Мысли и факты – Кульминация теорий. Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования

Отто Либман

Либман – один из великих вопрошателей, один из тех, кто получает не меньшее – я бы даже сказал большее – удовольствие от постановки проблем, чем от их решения. Его рассуждения о фундаментальных эпистемологических проблемах обладают внушающей силой. Он заставляет нас сотрудничать, прислушиваться. Вот почему его труды так подходят для введения в философию!

Второй раздел. — (Естественное право и моральное право — содержательная обусловленность морали — Автономия — Свобода)

Познание и воление, intellectus et voluntas, — это две отдельные, принципиально различные функции, которые соотносятся друг с другом примерно так же, как зритель, сидящий в театре, с актером, выступающим на сцене; Но они связаны в точке единства недоступным дальнейшему объяснению союзом лиц, который может быть истолкован в лучшем случае телеологически; это функции одного и того же субъекта, который, с одной стороны, в качестве познающего ««Я»» постигает эмпирически данный мир как предмет через представления и понятия, а с другой стороны, в качестве волящего «Я»» активно вмешивается в мир и ход событий, чтобы осуществить свои намерения, реализовать свои цели. Эта дихотомия и дуализм познания и воления, коренящиеся в нашей природе, указывают на то, что задача трансцендентальной философии должна быть разделена на две специальные проблемы, между которыми должен существовать определенный параллелизм. Нахождение априорных условий эмпирически данного является в целом исследовательской задачей трансцендентальной философии; как критическая философия, в отличие от догматической, она ищет предпосылки эмпирического не в будущем, а в этом мире, не вне нас, а в нас самих. Эмпирически данное нам — это прежде всего наше мировоззрение или миросознание, и здесь она восходит к исходным познавательным нормам и познавательным законам, в соответствии с которыми возникает для нас общий феномен существующего мира; Показано, как через синтез многообразия чувственных впечатлений, при очень существенной помощи «продуктивного воображения» и, как я уже добавил, следуя изложенным выше максимам интерполяции, для «Я» возникает образ окружающей нас и претерпевающей временные изменения реальной природы, которая остается тождественной самой себе при смене всех деталей. До этого момента трансцендентальная философия носит теоретический характер.

Но эмпирически нам дана не только природа, но и сугубо личный внутренний мир; и если субъект как представляющий, осознающий «Я» стоит как зритель перед явлением природы, произведенным его собственными образными функциями, то он видит себя как желающее и действующее, активное, практическое «Я», в каждый момент своей жизни сталкивающееся с большинством способов действия, физически равно выполнимых для него, но исключающих друг друга в действительности, между которыми он должен выбирать и принимать решение. В этом выборе и решении проявляют себя определенные законы, из которых одно действие рекомендуется как желательное, другое отвергается как неправильное. Эти законы, данные во внутреннем опыте, также, несомненно, основываются на некоторых априорных условиях, которые трансцендентальная философия также должна вывести.

Трансцендентальная философия также должна искать их, и здесь она становится практической.

