Цикл «Как тесен мир». Книга 1. Чем я хуже?

Павел Андреевич Кольцов, 2018

Первая книга цикла «Как тесен мир». Начинается все с почти стандартного «попаданства». Разум учителя истории, обладающего отличной памятью и профессиональными знаниями о Второй мировой войне, увлеченного к тому же оружием и военной техникой, после автомобильной аварии перемещается в тело шофера полуторки Нефедова в 1939 год. Довоенный Харьков, непривычный быт, незнакомая молодая жена, соседи по коммунальной квартире, друзья-приятели бывшего хозяина его тела, плодотворное сотрудничество с собственным дедом и добровольная поездка на Лубянку. Тяжелый путь доказательства своей «будущности» и ее признание на самом верху. И, как первый итог этого признания, – освободительный поход в Польшу начинается уже совсем под другими лозунгами…

2. Домашний уют.

Домой, в комнату на Юмовской, вместе с лучащейся от неожиданной радости приобретенной женой Клавой добирались на красном с желтыми деревянными рамами окон трамвае. Тесный вагон был забит под завязку, ехали стоя, поневоле близко прижавшись друг к другу. Клава все поглядывала на возвращенного ей в больнице любимого мужа и счастливо улыбалась, привычно не замечая трамвайной толчеи, густонасыщенной запахом по-летнему потных тел и несвежей одежды. От самой Клавы, как уже успел заметить Алексей Валентинович, ни вчера, ни сегодня, несмотря на отсутствие (насколько он знает) в этом времени дезодорантов и прочих антиперспирантов, потом совершенно не пахло. Духами, правда, тоже. Только легкий приятный запах женских волос, так и льнущих к его лицу. К смущению Алексея Валентиновича, резким мужским потом пахли его собственные вещи: рубаха в засохших пятнах крови и майка. Хорошо еще, что верхнюю часть теперь своего мощного мускулистого тела ему удалось кое-как, заплескав водой весь пол, помыть в умывальнике больничного туалета (душевая была заперта, ключи у кастелянши, кастелянша отлучилась в другой корпус по профсоюзным делам).

Чтобы уменьшить влияние на свое мужское естество, норовящее (несмотря на все угрызения совести) бурно отреагировать на тесно прижавшееся к нему молодое пышное тело Клавы, и из элементарного любопытства Алексей Валентинович вовсю глазел в открытое от жары окно на довоенный Харьков. Какие-то дома сохранились и в его времени, каким-то суждено было рухнуть или сгореть в ярости бомбежек надвигающейся войны (причем больше город бомбили свои родные советские самолеты). Длинный Московский проспект, на котором он попал в аварию в своем году, и по которому медленно полз деревянный трамвай, сейчас, судя по табличкам, назывался проспектом Сталина. После множества остановок, трамвай, наконец-то, свернул на улицу Пушкинскую, которую переименование не касалось при всех сменах власти начиная с 1899 года.

Центр города он знал хорошо, знал, что улица Юмовская, на которую его везла Клава, после войны стала называться улицей Гуданова. Знал, что где-то на этой же улице сейчас живет бойкий восемнадцатилетний паренек — Евгений Гуданов, в честь которого улицу потом и переименовали. В 41-ом Евгения призвали на фронт, потом недолгое обучение в пехотном училище, ускоренный выпуск лейтенантом и опять на фронт, теперь уже в качестве командира взвода разведки. Воевал мастерски. На его счету множество удачных и результативных эпизодов во вражеском тылу. Погиб двадцатидвухлетним в 44-ом при освобождении Молдавии, попав со своей немногочисленной группой в окружение румынских войск. Бились до последнего патрона. Посмертно получил звание Героя Советского Союза (краткая биография Евгения Гуданова с архивными фотографиями висела на стене его школьного музея).

Квартира, куда привела его новоявленная молодая жена, оказалась на третьем этаже дома уже советской постройки. Длинный полутемный коридор, заставленный вещами жильцов, не поместившимися в комнаты, густо пропитанный не очень приятными кухонными запахами, керосином и табаком и — их с Клавой семейное гнездышко. Гнездышко оказалось довольно тесноватым, метров, наверное, 18-20 квадратных. Но, на первый взгляд, вполне уютным. Посреди комнаты — круглый стол, накрытый чистой белой скатертью. Над ним свисает единственная лампа под розовым матерчатым абажуром. Вокруг него — четыре венских стула; темно вишневый старинный местами пошарпанный буфет у одной стены. Светлый, уже советского периода, платяной трехстворчатый шкаф у другой. Меньше чем наполовину заполненная открытая книжная полка. Этажерка, покрытая ажурной вышитой салфеткой. Слегка ободранный комод с большим зеркалом над ним и довольно узковатое (если сложить вместе их с Клавой немалые габариты) семейное ложе, представленное дореволюционной кроватью с придавленными валиками по краям вместо былец. На кровати мещанской, уменьшающейся к верху горкой, громоздились подушки опять же под ажурной салфеткой (еще череды мраморных слоников не хватало для полного счастья на комоде и герани на окошке). На стене в темных рамочках висели несколько фотографий: большого размера их (вернее, Нефедова) с Клавой свадебная; еще одной супружеской пары (он сидит — она, положив ему руку на плечо, стоит), явно дореволюционная, наверное, Клавиных родителей и совсем небольшая, на которой седенькая старушка в скромном платочке держит на коленях маленькую девочку.

— Ну вот, Саня, ты и дома, — сказала Клава, прикрыв дверь, — вспоминаешь?

