Цикл «Как тесен мир». Книга 1. Чем я хуже?

Павел Андреевич Кольцов, 2018

Первая книга цикла «Как тесен мир». Начинается все с почти стандартного «попаданства». Разум учителя истории, обладающего отличной памятью и профессиональными знаниями о Второй мировой войне, увлеченного к тому же оружием и военной техникой, после автомобильной аварии перемещается в тело шофера полуторки Нефедова в 1939 год. Довоенный Харьков, непривычный быт, незнакомая молодая жена, соседи по коммунальной квартире, друзья-приятели бывшего хозяина его тела, плодотворное сотрудничество с собственным дедом и добровольная поездка на Лубянку. Тяжелый путь доказательства своей «будущности» и ее признание на самом верху. И, как первый итог этого признания, – освободительный поход в Польшу начинается уже совсем под другими лозунгами…

3. Два хватания за револьвер.

По какому-то молчаливому уговору, ночное происшествие в нижней квартире они с Клавой не обсуждали. Что тут обсуждать? Оба сделали вид, что ничего такого и не было. Может, приснилось? Так же, быть может, делали вид и все прогуливающиеся с радостными, улыбчивыми лицами по тихим улочкам Харькова вчера вечером.

Клава объяснила и даже нарисовала на тетрадном листочке в косую линейку, как Сане добраться до районной поликлиники. «Саня» аккуратно сложил листок; спрятал его к своим документам и больничной справке в растянутый нагрудный карман белой не только застиранной, но и в одном месте заштопанной рубахи; проверил наличие мелких бумажных денег и монет в потертом и засаленном кожаном кошельке и вышел под ручку с Клавой из прохладного подъезда под зеленый навес тополей на тихую тенистую улочку. Яркое утреннее солнце кое-где пробивалось через пыльную листву, поднимая настроение. Ночной кошмар в нижней квартире в свете наступившего дня казался каким-то нереальным, приснившимся. На Пушкинской они втиснулись в нужную марку трамвая, расплатились с крикливой кондукторшей за проезд и с удовольствием тесно прижимались друг к дружке несколько коротких остановок. Потом «Саня» сошел, более-менее вежливо где голосом, где широкими плечами растолкав полдюжины человек, а одного в шляпе, закрывающего проход, даже совсем нелюбезно выпихнув перед собой на мостовую. Клава, держась одной рукой за свисающую с горизонтального поручня кожаную петлю, другой помахала ему через открытое окошко и поехала в липкой тесноте красного внизу и желтого вокруг окон вагона дальше, на завод.

В районной поликлинике с утра тоже было людно и тесно, в принципе, как и в гораздо более поздние времена, хорошо знакомые Алексею Валентиновичу. Где именно находится кабинет хирурга, Клава не знала, и подсказала это Максимову уже задерганная с утра пожилая женщина в регистратуре. Ждать, причем стоя и в не продуваемом глухом коридоре, пришлось часа полтора.

— Здравствуйте, — вежливо поприветствовал Алексей Валентинович двух сидящих за разными столами женщин в белых халатах и подошел к более старшей и насупленной. За хирурга он принял ее. Вторая, очевидно, была медсестрой.

— Что у вас? — неприязненно и не поднимая глаз от перебираемых бумаг, поинтересовалась более старшая, напрочь проигнорировав приветствие.

— Вот, — протянул Алексей Валентинович бумаги, выданные ему в больнице и сел на стоящий возле стола потертый стул. Хирург недовольно зыркнула на него (ему даже показалось, что сейчас она заорет визгливым голосом: «Кто вам разрешал садиться?»

— Ну, наложили вам швы. И что? Через десять, нет, уже восемь дней я их вам могу снять. А сегодня зачем пришли? Только время отнимаете. Хотите, чтобы мы вам каждый день перевязку делали? А работать за вас кто будет? Вы женаты? — тараторила врач.

— Да, — ответил на последний вопрос Максимов. — А какое это имеет отношение к моему приходу? К перевязкам? К оформлению больничного листа?

— Если женаты, пусть ваша жена вас и перевязывает! Нечего по поликлиникам ходить, очередь создавать.

— Я, уважаемая гражданка доктор, вообще-то после автомобильной аварии. У меня почти полная амнезия произошла. Мне доктора отдых и покой рекомендовали. Там же есть заключение и психиатра с Сабуровой дачи, и хирурга из больницы, куда меня скорая отвезла. Мне сказали, что у вас, в моей районной поликлинике, мне должны больничный оформить. Для восстановления здоровья.

— Так, Галя, — окликнула хирург медсестру, — а ну-ка, сними с больного повязку, да не трать время на размачивание: он здоровый и, как я посмотрю, сильно умный — потерпит. (Терпеть не пришлось: швы были сухие, и бинт к ним не прилип).

— Ну, замечательно заживающие подсохшие швы. Когда находитесь дома, можете голову даже не бинтовать — заживут быстрее. Я, со своей стороны, вообще не вижу необходимости ни в каком больничном.

— Как это? — удивился Алексей Валентинович. — А потеря памяти?

