Пропасть грёз

Павел Игоревич Шаповалов, 2019

В книге рассказывается о жизни молодого челюстно-лицевого хирурга, на чью долю пришлись суровые годы Второй мировой войны. Он ушёл на войну, утратив смысл жизни, но смог обрести его именно на войне, встретив девушку, что изменила его жизнь.

Посвящается Ангелу,

что ворвавшись в мою жизнь,

изменила всё кардинально

и стала моей семьёй,

хоть теперь и не со мной…

Моя вечная любовь, Анастасия.

I

Жизнь есть субстанция что течет безмятежно и безмерно быстро, будто песчинки, ускользающие меж пальцев рук, это известно каждому на этом белом свете, но лишь единицы верят в сущность сего бытия. Кому как ни солдатам знать всю сакральную тайну этого мира, лишь им, лишь людям тех тяжелых периодов.

Война — это не политическая подоплека правителей, а глубокая метафизическая сущность жизни, её некое следствие, которое позволяет человеку жить по-настоящему, жить той самой сущностью, где всё решается волею судьбы, где есть два расклада событий: жизнь или смерть. Но даже здесь, на войне, в корне стирается грань между жизнью и смертью, между светом и тьмой, меж Ангелом и Дьяволом. Лишь судьба решает в этот момент кто будет на коне, а кто падет смертью бравого либо же смертью изгоя и врага для обеих сторон этого противодействия. Врачи в этом пекле были той самой третьей силой, чья гибель значила бы предательством и своего батальона в том числе. Ведь именно они, обладая необходимым складом ума и определенными навыками могли бы привести свою армию к победе в битве, ведь умение спасать жизни солдат, находить их тела на ратных полях приносили невероятную силу и мощь боевого духа, укрепляя его и вдыхая всё новые и новые силы. Именно поэтому их смерть была наказанием Господа за грехи и многочисленные предательства солдат, что оставляли свои семьи, своих детей и жён уходя на фронт. Естественно, это была порой вынужденная мера, порой некое проявление благородства, в ряде же случаев отчаянное бегство от боли повседневного мира.

Я пошел на войну не для того чтобы доказать кому-то благородные намерения, либо же изъять выгоду от работы в батальонном госпитале, я был из числа тех самых ребят, что в здешних местах звали самоубийцами. У меня не было семьи, не было жены и не было детей, но моя жизнь уже к двадцати двум годам была отравлена горечью этого порочного и скверного мира, я был беглецом, что хотел скрыться от мира и впасть в состояние безмятежности и тяжелых адских будней. Говоря простым языком, моя душа совершила самоубийство, тем самым покинув мир полный красок, очутившись в аду, в бесконечном и безмерном океане крови и огня, что я видел на протяжение вот уже целого года. Я никогда не был военным врачом, никогда не стремился стать военно-полевым хирургом, но судьба уготовила мне именно такую сакральную смерть, я, будучи молодым, быть может перспективным, челюстно-лицевым хирургом оставил тыловые позиции и отправился на фронт, в очаг боевых действий, под пули пулеметов, зенитки и ракеты вражеских истребителей. Быть может пару лет назад я и пожалел бы об этом всём, но не сейчас, в данный момент я был чётко уверен в том, что совершил правильный шаг, закономерный шаг, который привел бы меня к какому-то исходу, к какой-то определенности, которой я ждал всю свою жизнь. Я остался физически жив вот уже целый год, но в тоже время душа моя была уже год мертва, ведь война — это не то место где превосходят чувства и эмоции, война — это то место, где первостепенна биологическая составляющая человека, его животное естество, а именно выносливость, сила и проворливость.

Пройдя месячный курс молодого бойца мне выдали кольт и распределили в специальный мобильный нейрохирургический госпиталь где-то за Лондоном, что располагался прямо в ста километрах от линии фронта, здесь я был никем, лишь молодым хирургом, с которым ни один военно-полевой врач не считался и даже не ставился в сравнение, работал я, основываясь на своих взглядах я более чем достойно, были пару случаев смерти, но смерть на войне явление закономерное, собственно как и жизнь, которая являлась неким Божьим даром, исполненным нашими руками, руками хирургов что трудились в этом госпитале, руками хирургов что трудились в других госпиталях Соединённого Королевства, которых к моменту начала войны насчитывалось более сотни. Врачебная практика на войне являлась чем-то крайне огромным и уважаемым во всем мире, но, признаться честно, врач побывавший на войне никогда не сможет с такой же чёткостью и мастерством совершить в повседневной мирской жизни то, что он творил здесь, в этом несусветном хаосе и огне. Такова жизнь и таковы её секреты, в этом я убедился лишь после войны…

II

– — Джонатан, чёрт тебя возьми, где тебя бесы носят, проклятый ты щенок, — раздался грозный крик капитана Корнуэлла, что мог услышать весь гарнизон, это был один из самых циничных, жестоких и грубых людей, каких я только встречал в своей жизни, но я его любил. По совместительству, к должности"тирана и деспота"капитан Корнуэлл являлся начальником госпиталя, в котором я работал.

– — Сэр, Уильямсон в общей палате, у солдатика начался болевой шок, доктор ему вводит морфий, — сообщила медсестра Маргарет, что являлась местной сплетницей и крайне позитивной женщиной сорока лет, это был один из немногих людей в этом госпитале, кто мог ужиться, наверное, с каждым и даже самым свирепым зверем, коим являлся капитан. — Мне позвать доктора Уильямса, сэр?

– — Срочно, Маргарет, срочно его в операционную, новая партия мяса прибыла со скотобойни, и каждая туша нуждается в тщательной обработке с последующей сортировкой, дабы привести к товарному виду. — проговорил капитан, поспешно удаляясь из виду по длинному коридору, что вел к сортировочному пункту. Многие врачи боялись его, ведь он поистине был грозен и зол будто бы на весь мир, но никто и никогда так и не смог понять его тайны, той самой тайны, что скрывала маска тирана, навешенная на его морщинистое, но в то же время крайне инфантильное лицо. Это был своего рода ребенок, в обличии старика и с характером тигра, его никто не понимал, наверное, лишь я в глубине своих чресл мог объяснить весь его цинизм, но я всё равно был крайне запутан и потерян от тяжести будних дней, поэтому и не пытался вникать.

– — Джонатан! Джонатан! — кричала Маргарет мне вслед, когда я удалялся в ординаторскую, я был до такой степени погружен в свои размышления, что не находился в этом мире, от чего мой слуховой анализатор просто не реагировал на побочные шумы извне и почувствовал свою необходимость в этом мире лишь когда женщина догнала меня и потянула за край халата. — Боже, Джонатан, что за скверная привычка гонять за собой уставшую без того женщину. Капитан велел срочно тебя отыскать и отправлять в операционную, поступило много солдат после бомбежки, необходима твоя помощь. — сбитым от небольшой"пробежки"голосом, проговорила женщина, увлекая меня за собой. Хоть она и имела лишний вес, но одно делало её сильнее многих других медсестер, что трудились здесь, это способность делать добросовестно свою работу превозмогая своими силами и усталостью и именно поэтому я всегда работал лишь с ней в паре во время перевязок, либо многочисленных поступлений тяжелых пациентов.

– — Что же, в таком случае идем на эшафот, нас ждет прекрасный вечер. — рассмеявшись проговорил я, толкая её дружески в плечо. С ней у меня всегда не получалось быть настоящим, она обладала способностью сделать даже самого унылого и скучного человека в такого же жизнерадостного и веселого, как и она сама. Мы последовали вперед по этому длинному коридору, который озаряли огромные белоснежные окна, располагающиеся тесным рядом по одной из стен этого корпуса. Моему батальону крайне повезло, ведь работать мне пришлось, пожалуй, в самом лучшем госпитале, как по оснащению, так и по интерьеру, по крайней мере так нам рассказывал старик Мюллер, пристаревший немец, который перебрался в Англию вот уже тридцать лет назад и ставший уже давно чистейшим англичанином. Он работал с нами не покладая рук, штопая шеи и лица солдатиков, что пострадали от рук его соотечественников. За свою жизнь Мюллер успел поработать во многих госпиталях Великобритании, в том числе и в Эдинбурге, и с его слов, нигде не видывал такой обстановки как в нашем госпитале.

Мы спустились с Маргарет вниз, на первый этаж, где располагался сортировочный пункт, заполоненный десятками раненных истекающих кровью солдат и не меньшим количеством хирургов, которые развернули операционные прямо здесь, не транспортируя пострадавших наверх, что естественно, принесло бы лишние затраты во времени, а нам этого было не нужно, ведь счет жизни этих людей шел на минуты. А мы, соответственно, были теми, от кого зависела их жизнь, капитан Корнуэлл всегда был крайне позитивно настроен в такие минуты, кто знает, быть может это комплекс неполноценности, заставлял его радоваться над горем, представляя, что от его рук будет зависеть выживет человек, либо же нет или это было что-то иное, что скрывало его черствое сердце, ведь всегда, где есть твердость, внутри есть нечто антагонистическое ей. Мягкость, добродушие, человечность. Никто не знал и не понимал его сути и, наверное, не понял бы уже никогда.

Я стоял у стального стола, на котором лежал молодой солдат, на вид ему я бы не дал и восемнадцати лет, толи он был крайне молод, толи его лицо было таким, но что я понял точно, так это то, что он был новобранцем, за год службы в госпитале я научился различать служилых от новобранцев, у новобранцев всегда в глазах горел страх и желание выжить, служилые же солдаты были пусты, их души как и моя уже давно были мертвы и не горели красками жизни, для них жизнь была некой закономерной составляющей, исходом того, что они сумели выбраться из пекла огня и дождя пуль. На войне царит примитивизм, где превосходит нечто биологическое над духовным и я, в те моменты считал это действительностью, а эту действительность единственной и непоколебимой правдой. Лицо этого солдатика было стиснуто в страшнейшую гримасу, лишь при одном взгляде можно было почувствовать всё то, что ощущал он, именно такие моменты в нашей практике были самыми тяжёлыми, самыми ужасными в психологическом плане и утомляли каждого врача до изнеможения даже сильнее чем многочасовой кропотливый труд за операционным столом, но за год я поборолся и с этим так называемым сожалением, сочувствием страху и боли больного, я стал ценником не меньше чем и наш капитан, ведь именно цинизм помогал нам переживать куда более сильный удар за больного чем самому больному за себя. Именно поэтому Корнуэлл был таким, именно поэтому его сердце было чёрствым будто фронтовой хлеб солдата, но так считал лишь я, остальные же его недолюбливали и за спиной называли зверем, бешеной собакой и тираном.