— Извини, — покачал головой «Саня», — но пока нет.

— Ладно, — кивнула Клава, — будем знакомить тебя с твоим домом заново. «Вот это стол, за ним едят. Вот это стул, на нем сидят». Такой детский стишок помнишь?

— Нет, — слукавил «Саня».

— Тогда снимай у двери туфли и обувай свои домашние тапочки, надеюсь с моими не спутаешь? Кепку — на вешалку. Сейчас я дам тебе чистые вещи и иди — купайся. Ванная у нас справа от входной двери, возле кухни. Рядом туалет. Увидишь. Не перепутаешь. А я пока нам ужин приготовлю. Кого в коридоре встретишь — здоровайся — это наши соседи. Потом я тебя заново с ними познакомлю. Вот тебе твои чистые вещи, вот полотенце; наша мыльница — зеленая, мы ее в комнату не уносим, не жлобимся, как в некоторых квартирах бывает. Ты у нас хлопец закаленный, моешься летом под холодной водой, так что титан не раскочегаривай. Бритву не даю: бреешься ты раз в неделю, еще не зарос. Ступай.

И Алексей Валентинович ступил за дверь. Длинный полутемный коридор был пуст, ванную и туалет нашел сразу, в расположенной за ними кухне что-то резала на столе, стоя к нему широкой спиной, приземистая седая женщина. Алексей Валентинович не стал привлекать ее внимание и прошмыгнул сначала в туалет с белым чугунным бачком над головой и свисающей на цепи деревянной ручкой, а потом и в ванную комнату. С удовольствием помылся в чугунной эмалированной ванне под стационарным душем, стараясь не замочить бинт на голове. Душ был подключен одной из труб к какому-то стоящему на полу высокому цилиндрическому агрегату с двумя закопченными дверцами и вытяжной трубой, уходящей в стену. Похоже, с помощью этого довоенного чуда теплотехники грели дровами или углем воду в холодные месяцы, а кому нужно, и летом (в углу лежала невысокая аккуратно сложенная поленница коротко напиленных наколотых дров. «Титан», назвала его Клава. Это обнадеживает: в баню ходить не нужно.

Когда освеженный вышел из ванной, с кухни его окликнула Клава:

— Саня, забыла сказать, грязные вещи сложи, пожалуйста, в желтый таз, это наш, я потом все постираю. И сюда подходи. Будешь с нашими соседями заново знакомиться. Я их предупредила о твоей амнезии.

— Здравствуйте, — поприветствовал незнакомых улыбающихся людей на неприятно пропахшей керосином и подгоревшей едой кухне Алексей Валентинович. Ни одного нахмуренного лица, как почему-то ожидалось встретить в коммунальной квартире. Все доброжелательно и в разнобой ответили.

— Мы семья Черкасовых, — крепко пожал ему руку невысокий плотный мужчина лет сорока в полосатой пижаме. — Я Семен Иванович, для тебя — просто дядя Сеня. А это, — он, гордясь, обнял за плечи подошедшую довольно красивую ухоженную темноволосую женщину на полголовы его выше в ярком халате, больше похожем на вечернее платье, — супруга моя. Марья Сергеевна. Для тебя — тетя Муся.

— Очень рад, — искренне ответил Максимов. — Заранее извиняюсь за мою амнезию. Если, что буду в квартире делать не так, не стесняйтесь, ругайте-подсказывайте.

— А еще у нас есть сын Андрей, оболтус шестнадцатилетний, школу закончил, в механико-машиностроительный институт этим летом поступил, как и Клавочка, но на другую специальность, — гордо продолжал дядя Сеня, — но он сейчас с ребятами гуляет. Наши две комнаты — от входной двери слева. Если тебе, что нужно будет — обращайся. Не стесняйся. Всегда поможем.

— А мы, Саня, семья Персовых, — подошла, вытирая руки о засаленный фартук, давешняя приземистая пожилая женщина характерной еврейской наружности, которую он видел со спины, идя купаться. — Я Рахиль Моисеевна, — она подала ему пухлую влажную ладошку, — для тебя — баба Рая, а это, — она обернулась к подошедшему сухонькому старичку в старомодных круглых очках в металлической оправе, — наказание мое многолетнее, муж Мендель Хаимович. Ты его зовешь дедом Мишей. Дверь в нашу комнату справа, возле вашей. Не перепутаешь.

— Очень приятно, — пожал после пухлой старушечьей ладошки узенькую ручку старичка Алексей Валентинович.

— И сын у нас тоже есть, — продолжала рассказывать баба Рая, — Исаак. Малость постарше (она ухмыльнулась) чем ихний (кивок в сторону четы Черкасовых) и дальше с гордостью). Он у нас кадровый. Майор-танкист. Батальоном сейчас командует! В Киевском военном округе служит. Обещал в скором времени в командировку в Харьков заехать. Так что, увидитесь.

— Смотри, Саня, — вмешалась Клава. — У нас у каждого на кухне свой стол. Наш — вот этот. Все, что на нем, в нем и под ним — наше с тобой: примус, бидон с керосином, чайник, кастрюли, сковородки, посуда и еда. Мыло на кухонном умывальнике — общее, по очереди покупаем. Кухня небольшая, поэтому кушаем обычно в своих комнатах, а здесь только готовим.

— Ясно, — окинул взглядом кухню «Саня», — а у соседей примусы, смотрю, другой конструкции?

