Я в картах гуру. Вот отсюда

и вся безрадостность судьбы —

разнес вчистую эту дуру и получил…

О, бабы злы!».

Выстрелы, встречи, объятия с тушей

бычьего взгляда, неправильной формы

радость в сомненьях

герои проворны

вылез — убрался

рванул — не догнали

боцман с русалкой на пальцах кидали

кто будет сверху.

«Мой хвост…»

«Не помеха»

«Ты думаешь, Френки?»

«Отрежем для смеха».

Весенние парни ревут, как маралы

вмещаются в плоть с трудом, еле-еле

простите, уйдите — не выждать вам пару

бросайся на нож

выбирай поострее.

Ежи наступают. Их шорох под стулом

стоящим в прилеске, где темень случилась

дырявит мозги относительным буром

сердце не бьется.

Только что еще билось.

Мистерия снов, туманность сознаний

я о своем, древний дуб о моем

у нас с ним немного безумных желаний

«В будущей жизни…»

«Родишься слоном»

«Дубом я был»

«Слоном пока нет»

«Может, и был, не упомнишь всего.

Гулял по саванне, за мышками бегал

плавал в пруду, превращая в вино

зловонную воду.

Ей богу, бывало. Мне показалось.

Или я прав?»

«Ты ошалел. Трехметровое жало

воткнувшись, торчит. Стрелок в облаках.

Не ниже. Ничуть. В блаженстве души —

отмахни. Позабудь».

Надломы, надрывы забудем

мы одиноки — мы здесь

оставляем на лужах следы

боремся с бешеным ветром

под раскрытыми в бездну зонтами

хрипим, умирая, проклятия.

Лупоглазо страдаем.

Нелепо боимся увидеть

пришедшего с даром кентавра.

Здороваясь, гость протянет копыто

я не пожму

не скажу почему мне не по нраву дракон

крошечный, Лена, седой

шипящий в наплечной суме

существа лошадиной красы

брата никчемной судьбы

космос — бери свою ноту

суслик — грызи провода

мало погибло народу

больше спаслось

суета

трудилы, ковбои, халдеи

джинсы в обтяжку, парад

как они только успели

уйти из-под пуль на Арбат.

Цемент застыл. Нет смысла в танцах

понурый панк стреляет медь

кивая прочим оборванцам

мол, наклюю, отстрочу смерть.

Батоно с заячьей губою

без дела бродит, курит дурь:

«Вах-вах, томление подходит

поперла карта? Так банкуй!».

Пересмотревшись штатских муви

рябой босяк бросает клич

«Пока нас всех не обманули

ты — за обрез!

я — за кирпич!».

Вдали проносится автобус

к стеклу прилипло два лица

и оба черных.

Крик слепца: «Туристы! Негры?!

Не ошибся! Чего не вижу, то спрошу

у человеков… Что? Смирился?!

Сейчас вам, тварям, покажу…».

Не показал. Пошел за пивом

«Купите мне, возьмите три

читал Булгакова. По Брейлю.

Об этом странном Га-Ноцри».

На моем холме притворяются

болтают, что снова весна

я им не верю

сам пригласил и не верю

покопался в земле, вырыл блондинку —

она мне гадает.

Говорит о грядущем.

Ни слов, ни записок

исключительно взглядом.

Ее сны не сбылись

любовь не вернулась

в волосах вьется червь

меж грудей ползет нежность

я не могу. Затаился, молчу.

Вряд ли озлобившись —

разменяв наважденье на стылость.

Будучи современным.

Целуя свободу в подошву.

С асфальта на песок, с красавицы на чушку

попался, бедняга. Опоздал на метро

наглотался Пуччини

резко вдохнул помидорной рассады

разговор не идет. Сигара потухла.

Кашлял, дымил — надоело, отбросил

на ковер не хотел

за ковер извини

пылают зрачки. Недовольна. Сидит.

Нагрелась тахта, наморщился лоб

взывает с кассеты досужливый Боб.

Щипок революций

моток пестрых жил

льдина в бассейне

блюющий кумир

комната пыток, комната смеха

сдираются кожи под гогот морпеха.

Синдбада.

Эстета: «Чудовищ мне, монстров —

гребите за мной на неведомый остров

устроим рыбалку, возьмем крокодила

что тебе, крошка?

Отдаться? Как мило».

Шагом, прыжками по смиренной земле

командиры пехоты не лезут в атаку

страхуют тылы

жмут бледных девок — звоните, колокола.

В любое время. Громко и как получится.

Запретите мне верить в прогресс человечества

виртуальным огнем

сожгите, крича, мою память

скучными трелями убейте последнюю мышь

несущую ложь в подсознание.

Забивайте надежду.

Не спросив разрешения, уносите ее с поля боя

баюкайте мирных

начинайте сегодня

пятница нынче.

Страстная.

Безродная.

Подъезжаем к могиле накатом

встаем в боевитую стойку

бурчим предельные мантры

распыляясь на жалкие звуки.

Поэт надевает погоны, берется за ствол и кладет

раздраженных пургой богомолов

прибитых тоской резидентов

нервы его, словно вожжи

натянуты. Тащат. Поют.