В воздухе висел тяжелый запах пота, перемешанный с соленым духом крови, которой было залито буквально всё в сортировочном пункте, помимо этой тяжести, что создавали скверные запахи в помещении было влажно, каждый глубокий вдох заставлял закашливаться из-за попадания паров влаги в легкие, я стоял и совершал уже автоматизированные движения своими руками, держа в левой руке иглодержатель, а в правой пинцет, ухватывая разожжённые окровавленные края сонной артерии, что по виду напоминали больше лохмотья, чем сосуд, я всячески пытаясь сопоставить эту"мозаику"из так называемого мяса пытался легировать артерию, дабы этого молодой парнишка смог жить дальше, чтобы всё равно в конечном счете умереть в следующей битве. Я действовал чётко и методично, не обращая внимания на его протяжные стоны и боль, которую испытывал он, периодически я слышал его приглушенные, как бы обессиленные хрипы, судя по всему он находился в состояние бреда, ведь то что он говорил никак не соответствовало действительности. Как только швы были наложены на сосуд я принялся стягивать не менее изуродованные куски мышц, которые после первично-хирургической обработки раны оставили довольно большой дефект, который приходилось закрывать лишь путем натягивания тканей, рядом со мной стояла Маргарет, которая то и дело при каждом моем подъеме головы подавала мне необходимые инструменты и перевязочный материал, а так же увеличивала концентрацию морфия в крови бедняги, путем все новых и новых уколов, погружая его в состояние наркоза, наконец работа была выполнена. На кожу наложен шов и солдатик направлен в общую палату. А моя работа не заканчивалась, а лишь приближалась к самому разгару, ведь весь сортировочный пункт был усеян людьми. Те, кто лежал на кушетках и столах стонали от боли, медсестры же бегали в аптечные склады за необходимым материалом и лекарствами, лишь мы были спокойнее травы и воздуха и размеренно, в заданном темпе совершали свой долг перед Богом и страной в которой жили.

III

Я не спал в эту ночь очень долго, толи адреналин наполнил мои сосуды и мозг до предела, толи лишняя рюмка джина, выпитая после тяжелой рабочей смены, давала знать о себе и бурлила в моем желудке, прожигая слизистую, но в эту ночь мне было явно не до сна. Недолго поворочавшись на старом диване, что пропах сыростью и дряхлостью я решил выйти подышать свежим воздухом, ибо смрадный солёный запах крови из сортировочного пункта доносился даже до ординаторской, вызывая тошнотворное и омерзительное чувство, я с трудом делал вдохи, они казались для меня чем-то тяжелым и пудовым, я буквально задыхался в этой проклятой полуметровой коморке, что считалась ординаторской комнатой. Поднявшись с дивана и надев на ноги тапки я медленным шагом последовал по длинному коридору, аккуратно пикируя меж коек солдатиков, что заполонили даже коридор, ведь мест в палатах попросту не оставалось, они лежали словно мертвые. Я даже не слышал их дыхания, не слышал храпа и по началу мне казалось, что я оглох, но лишь потом я вспомнил что я на войне. А здесь сон всегда являлся чем-то загадочным, будто бы маленьким подарком Бога человечеству, который ссылал обывателей на пару часов в рай, полностью убивая его плоть, а на утро вновь воскрешал, как это было с Иисусом. В коридоре было прохладно, в некоторых местах ставни окон были приоткрыты, дабы хоть как-то сделать воздух приемлемым для существования, но этот смрад был настолько едок, что даже осенний дух не мог уничтожить его полностью.

Я вышел из госпиталя через центральные двери, откуда обычно всегда выпускали в свет ходячих обывателей, которые смогли реабилитироваться и стать вновь дееспособными боевыми единицами, они уходили на фронт через эти двери, чтобы вновь вернуться сюда через черный ход, где находился тот самый злополучный сортировочный пункт. Это был круговорот жизней на войне, всё шло определенным заданным чередом, каждый прекрасно понимал, что рано или поздно выйдет отсюда, чтобы вернуться вновь, быть может навсегда, оставив свою тлеющую душу здесь, в этих стенах. Для меня же это был единственный и, пожалуй, теперь уже родной дом, иного дома я больше не знал и знать не мог, ведь вся прошлая жизнь уже была не моей, вся прошлая жизнь принадлежала тому молодому юнцу, что только открыл перед собой врата медицины, что грезил большими открытиями и перспективами в этой сфере, но тот юнец умер, как умерли и многие другие молодые перспективные умы двадцатого века, война не пощадила никого, каждый стал обезличенной машиной для выполнения определенных целей, заданных начальством, но мы продолжали исполнять свой долг, ведь сейчас для нас это была единственная верная реальность, а иной попросту и не существовало. Я сидел на деревянной ступеньке и перебирал камни, что являлись неким талисманом, неким посланием из прошлого, из той самой жизни, что была уже не моя. Я подобрал их возле своего фамильного поместья, сразу после бомбежки по Лондону, ничего в тот вечер не уцелело, ни единая деталь из той жизни не была уже моей реальностью, лишь эти пару камней, что были заложены в фундамент дома, который построил мой прадед, это был толи гранит, толи асбест, я толком так и не понял, в моем понимании это был талисман, который оберегал меня и защищал как родной дом, некая сакральная крыша, оберегающая меня от невзгод и страданий в этом уже новом мире. Воздух был свеж, но всё же крайне влажен, он веял жизнью, жизнью во всех её проявлениях, той самой, что горела как огонёк надежды о спасении в глазах новобранцев, такое бывало лишь ночью, лишь тогда, когда кровавое солнце уходило за тёмные тучи, что стали для нас светом, а свет же истинный уходил из наших глаз, ведь он был предвестником смерти, знаком того, что кто-то умрет сегодня днем. Вдали маячили огромные прожекторы, что озаряли это небо, создавая искусственный свет, который позволяла отследить вражеские истребители и бомбардиры. Это время было временем разведчиков, они жили совершенно иной жизнью ежели мы, для них всё было тьмой, что свет, что ночь, они не были частью этого внешнего мира, они были чистильщиками, которые жили лишь за счет смертей других людей. А мы, врачи, были их целью номер один, ведь смерть одного врача значилась гибелью целого взвода, это было две противодействующие стороны, мы, что восстанавливали боевую способность и дух целых гарнизонов и они, что выводили из строя нас, тем самым уничтожая гарнизоны. Мне стало довольно холодно, да и ткани перенасытились кислородом до того, что меня с неизмеримой силой, будто под действием морфия потянуло ко сну и я последовал обратно в ординаторскую, той же самой проторенной дорожкой, где благополучно уснул. Бог дал мне еще один день и простил мне мои грехи, совершенные сегодня. Ведь каким бы спасителем жизней не являлся человек, в нём всегда есть нечто греховное, именно это и отличает святой дух от человеческого естества.

IV

– — Мальчики, а ну-ка просыпаемся, приём лекарств и смена повязок, встаём, встаём, хватит спать, в следующей жизни отоспитесь, — жизнеутверждающим голосом вторила Маргарет, которая стояла у арки, ведущей в большую палату где лежали ходячие солдатики, которые провели тут уже по неделе. Женщина стояла прямо напротив огромного окна спиной к нему, от чего ее озарял дневной свет, и она казалась словно Ангелом, по началу некоторых солдат охватывала паника, ведь им казалось, что они умерли и сейчас находятся на Страшном суде, но медсестра всё равно не уступала своим принципам и изо дня в день всё повторялось по новой, будто каждый день перемотан по новой на фотоплёнке. — Джимми, иди сюда мой мальчик, иди сюда мой дорогой, прими свой антибиотик и возвращайся в постель, негоже курить в медицинском заведении. — строгим, но в то же время добродушным голосом вторила она, смотря на восемнадцатилетнего белокурого юношу, который лежал в нашем госпитале вот уже полторы недели и выбрался, что называется из гроба благодаря моим усилиям и помощи Божьей. Парень попал с множественным пулевым ранением в скуловую область и лишился левого глаза, благо пули не достигли мозга, а остались в толще глазницы, уничтожив пару черепных нервов, но сохранив жизнь юноше. Теперь его ждала демобилизация и длительная реабилитационная терапия в тыловых госпиталях с заслуженной пенсией, многие завидовали ему, но эти перспективы стоили парню глаза, поэтому я считал такую зависть чем-то вроде мазохизма, но с другой стороны этих мужчин тоже можно было понять, в битве между смертью и инвалидностью, второе было куда более благоприятным раскладом.

– — Маргарет, чёрт возьми, когда я уже уеду отсюда, я больше не могу здесь спать, я больше не могу здесь находиться. — скулил паренёк, его вид был замученным и уставшим и не от боли физической, а от боли моральной и духовной, ведь эти стены хоть и не были пропитаны кровью по существу, но они были пропитаны ею по факту и каждый сантиметр этого помещения напоминал солдатикам о той ночи, когда они поступили сюда, это была своего рода фантомная боль исходящая из души, а не плоти, от чего она была куда более больнее чего-то физического.

– — Тише-тише, сынок, — успокаивала Маргарет протягивая ему красную пилюлю и бумажный стаканчик воды, — Сегодня твоё дело было отправлено в штаб, в ближайшие пару дней тебя демобилизуют в тыловой госпиталь Лондона, ты пережил войну и благодари Бога за это. — несмотря на то, что эта женщина не имела достойного образования, она была прекрасным психологом, даже самого унылого и несчастного она могла в миг привести в чувства, словом ставила людей на ноги, здесь каждый считался с ней и уважал её, ведь именно она вдыхала боевой или как говорил Корнуэлл больничный дух в сердца здешних обывателей.

В палате оказался капитан, который обойдя койки солдатиков окину каждого из них крайне недовольным, я бы даже сказал, зверским взглядом и своим громким и железным голосом проговорил о том, что поступил приказ из генерального штаба о переводе ходячих дееспособных больных в боевую готовность, это значило одно: сегодня многие уйдут через центральный вход и будут выброшены в те же самые овраги и траншеи что уже залиты их кровью. Для старых обывателей это был неведомый удар, ведь каждый из них со страхом ждал приближения этого дня и каждый раз, когда в палатах появлялся капитан все, трепетали и не от грозности его, а именно от этой самой неблагоприятной вести, которую он мог принести в каждый миг, даже ночью. Поэтому жизнь здесь было не просто испытанием физическим, но и моральным, здесь поистине поражался тот самый больничный дух, это сила души. Многие солдаты, покидая этот госпиталь возвращались сюда мертвыми, ведь они были наполнены уверенностью и силой и шли в ратной битве до самого конца. А те, кто возвращался сюда живым уже никогда не мог питать слабости и трепета перед капитаном, его слова ими воспринимались как нечто должное, как очередное испытание Господа, каждый работник этого госпиталя для них становился поистине Божеством.

V

Я проснулся от звуков сирены, которая ассоциировало далеко не начало нового безоблачного дня, эта сирена была знаком того, что по нашим позициям начинаются бомбардировочные артобстрелы противников. Каждый человек прекрасно знал, что эти тянущие и душераздирающие ноты не вещают ни о чем хорошем, от чего у многих людей здесь на войне и том мире они вызывали условный рефлекс, в каком бы ты ни был состоянии ты просто обязан бросать всё, просыпаться и мигом мчаться в укрытие, но наши перспективы были куда более хуже, чем у обычного народа. Перед тем как укрыть свои спины за толстенными стенами бункеров, мы должны были обеспечить безопасность постояльцев госпиталя, эвакуировать неходячих солдатиков. Это было просто прекрасное начало дня, которое после прекращения"бури"предвещало многочасовую и бессонную ночь над столами пострадавших, но мы жили этой реальностью и уже давно никто не жаловался, война сделала свою работу, очистила этот мир от слабаков и трусов, взвалив часть их обязанностей на наши плечи.

Я вскочил с дивана и не одеваясь, в одних брюках помчался по деревянным скрипучим лестницам на первый этаж, где располагалась большая палата неходячих пациентов. Тут уже было несколько моих коллег и здоровая половина солдатиков со второго этажа, которые могли собственными усилиями обслуживать себя и в редких случаях помогать нам и это был именно тот самый редкий случай.