— Да нет, — улыбнулась Клава. — У них не примусы. Это керогазы. Последнее слово советской кухонной техники. А нас пока и примус устраивает. Мы с тобой решили не менять.

— А. Ясно. Только я не помню, как примусом пользоваться, покажешь?

— Потом, Саня, потом. А сейчас, давай кушать, картошка готова. Ты бери чайник, а я сковородку понесу. Посуда уже на столе. Пошли в комнату.

— Погоди, Клавочка, — остановила ее баба Рая. — Я отбивные как раз лишние пожарила, возьми к картошке. В больнице Саню, я же знаю, все больше постным кормили.

— Спасибочки, баба Рая, — не стала отказываться Клава, — когда улыбающаяся старушка положила в ее сковородку поверх жареной картошки две большие отбивные. Спасибо!

— Ой, — засмущалась тетя Муся. — А мы свой ужин уже съели. Вот, возьмите хоть помидоры. Они уже мытые, — она протянула эмалированную миску с горкой крупных томатов.

— И вам спасибо, тетя Муся, — не стала отказываться еще от одного презента Клава и взяла миску в другую руку. — Ну, Саня, что стоишь, как на именинах? Пошли. У тебя одна рука свободная — тебе дверь в комнату и открывать.

— Слушай, Клава, — спросил «Саня» с аппетитом поглощая сытную пищу, — а соседи всегда так едой делятся, или это в честь моего возвращения из больницы?

— И мы с ними тоже, бывает, делимся. Я же тебе сказала: у нас замечательные соседи. Мы все очень дружно живем. Прямо, как родные. И тебя, когда ты ко мне в комнату переехал, приняли, как своего. Дядя Сеня — ответственный работник в нашем Киевском райисполкоме, он лично со своим тезкой знаком, с Семеном Буденным, еще по Гражданской знаком, воевал у него. Но, ни капельки не чванится. Они с тетей Мусей могут даже угостить чем-нибудь вкусненьким из своего спецпайка. Хорошие они люди.

— А вторые соседи? Они что, своих еврейских правил не соблюдают? Отбивные-то у них свиные. А я почему-то знаю, что им свинину нельзя, — прокололся лишним знанием Алексей Валентинович и тут же стал выкручиваться. — Вот ты знаешь, Клава, в голове у меня что-то странное творится. Какие-то совершенно общие и не особенно нужные сведения и понятия я помню, а многое, особенно касающееся меня — забыл. Не могу этого объяснить.

— Ладно, Саня, не переживай. Доктор сказала: тебе волноваться вредно, больше покоя нужно. Глядишь, и память вернется… А не вернется — я тебе помогу заново всему научится. Я ведь твоя вторая половина, жена все-таки. А Персовы еврейских правил не соблюдают — живут, как все. Сын у них красный командир и коммунист. Они обычные советские старики, хоть и воспитывались еще при царизме. Хорошие люди. У сына их, Исаака, уже своя семья есть, жена и дочка. Они с ним по военным городкам кочуют, куда пошлют.

И тут в дверь вежливо постучали.

— Уверена, Черкасовы, — тихонько хохотнула Клава. — Входите, — громче крикнула в сторону двери.

Она не ошиблась: зашел улыбающийся дядя Сеня с засургученной бутылкой водки в одной короткопалой руке и широкой тарелкой, с тонко нарезанными спецпайковыми деликатесами: темной красно-белой копченой колбасой; серым, очень похоже, что языком, бело-розовым окороком и ноздреватым желтым сыром.

— Твое, Саня, быстрое возвращение домой отметить просто необходимо, — сказал он, ставя закуску на стол и кроша умелой сильной рукой сургуч на горлышке поллитровки, — Клавка, чего расселась? Чай не на именинах. Стаканы тащи. И хлеб я не брал.

— А тетя Муся ругаться не будет? — кивнула Клава на уже откупоренную поллитру.

— А кто, по-твоему, закуску резал? — хмыкнул дядя Сеня, с прихлопом поставил бутылку на скатерть и сел на свободный стул. Катя принесла три разного фасона стопки, которые тут же, не пролив ни капли, наполнил бывший буденовец. — Ну, Саня, твое здоровье.

В прежней жизни (скорее теле) Алексей Валентинович практически не употреблял спиртное. Несколько лет назад он переболел гепатитом. Больше года алкоголь был для него под врачебным запретом, а потом и само желание пить куда-то испарилось. Стал, почему-то, вызывать отвращение даже сам вкус и запах спирта. А Саня Нефедов, похоже, выпить был совершенно не прочь.

— Спасибо, дядя Сеня, — сказал он, все еще не беря полную стопку в руку. — Только я не знаю, может, мне вредно водку после аварии? Еще и к врачу завтра идти, больничный открывать…

— Да брось ты ерунду молоть, — не принял слабое оправдание дядя Сеня. — Что тебе, бугаю, пара стопок? Ты литр глотнешь — не почувствуешь. В тебе ж почти центнер веса! Только расслабишься чуток, может даже память скорее вернется. И за баранку тебе завтра не садиться. Сам же сказал: к врачу пойдешь. Утром плотненько позавтракаешь — даже запаха не останется. Бери, давай!

Пришлось взять. Клава, поморщившись, выпила только раз и ее дядя Сеня даже не уговаривал. Вероятно, это была ее стандартная порция. Остальное допили мужчины. Всю принесенную закуску не осилили и дядя Сеня, собираясь уходить, скинул вилкой оставшиеся деликатесы на тарелку с нарезанными ломтями хлеба.