Взор неизменен. Улыбчив.

«Пойду на Манеж, там нальют».

Неоплаканный сон, на земле капли смеси

люди-монеты, люди-кусты

смотрите! сжимайтесь!

Наркотные зевсы очнулись.

Зашедшись в танце живота

они зреют монахов, опять же монахов

похожих на женщин

идущих под поезд.

Кола, напалм — на клумбе рожают.

Орущие жизни с цветами играют

из кафе беспросветно клубится Том Джонс

застывшие в камне голуби мира

терпимы к дерьму своих плотских собратьев.

Асмодей, старый гей — у нас все о'кей.

Бедлам. Атипичность.

Астрал. Кого ты нашел, того не искал

я повторяюсь. Мне не прорвать

завесу историй о цаплях

о дзэне

я тлеющий факел в двадцатом колене.

Крест на спине. С груди он туда

сам перешел

вероятно, пора.

Струи фонтана сносятся ветром

промок мой пиджак, набух документ

топор на плечо и рывком на пикник

надо попробовать.

Тону я, тону. Разделся по пояс

гляжу на луну

она появилась. Где-то не здесь.

«Сколько вам вишни?».

«Грамм триста отвесь».

«Вы как бы голый».

«Нет, нет. Не совсем.

Увидел тигрицу — увидишь гиен».

«Смысл не ясен».

«Понятен лишь царь

впервые лет в сорок открывший букварь».

«Здравые мысли…».

«Ждите — придут

уложат пред танком, закрепят хомут».

«Ангелы скажут…».

«Скорей, промолчат.

Намолят дубины, забьют всех подряд».

Виноваты, невиновны

бесноваты, задушевны

втыкать в себя шило — дурная примета.

Завшивленный странник мечтает покушать.

Выжить. Подумать. Изготовиться к счастью.

В запавших глазах — любовь

на согбенной спине — одиночество

сытый, мордатый упырь.

Вцепившись, затих

не отстанет.

Под ногами хрустят ноги, ноги

под копытами звезд хрустят наши ноги

грянул не гром. Взвился не сокол.

Русское поле, что тебя выжгло?

В стороне на спине с аппаратом в руке

фотосессия выси.

Бесцельная нудность.

Непосильность задачи —

все небо в кадр не войдет.

Глаза проест. Ему несложно.

Веселый парубок безбожно

сипит в свирель, снимая брюки

«Ты убери»

«Да я со скуки»

«Мне все равно»

«Тогда глядите. Живите цельно — не учите».

Я попытаюсь. Влезу в тело

вернусь в него, впаду в поток

зима забыта. Околела? Бомжиха с Трубной?

Вышел срок.

Постылый фарс — блаженный лапоть

когда-то кончивший физтех

поплыл мозгами.

Без помех. Его семья не возражала

Гуськом построившись, сбежала.

Он обитает в центре града

и говорит: «Я нищ, я пылок.

Проводим. Мы. В последний путь.

Ее. Степановну. Улыбок.

Не пожалеем. Бью я в грудь

я подтверждаю — будем.

Кучей. Матвей, Ринат и Болт Козлов

старушке выпало везучей. Стать. Оказаться.

Меньше слов».

В период жалобного свинга

хохочут юные во мгле

срывают двери. Давят яйца.

Визжат от счастья на столе

хирург их режет. Вводит космос

примерной дозой через шприц

столбы виляют.

Из ноздрей наружу льется свет теней.

Друзья зовут. К себе, навечно

на спину млечного кита

она бескрайна. Смерть легка.

Дорога сводится к надежде

избыть печаль пустым ветрам

наполнить их и по газам

ломая кости

метя стены кровавой жижей потных тел

вон мотоцикл

не взлетел.

«Ага, ага. Угу, угу» —

вошел с хозяином в сосну.

Та устояла. «Почему… ты здесь растешь

ну, почему…» — он говорил, мигая глазом

еще живой.

Кудрявый, гладкий, осознающий, кто с косой

к нему подходит раз за разом

«Теперь останься. Будь со мной.

Поговори. Налей мне стопку

на посошок

потом бери

я ведь всю ночь хлебал зубровку

привык.

Убился. Пусть… Руби».

В проулках мечутся кортежи

министров, зомби, теледив

мамаши ссутся. Добрый миф

о них идет по всем каналам

лис оператор гонит мух

снимает гладь, твердя оравам

свиных сограждан: «Нужен дух.

Чтобы суметь. Поймав, заправить

свой манифест в ее нору.

Они достойны нами править.

Нагну я дамочку, возьму».

Угаснет лошадь. Вымрут сфинксы

скульптура, камень выйдут в пыль.

Ступай к окну

держись, бобыль

ты ежедневно рвал тельняшку

крича: «Я город! Я стою!»

но выпив жизни нервной фляжку

просел душой.

«Страдать… люблю…».

Минорный транс, остатки блюза

шерсть одуванчика во рту

по мостовой плывет медуза

моя.

Элен.

«Идешь?».

«Иду».

«Ко мне идешь?».

«Нет, просто мимо.

Напиться водки, если что.