— Милый мой! Где я, а где твоя память? Я хирург. Была бы у тебя проломлена голова или, хотя бы, швы гноились, тогда да, можно было бы говорить о больничном. А искать твою память — это, не ко мне! Галя, смажь ему швы йодом, да забинтуй по новой.

— А к кому?

— Не знаю, — безразлично пожала плечами хирург. — Может быть, к участковому терапевту, а может, и она не захочет с таким случаем связываться. Ты что думаешь? Нас ведь тоже проверяют, кому и почему мы больничный даем. Газеты читаешь? Радио слушаешь? Вся страна в едином порыве бьется над выполнением и перевыполнением очередного пятилетнего плана, а всякие, ты ж понимаешь, прогульщики, будут в это время на больничном прохлаждаться. Ты где шоферишь?

— На паровозостроительном.

— А! Так какого лешего ты вообще у нас время отнимаешь? Ты в коридоре очередь больных видел? А у вас на заводе есть своя мощная санчасть. И хирург есть и просто терапевт. К себе на завод и обращайся. Пускай они и решают, что с тобой делать. Следующий! — громко закричала она в сторону еще закрытых дверей и вернула бумаги Алексею Валентиновичу.

— А как отсюда на мой завод доехать? Подскажите, я ведь не помню.

— Здесь тебе не справочное бюро! Иди, иди, прогульщик. Сам найдешь.

— Понял, понял, добрая женщина! Спасибо за участие и безмерное сочувствие. Должно быть, муж вас сегодня ночью не ублажил, так не надо на мне свою женскую неудовлетворенность срывать.

— Иди отсюда, саботажник! А то милицию позову.

— И вам не хворать, гражданка доктор. Если вы в таком же духе общаетесь и со своим супругом, вряд ли он вообще захочет вас, такую добрую и ласковую ублажать.

— Не дослушав до конца, что о нем думает добрая женщина, Алексей Валентинович выхватил у нее свои бумаги и вышел в коридор, хлопнув дверью так, что штукатурка вокруг дверного косяка слегка просыпалась на пол белым инеем.

Ладно, без сопливых обойдемся, особенно без сопливых вредных, неудовлетворенных теток. Паровозостроительный — это в позднее время завод Малышева. А где Малышевский завод? Помнится, его главная проходная выходила на Плехановскую, если ехать отсюда — трамвай № 5 туда ходил. Может, и в довоенное время (то есть сейчас) туда трамваем доехать было можно? Алексей Валентинович снова вышел на Пушкинскую и подошел к фанерному газетному ларьку на трамвайной остановке. Пожилой киоскер с обвислыми усами и в сером мятом картузе подтвердил, что да, до Плехановской можно доехать на 5-ой марке. А вот, кстати, и она.

Утро давно прошло, рабочие и служащие Харькова уже несколько часов как вовсю выполняли и перевыполняли пятилетний план, поэтому трамвай шел полупустым и Алексей Валентинович, купив билет, смог даже присесть на свободное место. Место было жесткое, деревянное; с поручней, идущих под потолком вдоль вагона, свисали, болтаясь на ходу, кожаные петли для держания. За окном медленно проплывал довоенный еще мирный и не разрушенный Харьков.

Паровозостроительный завод Алексей Валентинович узнал самостоятельно, хотя он выглядел и непривычно: еще не были построены многие корпуса и здания. На пустой в этот час проходной скучал за перегородкой очередной усатый мужчина, пожилой вохровец в темно-синей форме. Максимов достал из нагрудного кармана документы, выбрал небольшую темно-красную книжечку заводского пропуска, развернул и показал вахтеру. Тот лениво, особо не всматриваясь, кивнул, возможно, даже узнал шофера Нефедова. Но «Нефедов» не поспешил миновать вертушку турникета. Не убирая в карман пропуск, он нагнулся к приоткрытому окошку:

— Слушай, товарищ, подскажи мне, пожалуйста, а как пройти в заводскую санчасть?

— Чего? — встрепенулся вохровец? В санчасть? А ну, покаж пропуск поближе.

Он выхватил цепкой рукой вновь предъявленный пропуск и, нацепив на нос очки в тусклой стальной оправе, стал внимательно изучать.

— И что, Нефедов, проработав у нас шофером больше четырех лет, ты не знаешь, где наша санчасть? А, может, ты и не Нефедов ни какой вовсе? А?

— Ну, да, настоящего Нефедова я «убил и закопал, и надпись написал», а с его пропуском пришел на завод — диверсию совершить и секреты украсть.

— Но, но! Ты тут не шути, понимаешь! Василий! — крикнул он кому-то вглубь вахтерской, — а ну-ка, выйди, придержи этого гражданина.

За турникетом открылась дверь, и вышел Василий, уже безусый, но тоже немолодой сухощавый мужичок тоже в темно-синей мятой форме с коричневой потертой кобурой нагана на не по уставу обвисшем ремне.

— Ладно, — достал Алексей Валентинович из нагрудного кармана еще и врачебные выписки из больницы и от психиатра, — читайте, — протянул их в окошечко усатому вахтеру, очевидно более главному. Василий близко не подошел, очевидно, оценив опасные габариты «шпиона-диверсанта», но кобуру, зачем-то расстегнул.