— Утром, на завтрак доедите, — сказал он, — а нашу тарелку Муся велела принести. Она от сервиза.

Пока Клава мыла на кухне посуду, Алексей Валентинович подробнее осмотрелся в «своей» комнате. Подошел к зеркалу. Сейчас он был одет по-домашнему, во что Клава дала: спортивные мешковатые штаны и майку. В ванной комнате зеркала, почему-то, не было; в больнице, где он кое-как мылся над рукомойником, — тоже. Тело ему досталось, можно сказать, атлета, или, как говорят в этом времени — физкультурника. Интересно, это от природы Нефедову было дано или он развил как-то? Рост, наверное, около метра восьмидесяти. Широченные литые плечи, на левом, правда, разлился красно-фиолетовый синяк — эхо аварии. Перекатывающиеся при движении шары и канаты бицепсов-трицепсов. Нависающие пластины мощных грудных мышц. Кубики пресса «играют» даже под майкой. Спинные «крылья», расширяющиеся к верху. Охренеть! Да уж на такое «наследство» грех жаловаться. Да и лицо вполне даже ничего. Не Ален Делон, конечно. Но мужчине излишняя красота и не к чему. Черты лица крупные, под стать телу, но правильные (если не считать излишне больших скул). Не блондин. Волосы темно-русые с по моде этих лет излишне большим чубом, сейчас нависающим на бинт. Тело почти безволосое, щетинка на лице светлая редкая и не высокая. Как там Клава сказала? Бреюсь раз в неделю?

А чем бреюсь? О! А вот на этажерке и бритва в картонном чехле, обклеенном коленкором. Настоящая опасная бритва. К ней помазок в алюминиевой мисочке и обмылок. В последние годы Алексей Валентинович пользовался бритвенным станком фирмы «Шик» с «плавающими» головками. До этого, в советской юности, успел познакомиться с бритвенным станком со сменяемыми безопасными лезвиями. Лезвия хоть и назывались «безопасными», но при чрезмерном нажиме замечательно сбривали щетину вместе с кожей. А такой бритвой, как он сейчас держал в руке, при отсутствии навыка, можно и до кости побриться. Ладно, потом решим с бритьем. В конце концов, помнится, здесь и в парикмахерских брили. Раз в неделю можно и туда сходить, будем надеяться — семейный бюджет от этого чрезмерно не оскудеет.

Кстати, а прежний Нефедов-то курил. На буфете — вымытая стеклянная пепельница. Рядом непочатая пачка папирос «Казбек». Точно, а в кармане брюк, вчера заметил, был артельного изготовления портсигар из карельской березы (чтобы папиросы не мялись) и коробок спичек. Сам Алексей Валентинович к курению относился резко отрицательно, особенно не любил запах застарелого табачного перегара, пропитывающий вещи. Поэтому и в своем новом перевоплощении второй день дымить даже и не думал. Хотя, тело его, вполне возможно, испытывало сейчас никотиновое голодание. Возможно, в том числе и отсюда, а не только от удара головой и перемещения сознания, и вчерашнее головокружение и неважное самочувствие. Ничего, тело обойдется. Хочет, не хочет, а будет вести здоровый образ жизни.

С перемытой посудой вернулась с кухни Клава:

— Что, Сань, обживаешься помаленьку?

— Да, вроде того. Ты меня, Клава, пожалуйста, не спрашивай, не вспомнил ли я чего. Если я что вспомню — сам скажу. Лады?

— Договорились. Что сейчас делать будем? Спать еще рано, погода на улице хорошая. Дневная жара ушла.

— Намек понял, — усмехнулся «Сань». — Идем гулять.

— Правильно понял. Мы с тобой часто вечерами гуляли. То в парк Горького на трамвае ездили, то в сад Шевченко пешком, то просто по улицам. Не все ведь в кино ходить. Открывай левую дверцу шкафа — одевайся.

Да, в этом времени в хорошую погоду только гулять и остается: ни тебе телевизора, ни тебе интернета или даже просто компьютера. Из домашних развлечений в их комнате: только черная тарелка репродуктора на стене, небольшой набор книжек на полочке и разговоры. Разговаривать можно с Клавой, можно с соседями или пришедшими в гости приятелями. Можно по-трезвому, можно, для настроения, — выпивши. Каждый день в кино, театр или на концерт не походишь. И дело, наверное, не только в деньгах, но и в нечастой смене репертуара. Так что — гулять! Заодно и с довоенным Харьковом ознакомиться можно будет. Интересно же.

Прогуляться Клава предложила недалеко, в сад Шевченко. Дневная жара действительно сменилась легкой вечерней прохладой, сумерки уже опускались, но уличные фонари еще не зажглись. Шли по хорошо знакомой Алексею Валентиновичу улице Петровского, сейчас, судя по табличкам, она еще называлась Бассейной. Было людно. Судя по неспешной ходьбе, харьковчане тоже просто гуляли, никто не спешил по делам. Улыбки, смех, веселые разговоры, дети с родителями, стайки молодежи, обнявшиеся парочки, старички. Что-то было не похоже на перестроечные штампы о запуганном кровавой гэбней населении. Скорее это напоминало довоенные фильмы, где все замечательно, и жить становится с каждым годом все веселее.

Клава гордо вышагивала рядом, взяв мужа под локоть, и тихонько напоминала ему названия встречающихся им по пути поперечных улиц. С некоторыми прохожими она здоровалась, и Алексей Валентинович ей моментально вторил. Кое-кто останавливался и участливо интересовался «Саниной» перебинтованной головой. Клава объясняла, а «Саня» только скромно улыбался.