Сломать качели в ночь разлива

зеленых луж над телом Скво».

«Жены вождя?».

«Он был мужчиной.

Красивым, сильным, верным ей…

А ты молчи. Сиди тут миной.

Взрывай других. Живи. Зверей».

Померкнул я. Задернул пламя

змеей ползущее из глаз

прикрыл их накрепко. Надолго.

Дымя, я, Лена, отступаю

имея смелость не спешить

с омертвением чувства бессмертия

с охлаждением к Дао

с отказом от культа безумия —

в атмосфере жужжали жуки

майские

жуков поедали тишайшие птицы

райские

крапива сжигает сквозь кожу

ее набросали охапками

мне это кажется

стук молотков, гнилые гробы

ноги в носках расцветок тюрьмы

пойдем по дороге, наполним бокалы

голову в руки, водку в стаканы

будь самолетом

иди, как летишь

локон принцессы, гребенка и мышь

память о месте. Своем. На земле.

Путник зашился в нелегкой борьбе

за идеалы. Больше не пьет.

Любит закат, ненавидит восход.

Песни о тундре, цифры столиц

целая кипа кустарных ресниц

она их носила, я возражал

женские слезы

девичий оскал

комната в центре. Встречались и в ней

Сретенка, где ты? Здесь я. Отлей.

Не на меня, из окна ты не смей

люди тут ходят, толпы людей.

Да я бы на них.

Перестань, не рискуй

сейчас же назад убери длинный…

Дуй.

Ветер дуй.

Ну… Он подул. Дальше что? Что с того?

Тебе не скажу. Доведешь до метро?

Прямо по мне ступай, не робей

кстати, Марина…

Нашла поумней.

Собака в тени присела на хвост

широко раззявила пасть

ей интересно

думать о смысле палящего солнца

гонять голубей пронзительным взглядом

медлить с развязкой

голодной, бездомной

ранящей нервы пластующей трелью

Господи, будь. Не теряй свою силу

церкви — вигвамы

крест — томагавк

мы не сдадимся.

Сартров и Кафк слушать не станем.

Проснемся, устанем

взлетим, упадем

тезка, апостол: «На связи. Прием».

«Да, это ты. Я узнал. Поздравляй».

«Горе тебе! Крепись. Пролетай.

Ты погряз в дзэне, засох на холме

знаешь, любовь

она светит в дерьме».

«Его здесь навалом»

«У нас тоже есть. Помни другое —

ты выйдешь там весь…».

«Выйду».

«Дослушай! Ты вовсе сойдешь

если в мечтах лоск коттеджа и Порш».

«Ха».

«Я ошибся? Бывает. Со мной…

Бывает. Все чаще. Предатель я

ой».

Воткнули кляп, скрутили руки

к запруде тащат — я не вижу.

Петух под мышкой, сеть в зубах

небесных килек ты, рыбак

лови спокойно. Без запросов.

Удел привычный, клев на зависть —

не попадайся на глаза

Ему. Он не забыл — простил.

Он не забыл. Простил.

Забыть нельзя.

Простить попроще.

Во цвете лет по мнимой роще

бежит косой токсикоман.

Виляя бедрами, посильно выжимает

пределы скорости, присущей страусиным

провал

бесспорно

в отдыхе, в работе

слюна кипит.

При резком повороте зрачки гуляют

прыгают вверх-вниз

увидишь, думай. Не волнуйся.

Данный шиз добрей здоровых

ливрейных яппи, кабанов

внедренных к плесени кротов

зонтом в промежность. Ей.

Открой

его, шепча: «Ну, Маша, спой.

О первозданной красоте

Пилатах, брюликах, судьбе

я слово дам — не перебью.

А разрешишь, так подпою

тягучим басом

пьяным рыком

проводим жизнь, она со сдвигом

была

старалась, не сумела

стезя разлуки, визг припева

лупи по струнам балалайки

Христос придет

закрутит гайки

мигайте, дети-светофоры

сушитесь с чувством мухоморы

вас скурят завтра. На заре.

Отдав луну

тебе и мне».

4. Философ хлама

Задергались влажные губы

распустились цветы на могиле

живи, наслаждайся.

Вырви волчонка из лап браконьеров

вари ему суп, купай его в ванне

чистый и сытый — он воет

ты куришь

вдвоем на молитву затемно встали

Всевышний вас слышит

вы обещали

терпеть свою карму

не чувствовать боли, разящей нутро

никчемностью доли

юристов, зверей, холостых мозгоправов

регбистов, теней, заводных каннибалов

время придет, мы уйдем.

Солнце взойдет — свечи погасят.

Милые сердцу дремучие боры

вырубят спешно.

До блеска зачистят землю для свалок

отходов любви к комфортабельной блажи

рыгайте, дворяне

свистите, матросы

хватайте удачу за толстые косы

она не откажет. Подляжет, раздвинет

бутылка сивухи впустую не сгинет

запойная дама не крикнет: «Отстаньте!»

садитесь в кружок

и, смеясь, наливайте.

Голубь, бродяга, крылья у глаз

падает камнем на знавшего сказ

о тихом погосте, где плакали львы

ужом извиваясь от смертной тоски.