– — Собрались-собрались, черт, вашу мать, ребята, — кричал я в непривычном для себя тоне обращаясь к солдатам, которые вывозили койки подальше от окон вглубь помещения. — капельница, капельница, аккуратнее, тех кто не способен встать, а именно ожоговых оставляем тут, возле этой стены, а те, кто способен подняться с постели хватаем под руки и ведем в подвал, проходы открыты, быстрее мать вашу. — кричал я, подбадривая их. Такие ситуации здесь были нередкими, ведь в последнее время количество артобстрелов по городам в этой местности значительно увеличилось, создавалось впечатление, что Бог оставил нас и склонил к верной гибели, вопрос был лишь в том, когда мы умрем все. Но в то же время эти ситуации поистине объединяли наш коллектив, делая его большой семьей, семьей по неволе, но иного пути у нас не было. Даже дезертирство влекло бы за собой смерть, только в одном случае смерть могла бы быть героической, а во втором позорной, наносящей позорный след на весь род человека, выбравшего такой путь. Каждый это прекрасно понимал и даже не пытался сбегать, единственное количество самоубийств от этого росло на глазах. Я сам был свидетелем такой умышленной смерти, когда только пришел сюда работать, мой напарник, с которым мы частенько вместе стояли на операциях, такой же, как и я юнец не выдержал первого артиллерийского обстрела весной прошлого года и застрелился прямо в ординаторской из своего кольта, который выдали ему на торжественной церемонии по окончании профессиональной переподготовки. Это был первый в этом госпитале, кто предпочёл выбрать лёгкий путь, второй случай был недавно. Полтора месяца назад, когда пожилой нейрохирург, прошедший в том числе и первую мировую войну, сдал позиции, размяк и ушел из жизни, получив весточку о гибели своей жены и дочерей после вторжения немцев в его поселение. Война не щадит никого, забирая перспективных, умных людей и открывая путь нам, приспособленцам и циникам. Кто знает, что было бы если бы эти люди выжили, быть может они стали бы теми, кто совершит огромное открытие в сфере хирургии, чьим именем назвали бы какое-то лекарство или патологию, но этого не произошло, а значит так тому угодно Господу.

За окнами слышались оглушительные взрывы и свиты зениток, которые то и дело приближались, а затем отдалялись, и вновь приближались, и отдалялись, будто шаги злобного великана, который искал нас, разметая всё на своём пути. Я держал под руки молодого офицера с размозжённой нижней челюстью и поспешно спускался вместе с ним в подвал, где уже находилась львиная доля солдат со второго этажа, в подвале было очень темно, это был обычный аптечный склад, который после адаптировали под бункер, здесь с огромным трудом можно было что-либо разглядеть. Я видел лишь десятки пар глаз, глаз в которых тлел огонёк отчаяния, чьи-то же глаза вызывали страх и боль, но я пытался справляться с этими не нужными чувствами, коим не место на войне, поэтому периодически отводил взгляд на служилых и пожилых мужчин, они были совершенно иными, в них не было ничего. Будто бы они находятся в привычной и обыденной для себя ситуации и ничего колоссально страшного не замечают. Они безусловно имели лица, имели склад своего характера и темперамента, но в то же время были обезличены, их души увядали как ткани организма лишенные кровоснабжения. Вероятнее всего так оно и было, душа, та самая неосязаемая материя лишалась притока жизни, сосуды, по которым текла надежда, жизнь, взгляд в будущее перекрывал огромный твердый тромб, коим являлась война и душа просто умирала.

Сегодня артиллерийские обстрелы продолжались не как обычно, довольно быстро, всего буквально полчаса, видимо бомбить было уже нечего. С неба наш госпиталь был не приметным старым домом, который рухнет сам пусть дунет лишь ветерок, каких-то внешних обозначений ни на крыше, ни на фасаде здания не было, ведь знак медицинского креста для врага значил ровно то же что и красная тряпка для быка на корриде, нас разбомбили бы в первую очередь, ровно так же, как и военные склады и базы снабжения. Как только звуки сирен прекратились мы просидели в этом миниатюрном бункере еще около десяти минут, тут царила такая тишина, что если прислушаться можно было услышать учащенное сердцебиение новобранцев, мы были единым конгломератом, который даже дышал в один такт, всё это действительно объединяло нас…

Поднявшись на верх, я вышел на улицу дабы удостовериться в том не пострадали ли стены нашего"дома". В воздухе висел тяжелый и горячий дух пороха и металла, в такие моменты вся влага попросту уходила, но вдохи всё равно были тяжелыми, ибо обжигали легкие при глубоком вдохе, был осенний полдень, но тем не менее на улице было жарко, порох, подорванная земля и дома еще не остыли и от них исходило это самое тепло. Пахло чем-то горелым и едким, от этого запаха во рту становилось очень горько, будто в мои легкие залетами песчинки перца, но это был далеко не перец, а пепел обгоревших деревянных домов и укрытий, это был тот самый настоящий запах войны, войны во всех её красках, которая периодически приходила к нам, преодолевая шестидесяти мильный фронтовой барьер. Никто из солдат не ощущал дискомфорта, для них этот запах напротив же был чем-то родным, ведь в окопах именно так и пахло. Поэтому у некоторых солдат с ослабленным иммунитетом от нашей больничной влаги развивалась пневмония и их приходилось эвакуировать в тыловые госпитали для поправления здоровья. Мало кто возвращался оттуда живым, война настолько трансформировала организм человека, что они просто умирали от отека легких, британский климат для этих людей становился просто смертельным, даже несмотря на то, что кто-то из них был самым закоренелым англичанином.

Когда всё закончилось, и все солдаты были возвращены на свои места, я отправился к капитану, который хотел меня видеть у себя в кабинете, обычно это не предвещало ничего хорошего, но и деваться было некуда, я отправился дабы выслушать очередную порцию унижений оскорблений от старика. Его кабинет располагался в довольно благополучном отсеке этого здания на третьем этаже, во время бомбардировки оттуда выбраться было бы крайне сложно, но толи старик везунчик, толи просто Бог его очень любил, но выходило так, что во время артиллерийских обстрелов его никогда не было на своем месте. Его кабинет был большим и просторным, в нём было очень уютно и он веял тем старым духом английской безмятежности и консерватизма, старинный массивный стол из красного дуба, небольшой чайный столик с двумя плетеными креслами, а так же огромное количество книжных полок, на которых стояли книги самых разнообразных мастей, от литературных произведений Шекспира, до медицинской литературы, всё это в совокупности с бордовыми обоями с обивкой красным деревом полностью уносило с войны перемещая в прошлое, в семейную обстановку и казалось будто вот-вот в помещение придет дворецкий, который презентует семейству пудинг по своему старому рецепту и чайничек черного чая.

– — Уильямсон, доложите о потерях и о прошедшем ночном дежурстве. — в командном тоне проговорил мужчина, сидевший в кресле за тем самым столом, его вид был довольно бодрым, будто бы его бомбардировка не застала, он был свеж, а его редкие седые волосы были гладко уложены, обычно он выглядел так после посещения генерального штаба, а отсутствие раздражительности в голосе означало что разговор с начальством прошел на добродушной волне, о чём свидетельствовал легкий аромат шотландского скотча, который исходил от него словно парфюм.

– — Сэр, потерь сегодня не было, врачи сработали чётко и слаженно, все лежачие были эвакуированы в подвалы, зенитки нас в этот раз не застали. Дежурство прошло без происшествий, на удивление тихо и спокойно. — я стоял напротив его стола смотря на него как бы сверху вниз, он не любил разговоры ни о чём, я об этом прекрасно знал и не говорил ничего лишнего, лишь конкретно то, что интересовало его, не добавляя ничего от себя. Лишние разговоры, общение ему было чужды, это был человек военного времени, где всё чётко и по определенным канонам, я считал это верным и возможно поэтому на меня он срывался довольно редко. А его нервные срывы поистине стоили многого, порой даже и здоровья. Я слышал историю от старика Мюллера как Корнуэлл пару лет назад чуть не удушил юнца, который не смог спасти жизнь солдату с открытым кровотечением из сонной артерии, этот парень в тот же день оставил рапорт и был распределен на западный фронт, где вероятнее всего и погиб, ведь насколько мне известно, год назад там было кровавое месиво, где уцелели лишь единицы, а на медиков велась жесточайшая охота.

– — Прекрасно, Уильямсон. Сегодня будет поступление с фронта ожоговых, вероятнее всего их будет много, всех принять мы не сможем, поэтому кем-то придется жертвовать, беритесь лишь за тех, кого сможете спасти, а теперь ступай, сынок. — проговорил он крайне спокойным, не присущим для себя тоном снимая свою фуражку с головы и аккуратно оставляя ее на своем столе. — Пошел к черту, я сказал! — вдруг резко вторил он. Я совсем забыл о том, что капитан не любит медлительность, возможно я был ошарашен этой теплотой голоса, быть может был крайне уставшим, но последняя фраза в миг помогла мне вспомнить где я нахожусь и поспешно покинул этот обитель закрывая плотно за собой дверь.

Мне очень мало было известно о капитане, его жизнь для меня была под семью замками и что удивительно никто из служилых врачей так же, как и я не ведали о нем ничего, кроме того, что это крайне скверный старикан. Единственное что я знал точно так это то, что этот мужчина был потрясающим челюстно-лицевым хирургом, за год сколько я здесь работаю ещё ни один солдат прошедший через его руки не умер от сепсиса или осложнений. А смерти здесь были явлением обыденным, у каждого, даже самого опытного хирурга, коим тут являлся профессор Мюллер было свое небольшое кладбище солдатиков за душой. На моём же веку таких было трое, один из них умер прямо во время операции, два остальных из-за осложнений в виде медиастинита. Здесь довольно быстро принимаешь чью-то смерть, от чего и не терзаешь свою душу за это. Бог безусловно наказывает нас за их смерти, но эти испытания, которые он нам дает как наказание за все деяния мы не воспринимаем как какой-то колоссальный удар, мы просто смиримся с этим, быть может именно это и делает из обычного обывателя этой жизни сверхчеловека, чувство неуязвимости души. Именно так я это состояние всегда называл.

Я спустился в сортировочный пункт и облокотился о дверной проём, это были большие двери, как в ангарах, люди поступали через них словно свиньи, загоняемые на скотобойню, тут точно так же, как и на скотобойнях всё было залито кровью и тяжелым духом прошлого, я видел, как вдали мигали фары грузового автомобиля, свет становился всё ярче и ярче, грузовик приближался сюда. Это были те самые солдаты о которых говорил Корнуэлл, их было действительно много, об этом можно было судить по количеству грузовиков, которых было сразу две штуки.

– — Новая партия мяса, сынок — хриплый, но довольно спокойный голос послышался позади меня, который медленно, но верно приближался ко мне, запах табака становился всё более отчётливым. Это был тот самый профессор Мюллер, он был небольшого роста старичком со скрюченной от старости спиной, его голова блестела от света, ведь волос на ней уже давно совершенно не было, он, как и обычно курил толстую английскую сигару. За 30 лет жизни в Лондоне он полностью стал англичанином. Вместе с ним пришли и другие врачи, которые молча дожидались момента, когда автомобиль привезет кучу раненых солдат.

– — Да, рабочие будни не дремлют, Генрих. Капитан сказал, что мы не сможем принять всех, придется побыть решателями судеб — с небольшой, скорее даже отчаянной усмешкой проговорил я, освобождая проход для санитаров, которые словно туши убитых свиней затаскивали окровавленные тела солдат в здание.