Перед поворотом на Сумскую, Клава поздоровалась с чопорной, хорошо, но как-то старорежимно одетой немолодой женщиной, держащей обеими руками двух балующихся девчонок-близняшек лет десяти. Чопорная старушка благосклонно ответила на приветствие, чуть кивнув гордо поднятым подбородком; две одинаковые шалуньи по ее бокам поздоровались хором и залились беспричинным смехом. На автомате повторив за Клавой очередное приветствие, Алексей Валентинович внезапно остановился. Его бросило в жар, на висках выступил пот, сердце учащенно забилось.

— Что с тобой? — беспокойно обернулась к нему лицом Клава. — Тебе плохо? Домой вернемся?

— Да, что-то прихватило, — соврал Алексей Валентинович. — Голова отчего-то слегка закружилась. Сейчас минутку постою — пройдет. Домой не надо. До сада я дойду, а там — посидим на лавочке, отдохнем.

— Побледнел ты как-то, — жалостливо погладила Клава мужа по щеке. Чуть ли не белее бинта своего стал…

— Ничего, Клава, ничего. Мне уже легче. Пошли в сад.

Плохо ему стало от встречи. До него дошло, что встреченная чопорная старушка — его прабабушка, умершая еще до его рождения, но хорошо знакомая по сохранившимся семейным фотографиям, а две шалуньи-близняшки — его еще маленькая мама и тетя. Их многочисленные фото в детском возрасте он тоже помнил. Ни чего себе встреча! Как тесен мир. Правду говорят, что Харьков — большая деревня. Куда не пойди — знакомого встретишь. Ну, да. В принципе, все логично. Ему дома рассказывали, что до войны мамина семья жила здесь рядом, на улице Дзержинского (в его времени — Мироносицкой), в доме, который во время оккупации сгорел от советской бомбежки (кто-то из соседей держал в квартире большой запас керосина). Его семья в это время была в эвакуации. Так и выжили.

Деда своего он почти не помнил, тот умер, когда Лешке было три года. До войны дед работал на том же паровозостроительном заводе, где он (в смысле, Нефедов) сейчас шоферит. Был дед инженером-конструктором, не совсем рядовым конструктором, а каким-то небольшим начальником, то ли отдела, то ли группы, танками они занимались, легендарными Т-34. Поэтому имел бронь и в 41-ом вместо фронта поехал налаживать производство танков в Нижний Тагил. И всю семью с собой правдами-неправдами сумел вывезти. Спас, можно сказать. После освобождения Харькова они вернулись обратно и получили квартиру уже в другом доме — на Пушкинской.

А вот его бабушка, мама этих близняшек, прожила долго и умерла в преклонном возрасте уже в 91-ом перед самым ГКЧП. Сейчас ей должно быть, как и деду, всего лишь сорок лет. А еще с ними может жить прадед. Он умер перед войной от, как тогда говорили, «удара» (инсульта). К стыду, Алексея Валентиновича, помнящего множество дат, год смерти прадеда он не запомнил.

По насыщенной праздными прохожими Сумской они дошли до сада Шевченко. Самый лучший, как говорят, памятник Кобзарю стоял на своем привычном для Алексея Валентиновича месте. Этот памятник не снесли во время оккупации даже фашисты, очевидно, заигрывая с украинским национализмом. Хотя поднимающийся ступенчатым полукругом лабрадоритовый постамент вокруг насупленного и чем-то недовольного усатого поэта, украшали, в том числе и пропагандирующие две революции, Гражданскую войну и предвоенный советский социалистический строй фигуры: революционные рабочие, матрос, красноармеец в буденовке, шахтер, колхозник и девушка с книгой. Медленно прошлись по уже освещенным желтыми фонарями аллеям сада. Многого, что помнил Алексей Валентинович с детства, еще не было. Ничего, в свое время все построят. Нашли свободную лавочку со спинкой и присели в обнимку отдохнуть. Близость незнакомого молодого роскошного тела слегка будоражила чувства Алексея Валентиновича. Чтобы отвлечься от плотских размышлений, он спросил:

— Слушай, Клав. А что это за старушка какая-то старорежимная с близняшками была, с которой ты здоровалась?

— А, — хохотнула Клава, — это мама инженера Чистякова, с нашего завода. А близняшки — дочки его. Кстати, Чистяков — начальник конструкторского подразделения, где Фролов работает.

— Фролов? Это прежний твой ухажер что ли? Которого, Колька в больнице рассказывал, я отшил?

— Правильно. Молодец, Саня, запомнил.

— Запомнил… Знаешь, Клава. У меня в голове, вроде как пустота. И все, что я «новое» для себя узнаю — легко запоминается. Чувствую, обучаемость у меня сейчас повышенная. Хоть в институт поступай.

— Для института нужно десятилетку окончить. А ты, Саня, в колонии только семь классов отучился. Хотя, можно у того же Чистякова спросить. Он в этом больше разбирается. Кстати, это он меня надоумил высшее образование получить. И математику с физикой помог подтянуть.

— Серьезно?

— Ну да. Он меня в машбюро заметил, выделил, почему-то. И помог. Он и учебники мне давал, и дома я у них занималась. И с ним, и с его женой. Она начальник строительного отдела в Госпроме.

— За деньги занималась?