Гранит монументов, бедность канав

точность в молчанье

прозрачность в бросках

я за тобой

ты за призраком дня

пронзенного ночью:

«Ты помнишь меня?».

«Тебя…».

«Не забыла?».

«Моталась, скакала…».

«Бога нашла?».

«Не его я искала.

Радио в ухе, ритм, как в дурдоме».

«К этому шло. Деревня на троне».

«Веселые песни…».

«Предвестие ада. Я вас покидаю.

Вы злитесь?».

«Я рада».

Отбивая ногой в красном сандалии

куски золотого асфальта

я спал наяву

остывал под напором

воздушной струи из загадочной арки

в чреве которой шагали по лужам

зоркие цапли и прошлые беды

пахло аптекой

сверкали кометы

на данном витке пощадившие Землю

деревья гуляли. Танцующей частью —

стволы неподвижно внимали ненастью

бросались листвой

предвкушая утрату саженца Дро

не привыкшего к граду

музыка давит. Чайковский гниет.

Масластая грымза о вечном орет

ну, замолчи

умоляя, бешусь

продюсер твой сокол

он признанный гусь

коптящее солнце заходит за цирк

больно мне, страшно.

Страшно мне, гнусно

бухой доминошник, кладя пусто-пусто

швыряет в партнера окурком «Столичных»

«Я проиграл. Не имея наличных.

Сколько вам должен? Ах, столько? Примите.

Конкретно по яйцам.

А вы как хотите?».

Ветка в песке, на ней сидит птица

ни звука. Ни жеста.

Пришла. Отключилась.

Шагом дошла — притекла

не разбилась

хромые, слепые, учившие гамму

ей восхищались. Робели.

Пугались — наряда в погонах

грозящего карой

открывшего двери в машину завета

разум — проснись

счастье — останься

скользкие кобры вскрывают ширинку

их зуб ядовит

язык как у шлюхи

мелочность мысли. Голос оттуда.

Кот-импотент в ожидании чуда

«Хоть я сутенер и возможностей море

его не поднять

не зажечь на земное».

Поддатый большой ветеран ввалился в автобус.

Сев рядом, уснул, не завел разговор

поедем с ним молча. Максимально сурово.

Касаясь друг друга плечами, как в танке

мы на войне — смерть на колени

в любой обстановке никто не поставит

дьявол матроской безудержно драит

палубу солнца

сияй ты сильнее

будь ближе к людям

к Нью-Йорку

Корее

Париж, Катманду, сожги своим даром —

поддерживать жизнь

на планете, где паром

исходят надежды, иллюзии духа

улыбка дебила от уха до уха

банк раздает за копейки кредиты

волки обманут

овцы убиты

продажа квартиры спасеньем не стала

могила — кровать

земля — покрывало

лица синеют, смотря телевизор

измучен царевич, возвышен Борисов

«Мне, ратоборцы, с низов не подняться

парни с икон разрешают смеяться

конь из пластмассы сипит на комоде

кобылу прося в издаваемой ноте

она диковата и столь одномерна —

закрашенный глаз

одиночество, скверна

отсутствие секса, дурные порывы

все, как у нас

что не очень любимы».

Волга-река, могучая масса

бросай нам на берег жирных лещей

кости твои.

Взяли пакет, сапогами дочавкали —

не брезгуй

прими

возроди

ты велика и шевелишься

смываешь намокшие ценники

с чешуйчатых спин водолазов.

Что ищете вы, христиане?

Амброзию в общем стакане?

Тучу на лысину друга?

Кортик на поясе черни?

В муть погружаясь

назад вылезая

рыбы-коряги, родня Будулая

цыгане взирают на вас из засады

гитары для драки, нервы — канаты

набросятся кучей без песен

без танцев

наркотик в крови

отвага повстанцев —

земной муравей, наделав детей

уходит к деревне.

Не ноет, не злится

за любовь он не платит

подсевшего солнца

на жизнь ему хватит

собаки к нему безразличны

лояльны

нажимы сапог импульсивны

фатальны

политика неба везде справедлива

расправься, полынь

рыдай, дева ива — в гнезде на тебе

в ветвях твоей сути засел человек.

Потный гном из Джибути.

Туристом проехав весь запад планеты

прибыл в Россию, привез кастаньеты

тумц… лумц…

приглушенно, свободно

счастье шумящих непрочно, условно

штаны на коленях протерты до дыр

словно бы в церкви стою, вижу мир

свисая над бездной.

Свет, продолженье, как бы поверить

ринуться вниз, не разбиться

похерить

тревоги нутра, вонявшего луком

я из таверны с рыгающим звуком

вышел в семь двадцать

машины бежали

яркие леди говнищем дышали

топали ножкой, сипя в телефоны

давали понюхать собакам флаконы

парфюм из Парижа

коробка оттуда

сами духи плод Китая — валюта

очень нужна наследникам Мао

красное знамя, вершение Дао

робкое, скорбное — что остается

крикнули, слышал, гибель колодца.