Существует, однако, несколько различных видов ценностных суждений или стандартов ценности, которые противоречат друг другу и с помощью которых можно хвалить или порицать, признавать или отвергать человеческие поступки; но высшим, абсолютным, безусловным стандартом ценности является, по общему мнению, тот, который выражается предикатами добра и зла, правильного и неправильного. Именно с такого рода оценкой, являющейся объектом этики, трансцендентальная философия должна иметь дело, в частности, с практической точки зрения; ее условия» priori» она должна, по всей видимости, выявить. Кант стремился очень тщательно установить параллель между этикой и теорией познания. Практический разум составляет точный аналог и побочный элемент «внутреннего» (теоретического) разума, а теоретическое априори должно соответствовать практическому априори. Источник познания лежит там же, где и источник законов воления, — в «Я», в субъекте, в нашей собственной природе, в скрытом ядре и таинственной глубине нашего собственного существа. Критика чистой религии и следующие за ней «Пролегомены ко всякой будущей метафизике» по содержанию и структуре соответствуют Критике практической религии и предшествующему ей «Основанию метафизики нравов». Параллелизм очевиден уже в «совершенно конгруэнтной» форме вопроса. Если там речь шла о том, «что есть знание?» и «как возможно знание?», то здесь — о том, «что есть мораль?» и «как возможна мораль?» Как и там, мы исходим из опыта в обычном смысле слова, то есть из эмпирического знания о существующем мире, но затем в аналитико-регрессивном ходе мысли возвращаемся к его субъективным основным условиям, благодаря чему появляется интеллектуальный аппарат чистых форм восприятия, чистых понятий рассудка, принципов чистого разума, короче говоря, форм знания"priori»; Таким образом, этический опыт, моральное сознание, эмпирическая мораль здесь предполагаются, а затем аналитически регрессивным путем выводятся из априорных предпосылок морали; но они, как и высшие условия познания, чисто формальны, а содержание, материал даны posisriori. Здесь Кант впервые обнаруживает, что нравственные законы, в отличие от всех других практических предписаний, правил благоразумия, технических регламентов и т.д., являются категорическими, а не гипотетическими императивами, поскольку они предписывают образ действий, норму или максиму, безусловно ценную и волевую, но не просто условно ценную, а именно как подходящее средство для достижения цели, лежащей вне их. Если бы, как предполагает эвдемонизм во всех его особых формах и вариациях, счастье было конечной целью нашего воления и действия, то моральные законы деградировали бы до гипотетических императивов и тем самым лишились бы той безусловной обязательности, которая возвышает моральный закон или императив над всеми эгоистическими правилами благоразумия. Категорический императив, который, в отличие от эмпирических правил целесообразности, имеет характер и достоинство практической необходимости и обще значимости для всех разумных существ, является синтетической пропозицией a priori и, как и теоретические принципы чистого разума, чисто формальной пропозицией. Специфическим нравственным чувством является уважение к закону как таковому, вытекающее из незаинтересованного ценностного суждения, не искаженного и не подкупленного никаким эгоизмом. Отсюда высший принцип практического разума: «Всегда поступай так, чтобы ты мог желать, чтобы максима твоих действий была возведена в ранг общего закона для всех людей».

Законодателем моральных законов является не кто иной, как наш разум, независимый от чувственно-эмпирических импульсов, и поэтому позиция подлинной, критической морали — это позиция автономии, а все гетерономные моральные системы, т.е. те моральные системы, которые стремятся вывести моральные законы из авторитета, отличного от чистого суждения о ценности, должны быть отвергнуты как ложная мораль и аберрация. Независимость от эгоистических интересов и побуждений, независимость от открытого или тайного стремления к счастью, независимость от склонностей и отвращений, от надежд и страхов, независимость также от церковных догм и метафизических догм — это и есть автономия. Воля называется доброй, когда она повинуется самозаконному закону, признаваемому ради нее самой, и злой, когда она нарушает этот закон вопреки своей совести. Из автономии и категорического императива Кант выводит, в соответствии со знаменитым «Можно, потому что должно», свободу воли как высшее основное условие возможности нравственного сознания; а поскольку эту свободу нельзя найти ни в причинно-необходимом ходе природы, ни в действиях эмпирического характера, последовательно определяемых причинами, он наделяет ею «интеллигибельный» характер человека, который скрыт за эмпирическим характером. При этом Кант связывает старое традиционное школьное понятие высшего блага (summum bonum) со своим определением разума как способности формировать трансцендентальные идеи путем умозаключения от данного обусловленного к необусловленному, учение о других «постулатах практического разума» и строит на этом свою моральную теологию, которая, как критическая вера в разум, должна занять место разрушенной им теологической морали и догматической метафизики высшего. — Этот поистине монументальный ход мысли, пожалуй, произвел на большинство современников и ближайших последователей Канта еще большее впечатление или, во всяком случае, имел для них еще больший смысл, чем трудные, темные, заумные, запутанные изыскания «Критики чистого разума». Именно благодаря ему Кант стал в глазах многих этическим реформатором человечества, именно благодаря ему И. Г. Фихте написал восторженные слова: «Философия Канта сейчас — лишь маленькое горчичное зерно, но из него должно вырасти дерево, которое осенит все человечество; оно должно породить новое, лучшее, более благородное поколение». Но и у него нашлись противники и критики. Его критиковали бесчисленное количество раз и с самых разных точек зрения — от Шиллера до Шлейермахера, от Шопенгауэра до Гербарта и т. д. — Кто-то обижался на то, что Кант в своем непримиримом ригоризме категорически запрещает любые склонности, даже склонности к идеально-прекрасному, перед лицом жесткого и строгого долга. Критикуют, что Кант устанавливает моральный принцип, который является чисто формальным, т.е. лишенным содержания, и лишь искусственным окольным путем пытается вложить в него содержание. Противоречие обнаруживается в том, что сначала он строжайшим образом разделяет добродетель и счастье в «Аналитике кн. V., но затем в «summum donum» они вновь соединяются. «Императивную форму» этики Канта упрекают в ошибке, которая, конечно, основана на своеобразной близорукости; ведь всякая этика должна устанавливать императивы для воли, так же как всякая логика устанавливает императивы для рассудка. Утверждается, что высший принцип практического разума Канта фактически сводится к «quod tibi fieri non vis, alteri ne feceris» и скрыто апеллирует к эгоизму, спекулирующему на взаимности. Моральную теологию приписывают тайному приверженцу eiroulus vitiosus и представляют как неуместный вброс догматической метафизики сверхчувственного, ранее опровергнутой самим Кантом. — Насколько обоснованными могут быть подобные возражения, здесь не обсуждается; мы воздерживаемся от антикритики. С другой стороны, как и в первом, теоретическом, разделе этих рассуждений, не связывая себя буквой Канта, мы хотим в этом втором, практическом, разделе подвергнуть самостоятельному рассмотрению некоторые наиболее существенные основные положения трансцендентальной философии.