— Я тебе кто, — потряс бумагами усатый вахтер, — доктор? Чтобы в этой твоей писанине разбираться? Не мое это дело. Василий, заводи задержанного в комнату, а не послушается — действуй по уставу — применяй оружие.

Василий вытащил из кобуры черный наган и, совсем сдурел дядька, со щелчком взвел большим пальцем курок. Барабан послушно провернулся на одну камору — Максимов почему-то обратил большее внимание не на наставленное ему в грудь черное дуло, а на блеснувшие медным цветом плоских головок утопленных пуль еще шесть барабанных камор, по три с каждого бока.

— Заходи, — махнул вохровец взведенным револьвером в сторону двери перед турникетом, — и руки подними.

— Мужики, — покрылся холодным потом Алексей Валентинович, прикипев взглядом к смерть сулящему нагану, — вы что, совсем тут охренели у себя на проходной? Ни за что, ни про что стрельнуть меня вздумали? Даже ни в чем не разобравшись? В транспортный цех лучше позвоните. Начальник, Палыч, знает, что я позавчера в аварию попал и память потерял. Пусть подтвердит или сам подойдет. Лоб у меня перевязан, видите? И пушку свою убери или, хоть, курок спусти. Ведь пальнешь по дурочке — так еще и в меня влепишь!

— Понадобится — и влеплю, — сухо подтвердил Василий. — На Гражданской, было дело, многим влепил. Тебе сказано: поднять руки? С первого раза не доходит? Без дырки в брюхе? Во-от, уже лучше. А теперь подойди к двери, открой и заходи. У стены на скамейку садись и жди. Руки можешь опустить на колени, но по карманам не лазить.

Внутри вахтерской к нему подошли еще несколько вохровцев с наганами в кобурах. «Нефедову» приказали встать, опять поднять руки и тщательно обыскали. Все из карманов сложили на стол и разрешили снова сесть. Бумаги забрал еще не старый, коренастый и щетинисто усатый, а-ля Ворошилов, мужчина с кобурой не нагана, а более современного ТТ. Похоже, главный среди этих заводских церберов. Вдумчиво изучив бумаги и документы, он поднял черную трубку телефона и толстым пальцем набрал нужный номер.

— Алло! Транспортный? Петренко с центральной проходной говорит. Торяник у себя? На территории бегает? Ну, если ему надо, — пусть и дальше бегает. Такой вопрос: работает у вас шофером некто Нефедов Александр Александрович? Ага, работает. А как он выглядит? Опишите вкратце. Ага: здоровяк метр восемьдесят; метровые плечи; кулаки, как арбузы; глаза добрые; лицом пригожий, но, к сожалению, женатый. Понял ваше по нем страдание, гражданка. А не знаете, в аварию в последнее время он не попадал? Ага, позавчера попал и, как сказали, память потерял. Пока, все сходится. А вы можете все-таки кого-нибудь ко мне на проходную прислать, кто его опознать сможет? Ага, жду. Да нет, милая, не волнуйтесь вы так. Не тело опознать. Живой, пока еще.

— Слушай, Михалыч, — обратился Петренко к усатому вохровцу, первому проявившему бдительность, — а чего ты, собственно говоря, бучу поднял? Документы Нефедова в полном порядке. Личность со всеми фотографиями совпадает.

— Так, э-э-э… Не знает он, где наша санчасть.

— Ну, не знает. Все правильно. Он же тебе, дуболому чугуевскому, свои медицинские справки показал, где черным по белому написано: амнезия у него после удара головой. Память, то есть, потерял.

— А я, шо? Доктор что ли? Слова такие непонятные врачебные понимать должон? Вот вызвал он у меня подозрение, и я, согласно устава, распорядился его задержать. А уже ваше дело, товарищ Петренко, как начальника караула, с ним разбираться. Тот он, за кого себя выдает, или не тот.

Безусый, воевавший в Гражданскую Василий опустил наган дулом в пол и, придерживая большим пальцем рифленую спицу курка, аккуратно спустил его без выстрела. Потом спрятал снятый с боевого взвода револьвер в кобуру, застегнул узкий ремешок на латунный шпенек крышки, презрительно сплюнул на пол и пошел в другой угол вахтерской где, очевидно и проводил время дежурства. Все остальные вохровцы тоже разбрелись по своим лавочкам, стульям, табуретам и занялись прерванными делами: кто курить, кто болтать друг с дружкой, кто чаи гонять, а кто и просто дремать сидя. Только въедливый Михалыч продолжал что-то недовольно бурчать себе в нависающие над губой прокуренные усы.

Противным резким голосом заверещал телефон.