– — Тяжелых сюда, в тот угол, на столы, легких в очередь, безнадежных туда, — командовал я, будто бы Господь Бог на Страшном суде, размахивая руками то влево, то вправо, — не устраиваем хаос, кровотечение сюда, я сказал, черт возьми! Сюда! — уже буквально кричал на санитаров, которые как завороженные безумцы скидывали тела в одну кучу. Но всё же отладив работу мы приступили вершить судьбу людей.

Я работал в паре с Мюллером, нам достался тяжелый мужчина средних лет, лицо которого было словно обгоревшее бревно, по началу мне показалось что он африканец, но стоило мне взглянуть на его белые кисти, как я впал в ступор.

– — Джонатан, соберись! Соберись сынок, приступай к обработке ран, транфузионную жидкость, срочно. — голос Мюллера стал уже далеко не таким хриплым как был недавно, он мог чётко перестраиваться на командную волну при определенных обстоятельствах. Наконец взяв себя в руки, я взял в левую руку скальпель и приступил к обрезанию обожжённых и загрязненных краёв ран, будто бы мясник, срезающий жир с филейной туши, старик же в это время ставил капельницу с транфузионной жидкостью и обрабатывал обгоревшие части лица антисептиками. Процессия не заняла длительного срока, мы работали чётко и слажено и уже буквально через десять минут приступили к некроэктомии обгоревших тканей. Ожоги были обширными и в последствие принесли бы значительные увечья и уродства этому человеку, но сейчас нашей целью была далеко не эстетика, а жизнь, материала для трансплантации кожи у нас естественно не было и поэтому самым единственным, но в тоже время безумным и бесчеловечным решением капитана было использовать не поврежденный эпидермис мертвых солдат, пусть это решение было и безумным, но на данный момент времени единственным правильным и поэтому мы приступили к этой неблагородной и черной работе, жертвуя жизнями одних, чтобы подарить жизни другим, тем кто имеет больше шансов на выживание. Таковы правила войны, выжить может лишь сильнейший, лишь самый адаптированный к существованию в этом, реальном мире я считал это правильным, ведь если всё сложилось так, то значит Богу так угодно, значит у него есть свои счёты на жизни этих людей, а кто уйдет из этого света, те не заслуживают быть частью этого мира и отправятся в Царство Вечности.

Это был тяжелейший многочасовой труд, мы не спали целую ночь, столы не успевали обрабатывать, убрав одного на нём оказывался второй, третий, четвертый и так продолжалось до самого расцвета. Я смог спасти пятерых, двое же умерли прямо на операционном столе и были отправлены к общей куче обгоревших тел. В сортировочном поистине царил хаос, будто Ад сейчас здесь, будто он поднялся из-под земли и оказался в этой большой комнате, не хватало лишь Сатаны, но, впрочем, многие врачи считали Сатаной именно капитана, который как бешеный озлобленный волк рыскал по помещению и кричал как умалишённый на каждого из нас. Теперь уже его крики стали для нас неким стимулом, мы принимали их как что-то должное и обыденное и вернув сейчас нас в обычную мирскую жизнь мы просто умерли бы со скуки ли отчаяния за то, что больше никому не нужны. Это была наша жизнь и мы жили ею изо дня в день, радуясь, переживая и просто существуя в этом месте, что стало для нас единственной обителей спасения.

VI

Бог не стал наказывать нас в эту ночь, мы уснули прямо здесь, в госпитале не успев добраться до своих казарм. Мы уснули в тот самый момент, когда только солнце начинало подниматься из-за полей, тех пшеничных полей что давно уже были удобрены кровью наших солдат и кровью врагов. Я лежал на кушетке, на которой возили лежачих солдат в подвалы во время бомбардировок, кушетка была стальной, но для меня она была мягче любых перин, я спал словно убитый, не чувствуя своего тела. Я видел самые разнообразные сны, я видел безоблачное небо и зеленую траву, эта местность была мне знакома до боли души, будто бы это был мой дом, моё поместье, где я жил со своей семьёй. В этот момент я был абсолютно лёгок и свеж, будто я действительно больше не в этом мире, будто я умер и сослан Господом в рай, в тот рай в котором я поистине желал бы очутиться, я чувствовал тепло, которое как нуга охватывало моё тело, а воздух так и веял легкой свежестью с полей, которые были в пару миль от моего дома. Мне казалось будто сейчас не поздняя осень, а лето, то лето какое было в моём детстве, совершенно не похожее на те теплые деньки, что были пару лет назад в моей такой же размеренной и мирской жизни. Всё действительно казалось какой-то сказкой, каким-то завершением этой безумной и смутной жизни, я был абсолютно спокоен, а моё тело не ощущало той боли, с какой я уснул на рассвете. Всё это было лишь до определенного срока… Вдруг по моему телу пробежались мурашки, я почувствовал какой-то совершенно иной ветер, это был уже далеко не легкий свежий воздух, это был холодный ветер, который пробирал меня до самых костей, я стоял голыми ногами в этой зеленой траве, которая стремительно становилась мокрой и красной под моими ногами, я чувствовал, как моё сердце начинает дико колотиться будто бы вот-вот выскочит из груди, мне становилось трудно дышать. Каждый вдох давался мне с огромным усилием, будто бы я вдыхал пары тяжелых металлов, которые заполоняли мои легкие, будто желудок, насыщаемый едой. Я с каждым вздохом ощущал всю тяжесть своего тела, которое постепенно обмякло, ослабло и упало наземь, я почувствовал, что та зеленая трава, на которой я стоял буквально пару минут назад была залита кровью, от нее смердело едким соленым запахом, это была кровь солдат, что пали в битве под Лондоном, это была кровь тех солдат, которых я так и не смог спасти в эту проклятую ночь.

Каждый из нас после таких трудовых рабочих будней видел эти сны, каждый прекрасно понимал, что такова расплата перед Богом за смерти невинных людей, но мы жили с этим, принимая это как должное, эти сны были нашим грузом, который тянул нас вниз, пытаясь уничтожить, растворить в пучине войны наши жизни, но мы всё равно цеплялись даже за самые малые, казалось бы, незначительные надежды, мы выбирались и жили дальше. Но бывали дни, когда вестей с фронта не было и новых пострадавших не доставляли в наш обитель. В такие моменты мы просто сгорали дотла, будто феникс угасала в наших глазах жизнь и иногда я слышал единичные выстрелы и приглушенный звук падающего тела, это предвещало о том, что Бог забрал одного и нас, отправив его тлеющую душу в ад, дабы Дьявол вершил над ней свой злой и коварный суд.

Я открыл свои очи и увидел, что вокруг меня царит полнейший беспредел, кругом в хаотичном порядке расставлены железные койки, на которых лежат окровавленные и обугленные тела солдат, рядом с ними лежат использованные бинты, где-то валяется капельница. Стоны тех, кто опрел от морфия разлетаются по коридору будто звуки злобного полтергейста, а в воздухе царит запах едкой гари в пересмешку с потом и кровью. Ужасное зрелище, на самом-то деле. Я не видел врачей, не видел медсестер, будто они все канули в лету небытия, поднявшись с жесткой кушетки я ощутил тяжесть и боль во всём своём теле, которая диффузно пронизывала каждый сантиметр моей плоти, та легкость что была во сне покинула меня, я вернулся в эту жизнь, ощутив всю горечь нынешних дней.

– — Джонатан, я слышала, что вчера у вас здесь был просто аншлаг, столько симпатичных обгоревших мальчиков. — с обыденным дружелюбием и лаской в голосе пролепетала Маргарет, оказавшаяся неожиданно в коридоре. Вчера у неё был выходной и поэтому её не было среди нас, возможно поэтому то она и была так бодра и нежна, ибо то что было в эту проклятую ночь навсегда наложило след на мою жизнь.

– — Да, Маргарет, мы справились, мы справились… — это было, пожалуй, единственным, что я был в силах сказать, мой язык был словно не подвластен мне, ибо с огромным трудом мне удавалось что-либо промолвить. Но грело душу лишь то, что сегодня я заслужил отдых, сегодня в дежурство заступает Уайт, опытный нейрохирург, но довольно лицемерный тип.

– — Так, сынок, отправляйся-ка ты в казарму пока свет велит, а то ненароком сам угодишь в лазарет. — с легкой улыбкой на лице проговорила женщина, провожая меня до ординаторской, где я собственно приведя себя в порядок оделся и отправился в казарму.

Путь мой был не так далёк, казарма располагалась в небольшом пригороде, что в пару километрах от нашего госпиталя. Я шел браво отшагивая какой-то определенный заданный ритм, мои туфли то и дело нарывались на камни, лужи и ухабы, коими была полна тропа, ведущая в деревню. На улице светило яркое солнце, но было довольно прохладно, лишь макушку иногда припекало осеннее солнце, я слышал где-то вдали приглушенные взрывы снарядов и гранат, которые доносились до меня будто эхо, а может их и не было вовсе, а был лишь шум в моей голове, который не давал мне покоя, но всё е хотелось верить, что это действительность, что эти шумы естественны, но никак не ложны. Я приближался к дорожному знаку, указывающему направления в крупные города, но указатели были направлены абсолютно в иную сторону, это было сделано умышленно, дабы разведчики не смогли пробраться до Лондона, а их следы запутались бы окончательно.

Наконец я подошел к невзрачному кирпичному двухэтажному зданию, которое было построено в прошлом веке, но даже во время войны смогло сохраниться хорошо, оно на вид было не таким большим, каким казалось изнутри. Здесь было довольно уютно, что было заслугой коменданта, небольшого полного ирландца, который сумел создать семейную обстановку как интерьером так, впрочем, и духом, ибо войной здесь вовсе не веяло.

Я уснул словно меня вырубили, как какой-то механизм нажав на кнопку"Отключение". Закрыв глаза, я вновь увидел перед собою своё семейное поместье, картинки в моих снах были настолько красочны и светлы, что я просто слеп, пребывая во сне. Я шел по ярко зеленой, сочной траве босыми ногами, чувствуя, как она щекочет мои ступни и пятки, всё резвее и резвее подбираясь к своему родимому дому, с каждым шагом я чувствовал запах печёных яблок и корицы всё более отчетливо. Это мама пекла яблочный пирог, она частенько баловала нас чем-то вкусным и сладким. Я давно в своей нынешней жизни не видел яблок, не говоря уже о пироге и мне казалось, что я попросту забыл их пряный аромат, но разум человека способен творить чудеса, даже самое забытое, самое далекое рано или поздно всплывало будто дождевая тучка, собирающаяся на чистом небе. Я вошел в дом и побежал на кухню словно малый ребенок, который радовался каждой мелочи, даже самой обыденной. Наша кухня была довольно просторной и большой комнатой и плавно переходила в миниатюрную столовую, где стоял дубовый столик и ваза в стиле барокко, а непосредственно сама кухня была обставлена массивными резными тумбами из красного дуба, стены же были увешены миниатюрными подставками, на которых стояли приправы и прочие пряности. Здесь было уютно, я любил это место, для меня оно ассоциировалось с чем-то тёплым, с чем-то семейным и добрым, тем самым чего сейчас я лишён. Казарменная кухня далеко не была такой уютно, даже несмотря на старания коменданта-ирландца. Нахождение в одном месте целого взвода мужчин отражалось на порядке в помещении. Наконец оказавшись на кухне своего дома, я заметил, что запах пирога просто пропал, будто его и не было, не оставалось и малейшего духа, знака его присутствия в этом доме. Выйдя в холл, я подошел к большому зеркалу, что было колоссальных размеров от самого пола и до потолка и взглянув в него я увидел в отражении маленького мальчика, чьи глаза еще сверкали радостью и каким-то неугасаемым, как казалось на тот момент, огоньком. Я видел в этих глазах то, чего уже много лет не замечал при взгляде в зеркало. Этот взгляд был крайне инфантилен, добродушен и наивен, то был совершенно не я. Но по существу же это был именно я. Лишь в детстве, когда не ведал и не знал, чего стоит горечь потери, что такое разочарование, не знал истинной боли, исходящей из души, а не плоти. Я хотел было отойти от этого зеркала, как вдруг стал замечать нечто ужасное, моё детское лицо вдруг постепенно стало обретать всё более острые, всё более зрелые черты, но рост тела и конечностей не происходил, будто бы я становлюсь самим собой, настоящим, но при этом остаюсь карликом. Это действительно было страшное зрелище. Особенно в тот самый момент, когда мои глаза стали превращаться в нечто страшное, вначале в них угасла наивность, затем будто утренний туман растворилась радость и в миг засверкала опустошенность. Смотря в свои глаза, я видел живого мертвеца, который вот-вот выскочит из этого зеркала и набросится на меня пожирая и отправляя мою тлеющую душу в лапы Дьявола. Не успев отбежать, я услышал душераздирающий крик, что вторил"Джонатан! Джонатан!"будто кто-то меня звал, увлекая в пучины зла, но лишь потом вся картина, которую я видел в этом сне стала растворяться, пропадать будто по велению волшебной палочки, и я открыл свои очи и увидел перед собой капитана, который стоял над моей кроватью и с диким зверским подвыванием будил меня. Глаза его были наполнены ужасом, я больше не видел этой злости, не видел этой маски, он был действительно чем-то напуган, от чего стало страшно и мне.