Естественное право и моральное право

Согласно первоначальному значению слова, закон, νομος, lex, означает человеческий устав, установленное человеком должное или недолжное, общее положение позитивного или негативного характера, посредством которого повелевается или запрещается, требуется или запрещается целый однородный класс действий. Таким образом, изначально слово"закон"имело гражданское, юридическое, политическое, даже религиозное и священническое значение, которое оно сохранило до сих пор как в народном, так и в научном обиходе. Однако впоследствии, а точнее, уже в ранние времена, когда человек понял, что процессы в физическом мире, прежде всего движения небесных тел на небе, а затем и процессы на земле, протекают не без правил и чисто случайно, а в соответствии с неизменными правилами места, это слово с помощью очевидной метафоры было перенесено и на природу, и люди стали говорить о природных законах, при этом, однако, сразу бросается в глаза то отличие, что если законы, данные человеком, очень часто нарушаются, то законы природы очень часто нарушаются.

Законы, данные человеком, очень часто нарушаются, в природе же среди бескорыстных тел царит только рабское послушание, а бунта никогда не бывает. Так было уже в классической древности, которая, начиная с астрономических и музыкальных открытий пифагорейцев и кончая законом рычага Архимеда, насчитывает значительное число важных законов природы, νομοι της φυσεως, leges naturae, и сразу же облекла их в ту строгую математическую форму, которую мы и сегодня должны признать правильной и образцовой. В силу всеобщей, последовательной закономерности событий природа — не хаос, а космос. Высшим, наиболее всеобъемлющим из всех законов природы является закон причинности; все остальные законы — lex inertiae, закон параллелограмма, закон тяготения, законы преломления света, распространения звука и т.д., словом, законы механики, физики, химии и физиологии — подчинены ему как частные случаи. Если теперь сравнить закон природы с законом морали, возвращаясь к первоначальному смыслу этого слова, то последний предполагает отсутствие свободы и невозможность поступить иначе, а второй — свободу и возможность поступить иначе.⁸

