Двое

Вера Заведеева, 2022

Трагические события XX века обусловили нелегкую судьбу героя повести, который подводит «окончательные итоги» своей жизни. На его долю пришлись революции, Гражданская и Отечественная войны, Курсы военного контроля и разведки, ВЧК, оперативная работа, торговые представительства страны за рубежом, провал советской резидентуры в Персии, служба в московской и белорусской милиции, исключение из партии, а в наказание – служба в исправительно-трудовых лагерях на строительстве канала Москва-Волга, Норильского металлургического комбината и других предприятий. С первых дней войны, будучи пенсионером НКВД, в 54 года, – боец истребительного батальона в Подмосковье, «на пороге» своего дома, а затем до конца войны вновь призван служить на Севере, Кавказе и в Подмосковье. В конце жизни – одиночество, забвение и инфаркты. Повесть основана на документальных материалах и предназначена для думающих читателей.

© В. Ю. Заведеева, 2021, 2022

© ООО «Библос», 2022

* * *

«Венец каждой человеческой жизни есть память о ней, — высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет такой души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце».

Иван Бунин «Ночь»

Двадцать лет спустя

Озорные лучи весеннего солнца, пронзив густые кроны вековых корабельных сосен, добрались до потаенных уголков сада, неся погибель почерневшим от горя сугробам. Смолистый дурманящий воздух, тягучий, струящийся, обволакивал, будоража все живое. Радостный птичий гомон возвещал новый виток нарождающейся жизни. Легкий ветерок, заигрывая с клейкими листочками сирени, которые раньше всех вырываются из тесных объятий упругих почек, напоминает о том, что вскоре вся округа наполнится душистым ароматом бело-розово-фиолетовых гроздьев. Навострили зеленые ушки ландыши, обрадовались теплу вездесущие тюльпаны и нарциссы, а на старой клумбе, обрамленной кирпичными обломками, проклюнулись бордовые носики пионов, тесня любопытные первоцветы. Кусты смородины и крыжовника растопырили корявые ветви с салатовыми бусинками, обещая новый урожай. Голенастые яблони, стесняясь своей невзрачной наготы, застыли в ожидании бело-розового кружевного покрова. Наконец-то сад восстал от зимней спячки! Хозяева! Пора на выход с лопатами и граблями!

На высоком крыльце когда-то респектабельной, но уже поблекшей зимней дачи, с трудом пережившей военное лихолетье, на майском солнышке о бренности бытия размышляли двое: «Какое счастье утром встать и жить на свете продолжать!» Доведется ли им встретить еще одну весну? Кто знает… Надо успеть насладиться этой… Эти двое так давно жили вместе, что казались окружающим единым целым. Оба седые, тяжелые на подъем, страдающие «сердечным кашлем», аритмией и ревматизмом, они смотрели на окружающий мир с одинаковым выражением брезгливого равнодушия старых импотентов. Они понимали друг друга с полувзгляда и уже давно не тратили силы на пустозвонство, разговаривая молча. Они даже двигались синхронно, и вздыхали, и кряхтели одновременно. А в последние годы и внешне сделались похожими, словно близнецы. Была у них в доме еще старуха-хозяйка, жена старшего из них, которой они позволяли себя кормить и обихаживать, но в свой мирок ее не допускали. Им было достаточно друг друга.

— Здравия желаю! — раздался с улицы бодрый голос. — С праздником!

У калитки остановился краснощекий колобок в генеральском мундире из коттеджа напротив, блистая всевозможными наградами и нетерпеливо гарцуя перед соседом, которого он слегка побаивался (кто их знает, этих «бывших» чекистов?) и к которому испытывал впитанную с молоком матери неприязнь хохла к еврею.

— Благодарствую, — поклонился ему старший — седовласый барин с орлиным профилем, — не вставая с кресла. — Вы, полагаю, на парад собрались? В Москву? На автомобиле… или так, на электричке? — съехидничал он, сбивая спесь с этого выскочки, которому уже давно не подают персональное авто, отлучив в одночасье от цековского «корыта».

— Да-да, — вспыхнул тот, и в глазах его заметались огненные стрелы, словно молнии в бархатную украинскую ночь. — Сын-то ваш тоже у Большого встречается со своими? Если увижу его там, привет передать? — уколол он зловредного старика-соседа. — Нечасто вас навещает. Оно и понятно: работа такая, да жены — одна за другой…

Колобок торжествующе-прощально махнул пухлой ручкой и отправился дальше. Последнее слово осталось за ним. И это главное.

* * *

День Победы так широко праздновали впервые. Впервые за двадцать послевоенных лет! До 1953 года — понятно почему: мнительный «отец народов» опасался, как бы герои войны не потеснили его на пьедестале, обвинив в неготовности к отражению врага, в упорном нежелании верить очевидному и огромных человеческих жертвах. И в личной трусости в страшные первые дни. До самой столицы врага допустили! А потом? А потом его соратники грызлись друг с другом за власть, пока их не отпихнул от этого пьедестала самый хитрый из них, ошеломив страшными признаниями о делах недавнего «полубога», ушедшего в мир иной. Одним своим «секретным» докладом расколол огромную страну, посеяв в ней зерна смуты на будущие десятилетия. Потрафил народу «кузькиной матерью», открыл ему глаза на изверга, застенчиво умолчав, что и сам не без греха… и подготовку к празднику разрешил. Дата круглая, и есть еще кого поздравлять. Чего ему опасаться? Он в самой Америке на трибуне ООН грозил всем кулаком. Только вот праздник этот он сам встретил уже в звании персонального пенсионера…

