Солнце смерти

Пантелис Превелакис (2024)

Пантелис Превелакис (1909–1986) — выдающийся греческий писатель, поэт, драматург, переводчик, искусствовед, историк литературы.Роман «Солнце смерти» открывает трилогию «Пути творчества», в которую входят также романы «Голова Медузы» и «Хлеб ангелов» (1959–1966).Отмеченный яркими автобиографическими чертами, этот роман представляет замечательную картину жизни Крита начала ХХ века и является одним из самым ярких и колоритных произведений, посвященных этому острову, сыгравшему столь значительную роль в истории и культуре Греции.

7.

— Имей в виду: если услышишь почтальонского мула, немедленно ступай к фонтану узнать, нет ли для нас новостей, — сказала вечером тетя.

Сельский почтальон проезжал через деревню раз в неделю. Он спешивался на площади, трубил в рожок, и все подходили к нему за письмами.

На рассвете, еще не проснувшись как следует, я услышал стук подков по камням мостовой и, склонившись над отверстием люка, крикнул:

— Тетя! Тетушка! Почтальон!

— Спи. Это — не он. Он будет еще не скоро.

И позже происходило то же самое. А когда почтальон и вправду проехал у нашего дома, я его не услышал: меня разбудил его рожок.

Тетя была уже на улочке. Всюду, где улочки выходили на площадь, было видно собравшихся группами матерей: дальше они не шли, испытывая неловкость перед сидевшими в кофейнях мужчинами. Устремив взоры туда, где спешился почтальон, они ждали, чтобы кто-нибудь из детей принес им письмо.

Я прошел на середину площади. Почтальон сидел в кофейне Манусоса и рылся у себя в кожаной сумке, которую положил на стол. Вокруг него стояло трое или четверо мальчишек, один старик и начальник жандармерии. Я успел разглядеть у него на фуражке два рожка, вышитые крест-накрест, среди каких-то лучей, напоминавших колючки. Почтальон протянул жандарму длинный конверт:

— Только это. Писем нет. Корабль не пришел.

Он торопливо выпил свой кофе, застегнул сумку, сказал: «Всего доброго!» — вскочил верхом на мула, ударил его пятками в бока и помчался в соседнее село.

Я хотел вернуться туда, где оставил тетю, но потерял ее из виду. Со всех четырех сторон на меня смотрели глаза женщин в черных платках. Они высматривали, есть ли у меня в руках долгожданная бумага, и я чувствовал, как их взгляды жгут меня.

— Для меня ничего нет? Ни для кого из нас?

Они все не решались разойтись по домам.

— Пойдемте, мои милые. Корабль не пришел. Не печальтесь! — сказала тетя, выступив вперед.

Мимо нашего дома она прошла, не останавливаясь, и направилась в нижнюю часть села. Несколько женщин последовали за ней. Мы миновали церковь и оказались среди каких-то домов без заборов, где стояла мастерская красильщика. На натянутых между сосен веревках сохли выкрашенные в черный цвет грубые одежды и ковры. Мы пошли по тропе, ведущей к склону. Подъем был очень крут. Редкие кипарисы кое-где бросали нам тень. Куда мы шли? Я понял это только тогда, когда мы поднялись на гору. Вдали сверкало море: белая полоса поверх масличных деревьев. Деревья дымились, словно кадильницы, свет царапал глаза. Однако там, вдали, матерям угадывалось море, по которому сновали туда-сюда корабли.

Они уселись в тени, не говоря ни слова, неподвижные в молчании горного хребта. Видя их, можно было подумать, что это — скалы.

— Глаза высмотрим, глядя на море, — сказала одна из женщин. — А что увидим?

— Разве мы не видели кораблей, которые забрали их у нас и увезли?

— Видели, как не видеть!

Тетя молчала.

— Молчишь, Русаки? Скажи нам что-нибудь.

— Что тут сказать? Все во длани Божьей… Кому-нибудь из нас придется плакать…

Только она одна не смотрела на море и слушала что-то внутри себя, закрыв глаза, чтобы разобрать получше. Лицо ее было неподвижно, словно деревянное, однако время от времени по нему пробегало какое-то судорожное движение — быстрое, как трепет крыльев бабочки. Казалось, будто какая-то злая птица терзает ей сердце.

Я тронул ее за руку:

— Тетушка!

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

— Ах, я совсем забылась. Думала, что ты остался в деревне, и уже начала тревожиться о тебе.

— Неужели? Ты ведь думала о Левтерисе, — сказал я с некоторой ревностью, которую почувствовал впервые.

— Как ты догадался? Оба вы для меня родные, как близнецы.

— Так оно и есть, Русаки! Такой любви я еще не видала! — сказала одна из женщин.

— Ей научила нас Мать Христова… Учат ей нас и создания Божьи. Даже хищная лиса вырывает у себя из груди шерсть, чтобы устроить постель своим лисятам.

— Вот видишь? Есть у меня птички в клетке, так их мать, канарейка, прилетает и приносит им корм.

— Отпусти их на волю, Августина! — сказала тетя, неожиданно вздрогнув. — Грех это. Сделай, что нужно!

— Эх, горемычная! Да ведь птички певчие — для клетки.

— Видала пленных, которые строят дорогу? — ответила тетя, нахмурив брови. — Тогда и говорить будешь!