Естественный закон был бы бессмысленным, если бы природа могла действовать иначе, чем это выражено в формуле закона; это правило без исключений; моральный закон, напротив, был бы бессмысленным и заповедь абсурдной, если бы человек не мог также действовать иначе, чем того требует закон; это правило со многими исключениями. Но, кроме того, при несколько более глубоком самоанализе и самонаблюдении обнаружилось, что жизнь души человека протекает не без правил и не случайно, а по определенным правилам, и что в ней обнаруживается двойной, отчасти противоречивый, несовпадающий закон. Человеческая воля, как и человеческий разум в целом, также подчиняется естественным законам, не меньшим, чем материальная природа, и даже психологическим естественным законам, например, законам ассоциации и воспроизводства, с помощью которых временной ход состояний души направляется, управляется и регулируется так же, как ход планет управляется законами астрономии. Но этим естественным законам мышления и воления, по которым, собственно, и протекает наша духовная жизнь и исследование которых является задачей психологии, в человеческом сознании странным образом противостоит система нормальных законов, по которым должно осуществляться мышление и воление. Мы различаем в себе правильное и неправильное воление и мышление, ошибку от истины, заслугу от недостатка; мы требуем одного и отвергаем другое; мы действуем в соответствии с определенными нормами, исследование которых является задачей этики и логики.

И здесь каждый не совсем поверхностный мыслитель сталкивается с великой проблемой и загадкой. Конечная причина этого чрезвычайно странного, по сути дела, противоречивого явления, когда идеальная система нормальных законов, заповедей, требующих соблюдения, противопоставляется ходу нашей психической жизни, управляемой психологическими законами природы, кроется в том загадочном, необъяснимом, при всей своей обыденности, обстоятельстве, что человек отнюдь не поглощен без остатка временным течением своих психических состояний, а поднимается над собой, выходит из потока психических событий, сталкивается со своей собственной психической жизнью, со своим мышлением, желанием и действием как судьи, бывает то доволен, то недоволен собой, делает свои мысли, части и мнения, решения и поступки предметом своей самовозрастающей критики. Как вообще возможно такое самобичевание и самоосуждение?

Однако, понятно или нет: это действительно так! И если бы человек не был сам себе судьей, если бы он не судил себя, не критиковал, не предъявлял к себе требований, соблюдение которых он восхваляет, а несоблюдение которых он отвергает, то он был бы не человеком, а, несмотря на все его прочие достоинства, невменяемым существом, до которого, как известно, он действительно деградирует в пьянстве, в гипнозе, в различных патологических состояниях психического расстройства. Это уже указывает на одну из самых серьезных и загадочных антиномий, на кардинальную проблему метафизики, о которой речь пойдет ниже. Во всяком случае, возможность этики, как и логики, основана именно на этом обстоятельстве. Если бы мы подчинялись только естественным законам психологии, то не было бы ни разницы между добром и злом, ни разницы между добром и злом.⁹ Однако причина как этической, так и логическойνομοθεσια остается пока окутанной мраком.

Истина столь же глубока, сколь и проста, когда Кант говорит нам, что этика занимается не причинами, по которым что-то происходит в действительности, а законами того, что должно происходить, даже если это никогда не происходит». Действительно! В этих нескольких словах сжато и кратко изложена суть всякой нормы, суть всякого идеала, вся, огромная разница между нормальным законом и законом природы. Несовершенная реальность редко приближается к идеалу, но идеал, даже если бы он никогда не был достигнут, стоит твердо. Если бы все грехи и пороки вдруг вылезли из своих тайников, зрелище было бы ужасным, а если бы сразу проявились все корыстные и бесчестные мотивы, лежащие в основе, казалось бы, высокоморальных поступков, то картина была бы, конечно, не очень назидательной. Но этику это не опровергнет так же, как логику можно опровергнуть, вскрывая все ошибки рассуждений и заблуждения мира. Ведь мы имеем дело с тем, что должно произойти, даже если это никогда не произойдет.¹⁰

И та, и другая обращены к нам с заповедями. Этика говорит нам, как поступать, логика — как делать суждения и выводы. Закон противоречия — это категорический императив для разума.