Он пересох

высох, как роза

у бодрой старухи, летящей с откоса

хлопотной жизни

поисков чувства

над головой замигавшая люстра

ночь бесконечна.

Холодные руки покойников гладят

распухший живот пивного святоши

хлеб зачерствел, свинина протухла

вся радость в джазе

опьяневшему мало

кого из нас ждет после смерти Вальхалла

козел не проблеет, пророк утаит

признавшись хозяйке

где сколько болит

встанет под солнце с ручной обезьяной

посадит ее к себе на плечо

все это наше

взирай

наполняйся

сшибающим вихрем открытых путей

ты меня знаешь, я пленник костей

вырваться можно. На миг, на минуту

полета в бурьян

ходьбы к абсолюту

добрая, верю, ты добрая

проснись, обезьяна беззлобная

времени мало для правильной

постановки вопроса создателю

сил еще меньше для выдоха

гнили, что нами накоплена

годами метаний по глобусу

чтением мыслей бетонного

постамента житейской премудрости.

А кто-то, кто-то, кто — за что?

так надо, сын — кто ест, кто ждет

кто без закуски

белье спадает, страсть сильна

зима небрежна

замела

она не всех — Борисов спасся.

Зачем? не понял.

Его не гнет стремление стать больше

в вопросе разума и мыслей

мешавших быть самим собой

принцесса хнычет

за горой

тщедушный вепрь ее боится

научен жизнью, сбит с пути

приду, направлю, погоди

мне только нужно влезть в штанину

и не в одну

наполовину

я уже справился с задачей

увидев триллер, взял баян

со мной прибудут шесть команчей

седьмой не сможет

очень пьян

трезвей меня, но Старый Бубен

тяжел под спиртом на подъем

колибри в ноздри

там объем

ну, отложи чего захочешь

он не посмеет возражать

коня, седло

не отыскать — пропил один или с врагами?

как долог день. Как ночь опасна

буянил, выл, все не напрасно

окраску воина не смоешь

лопатой гордость не зароешь

приснится сон, сойдет загар

останься, крошка.

Забудь навеки мои грезы

о дружбе с искренним индейцем

в удачный день я их с десяток

зову из вечности на чай

и наливаю в чашки водку

или покрепче — кто как хочет

я не хочу. Хочу, но хватит.

За облаками меня жди

оттуда смотрят кто чем платит

ревя: «Спаси и сохрани».

Проходит нищенкой суббота

глядит горгоной президент

на берегу ручья

болота

храпит буддийский элемент.

Ему не снится волк с младенцем

долбящим зверя по спине

«Скорее, серый! Ну! Алле!

Как мне еще тебе поведать

что скорость гибельно мала

прибавь, дружище!

Будем бегать!

А от кого… не знаю… На!

Тебе со злости по затылку

лети, несись — вот твой удел

прими удары, как прививку

от нужных

мелких

славных дел».

С собой вечернюю прохладу

ты принесла

слегла

болеешь — я где-то тут.

Мы тоже здесь.

Поговорим, побьем посуду

жуков погоним из щелей

на колокольне звонарей

держащих небо за пижона

все птицы знают — что нам с них

худой потомок патефона

гоняет диск шумов степных

и плюс валторна. Стены в шоке.

Застыли, кончили дрожать

куда идти им?

с кем плясать?

я почешусь об вас скулою

не уходите.

Будьте мною

по части чувств к тяжелой правде

вдавившей голову меж плеч

так хорошо? Сгибай, калечь — я виноват

меня не слышно

орал во сне: «Вставай!»

не вышло.

Земля остыла, мозг горит

любовь забылась. Возвратилась.

И стало хуже.

Холеным пуделем затявкала эстрада

полезли в зал мартышки с баобаба

мой телевизор пролетел семь этажей.

Отжил свое. Прибил, если прибил

кого-то незнакомого с усами

набитого лиричными стихами

для быстрого захвата женской плоти

перед инфарктом от кряхтенья хора муз.

С сомнений началась поэма.

На лист ложится тень от головы

в ней стонет тундра —

редкие костры задуты беспощадными ветрами

затоптаны железными слонами

ведомыми с дистанции прогрессом

компактным пультом в крошечной ладони

сестры камней, уснувшей подо мной.

Я умираю. Трогая ногой

фанерный выступ на конце ее кровати

Юпитер, где ты?

и к какой вселенской дате

ты дашь свободу спутникам своим?

Она нужна.

Увы, не только им

мне не проснуться, если я не верю

кому-нибудь — себе? Исключено.

Морфей пусть вставит палицу Орфею

пролезет

знаю

много

ничего

промокший светлячок глядит из тины

я позову его со мной смотреть хоккей

следи за шайбой, братка

не умней

спокойно лезь на левое колено

на правом, как я вижу, надоело

тебе впиваться в мой второй экран

я первый выбросил.

Пошел он на таран

с бредущей мимо черепной коробкой.

Как крики? Их я не расслышал.