— Начальник центральной проходной у аппарата, — опять поднял черную трубку Петренко. — А, это ты, Палыч, нашли все-таки тебя на территории. Ага, звонил. Ага, Нефедов. Да, понимаешь, мой служивый бдительность решил проявить. Ага, пропуск и прочие документы — в порядке. Ну, ты понимаешь, приходит здоровенный забинтованный парень, согласно пропуску, работающий у нас больше четырех лет, и спрашивает, где наша санчасть. И что мы должны думать? Ну, да, показал справки из больницы… Ну, сразу не поверили… Бдительность, опять же… Ладно, ладно, не кричи. Распетушился. Уже почти разобрались… Вот пусть она придет и глянет, если опознает — отдадим тебе в целости и сохранности. Ну, а если нет — без суда и следствия в расход. Гы-гы-гы. Тут у нас возле проходной как раз стенка подходящая. Гы-гы-гы…

Минут через пять на проходную со стороны завода вбежала запыхавшаяся симпатичная мордашкой мелкая девчоночка в синем застиранном халатике с тощей, с мышиный хвостик, светленькой косичкой. Она заглянула в окно вахтерской и радостно закричала, увидав на дальней лавочке Алексея Валентиновича:

— Подтверждаю! Нефедов это! Саша! Шофер наш!

— Ишь ты! — Шутливо принял грозный вид подошедший к окошку Петренко. — А сама-то ты, девица-красавица, кто будешь? Подтверди документом свою личность! Может, ты сообщница этого шпиона?

— Да вот, пожалуйста, — слегка насупилась девчоночка и достала свой пропуск. — Я диспетчер в транспортном цехе, Журавская Анастасия Пантелеевна. Не верите, опять позвоните к нам в цех, пускай еще кто-нибудь придет и уже мою личность подтвердит. Пускай вообще (он повысила тонкий голосок) весь наш цех, кто не в разъезде, придет и друг дружку опознавать будет!

— Ты, егоза, успокойся и сбавь обороты. Наша служба бдительности требует! Лучше, как говориться, перебдеть чем с точностью да наоборот. Так-то! Ладно, хватит лясы точить, забирай своего головой ушибленного и брысь с проходной, пока я добрый.

Опознанный «Нефедов» и его сияющая радостью маленькая спасительница быстренько покинули «гостеприимную» проходную.

— Слушай, Анастасия, — назвал девушку услышанным именем Алексей Валентинович. — Ты, во избежание дальнейших недоразумений, не проводишь меня в санчасть?

— Санька, а ты что, взаправду память потерял? Какая я тебе Анастасия? Настя!

— Взаправду потерял, Настя.

— А меня, выходит, помнишь?

— Нет. Не помню.

— А откуда тогда знаешь, что меня Анастасией, а потом и Настей зовут?

— Так ты ведь сама себя так на проходной назвала.

— А! — хихикнула смешливая девчоночка. — Точно! Сама назвала. А то, что ты мне в любви объяснялся и жениться обещал, это ты помнишь?

— А ты уверена, что обещал?

— А то!

— А Клава тогда для меня кто? Я сегодня ночевал с ней вместе. В одной, понимаешь ли, кровати

— А, это ты про Клавку толстомясую спрашиваешь. Так это она тебя обманула. Воспользовалась тем, что ты память потерял и обманула. Забрала тебя из больницы к себе домой и сразу к себе в койку. Она у нас такая. Хитрая бестия. И на мужиков падкая. Ух!

— Значит, обманула она меня, говоришь?

— Ну, да.

— Значит, я на самом деле тебя люблю?

— Ну, да. Чего мне врать-то?

— А мое свадебное фото с Клавой на стене в ее комнате? Мои вещи у нее в шкафу? Ее соседи? Все подстроено хитрой «толстомясой» разлучницей?

— Да, да, да, — хихикала Настя, — она такая и есть. Хитрая толстомясая разлучница. А ты, Санька, на самом деле, любишь маленьких худеньких блондинок. Таких, как вот я-а-а…

— Хорошо, — придержал ее за худенькое под синим халатом плечико «Санька». Они как раз, срезая дорогу, проходили каким-то заводским закоулком, заваленным ржавыми железяками, кирпичами и разбитыми досками. — Раз, мы, как ты говоришь, любим друг друга, так давай сейчас, прямо здесь и того, этого… Трахнемся.

— Чего? — удивилась Настя.

— Ну, попилимся, совокупимся, потараканимся (вспомнил Чехова), переспим, сольемся в экстазе, полюбимся, совершим половой акт, — пытался подобрать этому действию подходящее довоенному времени и Настиному окружению название Алексей Валентинович.

— А, — округлила мелкие смешливые глазенки Настя, — ты в этом смысле… Не — это только после свадьбы. Я ведь девушка порядочная. Не лахудра тебе какая-нибудь, как твоя Клавка.

— Шутница ты, Настя, порядочная, а не лахудра, — взъерошил ей соломенные волосенки, собранные в скудную косичку Алексей Валентинович. — Веди в санчасть, а то будет, как с обезьянкой, полюбившей на свою голову слона.

— Это как?

— Не знаешь? Это анекдот такой. Пошлый. Для взрослых. Мне его мужики в больнице рассказали.

— Не слышала. Расскажи!

— Маленькая ты еще, такое слушать. И, сама же говорила, — порядочная.

— Ну, Са-ань! — подергала «Саню» за рукав Настя, — ну расскажи-и-и… Все равно ведь не отстану.

— Да, что там рассказывать? Ну, полюбила глупая, вот как ты, и мелкая телом обезьянка слона, такого большого и красивого, как я, и прохода ему не давала. Давай, типа, да давай.

— Что давай?