– — Вставай же, чёрт тебя дери! — он тащил меня за рукав буквально сбрасывая с постели, — Уайт. Уайт погиб. Ситтинборн, что в пару миль от нашего госпиталя был разбомблён практически дотла, все гражданские были эвакуированы к нам, срочно вставай. — словно умалишённый параноидально вторил старик, который по всей видимости был действительно в шоке от происходящего. Я, поспешно вскочив с постели и не успев ничего сказать капитану, а лишь хлопнув его по плечу побежал во двор, где стояли военные автомобили, сев в самый ближайший я помчался покуда свет стоит в сторону госпиталя, я толком и не понимал спросонья того, что сейчас происходит, но я всё равно будто зачарованный давил педаль газа в пол, объезжая все ухабы и крупные ямы. Воздух действительно был тяжёлым, ровно таким, какой он бывает после бомбардировок.

До госпиталя я добрался довольно быстро, буквально за десять минут и оказавшись около него я просто впал в ступор. То, что я увидел в этот момент попросту не укладывалось ни в какие рамки разумного. По началу мне просо захотелось бросить всё к чертям и уехать как можно дальше отсюда, но мой разум скомандовал что ты должен это сделать во что бы это ни стало. Зрелище было невероятным, вся земля около госпиталя была буквально усеяна телами и пропитана кровью, здесь был невероятный хаос, люди с оторванными конечностями, размозжёнными лицами, ссадинами и царапинами, а также ожогами всего тела, а не только лица. Как мне позже сообщила Маргарет — это лишь малая часть тех пострадавших, каких перекинула нам Лондонская больница. Оказавшись внутри я видел женщин, детей, тут были и старики, такого ажиотажа стены этого помещения возможно не ощущали еще никогда.

Чтобы приступить к работе мне нужно было взять себя в руки, что сделать было крайне проблематично и тяжело, но тем не менее мне всё же удалось извлечь из своих закромов малую долю терпения и я приступил к работе, первым моим гражданским пациентом была девочка тринадцати лет, которая получила тяжелейшие ранения шеи, у нее были повреждены сразу две сонных артерии и слева и справа, чудо было то, что она еще оставалась жива. Её светлые волосы стали буквально красными от массивного кровотечения, в глазах её сверкал ужас, это был уже даже не страх, а мучительный ужас и потрясение, держу пари что она не ощущала даже боли, ведь состояние ее было действительно тяжёлым, она была в шоке, а сознание спутанное. Мне ещё никогда не приходилось оперировать детей, но всё в жизни когда-то бывает в первый раз, кому как ни военным это знать. Взяв в руку иглодержатель и шовный материал, я приступил поочередно стежок за стежком накладывать тесные швы по всей линии разрыва артерии слева и справа. Я не верил в то, что эта девочка выживет, но я обязан был делать свою работу и делал её голыми руками, мой до того поношенный и потертый халат крайне быстро пришел в негодность. Я не стал ушивать рану, ибо пострадавших было колоссальное множество, остановив кровотечение я принял решение завершить работу позднее и браться за другого больного.

Я окинул взглядом сортировочный пункт и мой взор пал на молодую девушку, которой по внешнему виду я бы и восемнадцати лет не дал, но её большие глаза горели осмысленностью, какой-то зрелостью. Я увидел её и ещё долго не мог оторвать своего взгляда, это было ровно до тех пор, пока она не уловила мой пристальный взгляд. То была белокурая красавица с огромными, будто два изумруда глазами, а цвет этих глаз был краше янтаря — карим, её прекрасные русые брови так гармонично сочетались с этими глазами, что я просто выпал на миг из этого мира, очутившись где-то в чистом поле, где есть лишь я и есть она. Увидев этот прелестный взор, я ощутил что-то крайне странное в области сердца, будто сотни клеточек наполнялись горячей жгучей кровью, постепенно охватывая всё тело до самых кончиков пальцев рук и ног. Раньше со мной такого не бывало ни разу, моё тело стало лёгким словно перо, мои глаза почему-то вдруг неожиданно заслезились, я не понимал, что происходит со мной. Её глаза словно пленили меня, я видел в них её душу. В этих глазах я видел то, чего не видел ни в ком, они горели каким-то иным, совершенно необычным огоньком. Это был огонёк добра, в совокупности с пламенем нежности и какой-то необычайной женственной страсти. В этом человеке было сразу два начала, я смог разглядеть в ней ум, зрелость, но в тоже время я видел в ней какую-то детскую наивность, игривость и вишенкой на этом торте был некий нюанс… Некая загадка, что сверкала будто маленький бриллиант. И всё это я смог разглядеть в этих прекрасных глазах… В которых я утонул полностью, словно мальчишка угадивший в сети рыбака. А какие же прекрасные были у неё волосы… Непорочно белого, такого соломенного цвета, ассоциировались с чем-то светлым и чистым, чем безусловно она и являлась. Я действительно был словно пленён её красотой и просто не мог пошевелить ни единой конечностью, но это была не просто красивая девушка, её красота не была чем-то внешним и поверхностным. В первую очередь я разглядел красоту её души, которая в совокупности с милым личиком порождало впечатление, будто это сам Ангел спустился с небес и оказался здесь, в нашей скромной обители.

– — Уильямсон, не тормози, не тормози, срочно, я сказал срочно приступай к работе. — орал будто сумасшедший Мюллер, смотря прямо на меня, будто маленькая собачонка на овчарку. Его истерический крик прервал эту связь, что установилась между мной и той самой загадочной незнакомкой и я в миг, будто ошарашенный оказался в этом мире, я вновь начал слышать эти страдальческие крики и стоны, мольбы о помощи и осязать тот ужас, в котором я находился. Первое что я сделал, так это мигом помчался к ней, дабы оказать ей помощь. Но на вид я не смог обнаружить каких-то серьезных увечий на ее лице шее. Она была той одной из немногих кто отделался лишь ссадинами и незначительными ушибами.

Проведя беглый, но всё же тщательный осмотр, я обнаружил что у девушки была лишь гематома подглазничной области, ни переломов, ни ранений сосудов я выявить не смог. Вблизи она была куда более красивей чем издалека. Таких глаз я ещё ни разу не встречал в своей жизни, они были поистине чем-то невообразимым и чем-то немыслимым, я не мог нормально работать, я не мог держать в руках инструменты, она меня просто пленила, с каждой минутой по моему телу бегали мурашки, на миг мне показалось что я в состоянии лихорадки и бреда, но это состояние всё не пропадало и не пропадало. Её кожа была так нежна и так светла, она была поистине словно Ангел. Я действительно не мог понять, что же это за человек, она словно была не отсюда, словно война была ей не чужда. Отрешенность от этого мира, чистота — вот что я видел в ней. Я с особой бережностью и аккуратностью обрабатывал её раны, ссадины. Она была в сознании, она была спокойна и просто молчаливо смотрела в мои глаза своими огромными словно океан очами. Её взгляд был крайне нежен и добр, она смотрела на меня так, будто знала давно и доверяла мне полностью, я же пытался концентрироваться на деле, но это было крайне сложно… Мы просто смотрели друг на друга и просто молчали, но это не была та примитивная тишина, казалось, что мы молчим, но на самом же деле мы вели тёплый диалог, диалог, который осуществлялся посредствам наших душ. Её душа была жива, а моя похоже воскресла вновь, словно ландыш, расцветающий весной. Я чувствовал какую-то непоколебимую и неприсущую, для меня ранее, силу. Это была сила любви, сила что во сто крат сильнее какой-то физики, нечто духовное, метафизическое…

VII

– — Джонни, сынок, просыпайся. — раздался нежный трепетный голос Маргарет, которая застала меня спящим прямо в коридоре, я уже вторые сутки не спал нормально, эти два дня были словно каникулы в аду, я работал как проклятый, мой старый халат впитал десятки литров крови, как мне казалось. Ждать чего-то прагматичного и положительного от этого дня я уже попросту не мог. Но из моей головы ни на миг не выходил образ той девушки, я видел её даже в своих сегодняшних снах, хоть и поспать мне всего удалось лишь пару часов.

– — Маргарет, Боже, это какое-то смертоубийство… — я поднялся с пола потирая заспанное лицо, — Который час?

– — Ровно полдень, ты снова так и не добрался до казармы, бедняга — усмехнувшись по-доброму вздохнула женщина. — Сегодня был лютый мороз на улице, первые зимние холода пришли, сынок, но спасибо Моргане, она укрыла тебя этим пледом, а то ненароком сам схлопотал бы в лазарет.

– — Моргане? О ком ты говоришь? — окончательно поднявшись с пола и поправив воротник своего халата спросил я, пока что я действительно с трудом понимал о ком она говорит, как, впрочем, и о том, где я нахожусь, недосып сильно сказывался на мне.

– — Как же так, это же та самая девушка, с который ты глаз свести не мог сегодня ночью, та, что с ушибами, разве ты так и не поинтересовался её именем? — с легкой усмешкой и долей удивления проговорила Маргарет, а потом посмотрев на меня неодобрительным тоном сказала, — Знаешь, что, снимай-ка этот халат, он полностью пришел в негодность, я в ординаторскую принесу новый.

– — Моргана… Вот значит кто она… — шёпотом проговорил я, думая о чем-то своём поспешно скидывая на пол свой почерневший от крови халат.

Я слишком долго не находил в себе сил выйти из ординаторской и подняться на второй этаж, дабы справиться о её здоровье. Я просто сидел за столом потягивая из гранёного бокала какой-то горький виски, пытаясь понять, что же случилось со мной и почему меня охватил такой шок, толи лихорадка, я толком и понять не мог что же это было на самом деле такое. Моё сердце уже слишком долго было чёрствым и грубым как камень, а вчера словно ожило, зацвело, через его многочисленные трещинки возрос росток любви, что в свою очередь порождало душу там, где, казалось бы, она была уже окончательно мертва. Я сидел и просто пил, боясь предпринимать какие-то действия далее, ведь сделав шаг назад пути уже не будет. Свершённого не изменить. Пойти вперед — впасть в пучину страсти и любви, чтобы умереть затем от боли. Нет. В этот день я так и не осмелился сделать этого шага, я просидел всю смену в ординаторской, а затем так же благополучно отправился в казарму, дабы наконец-таки нормально отоспаться этой ночью, ведь сегодняшняя ночь была на удивление спокойна и нежна.