Мне помешало волненье в часах

пробивших отбой безвременной силе

накопленной сердцем за ночь ожиданья

сигнала с луны, стоящей героем

на страже небес — мы вольемся в них морем

чернеющей крови, крепленого пойла

прозревшим паяцам судьба подневольна

Индия свистнет

запылает на карте

езжайте ко мне, неустанно стегайте

ленивых быков из светящейся яшмы

становитесь людьми без страха очнуться

и громко взреветь от пейзажа под дубом

где вас обучает компьютерным играм

седой патриарх в монастырской спецовке

знающий дело

бурчащий массовке:

«Не заслоняйте поникшего бога

братайтесь с надеждой увидеть мессию

он выбирает не нас

не Россию

погода чудесна. Стрельба — к переменам

сытая жизнь разгоняет по венам

неверие в близость ужасной развязки

положат мой труп не на снег

на салазки

протащут их лесом

рванув, опрокинут

сейчас я здоров, но не меньше покинут

гляжу в свою суть, как Коперник на звезды

сподвижники серы

тупы, малорослы

ноющий свет закрепляет желудок

танцующий Кришна туманит рассудок

я бы порвался гитарной струной

будь я храбрее. Будь я собой».

Радуга сверху, ноги в тепле

пожелтевший лазурный, тебя не понять.

Меня не унять

я родился таким

в надвинутой шляпе, со шрамом над глазом

ломающим кактус нетвердой рукою

накормлен землей

обеспечен иною

гордостью места, куда мне вернуться

еще предстоит, налакавшись из блюдца

кислящей отравы, непальского яда

я — атом, блоха

истребитель, монада

простуженный Лейбниц догнал меня в мыле

«Мы это были? Не мы. Мы не были.

Казалось, что будем, но сбились с дороги

взывали к свинье

обивали пороги…» — я не дослушал.

Запомнив в лицо, монотонно пошел

познавать себя дальше транзитом до сфер

недоступных для взглядов

строителей тиров с живыми гусями.

Завтра я встану. Сегодня я лягу.

Лоб источает соленую влагу

сотру ее платьем, забытым Еленой

она в меня верит.

Загрустившей Сиреной манит принять

подзывающий берег

как Одиссея с гранатой зажатой

между литых ягодиц

«Ну, раздевайся скорей — будет блиц».

Приходит утро. Жизнь уходит.

С восходом солнца стало меньше

минут, отпущенных на бег. На стук.

На ласки с крокодилом

заплывшим в ванну через шов

в пространстве куба из миров

благой сансары.

Мы пропадем.

Узнаем худшее, свернем

нам надо думать.

Ни о чем. И только так, тогда поймем

суровый замысел Системы

поющих нищих

стон Венеры

она звалась и Афродитой —

порочна, чувственна, но праздна

от связей с смертными заразна

вся в белой пене, с дурным глазом

меня рвало.

Над унитазом.

Я что-то съел той звездной ночью

читая скрученный пергамент

где говорилось о Египте

словами предков Бомарше.

Кому-нибудь я вырву ноги.

Напьюсь, взорвусь, совсем убоги

мои задачи, если встану

дойду до двери

вновь к дивану

вернусь, шатаясь от раздумий.

Танцор под гимны полнолуний

кофейный столик бьет виском.

Грозится выжить. Терпит сырость

с кровавым цветом на полу

перелезая через горы — бери, метель

я не смогу. Поем с ножа сухой свинины

волью дешевого вина

«Подуй на рану пылесосом»

себе сказал. И глас козла

издал от радости, что мыслю

не заикаюсь, восхожу

Пречистой деве я служу

мой грех — неважно.

Будь я лучше

меня бы змеи не кусали

дарил бы мудрость мне туман

я им окутан

нудный гам купивших ружья пацифистов

волнует слух, разит в подбрюшье

урод не пойман

смех, удушье, блеск табакерки с кокаином

рывки планет

толпа к картинам ушедших в бедности изгоев

несется, жаждая увидеть

сокрытый смысл отдачи жизни

во имя страха потерять

свободу гнаться за фантомом.

Покажите. Объясните. Подведите нас вплотную

палец в рот засунув, встанем

затаим в кармане дулю

второй час полета к цели

непонятной, скрытой дымкой

поплескать бы кислотою

резануть Сезанна финкой

хохотнуть и сбацать мамбо

учинить над гидом зверство

набиваясь в тень от тучи

занимая свое место

изнуренные плясуньи выбираются на сушу.

Им поклон Морского деда —

он с холста сошел помятым

насмотревшимся рассвета

на соседней акварели

предъявившей голых фавнов

обнимавшихся в прилеске.

Ему грустно. Ноют зубы

дрожит мясо на костях

«Отвлачив сто лет покоя

я на воле, как в гостях.

Со скандального Афона

мне пришлют вязанку дров

благодарен. Грею клона.

Не тебя ли, брат Иов?».

Опустевшей мошной под белой луной

беззвучно тряся — забывшись, остался.

Возвысит ли горе, возьмет ли болезнь

ответь. Не ответишь.

В святые ты, ночь моя, метишь

зализывать раны не смея.

Вращаешься, бдишь, считаешь часы

я бы понес твою ношу

солнце убьет, но ты воскресишь

меня, обещая: «Не брошу.

Сама я вернусь, побывав под землей

попомни — я лжива

бессмертна

заняв одиночек опасной игрой

я смою их краски с мольберта».