— Ну, это самое, что ты до свадьбы не хочешь. Слон поначалу отнекивался, отнекивался. Потом ему надоели ее постоянные надоедливые приставания и, скрипя хоботом и бивнями, — согласился. Уж не знаю как, но с трудом он в нее, так сказать, проник. А когда, так сказать, кончил, излил свое семя, настырная влюбленная обезьянка возьми, да и лопни, как передутый воздушный шарик.

— Фу-у-у, Санька! Как тебе только не стыдно мне, порядочной непорочной девушке, такое беспутное непотребство рассказывать?

— А я тебя сразу предупреждал, порядочная ты наша. Сама пристала. Шпингалет с косичкой. Веди, давай!

В медсанчасти завода народа в коридорах не было не то, что в районной поликлинике. В этот раз Алексей Валентинович решил пойти на прием уже не к хирургу, а к терапевту.

— Ладно, Настя, — сказал он перед дверью кабинета, — спасибо, что довела. Дальше я сам, беги в цех.

— Давай лучше, я тебя здесь подожду. А то ты еще дорогу обратно на проходную не найдешь, опять тебя кто-нибудь за шпиона примет.

— Как хочешь, Настя, если подождешь и проводишь, — спасибо.

В кабинете сидела за столом и что-то писала только одна пожилая крупнотелая женщина в белом халате и повязанной косынке. Врач? Медсестра?

— Добрый день, — осторожно, боясь опять нарваться на грубость, поздоровался Алексей Валентинович, — можно?

— Заходи, милок, заходи, — приветливо позвала женщина. — Присаживайся. Что у тебя?

— Да вот, — подал Алексей Валентинович свои бумаги и присел на стул. — Из районной поликлиники меня выгнали, сказали идти в заводскую санчасть. Я только не знаю, мне к вам или к хирургу?

— Сейчас разберемся, милок, разберемся… — терапевт стала внимательно изучать документы. — Так ты шофер у нас? У Палыча работаешь?

— Да.

— В автомобильную аварию попал… Сотрясение мозга… Амнезия… Швы на голове… Из больницы выписали с рекомендацией отдохнуть… Восстановление памяти возможно… Так ты что, Нефедов, действительно ничего не помнишь?

— Я не помню знакомых мне людей и что со мной раньше происходило. События не помню. Но, почему-то, помню общее: слова, разные понятия, арифметику помню, книги. Задачи на сообразительность мне психиатр давал решать. Все решил. А вот жену собственную не узнал. Друга своего, с которым с детства знаком, а теперь вместе работаю — тоже.

— Они тут советуют тебя полностью переэкзаменовать перед допуском к автомобилю. Ты что и ездить совсем разучился?

— Когда после аварии очнулся — кабину своей полуторки оглядывал, как в первый раз. Вот, допустим, рычаг переключения передач вижу, а куда какую передачу втыкать — догадываюсь, но сколько их — не помню.

— Ладно. Погоди. Не знаю даже, что с тобой делать, — врачиха подтянула к себе стоящий на углу стола телефон; отыскала, ведя пальцем сверху вниз по списку, достанному из верхнего ящика стола, нужный номер, и четыре раза прокрутила диск. — Ало! Транспортный? Мне вашего начальника нужно. Палыча. Из санчасти звоню. Что? Ну, так найдите. Я подожду. Скажите: срочно. Насчет его шофера. Нефедова Александра. Хорошо, я не кладу.

Полная врачиха, продолжая держать трубку возле уха, снова принялась изучать бумаги Нефедова.

— Ало! Палыч? Не узнаешь? Богатой буду. Зинаида из санчасти. Да. Нефедов тут твой ко мне подошел. Не знаю, что с ним и делать. Понимаешь, по той выписке, что ему в больнице выдали, у меня нет оснований ему больничный лист оформлять. Физически он здоров. Отмечают только амнезию. Причем, странную какую-то амнезию. Забыл только своих знакомых и свою жизнь. А, допустим, арифметику, помнит. Как автомобиль водить — забыл, а прочитанные книги, сам сказал: помнит. В больнице, конечно, молодцы. С себя всю ответственность сняли, а мне рекомендуют дать ему отдохнуть. Еще и путевку в здравницу рекомендуют по профсоюзной линии выделить. На каком основании я его от работы освобожу? Хорошо, жду.

Врачиха положила трубку:

— Сейчас, милок, Палыч подскочит. С ним и решим, что с тобой делать.

Минут через пятнадцать белая дверь кабинета резко распахнулась и впустила невысокого кругленького мужичка в грязной спецовке поверх полувоенных бридж, заправленных в испачканные черным маслом сапоги. Нагрудные карманы спецовки оттопыривались какими-то бумагами, авторучками, карандашами и прочими крайне необходимыми ему в руководящем процессе вещами.

— Ну, что, Сашка, живой — резвым колобком подкатился он к «Сашке» и крепко пожал ему руку. — Здорово, Зин, — кивнул, улыбнувшись полной врачихе. Потом схватил еще один стул и со стуком бросил его к столу напротив своего шофера. Сел, как упал.

— Так что, Зинаида, у тебя, я понял, нет оснований выписывать ему больничный?

— Нет.

— А ты, Сашка, я понял, забыл, как водить полуторку. Так?