Я проснулся в этот раз сам, меня никто не будил, на меня никто не орал, день предвещал быть хорошим, ибо мне удалось выспаться и набраться необходимого количества сил, дабы приди в себя после того колоссального жесточайшего труда. На работу я пошел пешком, дабы подышать свежим воздухом, ощутить легкий морозец на своей коже, который с каждым днем всё крепчал и крепчал. Зима действительно кралась всё стремительнее и стремительнее, но война всё никак не заканчивалась, противник становился лишь сильнее и агрессивнее. Госпиталь жил всё той же размеренной и спокойной жизнью, какой жил до этих двух страшнейших событий. Но всё уже было позади, вперед мы пытались не смотреть, ведь на войне нет будущего, есть лишь прошлое и есть сегодня. Всё что было бы завтра, было огромной загадкой для многих постояльцев нашего лечебного заведения, как, впрочем, и для нас самих. Я, оказавшись в ординаторской переоделся в свои чистые медицинские одеяния и последовал на плановый осмотр больных.

– — Мистер Грей, как вы себя чувствуете? Имеются ли какие-то жалобы? — спросил я, оказавшись у постели пожилого прапорщика с перемотанной головой и обтурированной бинтом глазницей. Этот бедняга попал к нам уже очень давно, с множественным осколочным ранением лица, его глаз спасти не удалось, так как осколочная граната полностью размозжила его, нам не оставалось ничего кроме как удалить это глазное яблоко.

– — Доктор, мне уже очень хорошо. Ничего больше не болит. Но я так и не смог научиться смотреть в зеркало, это превыше моих сил. — спокойным, несколько унылым голосом ответил прапорщик. По одному лишь выражению лица было понятно, что это человек разочарованный в жизни, он был полностью разбит морально, но на публике пытался не показывать своей слабости и плакал лишь по ночам. Мне часто приходилось ночью дежурить и так же часто я видел его в уборной, где он тихо рыдал.

– — Для вас война кончилась, мистер Грей. Сегодня вы отправитесь домой, все соответствующие документы пришли из генерального штаба, вы вернетесь героем в Лондон. — с легкой подбадривающей улыбкой проговорил я, смотря на его морщинистое лицо. — Не переживайте, у вас всё будет хорошо. А пока отдыхайте. — слегка похлопав его по плечу проговорил я, направляясь к рядовому Джефферсону, чья койка находилась прямо напротив койки Грея.

– — Адам, как твое самочувствие? Челюсть больше не болит? — присев на край его койки спросил я.

– — Н-нет, д-доктор. Л-лучше. — заикаясь говорил молодой парень, что лежал прямо у стены. Он попал к нам с переломом нижней челюсти и длительный срок ходил с внеротовым аппаратом, после этого случая его многие прозвали"Машиной". Заикаться он начал, когда только началась война, огромный стресс сделал своё дело, оставив свой след в его жизни.

– — Мне больно это сообщать, Адам, но твои каникулы в нашем местечке подходят к концу, сегодня тебя выписываем. — с некой грустью в голосе ответил я, ведь каждый из этого отсека прекрасно понимал, что выписка означает приближающуюся смерть, ведь выписных в тот же день забрасывали в те же самые окопы, откуда привезли. Дабы Бог вновь испытал судьбу этого бедняги, но моя личная статистика позитивизмом не блистала, ведь мало кто повторно попадал к нам. Быть может я слишком пессимистичен, а может быть они просто умирали прямо там, на поле битвы.

– — Я… Я п-поним-маю… С-спасибо д-док-ктор. — я видел, как его лицо вдруг изменилось, на нем появился словно скверный отпечаток выражение страха и ужаса, но помочь ему уже никак не мог, я спас его жизнь, но его психологическое состояние было сугубо его личным делом и влезть в его разум я был попросту ни в силах, как бы этого не хотел. Наша работа поистине была неблагодарной, ведь бывали такие случаи, когда солдаты убивали врачей, которые спасли их, ведь безумцы есть везде, война не является исключением. Пожалуй, я бы сказал, что на войне каждый второй безумец не по своей воле. Но кто знает… Даже и этих безумцев можно понять, ведь когда твоя плоть на смертном одре, полностью готова принять эту гибель, просто так брать и вытаскивать её из этой смерти, чтобы вновь забросить туда же, где этого беднягу ждал бы вновь такой же исход, крайне непрагматично. Поэтому я не мог оспаривать или как-то осуждать этих людей, такова была их жизнь, они сами выбрали себе этот исход, впрочем, как и мы, спасая их, не учитывая их желаний.

Плановый осмотр подошел к концу, и я поднялся на второй этаж, дабы немножко отдохнуть в ординаторской, но не успев войти внутрь, я увидел стоящую у окна девушку, это была та самая Моргана, что пленила меня своей красотой души. Я не стал больше терзать себя сомнениями и просто на просто направился навстречу к ней стремительным и уверенным шагом. Она стояла у окна и смотрела куда-то вдаль, думая о чем-то своём. В этот момент она была божественно прекрасна, будто находилась не здесь, а там, на небесах, с Господом Богом, я боялся её потревожить и хотел просто лицезреть на неё, чтобы не отвлечь от потока мыслей, что вероятнее всего генерировались в её прекрасной голове, но приблизившись ещё несколько шагов я уловил её взгляд на себе.

– — Здравствуйте. Я Джонатан Уильямсон, ваш врач. — начал я, мой голос был уверенным и абсолютно спокойным, я стоял напротив неё всего в пару шагах и смотрел точно в её глаза, будто на икону. — Хотел бы поблагодарить вас за одеяло, не дали мне замерзнуть прошлой ночью. — с улыбкой проговорил я, всё так же, не отрывая взгляда от этих очей, что стали для меня фактически магнитом, ибо я действительно просто не мог отвести взгляда от них, мне на миг показалось что я под действием гипноза, ибо попытки оторвать взгляд были попросту тщетны.

– — Здравствуйте, мистер Уильямсон, — начала она, смотря на меня, — Спасибо вам за то, что спасли меня, поэтому не нужно благодарностей, оно того не стоит. — закончила она. Её голос был чем-то волшебным, он растекался будто маленький ручей, будто голос самого Ангела, что прислан с небес. Я уже давно не слышал таких женских голосов, война оставила свой след и на женщинах, которые стали куда более грубее и холоднее. Их голоса были прожжены дешевым табаков и крепкой выпивкой, но эту девушку будто война абсолютно обошла стороной.

– — Называйте меня просто Джонатан, не стоит такой официальности. И то что я сделал это моя работа, я не мог бы оставить человека в беде, особенно когда речь идет о такой замечательной и прекрасной девушке как вы. — я только что заметил, что мой голос стал абсолютно иным, будто трансформировался при виде её, сухости и холодности в нём уже подавно не было, он был нежен и добр, а такого за собой я не отмечал еще никогда за всю свою жизнь. Она же в этот момент времени стояла и с трепетом наблюдала за мной. Я видел в её глазах добро и всю ту красоту души, но я чувствовал, что за этим великодушием скрывается какая-то грусть, ибо периодически в ней пробегала искра какой-то печали, я замечал это невооруженным взглядом, да и голос её был каким-то уж очень уставшим, но не просто от физического стресса, а скорее из-за какого-то тяжелого жизненного потрясения.

– — Ну что вы, Джонатан, вы чрезмерно преувеличиваете по поводу меня, но тем не менее я благодарю вас. — этот нежный словно ручей голосок действовал на меня словно горелка, положенная на грудь и согревающая диффузно всё тело до самых кончиков пальцев рук и ног, но действовала эта"горелка"изнутри, создавая невероятные ощущения там, где должна была быть моя душа, которая по всей видимости вновь воскресала под воздействием этой чудесной девушки. — Мне придется долго здесь находиться, доктор? — вдруг спросила она, поправляя прядь своих белых волос, прикрывая ею гематому подглазничной области слева.

– — Я думаю, что приличный срок, пусть ваши ранения не так значительны, как у остальных постояльцев нашего заведения, но тем не менее мы должны будем понаблюдать еще за вами, да и деревня разрушена, вам наверняка негде будет жить. — проговорил я, тяжело вздохнув, но глубоко в душе меня всё же радовала перспектива того, что эта прекрасная девочка пробудет здесь еще некоторый срок. — Но не переживайте, у нас имеется всё необходимое, чтобы содержать людей. Питание в том числе. — завершил я, с нежностью смотря в эти глаза и похоже она уловила этот взгляд, но как ни странно своих очей она не отвела.

– — Это очень жаль… — вздохнув проговорила она, отведя свой взгляд и я почувствовал какую-то слабую боль, будто я жил ровно до того момента пока она смотрела на меня, но отведя взгляд я просто вновь стал не тем, кем был в этот момент. — Но если это необходимо, то я не буду возражать, особенно в такой компании и с такими врачами. — она вновь посмотрела на меня и её лицо озарилось прекраснейшей и нежной улыбкой, боль прошла, и я ощутил, что–то похожее, на счастье. — К тому же я навряд ли уже смогу вернуться домой. — завершила свой ответ блондинка.

– — А вы живете не здесь? — вдруг спросил я, с долей некого удивления, но в то же время это было бы логичным подтверждением того, что это милое ангельское создание действительно не знало войны.

– — Я издалека, буквально пару дней назад прилетела из Техаса, города Остин, я там родилась, а в Англию прилетела по делам, но отец перепутал название населенных пунктов и вот я оказалась в трехсот милях от запланированного места назначения. Я должна была лететь в Честер, но оказалась тут… — её голос стал более уверенным и куда более дружелюбным, скромность постепенно стала уходить, и девушка с каждым новым вопросом становилась всё более открытой.

– — Подумать только. — в этот момент в моей голове что-то переключилось, я был в настоящем шоке, ибо осознать такое мне было не по силам. Когда жизнь кидает двух совершенно разных, далёких друг для друга людей, которые никогда попросту не могли бы узнать ничего друг о друге — вот так вот неожиданно оказывается в нужное время в одном месте и между ними завязывается какая-то тайна, какая-то невидимая связь, будто бы это всё было спланировано Господом Богом, будто этих людей связывало две тонких не видимых нити, что всё же несмотря ни на какие законы разума, физики и природы нечто просто свело двух этих людей. Ни на что иное кроме как на судьбу грешить попросту нельзя было. Именно эта неосязаемая человеческому глазу и плоти материя способна творить чудеса, делать то, что превозмогает какие-либо силы, будь они физические, будь они природные. Если судьба решила, что кто-то должен быть с кем-то, то так тому и бывать, а то насколько далеко были эти люди друг от друга, абсолютно не играет никакой роли. Наконец собрав все свои мысли в кучу, я ответил. — Так далеко ваш дом, даже и подумать бы не мог. Но куда более страшнее то, что, не ожидая и не планируя ничего вы становитесь жертвой такого ужасного происшествия, что могло бы попросту унести жизнь. Бог хранит вас, Моргана и я прекрасно знаю почему так. Вы удивительная девушка, а удивительных людей в нашем мире осталось не так много, война унесла всех бесследно.