Механика смерти, пыльца сорняков

для всхлипов других поколений

придут — не задержатся.

Жалость к себе и к себе

лишь к себе миллиардов людей

сияющий взор божьей коровки

олень наступил на пятно.

На столб от звезды, и его понесло

рогами в чащобу, копытом мне в грудь

я человечен. Небрит. Иллюзорен.

Целым селом сошлись посмотреть

что со мной сталось

как я курю

сижу в васильках

«Дочка, смотришь?»

«Смотрю».

Через лорнет наблюдает лесник

«Пропал он, Савельич?»

«Решительно сник».

Выброс энергий сочувственной темы

напутствует сердце работать, не спать

помериться силой с глистой пессимизма

пожухлые травы невольно лизать

«Уходит…»

«Не трожь. Пропусти, пусть идет»

«Спасибо, Савельич»

«Кто пил, тот поймет».

По исхоженным тропам

с жарой в левом глазе

небосвода касаясь макушкой

разгоняя кивком самолеты

молча приветствую павших.

Честно делюсь с ними миром.

Крадусь за белеющей крысой

хочу накормить ее сыром.

За тридцать шагов до утеса

собравшего птиц суицида

я думал без помпы и лая

«Значит, такая планида».

Горстка отважных индусов

ворует составы с халвою

они не в обиде на Кришну

и он не кричит им: «Урою!».

Жизнь прекращать пока рано.

Годы не те, да и жены

просят трудиться в ночное

на платья, сережки, кулоны.

Тельняшки кислотных матросов

пропитаны солью из Фриско

солью земли проигравших

дети цветов, вам не низко

висеть на флагштоке историй

навеянных бурей с избытка

возможностей делать карьеру?

Мне жаль, но вторая попытка

не будет допущена расой

считающих власть своей кассой

английский премьер, китайский генсек —

разные лица

одно содержание

на главную роль набирая дыхание

сорвавшийся юнга гребет

к сестре под созвездием Рака

четвертую ночь напролет

не спит, разогнав свою лодку

до уровня броских корветов —

счастливой дороги

советов

тебе не дадут в криках чаек

будды тебя не удержат

узники тесных подвалов

заваленных скалами нормы

взывают о быстрой кончине

скопом шепча: «Нам здесь орды

мы покорились, нам ясно

числом не сломать хребет неба

отнявшего с доброй улыбкой

любую надежду побега».

Переселиться в невесомость

узреть волхвов, купить им выпить

скатиться вниз с гудящей головой

вводите в кому

дождь ногой

мне наступает на мой зонт, который слаб

податлив ветру, в висках раздувшему пожар

зайти бы сходу в первый бар

взять стопку водки

хлеба с семгой, но денег мало.

Сырость рубит.

Латинский крест плывет над домом

для сумасшедших и таких

что знают выход — не очнувшись

напичкав химией костяк

и жир по венам, обманувшись

гонявших с гонором собак

вдруг потерявших свой ошейник.

Прошитый нитью автомата

вошедший в стадию распада —

чудесных снов, философ хлама.

Предсмертный возглас «Хари Рама!»

лишь как обычно привлечет

ворон доесть твои останки

Господь седел, точа болванки

из разомлевших индивидов

он усмехался. Не метался

знакомый звон в ушах велел

худому скульптуру раздеться

придвинув зеркало, лепить

с себя бугристого Геракла

на льве довезшего мешок зеленых яблок

недозревших — для них, от страха онемевших

вельмож, сбежавших за царем

встречать фартового безумца.

Отставший спал. Ходил по книгам

мешая с пьянством лунатизм

ушибы, шрамы, мистицизм — во всем.

Как есть. Навечно. Грозно.

Чеширский потрох одиозно

ведет свою игру один.

Дай лампу, лес

я Аладдин — заметив плотность под осиной

потру, сумею пожелать

не пахнуть перед кошкой псиной

фригидных женщин не пугать

моим размером

в час фламенко мне оставаться в стороне

щелчок — ответ

прорыв — «Уйди!»

ударный выкрик из груди

прыщавой мисс меня прогнал

направив прочь, смахнул со стула

привел к расклейщику афиш.

Мы пошептались о тромбонах

испанском джазе

махаонах

кто с кухни бабочкой вспорхнул

я пропустил.

Пойдя на шум

исхода духа об газон, всплеснул руками

вызвал лифт

стучал по стенам чем придется

жизнь тяжела, но в ней дается

хороший шанс не длить потливость

спеша за счастьем, как баран

бежит за мухой

рвется к морю

примите, волны — вас не стою

в вас утону, в вас исцелюсь

мне на могилу сядет гусь

бывалый клюв, речной смутьян

настройщик голоса подруги

залившей перья соком вышек

о, нефтяных

подбросив фишек

на вечер в видном казино

раба земля не сдвинет брови

продлит страдания детей

костлявый образ в кандалах

вращавший жадными глазами

пройдется с чертом по оврагу

дойдет вечерней красотой

вы заблудились

успокой

меня шуршащая трава, скажи решающее слово

привыкни к ходу сапогов

они на мне, я из кустов

в бурлящих грязях спотыкаясь

иду туда, где суше падать

на звезды бросив краткий взгляд

резьба по телу — нож сонат

исполнит их беспутный месяц

зависший в полной тишине

команда — быть.