Cодержательная обусловленность морали

Обычаи и традиции, нравы, законы и права народов мира, вообще мнения и понятия людей о том, что законно и незаконно, что хорошо и что плохо, показывают нам, как это достаточно часто отмечалось мыслящими людьми древности и современности, такое разнообразие и такое противоречие, что consensus communis по вопросам морали, так часто утверждаемый или, по крайней мере, требуемый другими, едва ли может с ними примириться; из которых не только легкомысленные софисты вроде Калликла и Фрасимаха, но и вполне серьезные философы делали выводы, грозящие разрушить нравственное сознание. Этнология, психология народов и история культуры дают нам в этом отношении пеструю массу материала со всех сторон и концов, а если принять во внимание все обычаи и безнравственности, обычаи и злоупотребления, господствовавшие или господствующие в то или иное время и в том или ином месте, от бесчеловечного каннибализма караибов и ирокезов до пресловутой голубиной смекалки жителей Отаэити, от мерзостей служения Молоху до сурового аскетизма буддийских монахов, то перед нашими глазами развернется такая нравственная путаница, которую можно сравнить разве что с вавилонской путаницей языков. Монтень и вслед за ним Локк, первый в скептическом, второй в эмпирическом смысле, решительно указали именно на эту огромную разницу в нравственных понятиях, в силу которой не может быть и речи о врожденности нравственных предписаний, максим и принципов. С другой стороны, Лейбниц и И. И. Руссо, тем не менее, пытались условно или безусловно отстаивать consensus communis. В"Новых сочинениях", 1. I, гл. 2, Лейбниц ссылается на то, что самая многочисленная и нравственно здоровая часть человечества, восточные люди, греки и римляне, библийцы и алкоранцы, полностью согласны в неприятии некоторых мерзостей, и утверждает, что основы морали, как и принципы логики и математики, являются врожденным достоянием человечества; врожденным, но не как сознательное знание, а бессознательно как"добродетельное знание"(connaissance virtuelle).

Руссо в"Эмиле", 1. IV, с известным красноречием, пленяющим как диалектической беглостью, так и душевной теплотой, опирается на авторитет врожденной совести и разражается ораторской апострофой:"О Монтень, ты, который всегда с такой гордостью хвалился своей откровенностью и любовью к истине, будь искренен и правдив, если это вообще возможно для философа, и скажи мне, есть ли на свете страна, где считается преступлением держать слово, быть добрым, благожелательным и благородным, где честного человека презирают, а неверного почитают?" — Впрочем, Монтескье уже сделал первоначальную, хотя и поспешную и неадекватную попытку в"Жизнеописании"вывести это различие в обычаях, законах и понятиях о морали из местных условий, таких как климат, почва, жара и холод и т.д.

Тот, кто сейчас рассмотрит этот великий вопрос с должной нравственной серьезностью, далекой от всякого легкомыслия, но в то же время с ясным, реалистическим пониманием знатока человеческой природы, придет к выводу, что все содержание нашей нравственности действительно обусловлено, что оно зависит от физических, климатических, анатомо-физиологических, психологических и психофизических природных условий, наконец, от физико-духовной организации человека. Для существ совершенно иной организации, совершенно гетерогенной нашей, существовала бы и совершенно иная мораль, совершенно несопоставимая и гетерогенная нашей, о возможной природе которой, пожалуй, не лишне было бы порассуждать. Ведь дух не парит, как воздушный шар, в свободном эфире, а весьма ощутимо привязан к вполне материальной телесности, к телу с глазами и ушами, с руками и ногами, с желудком и некоторыми другими органами, к телу, которое составляет осязаемую основу наших желаний и хотений и не может быть проигнорировано даже самым абстрактным идеализмом. Именно отсюда проистекают его потребности, желания и побуждения, такие как голод, жажда и многое другое. Мы действительно не являемся развоплощенными духами, ангелами без земных останков. Этот телесный организм, выделяющий пот и слезы, желчь и другие соки, является также источником наших желаний и удовольствий, нашей боли и страданий; с его возбудимой нервной системой он является носителем нашей низшей и высшей инстинктивной системы. Именно отсюда определяется содержание нравственности.