– — Вы преувеличиваете, причём очень сильно преувеличиваете, Джонатан, я далеко не такая как вы думаете, а самая обыкновенная девушка. — с долей смущения говорила она, но всё же я заметил, что её голос переменился и стал куда более уверенным чем несколько минут назад, когда я только подошел к ней. Её глаза всё так же продолжали сверкать тоской, но она уже не была такой выраженной как раньше. Я чувствовал её, я понимал, что эта встреча не была случайностью и какой-то исход она повлекла бы за собой… — Извините, мне сейчас нужно идти на укол, медсестра говорила, что ровно в три часа дня она подойдет. Спасибо за этот разговор… — проговорила она тихо, будто бы чувствовала свою вину за то, что уходит вот так вот в середине разговора.

– — Конечно, я понимаю, я сделал это назначение, ступайте, мы с вами ещё пообщаемся чуть позже. — с улыбкой ответил я, провожая её взглядом до самой палаты.

– — Доктор, вы прекрасный человек, ещё раз спасибо. — дойдя до самой арки, что вела в палату она сказала эту фразу игривым и веселым голосом и не дожидаясь моего ответа скрылась в палате.

Я был приятно удивлен услышав эти слова от неё. Мне приходилось слышать это изо дня в день, но такие эмоции и радость я ощущал впервые за свою ещё не столь длительную жизнь. Когда я пришёл в ординаторскую, я не мог думать ни о чём кроме как об этой девушке, я прекрасно понимал, что она овладела моим сердцем и моей душой. Большую часть своих осознанных лет я больше всего на свете боялся любви и того, чтобы открыть кому бы то ни было своё сердце, но вот наступил тот самый момент, когда я вновь это сделал, но в этот же раз я абсолютно не жалел об этом, я ощущал совершенно не свойственную для меня ранее силу, это была уже даже не тлеющая надежда, а текущая словно быстрый водопад уверенность, уверенность в своих силах, своих деяниях и в целом, в самом себе. Мне некогда приходилось рушиться в пучину страсти и любви, как мне казалось на тот момент, но того что происходило сейчас со мной в те разы попросту не было, то было что-то иное, что-то ложное, что было воспринято мною как чувства. Но сейчас же я чётко понимал то, что я влюбился, я знал, что, попав в эти сети я просто не найду пути обратно, но я и не хотел думать о плохом, как это бывало ранее, я изменился в миг, обретя уверенность в своих действиях, я просто был счастлив сейчас. Ведь я смог разгадать блеск её глаз, он сверкал взаимностью, он указывал мне на то, что все мои мысли и размышления истинны и ничуть не ложны. Я не мог найти себе места, я на протяжение нескольких часов ходил от стены к стене, будто ненормальный, а мой мозг генерировал мысли в математической прогрессии и с невероятной скоростью. Я настолько был бодр, что попросту и не ощущал слабости, что охватывала меня на протяжение всего периода пребывания на войне. Казалось будто я могу сейчас сам, за короткий срок вытащить кучу раненных солдат со смертного одра, собственноручно, будто находясь под действием какого-то сильного психотропного препарата. Так сказывалась на мне любовь, тот я, что был"самоубийцей"как называли нас сторожила этой войны, исчез словно июльский снег выпавший по утру, я стал совершенно иным и абсолютно не таким каким я был и в мирской жизни. Всего лишь короткий пятиминутный разговор и огонь этих прелестных огромных глаз вселил в мою душу нового человека, вдохнув несоизмеримое количество сил и мощи. В моей голове всплыл её образ: эти прекрасные белые волосы, что чуть-чуть не доходили до плеч, эти волшебные, удивительного цвета большие глаза, коих мир в моем обличии не видел ещё никогда, этот нежный бархатистый голос, что словно компресс согревал мой слух, а эта кожа… Тонкая, абсолютно белая кожа, словно первый декабрьский снег, выпавший в лесу, всё это так сочеталось в ней, в одном человеке… Но без той души, которой обладала она, всё что я представлял и видел воочию было бы лишь внешней картинкой, её главная красота крылась именно в её божественной душе, в этом очаге тепла и добра, который можно было разглядеть невооруженным взглядом. Думая о ней, моё тело наполнялось чем-то невероятно легким, будто это жизненная сила текла по мельчайшим артериолам и капиллярам души, приливая к каждой клеточке моего организма, создавая ощущение эйфории и наслаждения. Я стал другим, определенно стал иным и за это благодарен ей, девушке что была Ангелом, спустившимся с небес.

Когда я добрался до постели, за окном уже начинало светать, я практически всю ночь не мог сомкнуть своих глаз, ибо эта эйфория способствовала выбросу большого количества адреналина в кровь и порождала бессонницу, но это была не та бессонница, при которой ты мучаешься и гневишь весь свет за это, это была приятная и великолепная бессонница, которую я провел в своих мыслях. Ночь без сна, называть я это стал именно так. Вернувшись в казарму, я завалился в постель прямо в одежде и крепко, словно убитый, уснул сном счастливого человека.

Как бы это вам ни казалось удивительным, но этой ночью я перестал видеть психоделические сны, что влезали в мой сон словно муравьи в банку с сахаром. Так же я больше не видел своего дома, не видел эту зелёную траву, что позднее превращалась в алую кровь. Я видел чистое небо, а сам я был словно не человек, а что-то возвышенное, что-то что воспаряло, расправив свои крылья и вознеслось ввысь, в небесную гладь, что неосязаема и не ощущаема для человеческого глаза. Я парил в небесах будто птица, свободная, легкая и не обременённая внешними обстоятельствами. Оглянувшись по сторонам, я заметил приближающийся свет, он был настолько ярок, что мой глаз просто и воспринимать не мог этот цвет и я начал щуриться, пытаясь разглядеть, что же это такое там вдали. Я увидел крылья, те самые крылья, что были мне почему-то до боли знакомы, но увидев лик всё полностью сошлось… Передо мной была девушка неописуемой красоты, словно картинка в глянцевом журнале, но это была не та красота, что создавалась фотографами, это была совершенно иная, абсолютная красота, что являлась истинной, как любые законы природы. Это была она, Моргана, её белые локоны светились будто божественные огни озаряли их, её глаза были магнитами, которые тянули меня со скорость света навстречу ей, этому Ангелу, который был прекраснее чем весь белый свет.

Но всё в этом мире когда-то заканчивается и этот сон не был исключением, я проснулся, услышав громкий смех и разговор Мюллера с капитаном, которые вновь устроили какую-то склоку между друг другом. Уж частенько им приходилось ругаться между собой. Мюллер был профессором, отработавшим более двадцати лет в медицинском университете, а Корнуэлл просто военно-полевым хирургом и старшим по званию. Каждый из нас, врачей прекрасно знал и принимал истину в словах Генриха, но и с капитаном связываться не хотел, поэтому мы просто были нейтральной стороной в этом конфликте, исполняя заданные поручения.

– — Генрих, я тебе еще раз говорю, черта с два я буду держать этих ублюдков две недели. Если мы будем каждого солдата оставлять для динамического наблюдения, то эту войну мы не выиграем никогда, а госпиталь будет ломиться по швам от перенаполнения. — грозно рычал Корнуэлл смотря сквозь стёкла своих очков на беднягу Мюллера.

– — Но сэр, вы так же прекрасно должны понимать еще и то, что боевая эффективность солдата будет ниже допустимых рамок, если у него разовьется остеомиелит после перелома, это в конечном счете приведет к тому что мы и людей потеряем и войну проиграем. — защищаясь парировал Генрих, размахивая своими морщинистыми руками. Их конфликт проходил на кухне, которая располагалась прямо напротив спальни.

– — Ударная доза линкомицина, Генрих! Линкомицина, Генрих, твою мать. Кому как ни мне тебя этому учить, ты хороший хирург, но очень плохой военный врач, понимание того что сейчас война и что каждое средство будет на пользу в твоей голове должно было зародиться ещё пару лет назад, когда ты только поступил в этот гарнизон! — верещал капитан, его настроение сегодня было явно не из лучших и по всей видимости не только из-за Мюллера, быть может какие-то плохие вести с фронта превращали его в зверя, что поливает целыми кубометрами своей желчи всё вокруг.

– — Я услышал вас, сэр. Услышал и принял, но вы прекрасно должны понимать и осознавать то, к чему может привести передозировка антибиотиком, а теперь разрешите идти. Сегодня моё дежурство и я хотел бы провести плановый осмотр. — холодно и раздраженно проговорил Мюллер, не пытаясь спорить дальше, ибо он прекрасно понимал, что это совершенно бесполезно, такие люди как капитан были истинными военными, что не видят и не знают ничьего мнения кроме своего, но всем приходилось жить с этим, покуда шла война и смириться с каждым его безумством. Дождавшись разрешения удалиться, Генрих последовал на улицу, где его уже дожидался военный грузовик, что подвёз бы его до госпиталя.

Для меня сегодняшний день был по праву заслуженным выходным, обычно я пытался проводить такие дни, что бывали крайне редко в моей жизни, где-то на природе, в тихом местечке где никто меня не потревожит и там, где попросту нет эха войны. Моим наиболее излюбленным местом был небольшой лесок с прудом, что в десятке миль от военного гарнизона, он был хорошо защищен, ибо примыкал к Лондону, а значит там было довольно безопасно. Но сегодняшний день вызывал у меня различного рода колебания по поводу того чтобы идти туда, ведь меня неугасаемой силой тянуло в госпиталь, к Моргане, дабы просто пообщаться. Вновь утонуть в этих прелестных очах на целый день, но я так же прекрасно понимал, что девушке нужен отдых и что нагружать её резко разговорами не стоит, поэтому я решил всё же сходить в город, дабы купить ей цветы, в качестве некого комплимента за то, что она прекрасная девушка из всех, каких мне только доводилось встречать в своей жизни. Надев свой парадный прикид, что состоял из клетчатой рубашки и серых брюк, а также кителем военного врача, я последовал в путь, который лежал через широкое продольное пшеничное поле. Когда-то здесь была отменного качества пшеница, что шла на производство шотландского скотча, пожалуй, самого лучшего скотча во всём Соединённом Королевстве, но как только началась война, за полями стало некому следить. Старик Джо, что руководил пивоварней ушел на войну, где в первой же битве"благополучно"погиб, ввиду своего скверного, но довольно самоуверенного характера. Как человек он был не очень, но пивовар отменный. Нынче алкоголь стал совершенно не таким каким он был ранее, любой напиток, пусть даже самый примитивный впитал в себя вкус войны, эта горечь и прогорклость жженой пшеницы будь то в пиве, будь то в виски. Словно всё, буквально всё в этом мире стало другим из-за этой проклятой войны, но в принципе так оно и было… Наконец добравшись до города я пошел в ближайшую цветочную лавку, что была на пересечении Виктория-стрит с Тауэр-стрит, там работала мать солдата, которого мне пришлось оперировать. Это был совсем юнец, которому не исполнилось даже восемнадцати лет и будучи подростком этот паренёк успел схлопотать инвалидность, в виде потери правого глаза. Но его родители были благодарны мне словно Богу, ведь в конечном счёте это всё же спасло его жизнь и его демобилизовали домой, в тот небольшой городок, где он благополучно стал заниматься сельским хозяйством, помогая матери с цветами, а отцу с разведением свиней. Его отец не был дезертиром, просто он был прикован к инвалидной коляске и не мог передвигаться собственными силами. Сын, уйдя на войну совершил очень большой грех перед своей матерью, оставив её фактически одну с парализованным отцом.