Искать вовне

для снов приятную картину

держать удар

растить щетину, не заплывая за буйки

накрыли стол, сорвали траур

сглотнули штык порожних встреч

умели впрок себя развлечь

пальбой по крысам

вилкой дружбы

забравшей зрение щенка —

расти до метра, но пока

тебя за крысу примет даун

потративший в солярии купюры

врученные на бедность государством.

Кто без греха, швырните в него урной

с дешевой библией под спудом кожуры

бананов

мандаринов — не нужны

откормленным лошадкам эти притчи

«Мы рано на работу убегаем

мы ноги об упавших вытираем

Иисус, ну раздели же нашу радость

наполни чашу — нас пусть не минует

напьемся до припадков, до колибри

поющих о любви в любой мороз

Спаситель, вырвись

пожелай нам яко босс

зарыться в телефонную трясину

кого-то обвинять и убивать

так безобидно, в рамках разговора

«Забью, прирежу, хэй, держите вора

меня тут обокрали, взяли душу

я ваше равновесие нарушу

догнав не вас — конфуцианского харона

везущего ее на свой причал.

И вот погоня… Всем, всем, всем

отбой.

Я сам ее, расслабившись, отдал».

5. Затикавшая бомба

Я ищу этот город в потухших глазах

бродящих собак, сиротливых прохожих

в созвездии птиц над приютом мутантов

несчастных людей, плачущих тихо

деревья на трассе

камень и воздух

стоящий стеной перед мягким железом

милости ждать бесполезно

взгляни же под мост

там болото

мосты прогибаются с треском

приложенных ночью усилий

достаточно будет едва ли

ты улыбнись — нас снимали

щелчок фотокамеры или затвор

передернул смотрящий на Мекку

мне верится, он не попал

вьетнамец, принявший ислам

посмейся над ним, закрывая лицо

и думай что дальше

тесна ли удавка столицы

надежен ли я в темноте —

для моей любви к тебе

не найти слона, который смог бы

по центру вез бы

она нелегка.

Заплатив за проезд кислой грымзе

поедем с автобусом в парк

водитель, возможно, наш друг

пепел смахнет, руль оставит

накормит мороженой вишней

жизнь удается не всем

завывает шакалом мой хрен

я слышу один, не видя дороги

остров калек, судьба Атлантиды

столбы рвутся в небо рекламой гондонов

оденьте

согреют

«Пять звезд» кинотеатр

коньяк — тут поменьше

хлебаем в подвале

устало дрожа

вдвоем засыпая.

Волосы лучами теми же прямыми

окрасило солнце, капля Вселенной

Голгофа не снилась

крест на веревке впился мне в грудь

щетина пролезла

как-то сумела выбраться к свету

потрогай, Элен

если ты дышишь, дойдем до угла —

для начала

неспешно

путники утра, приятного робким

искателям смысла работы на отпуск

борются с ветром, болтающим кости

отдам тебе куртку, станет попроще

мне, как мужчине

прими, не волнуйся — я не уйду

мы еще погуляем

вкопаны шины, на них замираем

курим без слов

продолжение скоро

ногами, шагами, куда нам податься

московская правда

война за киоски

кому подожгут, кого изувечат

выпадет чет, может, нечет

демоны смерти всеядны

ворота к могилам открыты

следы на клумбе — нет, не наши

топтали нас, но сами мы

довольно, милая, добры

к тому же осень

глухой стон драчливых юношей

больных

веселых девочек, пропавших

познав печаль юлы взросленья

кр-ррутись

вр-рращайся

ход морщин с рожденья задан

дряблость тела

затронет душу: «Не успела

я не была расчетливой

стук в сердце».

Ежедневно платя дань безумию

набираем во сне номера

пошедших за знанием братьев

медведей зарытых берлог

их сестры встают в новолунье

варят несладкий компот

зачерпни его синей ладонью

выплюнь, глотнув, на паркет

пол, как тогда, зашипит

несведущий вскрикнет: «Пора!»

Господи, сколько я жил

пытаясь понять, что зима

лучшее время для рыб

подплывая, целующих лед

холодно ветреной, солнечной

из-под ресниц серебро

кто что увидит — в метро

крыша вагона не лед

губы поджаты, взгляд сух

спустились продрогшие слуги

беспечно рванул машинист

стены мелькают, мечты умирают

газеты шуршат, ноги ноют

стада подъезжают к загону

бетонному дому под ливнем

могильного лунного света.

Носом в цемент и окрепнешь

застынешь незыблемой твердью

свобода, за ней справедливость

жалость, отвага

плешивость

первоцветом пылает разлука

танк разлучается с башней

едет, давит, гонит, давит

не стреляет

возит мусор — вволю наевшись обмылками

предоставленных мудрым даров

напугаем потасканных женщин

заказав им бутылку вина

«На тот столик неси —

Конец ознакомительного фрагмента.