Казалось, будто сам народ вдруг всколыхнулся, вспомнил о чувстве собственного достоинства, гордо выпрямился и двинул на самую главную площадь страны. Сам, без чьей-то команды, без строгих первомайских колонн, без портретов вечно молодых вождей, без транспарантов, знамен и прочих флагов. Движение в центре столицы остановилось: по главной улице шли ветераны — в стареньких кителях и выцветших, но старательно отутюженных гимнастерках — в той фронтовой форме победного 1945-го. В такт их шагам раздавалось дружное позвякивание наград — у кого целый «иконостас», у кого — лишь одна медаль… Оказалось, что инвалидов войны — великое множество: кто на костылях, постукивая не знающей износа деревянной ногой, кто и вовсе без ног, даже деревянных, — на самодельных тележках с шарикоподшипниками и «толкушками». И они «шли» в одном строю со всеми, согретые уже подзабытым фронтовым братством. Отринув боль и унижение безрадостной послевоенной жизни. Милиция не вмешивалась, только регулировщики движения предупредительно загоняли машины в переулки.

Офицеры и солдаты, моряки и летчики, бывшие партизаны и военные медики, мужчины и женщины, пожилые и чуть за сорок. Где-то играла гармошка, хором пели «Катюшу», «Синенький платочек» и другие песни военных лет, которые помогали держаться на фронте. Моряки на мостовой отплясывали задорное «Яблочко». Мужчины не стеснялись слез. Милиция жалась в сторонке: не велено было препятствовать этому стихийному шествию и пьяненьких, если сильно не буянят, — не трогать. Это — в столице, а в сорока километрах от нее, в небольшом подмосковном поселке на домах развевались красные флаги и шел митинг на пристанционной площади у базара. Люди вспоминали погибших на войне близких и тех, кто был погребен под развалинами собственного дома во время нескончаемых бомбежек 1941-го, тех, кто умер от холода, голода и болезней. Вспоминали девятиклассников местной средней школы, ушедших добровольцами на фронт в первые дни войны, о которых написал документальную повесть один из тех четверых, кому довелось вернуться из этого ада живым.

Наши герои на митинг не пошли — ноги больные, долго стоять тяжело… Но вселенское возбуждение захватило и их. Нахлынули воспоминания, растревожили душу самые разные мысли. Обоим захотелось выговориться. И, как всегда, молча. Первым не выдержал младший:

— А ты что же не надел свои награды?

— На старую пижаму цеплять, сидя дома? — усмехнулся старший. — Меня никуда не приглашали, — вздохнул он. — Правда, медаль «Двадцать лет Победы над Германией» вручили в поссовете. Ну ты же со мной туда ходил. Забыл?

— Конечно, ты ведь привык депутатствовать, в президиумах сидеть, а не на площади столбом стоять, — лягнул он слегка старшего. — А этому, — кивнул младший на соседский коттедж, — за что так много дали, аж на пузе повисло?

— Он воевал… Всю войну отступал, уж я-то знаю. Зато мимо наград не проскакивал, крыса начфинская, — пробормотал старик.

— Крыса!? Где крыса? — всполошился младший, навострив ухо и изготовившись к отражению нападения.

— Вот черт глухой! Я тебе про начфина толкую, а ты…

— Да задремал я нечаянно, — заскулил младший. — Ночью ты спать не даешь, все ходишь, вздыхаешь чего-то… Почему же тебе не дали столько наград? Ты ведь тоже воевал, да? Все в поселке знают, что ты — важная птица. Как выйдешь на улицу в своем коричневом кожане и в кожаной фуражке со звездой… Многие и опасаются…

— Да, я в Гражданскую воевал. У самого товарища Буденного Семена Михайловича в Первой Конной. Орден Красного Знамени заслужил, только где-то он в штабах затерялся, так и не вручили… Почетные грамоты от командования имею. Ну я тебе же показывал их, помнишь? Потом на секретной службе состоял. За границей. И не только. А в последнюю войну по призыву товарища Сталина третьего июля 1941-го вступил в свои пятьдесят четыре года в 36-й истребительный батальон в нашем же районе. Знаешь, что тут творилось тогда? Думали, не сдюжим. А как немного отогнали в декабре немцев от Москвы, так меня на прежнюю мою службу призвали — молодых на фронт отправили, вспомнили про запасников. Самая дорогая награда на той службе — если свои же не расстреляют по законам военного времени. Да и довоенного, пожалуй.

— Что же это за служба такая? — навострил уши младший.

— Да такая, что и рассказывать страшно. Я в Бога не верю. Я большевик. Всегда им был. А сейчас будто исповедаться хочу. Смерть, что ли, ко мне присматривается? Пожалела с первым-то инфарктом? А мне даже поговорить не с кем. Сыну не до меня, да и ему не могу всего рассказать. Не имею права. Жене незачем все знать — у нее свои скелеты в шкафу. А душа уже не горит — плавится. Разве что тебе, моему самому верному другу, поведать все как на духу? Ты хоть и вредный стал до невозможности и брехливый сделался к старости, но знаю — не предашь до самой смерти.

Младший согласно тряхнул кудлатой головой и прикрыл глаза, приготовившись слушать.