– — Сильвия, доброго тебе утра. — словно по-семейному проговорил я, заглядывая в её лавку, что была уставлена разнообразными букетами, открытками, но всё же превалировали здесь похоронные венки, ведь годы были далеко не для романтиков, а скорее смертников, они пользовались здесь большой популярностью, особенно после недавней бомбежки соседней деревни.

– — Бог ты мой, доктор, рада вас видеть вновь. — широко расставив руки словно взмолилась от счастья женщина, по всей видимости она действительно была рада мне, что в принципе было логичным, ведь последний раз мы виделись с ней уже полгода назад, прошел весьма значительный срок с того момента. — Доктор, вы по какому-то вопросу ко мне, либо же приобрести что-то желаете? Упаси Бог, надеюсь не из похоронного отдела? — начала расспрашивать меня, задавая вопрос за вопросом, но затем всё же остановилась, смотря на меня.

– — Нет-нет, Сильвия, не переживай. Я просто хотел купить букет цветов, — успокаивающе вторил я, — Самых лучших цветов. — сделал основной нюанс на этой фразу спустя незначительную паузу. — Кстати, как муж, как дела у Тома? — вдруг резко спросил я.

– — У мужа всё хорошо, ферму планируем расширять, после недавней бомбежки несколько свиней разбежалось, мы их так и не нашли. А Том сказал, что хочет начать учиться, чтобы после окончания войны поступить всё-таки в университет, говорит, что война сыграла свою роль расставив все приоритеты, дала понять, что правильно, а что нет в этой жизни. — неумолимо рассказывала женщина, орошая водой цветы, что стояли на подвесках. — Знаете, доктор, многие цветы подбили первые морозы, но у меня сохранилось парочку букетов, как знала, что вы придете. — усмехнувшись проговорила женщина. — Дайте мне понять кому вы хотите подарить этот букет, а я подберу для вас самый лучший.

– — Я рад за вас, Сильвия, это поистине хорошие перспективы, мало кто сейчас живет то надеждами, а ваша же семья строит такие большие планы, это многого заслуживает. — ответил я спокойным и ровным голосом, с уверенностью в том, что все их начинания принесут им счастье. — Сильвия, это необычная девушка, она абсолютно не из этих мест, она не англичанка, представь себе ангела с большими глазами цвета янтаря, в которых горит словно огонь душа и доброта, а волосы её и кожа белые, будто лепестки ландыша, а голос бежит как весенний ручеек, чистый и не порочный. — говорил я, полностью уходя в свои мысли, я даже не заметил, как мои глаза прикрылись, а лицо расплылось от наслаждения.

– — Доктор, похоже вы влюбились и влюбились по настоящему, я то знаю это чувство. — с доброй усмешкой пролепетала женщина, поспешно убираясь куда-то вдаль, но так же быстро она вернулась назад, но уже с большим красивым букетом цветов, это был набор состоящий из алых роз, различных ягод, по всей видимости морошки или облепихи, помимо всего прочего в нём было ещё много различных красивых цветов, название которых я попросту и знать не знал, я осмотрел этот букет со всех сторон и, знаете, Сильвия не прогадала, это было именно то, что было нужно.

– — Боже, он просто великолепен, потрясающий букет, я и думать не думал, что в этих местах можно отыскать такую красоту. — широко улыбаясь говорил я, доставая 5 фунтов и расплачиваясь с женщиной. — Благодарю тебя ещё раз, до скорых встреч.

– — Доктор, ну вы чего, не нужно денег, моя семья по гроб жизни благодарна вам, я не могу взять. — кричала она мне вслед.

– — А я не могу уходить, не оплатив такую красоту, вы это заслужили, поэтому до свидания, Сильвия. — смеясь проговорил я, не оглядываясь назад. Когда я вышел из лавки, я сразу же направился обратно в гарнизон, ибо я не хотел, чтобы эти великолепные цветы завяли, мне хотелось, чтобы она увидела воочию всю их красоту и осознала, чего она достойна в этой жизни.

VIII

Когда я вернулся в госпиталь на удивление здесь царила полнейшая тишина и порядок, как никак тридцать лет опыта работы в стационарах Мюллера сыграли большую роль, он умел поддерживать дисциплину во время своих дежурств. Быть может ему просто так везло, я не знаю. Но то что я знал точно так это то, что я был крайне невезучим человеком, ведь часто мои смены перетекали в какой-то колоссальный катаклизм местного характера. Но я не жаловался это лишь закаляло мой характер и укрепляло мои умения и навыки. Поднявшись тихо, буквально на носочках на второй этаж по скрипучей лестнице, которая предательски издавала такие громкие неприятные звуки, будто черти бесятся под плинтусом, я прошел в большую палату, к постели где лежала Моргана и не застав её на месте я решил оставить цветы на тумбочке, а также небольшое послание в виде записки. Оторвав небольшой клочок бумаги из своего записного блокнота, я оставил короткое послание, в котором говорилось:"Дорогая Моргана, эти цветы олицетворение красоты вашей души. Хорошего вам вечера. Дж."оставив это небольшое послание, я направился в ординаторскую, дабы немножко отдохнуть за рюмкой джина.

Ординаторская была маленьким помещением, где раньше, по всей видимости, в мирные времена, была кладовая комната, здесь буквально в притык размещался маленький потертый диван и широкий поцарапанный стол, на котором лежала огромнейшая кипа историй болезней, а также канцелярские принадлежности. Вытащив из шкафчика, что стоял под столом бокал и бутылку джина, я принялся завершить свой выходной день довольно в положительном ключе, налив этот напиток в бокал я в тот же миг довольно быстро отправил его в себя, ощущая, как он обжигает мою ротовую полость и постепенно, словно проглоченный разогретый уголёк опускается вниз по пищеводу, создавая довольно приятное ощущения тепла, что затем распространяется по всему телу. Я заметил лежащую на столе историю болезни, на титульном листе которой было прописано фигурным почерком Маргарет имя"Моргана Блэкбуд". Это была история болезни той самой девушки. Я решил ознакомиться с ней подобнее, а если быть точнее, то с паспортной частью информации, что была на первом листе. Техас в действительности значился как город где она проживает, здесь была указана и улица, и её дом, больше информации никакой я найти не смог, кроме анамнеза заболевания и лечения, которое собственно я сам и назначил. Тишина в ординаторской царила не так долго, так как её нарушил неуверенный стук в дверь.

– — Да-да, проходите. Кто там? — громким голосом сказал я, не оборачиваясь назад.

– — Доктор, — услышал я нежный женский голос, что доносился из-за спины, — Но зачем вы это сделали? — с долей удивления, но всё с некой благодарностью в голосе спросила девушка, смотря точно на меня после того как я обернулся и увидел этот взор.

– — Моргана, я был буквально пленён вами, вы поистине удивительная и прекрасная девушка, именно поэтому я и решил подарить вам эти цветы, что ассоциируются у меня с вами. Вам понравился букет? — мой голос вновь стал совершенно иным, я уже даже перестал замечать в своих тональностях эти перемены, такое чувство что моё прошлое стиралось полностью, заменяя нынешним мной.

– — Что же вы, Джонатан, — говорила девушка стоя на пороге ординаторской, я заметил какой-то иной блеск в её глазах, словно к этим прекрасным очам подступили слезы, а голос её стал совершенно другим, я слышал в нём уже не просто благодарность, а нечто большее. — Не стоило этого делать… Ведь я не заслуживаю этого… — тут я понял, что она действительно начала плакать, ибо по её прекрасной правой щечки покатилась, словно утренняя роса слезинка, в этот момент я ощутил нечто, это было куда более непривычное ощущение в области сердца, уже не обычное тепло что накатывало на меня ранее при виде неё, это была какая-то дрожь, трепетность души, щекотание, которое словно импульс доносилось до каждой моей клеточки.

– — Моргана, вы плачете? — вдруг со страхом в голосе спросил я, вставая с кресла и подходя к ней ближе, вблизи в этот момент она казалась такой нежной, такой беззащитной маленькой девочкой, которую хотелось защитить от всех бед и проблем, я даже не заметил того, как мои руки легли к ней на плечи и я приобнял её, как бы подбадривая и успокаивая, я ощутил тепло её хрупкого тела, я чувствовал как быстро бьётся её сердце, но постепенно она словно успокаивалась, я ощущал это всем своим естеством, будто под действием спазмолитика её тельце лишалось этой напряженности, а страх исчезал из этого прекрасного организма словно анксиолитик делал свою работу. — Не плачьте, Моргана, чего же вы? Этот букет поистине достоин вас, как и вы достойны его. За год службы на войне и за двадцать лет жизни в этом бренном мире я не видел людей прекрасней вас, поэтому я могу делать определённые выводы о людях. — нежным и тихим голосом, словно шепча ей на ушко говорил я.

– — Джонатан, дело в том, что подобного мне никто никогда не говорил за все мои девятнадцать лет, а тем более не дарил таких цветов как эти. Они просто невероятно красивы. Спасибо вам огромное. Я очень вам благодарна за это… — говорила девушка шёпотом, но я, словно предсказатель или какой-то маг ощущал в её голосе какой-то неведомый человеческой силе дух, я буквально понимал её, при этом никогда не бывая в подобной ситуации. Мне почему-то стало казаться, что я знаю эту девушку вот уже много лет, ибо я предчувствовал что ей пришлось пережить нечто куда более страшное чем эта бомбардировка, я чувствовал какой-то дух истинного добра, что неспособно угаснуть даже после сильнейших потрясений и разочарований, что приносила земная жизнь. Я не понимал, что это такое, это было вне рамок разумного, по моему мнению, но я чувствовал её и поистине понимал её.

– — Я просто поверить в такое не могу, Моргана. Это действительно не укладывается в моей голове, быть не может такого, чтобы девушка столь прекрасная и добрая как вы, словно Ангел, никогда не слышала таких слов. — говорил я, наконец прервав с ней этот тесный тактильный контакт, я просто стоял напротив неё и смотрел в эти умные, наполненные смыслом глаза.

– — Ежели это происходит в моей жизни, значит на то воля Бога. Но это действительность, Джонатан. — уже совершенно спокойным, но до сих пор грустным голосом вторила она, смотря в мои глаза, я чувствовал, как она испытывала стеснение передо мной, но мой взгляд попросту не мог оторваться от этих глаз, что стали моими магнитами уже навечно.

– — Жизнь действительно безжалостна к роду человеческому, доказательством тому эта самая война, в какой мы все погрязли с головой, но тем не менее рано или поздно она даёт нечто позитивное, нечто положительное сквозь бури мучений и страданий, но достается это не каждому. Лишь единицам, тем, кто смог сохранить себя, своё великодушие и моральность даже в самые чёрные, смрадные дни. — проговорил я с уверенностью и некой твердостью в голосе. — Я не Бог и не провидец, но одно я знаю точно, что придёт момент, когда эта черная туча уйдет из вашей жизни и откроет взору чистое голубое небо, одарив вас огромным счастьем.

– — Эй, а кто сказал, что я сейчас не счастлива? — вдруг резко переменилась в голосе она, на её прелестном личике нарисовалась искренняя и добрая улыбка, в её глазах вновь загорелся огонёк загадочности. — Быть может я действительно обрела надежду на счастье, именно сейчас, в этом госпитале. — договорила она, смотря на меня всё с той же улыбкой.

Конец ознакомительного фрагмента.