— Так. Забыл. Я и вас не помню. Догадываюсь, конечно, что вы — начальник транспортного цеха по фамилии Торяник, которого все уважают и называют «Палычем». Но, не помню. Я и жену свою Клаву не узнал, когда она в больницу ко мне пришла. И Кольку Гурина, с которым, как он сам рассказал, я много лет дружил еще в колонии. И соседей по квартире. Я даже не помню, как примусом пользоваться и бритвой бриться. Слово примус помню, понимаю, что оно обозначает, а как им пользоваться — нет.

— Да-а, Сашка, странная у тебя какая-то потеря памяти получается… Тут помнишь, тут не помнишь…

— Психиатр, который приезжал в больницу меня обследовать, тоже удивлялся. Но сказал, что психика человека изучена не до конца и всякое, мол, бывает. Там, — «Сашка» кивнул на бумаги перед врачихой, — и его заключение есть, мне его отдали. Гляньте сами.

— Ну-ка, Зина, дай-ка я сам все прочту. Что там твои коллеги насочиняли? Да-а уж, — протянул через время ознакомившись. — Перестраховались. Свои задницы в белых халатах прикрыли, а вы теперь на заводе сами разбирайтесь. С одной стороны, в больнице на казенных харчах держать смысла нет: здоров! А с другой стороны, рекомендуем санаторный отдых для лучшего восстановления памяти… Да еще и за баранку запрещают пускать без переэкзаменовки…

— Слушай, Нефедов, — обратилась к Алексею Валентиновичу, хитро прищурившись, врачиха, — что-то я смотрю: бледный ты какой-то. Наверное, голова у тебя после сотрясения мозга все еще кружится, слабость во всем теле… Так?

Алексей Валентинович удивленно вытаращился на нее, потом повернул голову на внезапно раскашлявшегося Палыча. Палыч натужно кхыкал в кулак, усиленно моргал глазами и кивал.

— А! — дошло до «Нефедова». — Правильно вы говорите, Зинаида, не знаю, как по батюшке. Сразу чувствуется опытный врач. И голова у меня кружится, еле на завод доехал, и слабость во всем теле, и, вот, гляньте, — руки трусятся, — он поднял обе руки над столом и стал ими усиленно трясти.

— Ну, что ж, Палыч, — удовлетворенно кивнула врачиха, — такого шофера в рейс выпускать — ну никак не возможно. Даже преступно. На неделю я ему больничный оформлю. Какое сегодня число? Девятнадцатое? Вот с 19 по 25 включительно. Больше — извини. Дальше, сам что-нибудь придумай. Он у тебя в этом году тарифный отпуск уже отгулял?

— Вроде, нет. Он, по-моему, на осень записан. То ли на октябрь, то ли на ноябрь.

— Так отправь его в отпуск сразу после больничного, с 26-го августа. Сможешь?

— А как же. Не проблема. Сделаем. Неделя отпуска ему по любому причитается. А месяцем раньше — месяцем позже… Перенесем. Я договорюсь.

— Вот. А за две недели, глядишь, и память к парню начнет возвращаться. Правда, выполнить рекомендацию по санаторному лечению не получится: насколько я знаю, все лимиты в профсоюзе на август и даже на сентябрь вычерпаны до дна.

— Со здравницей, да — не получится. Что поделаешь? Слушай, Саня, а через две недели за баранку сесть сможешь? — спросил Палыч.

— Не знаю, — передернул широкими плечами «Саня», — может, и вспомню, как. А нет — заново научусь. У меня в голове сейчас пустота какая-то, но зато запоминаю я все быстро. Думаю, Колька меня подучить сможет. Мне Клава, жена, его слова передавала.

— Ладно, — хлопнул по столу узкой, не вязавшейся с его округлостью ладошкой Палыч. — Решено! Ты, Зинаида, оформляешь неделю больничного, я — неделю отпуска. Это как по числам получается? С 19 по 25 и с 26 по 1 сентября. Значит, Саня, раньше 2 сентября на заводе не появляйся. Отдыхай себе спокойно и выздоравливай. А нет, погоди! Аванс ты уже получил, получка только пятого сентября будет. А отпускные? Тебе ведь отпускные полагаются. Давай так, чтобы тебе лишний раз на завод не ехать, я за тебя их сам получу и твоей Клаве передам. Устраивает?

— Еще бы, — расплылся в белозубой улыбке «Саня». — Не знаю даже, как вас благодарить. И вас, Зинаида, тоже.

— Да чего уж там, — махнул рукой Палыч. — Ну, чего расселся, как у тещи на именинах? Пошли. Проведу тебя чуток до проходной.

— А где Настя? — спросил «Нефедов», выйдя в пустой коридор, — Она собиралась меня здесь подождать.

— А зачем тебе Настя? — в свою очередь удивился Палыч. — Чего ей тебя ждать? Я ее в цех погнал. Ей работать надо. Признала тебя на проходной, от перебдительных идиотов-охранников освободила и — работать.

— Ну, да, — кивнул «Нефедов», — все правильно.

— Слушай, — вскинув руку, глянул на часы Палыч, — уже начало первого. Ты как, насчет, пообедать? Пока перерыв не начался, и оголодавшие работяги тараканами не набежали.