Если бы человек вообще не испытывал потребности в пище, не испытывал голода и жажды, то не было бы собственности и воровства; заповедь"Не укради"была бы бессмысленной. Если бы у человека не было инстинкта спаривания и злых частей, то не было бы ни брака, ни прелюбодеяния; целомудрие было бы не заповедью, а невозможным понятием. Если бы человека, подобно рабочим пчелам и муравьям, устраивала только беспокойная деятельность и он не хотел бы жить без трудолюбия, то праздность и лень не были бы пороками, а противоположность им не была бы добродетелью. Если бы человек был существом, совершенно не подверженным влиянию разума, только ясно познающим, руководствующимся исключительно разумом, то самоконтроль, умеренность, самообладание, è-sxpàl"à были бы лишними постулатами. А если бы природа так странно создала человека, что жизнь для него была бы не наслаждением, а наоборот à невыносимым мучением, а смерть — "целью, которую надо горячо желать", то убийство было бы не нарушением, а в высшей степени достойным поступком.

Достаточно того, что все содержание нашей морали обусловлено физико-духовной организацией человека, и для существа совершенно иной организации, совершенно гетерогенного нашему, должна была бы действовать и совершенно иная мораль, несопоставимая и гетерогенная нашей. Но если отбросить такие чисто фиктивные, воображаемые возможности, которые как бы притягиваются только для упражнения мысли, и ограничиться реальным типом человеческого вида, данным как факт, то все же очевидно, что именно от внешних, относительно случайных природных условий функционально зависит содержание наших нравственных требований, модельных представлений и идеалов. Так, например, чрезмерное употребление пищи в жарких тропических странах, по нашим европейским понятиям, считалось бы животным пороком, а в ледяных полярных областях — чем-то вполне естественным и рациональным, нравственно безупречным. Или если бы природа повсеместно производила больше мужчин, чем женщин, то это была бы не моногамия, а полиандрия; если же, наоборот, она производила бы больше женщин, чем мужчин, то полигамия была бы единственным естественным и, вероятно, единственным морально оправданным институтом. Отсюда следует, что если и существуют какие-либо моральные законы, имеющие универсальную силу, т.е. нормативную значимость для всех разумных существ, организованных по человеческому типу, то это могут быть только формальные принципы; точно так же, как законы логики, например Principium contradictionis, являются чисто формальными предписаниями. Поэтому то, что"высший принцип практического разума"Канта представляет собой чисто формальный принцип, из которого нельзя вывести только материальные и содержательно определенные обязанности, добродетели, моральные законы и заповеди, — отнюдь не достойный осуждения недостаток, а скорее закономерный результат мудрого и глубокого прозрения. К нему необходимо добавить опыт, который дает материал. Однако принцип"Всегда поступай так, чтобы можно было желать, чтобы максима твоих действий была возведена в общий закон"не является моральным законом, достаточным для выведения конкретных моральных заповедей.

Но он является надежным критерием моральной правильности наших желаний и действий, так же как чисто формальный принцип противоречия, этот высший принцип логики, является незыблемым критерием логической правильности нашего мышления. Высший принцип практического разума"предписывает нам при всех конкретных, эмпирически данных обстоятельствах желать только то, что достойно быть желаемым по нашему собственному, не подкупленному"Я"измом убеждению. Иными словами, это заповедь последовательной совестливости, и в этой заповеди заключен высший нравственный постулат.

Знаменитые три требования Ульпиавуса"honeste vive; neminem laede; suum cuique tribue!"содержат в себе в развернутом виде принцип обязанности по отношению к себе, принцип человеколюбия и принцип справедливости; но они, как сразу видно, носят чисто формальный характер и ожидают определенного содержания от опыта, от эмпирически данных обстоятельств.