— Ты что, Саня? Какие деньги? Просто я им чем-то приглянулась, наверное, и они мне помогли. Кстати, насчет денег. Напоминаю: с сентября вся надежда нашей семьи только на тебя. Моей зарплаты не будет, я ведь увольняюсь, и еще за обучение в ХММИ платить придется.

— Обучение в институте платное что ли?

— Ну, да. А как ты хотел? И в старших классах тоже. Не помнишь?

— Нет.

— Бесплатно учатся только по седьмой. А потом уже твое дело: продолжать образование за плату или идти работать. Я вот поработала после школы, а теперь хочу расти. Ты был со мной согласен. Выдержим такой удар по семейному бюджету?

— Выдержим. Зато, когда станешь инженером, а потом и крупным специалистом в народном хозяйстве, улыбнулся «Саня», — наверстаем. Слушай, а напомни пожалуйста, ХММИ — это что за институт такой?

— Харьковский механико-машиностроительный институт. Он возле нас находится. Совсем не помнишь? Если по Юмовской от Пушкинской в обратную сторону пойти, а потом направо свернуть, он и будет.

— А мне почему-то чудится, такие вот завороты памяти странные, что там какой-то другой институт будто бы находится. Харьковский политехнический, ХПИ…

— Ну, Саня, это правильно вспоминаешь. Но пока еще не все. Когда-то он так и назывался. Харьковский политехнический институт, ХПИ. А потом, я точно не помню в каком году, его разделили по факультетам на отдельные институты. Три из них остались на прежней общей территории. Наш механико-машиностроительный, ХММИ; химико-технологический, ХХТИ и электротехнический, ХЭТИ. А еще три института перенесли в другие места. Вспоминаешь?

— Нет. Этого не помню. Только ХПИ почему-то в памяти всплыло. Ладно. Тебе в институте учиться, а мне бы, Клава, вначале хоть бы научиться по новой полуторку водить… Да и в быту правильно себя вести, не быть посмешищем…

— С полуторкой тебе твой Колька с удовольствием поможет. И ваш начальник Палыч, уверена, ни в чем тебе не откажет. А с бытовыми вопросами — я. Не вспомнишь — так заново научишься. А вообще, знаешь, Сань… Ты, если честно, после аварии как-то изменился. Дело даже не в том, что ты ничего не помнишь, а в том, что ты каким-то другим стал… В манерах, в характере… Вот рука, — Клава погладила его широкую огрубелую ладонь с въевшейся чернотой от машинного масла и железа, — твоя. Лицо — твое. Голос — тоже твой. Запах… А в целом — что-то незнакомое… Ты не обижайся, но я говорю, как я это чувствую.

— Да я и не обижаюсь, — опустил глаза «Сань». — Я тебя понимаю. Только что мы с этим будем делать? Хочешь, я могу на время в заводскую общагу обратно перебраться, если тебя смущаю.

— Ну, вот, все-таки обиделся. В какую это общагу ты от родной жены собрался? Не дури.

— Да я только ради тебя так сказал… А хочешь и я тебе что-то скажу?

— Хочу. Говори.

— Ты только не обижайся, на то, что услышишь. Я ведь действительно тебя забыл. Ты для меня сейчас не привычная жена, а красивая добрая и замечательная, но совершенно незнакомая девушка. Я, можно сказать, сейчас заново с тобой знакомлюсь. И пока даже как-то тебя стесняюсь.

— Сань, а ты и выражаешься как-то по-книжному, более образованнее, что ли… Раньше ты так не говорил. И не материшься совсем… За весь вечер ни одного соленого словца я от тебя не услышала. Так это я что, тоже с чужим парнем сегодня спать буду? — жарко хихикнула Клава. — Я, вообще-то, женщина порядочная, мужу своему не изменяю. Замуж выходила не тронутой… Ладно, не куксись. Что ж теперь делать остается? Придется изменить мужу вчерашнему с мужем сегодняшним.

— Клава, — потупился «Сань», — ты извини, но, боюсь, что сегодня у меня с этим делом, может и не получиться. Тоже последствия аварии, думаю.

— С «карданом», как ты его называл, проблемы? — встревожилась Клава.

— Именно, — улыбнулся про себя такому шоферскому названию этой части тела Алексей Валентинович. — Что-то он у меня после аварии вверх не идет.

— Ты им не стукался?

— Вроде, нет.

— А что врачи сказали?

— Я им на это как-то не жаловался. Постеснялся. Может, со временем, и само пройдет.

— Ладно, Саня, я дома сама все проверю. Может, прямо сегодня и пройдет. Вот посмотри на меня. Скажи, ты меня любишь?

— Люблю, — покривил душой «Саня», но и полностью равнодушным к этой обаятельной молодой женщине, доверчиво прильнувшей к нему мягким теплым телом, он уже не был.

— Кстати, — переменила тему Клава, — а ты, как из больницы вернулся, и не курил ни разу.

— Да ты знаешь, что-то мне и не хочется совсем. Думаю, теперь уже и не буду.

— Да ты что? Как это не будешь? Все нормальные мужчины курят.

— Так не хочется мне. Опять же, у курящих людей запах плохой изо рта. Одежда табаком прованивается. И, говорят, для здоровья шибко вредно.

— А откуда ты это все знаешь? Ты ведь ничего не помнишь?

— Сам не знаю, откуда. Вот знаю и все. Меня когда врач психиатр в больнице обследовал, тоже удивлялся: математику помню, слова и многие понятия помню, а события, со мной произошедшие — нет. Мозг человеческий, сказал он мне, еще до конца не изучен. Так то!