— А что, — довольно встрепенулся «Нефедов» — я действительно проголодался. Пойдемте.

И они пошли. Опять какими-то, очевидно, спрямляющими дорогу узкими захламленными проходами. В одном из безлюдных проходов идущий впереди Палыч остановился, обернулся и узкой ладошкой в широкую грудь остановил своего здоровяка-шофера.

— Постой, Сашка, постой, не спеши, — начальственно похлопал он по его груди и тихо спросил: — скажи мне, только честно. Ты и впрямь память потерял или тебе нужно, чтобы так считали? Ты ведь меня хорошо знаешь, знаешь, что я своих не сдаю. Дальше меня твои слова не уйдут. Я просто знать хочу.

— Извините, Палыч, — пожал плечами «Сашка» и постарался придать своему лицу как можно более правдивое выражение. — Я действительно почти все забыл. Я даже не помню, как вас по имени. Слышал фамилию Торяник и отчество Палыч. А имя не помню.

— Ты, все-таки, еще раз подумай, — настаивал что-то спинным мозгом почуявший Палыч. — В аварии виноват не ты. Претензий за разбитую машину к тебе — ни каких. Даже премии не лишим. Может, — он еще понизил голос, — тобой органы заинтересовались? Где-то что-то сказал? Кто-то что-то донес?

— Да, вроде, нет, — опять передернул плечами «Сашка», — правда, я ничего не помню. Но из того, что помню, и что мне Клава рассказывала: никто мной не интересуется.

— А что такое органы, ты, выходит, помнишь?

— В общих чертах — помню. Как и многие другие понятия. Я уже объяснял. И Клава слегка просветила. У нас этой ночью соседей снизу забрали. Она мне немножко объяснила.

— Ясно, — убрал руку от его груди Палыч. — Забудь этот разговор, Сашка. По-человечески прошу. Пошли обедать.

— Пойдемте. А разве мы сейчас о чем-то говорили?

— Вот-вот. Молоток. Вырастешь — кувалдой станешь.

После обеда они разошлись: «Сашка» — в сторону проходной, а все-таки не до конца убежденный в его амнезии Палыч — в цех.

Середина дня. Клава домой вернется еще не скоро, только к вечеру. Две безработных недели впереди. Алексею Валентиновичу захотелось в спокойной обстановке поразмышлять, обдумать дикую неправдоподобную ситуацию, в которой он помимо своей воли очутился. Закрыться в четырех стенах своей комнаты? Не прельщает. Да и соседи могут надоедать своим участием. На природе бы побродить, помозговать… А и впрямь. Почему бы и нет? Где у нас ближайшая природа? Черт его знает, где ближайшая, но парк Горького, как рассказывала Клава, уже существует. Кстати, а что было написано на табличке на боку трамвая, на котором он сюда ехал? Горпарк? Так чего тут думать? Ехать надо!

И он поехал. На конечной остановке возле парка, на кругу трамвая, Алексей Валентинович купил в газетном ларьке десяток газет, в том числе прошлодневных, и вышел на Сумскую. Через дорогу виднелся центральный вход в парк. Непривычный для Алексея Валентиновича вход: белые квадратные в сечении колонны с гипсовыми статуями у подножия и развевающимися выгоревшими флагами поверху. Между колоннами невысокие металлические трубчатые перегородки для разделения людских потоков в праздничные дни и уходящий в две стороны забор из побеленных кирпичных столбиков, перемежаемых черными вертикальными решетками, по-видимому, чугунными. Сразу за входом, посреди приподнятой невысоким холмом цветочной клумбы, встречала посетителей сидящая на скамейке скульптурная парочка: Ленин и Сталин. В детстве Алексея Валентиновича и вход стал гораздо помпезнее: здоровенная колоннада в архитектурном стиле сталинского ампира — и клумба стала пониже, и двух вождей сменил высокий памятник Горькому, которого в свою очередь, в далеком отсюда 2011 году зачем-то заменили совершенно неказистой, непонятно что символизирующей махонькой белочкой.

Насчет безлюдности парка днем в будний день, Алексей Валентинович явно просчитался. Люди были. Не толпа, как, наверное, в выходной день или на праздник, но и не десяток человек на гектар. На центральной аллее практически все скамейки были заняты: еще догуливающие летние каникулы молодежь и подростки, пенсионеры с внуками и друг с дружкой, играющие в шашки-шахматы старички. Пришлось ему попытать счастья на боковых аллеях, в отличие от центральной, не заасфальтированных. Вдоль дорожек то там, то тут белели на фоне зелени гипсовые фигуры статных фигуристых девушек с веслом и без, в купальниках или облегающих крепкие тела платьицах; атлетических парней с доброжелательными улыбками в спортивных трусах и майках или широченных брюках, пионеров с горном или просто с рукой отдающей салют и, даже, оленей. Свободную лавочку ему удалось найти в тени под разлапистыми каштанами неподалеку от возвышающейся над парком белой парашютной вышки.