На обратном пути в деревню мы повстречали ораву мальчишек, сопровождавших мясника Кана́киса и быка, которого он вел на бойню. Рога быку увили разноцветной бумагой, а на шею повесили связку лент. Мясник водил быка по деревне, продавая его мясо заживо по частям.

— Кому из вас приходилось видеть такого отменного бычка? Пигийцы! Поторапливайтесь купить мясо!

Ремесленники выходили на порог своих мастерских: некоторые из них покупали, другие молча возвращались обратно на рабочие места.

У кофейни Манусоса два-три сельчанина встали разом из-за столика, подошли к бычку и что-то тихо сказали мяснику.

— Эй-эй! — крикнул тот. — Ливер и кишки проданы!.. Эй-эй! Голова и ноги проданы!

Животное словно исполнялось от этого гордости и трясло лентами. Было приятно видеть его черную блестящую шерсть, белое пятно на лбу, его умные глаза. Несчастное не знало, что его ожидает, а те, кто знал, не думали об этом. Быком восторгались и радовались: на него смотрели, словно провожая на свадьбу.

У следующей кофейни, кофейни Хромого Григо́риса, бескровное жертвоприношение продолжилось. Одни отрезали себе куски из лопаточной части, другие — от грудинки, кто-то купил шкуру. Казалось, мясник желал сначала впутать в свое преступление всю деревню и только после этого взяться за нож. Три оки¹³ мякоти осталось непроданными, и убой животного был перенесен на следующую субботу.

Торжественное шествие прошло через площадь — из конца в конец — и углубилось в улочки. На одном из поворотов дороги до нашего слуха донесся сильный шум. У кофейни Мафио́са собралась многолюдная толпа. Это были рабочие да поденщики, но каждый из них желал получить свою долю.

Бычок опустил копыто на порог, сунул опущенную голову внутрь и обвел людей взглядом: он желал запомнить всех их, каждого в отдельности, перед тем, как отправиться вскоре давать отчет Творцу.

— Послушай, Канакис, — сказал косолапый Мафиос, подле которого бычок выказал испуг, — не оставишь ли для меня хвост? Сделаю из него метелочку с кисточкой для пыли.

По туше бычка пробежала дрожь, будто он понял, в чем дело. Он был согласен отдать свою силу людям, но стать мухобойкой в руках у этого уродца!..

Мафиос вынул из кармана своего жилета медный грош и дал его мяснику. От бычка, которого водили и продавали, ничто не должно быть подарено никому. Этот грош стал его платой за вход в потусторонний мир: теперь даже след от его копыт — и тот был продан!

Канакис грубо потащил его за рог на улицу, идущую к мясницкой лавке, и при этом еще сильно ударил по заду короткой палкой, которую держал в руке. Разукрашенного бычка, который прошествовал по улицам деревни, словно принц, теперь подгонял ударами его палач.

Мальчишки поняли, что парад окончен. Каждый сразу же вспомнил о своих делах, и все они мгновенно исчезли. Остался только один — желтушного вида, длинноногий, худой, с выпирающими наружу круглыми коленями. Он завел со мной разговор:

— Хочешь вступить в нашу армию?

— В какую еще армию?

— У нас есть наша собственная армия. Я — командующий кавалерией.

— Собаками, значит?

— Собаками. Но дрессированными.

— Спрошу сначала тетю.

— Русаки — твоя тетя? Знает ли она, что ее сын убил Илиаса, сына Спифурены?

Я почувствовал слабость в коленях.

— Там, на фронте?

— Именно. Это жандарм сказал. Застрелил его во время ссоры.

Уродец повернулся ко мне спиной. Он тоже оставил какую-то работу и теперь торопился.

Когда я вернулся домой, там было множество народа. Я стал у деревянного косяка двери, так, чтобы меня не видели, и прислушался.

— Лучше быть матерью убийцы, чем убитого! — произнес какой-то старческий голос.

— Молчи! Молчи! — воскликнула тетя. — Не желаю слышать таких утешений!.. Не зря видела я кровь во сне! Она мешалась с водой в канаве и текла по всей деревне.

— Это была кровь теленка, которого заколол Канакис.

— Нет! Нет! Мы захлебнемся в крови! — ответила тетя.

Я слышал ее, но не видел, и поэтому казалось, что ее голос идет из другого, неведомого нам мира. Голос, отвечавший тете, был из нашего мира. Этот голос приближал ее на мгновение к нам, но она тут же забывала о нас и отводила взгляд куда-то в пустоту. Какая-то сила будоражила глубоко ее чувства и переносила ее мысли в некий мир, войти в который тогда не сподобился никто из нас.

— Будет ли Миха́лис, сын Спифурены, мстить за брата? — спросил какой-то старик.

— Ох! Ох! — простонала тетя. — Да разве бывало когда в наших краях, чтобы убийство не повторилось в другой или в третий раз?

— Нет уж! Его мать того не допустит. Когда в дело вступает Правосудие, места мщению больше нет. Теперь твоего Левтериса судят.

— Пусть его покарают, если он виноват! А я сотру себе колени в кровь, умоляя мать убитого о прощении, изорву на себе волосы, исцарапаю себе щеки рядом с ней!

— Не знаешь ты Спифурены! — сказала одна из женщин.

— Ох, знаю я ее! Я уже слышу, как она говорит мне: «Ты задолжала нам кровь и расплатишься кровью!».

Примечания

13

Ока — единица меры веса в ряде средиземноморских и балканских стран. В разных странах величина оки была различной, греческая ока — 1280 г.