— Так ты что, серьезно курить бросишь? Не солидно будет. Тебя товарищи засмеют.

— Не думаю, — демонстративно почесал свой правый арбузоподобный кулак «Саня».

— И то верно. Разве что за спиной, чтобы ты не слышал.

— А на это мне наплевать с высоко вышки и растереть. Если ума у них нет — пусть за спиной втихаря обсуждают. Буду я на мнение дураков внимание обращать. Обойдутся. Ты мне лучше скажи: тебе разве приятно было с «пепельницей» целоваться.

— Да я как-то и не думала об этом. Целовалась с тобой — и все. Ведь все мужики и парни курят. Что ж с этим поделаешь? Это как-то естественно. Батя мой с малолетства курит, все соседи-мужчины курят, на заводе, что рабочие, что инженеры — тоже. Вот приличной девушке или женщине курить не положено: иначе сразу у окружающих мысли в голову лезут, что она или, так сказать, легкомысленная или мужеподобная.

— Насчет курения понял. Но все равно не буду. Некурящего не выгонишь?

— Нет, конечно, — приластилась мягкой щекой к его плечу Клава. — Я тебя никуда теперь не отпущу и никому не отдам. Не хочешь — не кури. Может, это действительно будет лучше. И для меня тоже. Ну, что, Саня, отдохнул? Тогда пошли домой. Мне утром на работу, а тебе в поликлинику.

Когда у себя в комнате, потушив свет и раздевшись каждый у своего стула, они легли в общую кровать, смутно белеющую накрахмаленной простыней сквозь темноту (Клава в ночной сорочке, а «Саня» в длинных черных сатиновых трусах), все благие намерения Алексея Валентиновича не спать с чужой женщиной, были наголову разбиты доставшимся ему молодым телом Нефедова. Любопытная рука Клавы обнаружила у мужа привычную реакцию «кардана», и отговариваться нездоровьем дальше было бы просто глупо. Мысли о прежней жене и муки совести растворились без остатка в нахлынувшем естественном возбуждении.

— Клава, — шепотом спросил Алексей Валентинович, уже смирившийся с неизбежным, — ты говорила, что мы с тобой детей пока не планируем. А как предохраняемся? Напомни, пожалуйста.

— Глупенький, — ласково обняла его уже скинувшая и сорочку горячая Клава, — какие вопросы заботливые задаешь. Напоминаю: обычно ты просто вытаскиваешь свой «кардан» из меня раньше времени. Но сегодня и еще три дня, мы можем совсем об этом не заботиться… У меня такой период — что безопасно. Не забеременею.

— Понял, — печально вздохнул неизбежному «Саня»; выкинул из-под одеяла, промахнувшись мимо стула, последнюю деталь своего туалета и, как в сладкий омут, бросился в незнакомые жаркие объятия новоявленной молодой жены.

Этой ночью они взаимно удивляли и радовали друг друга: она — молодым, статным и ласковым, хоть и не очень опытным в вопросах взаимного удовольствия телом; а он — своим умением, почерпнутым в более просвещенном на эту тему времени. Сон еще не успел сморить их окончательно, как темная улица за окном внезапно осветилась фарами проезжающей машины, через открытую форточку пророкотал двигатель. Но машина не проехала мимо — она остановилась прямо напротив их подъезда. Шофер выключил фары и заглушил двигатель. Излишне гулко в ночной тишине застучали железом бесцеремонно, без оглядки на спящих жильцов, захлопываемые дверцы. Кто-то прокурено прокашлялся и громко сплюнул. По асфальту самоуверенно протопали сапоги нескольких человек. Захрипела несмазанными петлями, а потом оглушительно грюкнула притянутая обратно витой пружиной дверь подъезда. Кто приехал, Алексей Валентинович догадался без объяснений. У обнявшихся супругов в унисон заколотились встревоженные сердца, сон исчез, как не бывало. В ночной тишине раздался приглушенный звонок. Максимов встрепенулся и невольно привстал.

— Ложись, ложись, — прошептала, с силой притягивая его обратно к себе Клава, — это не нам звонят. Это на втором этаже. Под нами. Там семья профессора Лебедева живет. Они все четыре комнаты занимают. К ним это.

— Это НКВД? — все-таки уточнил шепотом вполне очевидное Алексей Валентинович.

— Больше некому, — горячим влажным шепотом прямо ему в ухо ответила Клава. — Они… А ты вспомнил?

— Да, как-то само из памяти всплыло: НКВД, ночные аресты, враги народа… А ты забоялась, что могут и к нам прийти?

— Вроде, и не за что. Но… Кто знает? Могли ведь и не именно к нам, а допустим, к нашим соседям по квартире.

— А ты что, кого-то из наших соседей, которых ты сама назвала замечательными людьми, подозреваешь, что они могут быть врагами народа?

— Да нет, Саня, я никого не подозреваю… Я и сама ничего не понимаю, что последние годы в нашей стране и в Харькове происходит. Многих арестовали, на кого и подумать не могла. Некоторых я знала, как честных и вполне приличных людей… Неужели все они так мастерски притворялись? Или это ошибки нелепые? Или враги в самом НКВД завелись?

— А Лебедев, он кто? — не ответил на Клавины вопросы Алексей Валентинович.