Алексей Валентинович уселся, положил сбоку от себя стопку купленных газет и стал не торопясь внимательно изучать прессу. Насколько он помнил (а август 1939-го перед началом второй всемирной бойни он помнил довольно прилично, даже каждый год обновлял в памяти события и даты для углубленного урока истории 1-го сентября, посвящая его этой перевернувшей жизни сотен миллионов людей дате), к сегодняшнему числу, 19 августа, Гитлер стал склоняться к подписанию договора о ненападении с СССР. Германия сообщила, что согласна со всеми советскими предложениями. И, прямо сегодня, стороны подписали (или еще подпишут) экономическое соглашение между двумя странами. Но советская пресса пока еще отстает от свершившихся событий. Газеты по-прежнему называют Германию фашистской и вовсю поносят руганью Гитлера. Ну-ну. Совсем скоро, 28 августа, по свистку из Кремля, вы, уважаемые журналисты и редакторы переобуетесь прямо в прыжке. И до самого 22 июня 1941-го Германия будет верной союзницей, а Адольф Алоизович — лучшим камрадом Иосифа Виссарионовича.

В середине августа, числа он не помнил, на переговорах с военными миссиями Англии и Франции Советскому Союзу по настоянию Польши категорически отказали в пропуске Красной Армии через польскую территорию по виленскому и галицийскому коридорам для отражения возможной германской агрессии на саму же Польшу. Что ж, как писал Булгаков: «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». Все крупные европейские страны, в том числе и первой безжалостно разбомбленная Польша с упрямством, достойным лучшего применения, вовсю стремились запалить фитиль новой мировой войны.

В ночь с 23 на 24 августа в кабинете у Молотова будет подписан знаменитый договор о ненападении между Германией и СССР. Позже, в перестроечной советской прессе, слово «договор» заменят на не очень хорошее, с осуждающим подтекстом, слово «пакт». Будет фотография подписания этого договора со стоящим на заднем плане за спиной у Молотова довольно улыбающимся товарищем Сталиным. Будет этой же ночью в этом же кабинете скромный банкет, на котором один усатый вождь поднимет тост за здоровье здесь отсутствующего другого усатого вождя и скажет о любви к нему немецкого народа. Все будет. Ничего отменить нельзя.

Ну да, отменить ничего нельзя. И что теперь делать «Нефедову»? Спокойно научиться водить полуторку? Без сомнения, это должно у него получиться, чи, не машина, растудыть ее; немного практики — и покатит в его молодых руках, тем более, имеющих мышечную память, как миленькая. А дальше? Наблюдать, скрывая знания и переживания от окружающих, как Европа, а потом и Советский Союз неудержимо катятся в безумную пропасть? Естественно, быть мобилизованным в действующую армию уже летом 41-го и с большой степенью вероятности погибнуть или остаться покалеченным в этой кровавой мясорубке?

Другой вариант, спасительный, но подленький: завербоваться шофером годика за пол перед войной на какую-нибудь комсомольскую стройку за Урал или в Среднюю Азию; переехать туда вместе с Клавой, а не захочет она бросать свой институт — и одному; устроить себе уже там какое-нибудь членовредительство, с которым в армию не берут даже в военное время; перейти на другую работу, скажем в слесаря и — элементарно выжить. Еще можно заранее потихоньку закупиться консервами, крупами, сахаром, солью, мылом и всем прочим, что в войну резко пропадает и увеличивает свою ценность — и в материальном и бытовом плане особо не страдать. М-мать! И как только такая подленькая гнилая мерзопакость в голову лезет…

Есть ведь еще и третий вариант: используя свои знания в истории, оружии и технике, попытаться помочь своей стране и, как это не пафосно звучит, советскому народу, выйти из этого ада с меньшими потерями и разрушениями. Правда, при таком варианте есть шанс ему самому (если не поверят) сгинуть досрочно и в муках в тюрьме НКВД или в лагере в качестве шпиона той же Германии, Англии или даже какого-нибудь Гондураса. Но! Если все же удастся убедить в своей правоте, если прислушаются к его знаниям, если повернется по-другому ход войны и при этом будут спасены многие людские жизни… Десятки, сотни тысяч, а может, чем черт не шутит и миллионы не убитых на той войне кровавой… Надо попробовать… Отсидеться за Уралом — это ж себя до конца жизни не уважать. А рискнуть своей жизнью? Да это ж просто пустяк. Чем тут дорожить? Все равно, когда-то помирать придется (правда, как и каждому нормальному человеку, хочется это сделать как можно позже). Сколько двадцатилетних в ту войну было, которые сознательно и добровольно жизнь отдавали за товарищей своих или просто ради уничтожения лишнего врага и приближения Победы. И чем я хуже? Тем, что родился после войны и это время вовсе и не мое — я случайно здесь очутился? Пусть предки сами со своими проблемами разбираются? Так что ли? Нет! Врешь! Это и мое время! И моя эпоха! Я внук своих собственных дедов! Ничего, что один из них, тот, что на паровозостроительном сейчас в создании тридцатьчетверки участвует, на фронте не воевал, а танки на эвакуированном в Нижний Тагил заводе производил. Зато на второго, со стороны отца, пришла в 1943 году похоронка из деревни Гусевки, что в Людиновском районе Орловской области. Чем он был лучше меня? Он что, не хотел жить?

Конец ознакомительного фрагмента.