— Профессор из механико-машиностроительного. Завкафедрой литейного дела. Я к нему на кафедру, как раз и поступила. Он мне тоже помогал готовиться, как и Чистяков… Хороший, вежливый, умный, правда, из бывших. Еще при царе преподавать начал, говорят… За что его?

— Ладно, Клава, давай, на эту щекотливую тему мы с тобой поговорим завтра. Все равно сейчас ни в чем не разберемся. Засыпай. Работу твою пока никто еще не отменял.

Скоро доброе Клавино сердце стало биться реже, усталость взяла свое, и она тихонько засопела, прильнув к широкой груди «мужа». А «мужу» еще долго не спалось. Он все прислушивался к глухим, не разборчивым разговорам, падающим на пол вещам и тяжелым шагам в квартире под ними, где сейчас напрочь рушилась судьба всей семьи неизвестного ему профессора Лебедева. Еще ложась спать, профессор был уважаемым человеком, явно отмеченным за свои знания и какие-то достижения государством: отдельная четырехкомнатная квартира (когда большинство семей ютятся в коммуналках); наверняка, большой оклад и спецпаек в спецраспределителе; прочие блага, черт его знает какие (личная дача? машина? путевки в санатории и дома отдыха, куда большинству трудового народа путь заказан?). А теперь в недалеком будущем, и к бабке не ходи, — лагерная пыль, если его вообще под расстрел подвести не планируют. И жена его, вполне возможно, пойдет за ним следом, как «член семьи врага народа». И дети, если они у них имеются. А если даже семью и не арестуют, то с Олимпа местного значения скинут. Как пить дать, скинут. Квартиру четырехкомнатную уплотнят: оставят Лебедевым одну или две комнаты и подселят соседей. Детей в школе, или где они пребывают по возрасту, будут заставлять отречься от отца вредителя или шпиона, если вообще, в случае ареста и матери тоже, не отошлют в детдом. В общем: «Слава великому Сталину за наше счастливое детство»!

Да-а… С одной стороны, и фильмы довоенные не врали: радостный сегодня вечером народ по улицам, улыбаясь, прохаживался; а с другой, — и перестроечные разоблачения насчет повальных «врагов народа» и ночных «черных воронков», тоже не шибко преувеличены. Правда, она, как всегда, где-то посередине…

Проснувшись утром под настырное и противное дребезжание металлического будильника, подпрыгивающего на тумбочке возле кровати, Алексей Валентинович чрезмерно мощным хлопком доставшейся ему от прежнего обладателя тяжелой ладони едва не смял его в лепешку. В комнату даже через задернутые шторы уже вовсю пробивалось веселое летнее солнце. Алексей Валентинович впервые рассмотрел тело своей новой молодой жены при ярком свете, ночью он познакомился с ним только на ощупь. Тело было полноватым, с точки зрения модных худосочных тенденций конца ХХ и начала ХХI века, но совсем не рыхлым: беломраморное, пышное в нужных местах женственностью. И к его искреннему удивлению совсем не пахнущее потом, даже в области непривычно лохматых темных подмышек. Все внимательно рассмотренное обилие плоти так ему понравилось, что его теперешний молодой организм помимо воли снова соответственно отреагировал и он, уже совершенно не мучаясь совестью по поводу измены первой жене Лене, опять обнял нынешнюю жену Клаву и попытался продолжить с ней ночные удовольствия.

— Сань, перестань, — стала убирать его нахальные руки полусонная Клава, еще не успев открыть глаза. — Я так на работу опоздаю. Потерпи до вечера. А вообще, — распахнула она свои синие глазищи, ночью было что-то! Мне, Санечка, еще никогда так не было. Ты извини, но мне даже такая мысль постыдная ночью в голову приходила, что, мол, твоя потеря памяти имеет и оч-чень даже приятную сторону…

— Я рад, — тихонько засмеялся «Санечка». — Память — дело наживное, а так тебе теперь будет хоть каждую ночь. Обещаю! Ладно, Клавдия, уговорила — встаем. Только еще один вопрос, возможно, глупый: а почему у тебя подмышки не пахнут ни чем, а у меня, хоть я их вчера и два раза с мылом мыл, — все равно потом пованивают?

— Ой, Сань, — засмеялась Клава, — ну у тебя и вопросы… Квасцами я их протираю. Камень такой. В аптеке продается. Это меня еще моя бабушка научила. Квасцы, она говорила, всю заразу убивают и тогда пот ничем не пахнет, даже если потеешь. Многие женщины ими пользуются.

— А я раньше не пользовался?

— Нет, конечно. В смысле, под мышки ими не протирал. Ты квасцами только кровь себе останавливал, если во время бритья случайно резался. Они и для этого хороши. В каждой парикмахерской их держат.

— Так я, выходит, все время козлом вонял?

— Ну, почему же, козлом? Просто мужским потом пах, как и большинство мужиков и парней. Некоторые, правда, пытаются перебить этот свой естественный запах одеколоном. Но мне одеколон не нравится.

— А ты со мной своими квасцами поделишься?

— Ну, ты, муженек, и изменился после аварии: курить бросил — для здоровья вредно и изо рта воняет, квасцы просишь — подмышки тоже воняют. Прямо, барышней стал кисейной или, может быть, графом каким-нибудь из «бывших». Ладно, куда ж тебя теперь денешь? Бери вон в тумбочке, в красненькой мыльнице, прозрачный такой камень, — пользуйся на здоровье. Ты его под краном вначале смочи и протирай, где тебе нужно, аристократ ты мой шоферский. Маникюр хоть делать не будешь?