Автономия

Как время существует только для устанавливающего время, представляющего время «Я», которое фиксировано в потоке событий, и как пространство существует только для «Я», которое представляет себе пространство и пространственно локализует свои впечатления от субъективного пространственного центра, так и ценности существуют только для «Я», которое оценивает, ценит, хвалит и порицает. Без этого «я» в мире не было бы ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни добра, ни зла, ни зла, ни зла, ни красоты, ни безобразия, а все вещи были бы просто бесценными, безразличными, — Αδιαφορα. Как говорит Гамлет: «Сам по себе не есть ни добро, ни зло; мысли человека делают его таковым».¹¹

Таким образом, источник этической, логической и эстетической νομοθεσια находится внутри нас, а не вне нас. Внутри себя мы носим невидимое мерило и барометр, с помощью которого отличаем похвальное от непохвального, заслугу от вины, добродетель от греха, святость от нечестия, как в пробирной книге золото от золота дурака. «Я» является законодателем нравственного мира. Оно противопоставляет себя судье поступков и действий всего человечества, а также своих собственных поступков и мыслей. Это позиция автономии. Кто может поверить, что ценностно-оценочное, ценностно-судейское, ценностно-оценочное «я» — это просто резонатор, просто эхо, просто «рецептор», просто пустая полость, из которой слово за словом вылетает эхо того, что вызывается в нее извне? Разве оно не спонтанное, не самодействующее, не творческое? Если бы оно было только эхом, то не имело бы вообще никаких ценностных оценок и было бы не только моральным induis, rsss, но и моральным нулем. Да — это надо сказать открыто — судейское место над Богом и конкуренцией находится внутри нас, что, помимо всего прочего, может требовать и теодицеи. — Судейское место над Богом и конкуренцией — Однако эта дерзкая, гордая, перед лицом человеческой слабости кажущаяся смелой, почти кощунственная точка зрения все же нуждается в пояснительном комментарии; А пока добавим лишь, что под этим законополагающим «я» мы ни в коем случае не понимаем эмпирическое, крайне ошибочное «я», которое плохо проходит проверку перед нашим собственным суждением о ценности, но только «лучшее «я», обитающее в глубине нашего существа, сократовский даймонион¹², который восседает в суде над эмпирическим «Я», этим грешником, и сопровождает нас на протяжении всей нашей многообразной жизни, как стоящий орган сопровождает мелодию, идущую сквозь время.

Если посмотреть открытыми глазами, не ослепленными оптимистическими иллюзиями, на реальное состояние человеческого общества со всеми публичными и тайными грехами, преступлениями и проступками, в которых врач, священник, духовник, судья и адвокат имеют самое непосредственное представление, если увидеть, как пьянство, Venus vulgivaga и другие пороки распространяют свой коварный яд повсюду, как безжалостный эгоизм, обычная жажда удовольствий, стремление к деньгам, власти, чести и престижу, а также зависть, ненависть и ревность, а затем и грубая, дикая жажда драки, подстрекающая к смерти, являются движущими мотивами, которые играют повсюду под покровом и лишь внешне несколько приглушены, завуалированы и ограничены страхом наказания; Если также оставить в стороне славный ход так называемой мировой истории с ее хваленым прогрессом, эти непрекращающиеся войны и кровавые конфликты между расами, нациями, государствами и городами, борьбу и ненависть партий, сословий и общественных классов, манию величия цезарей и мировых завоевателей, тиранию сильных, угнетение слабых, массовые убийства на полях сражений, лживые искусства, уловки и интриги, жестокости и акты насилия, лжесвидетельства, предательства и вероломства, которые часто совершаются даже под знаменем религии и во имя"цивилизации", и о которых Макиавелли в"Принципе"рисует картину, столь леденящую в своей холодной объективности и вместе с тем столь верную природе; — Тогда приходится с горечью признать, что реальность, к сожалению, бесконечно отстает от идеальных требований и нравственных предписаний морали, что эти этические идеалы витают так же недостижимо высоко над действительной волей и поступками людей, как теоретический идеал всезнания витает над конкретными ограничениями и погрешностями человеческой науки.

Каждый, даже относительно лучший в нравственном отношении человек, а тем более он сам, тем яснее осознает, чем серьезнее изучает себя, что сам он почти никогда не бывает таким, каким должен быть. Между идеалом и реальностью лежит пропасть, широкая как небо. Но откуда берутся эти идеалы, парящие так высоко над обыденной реальностью, по сравнению с которыми состояние человеческого общества, вся история человечества и наши личные поступки так сильно отстают от того, что"должно быть, даже если этого никогда не будет"? Из-за внешнего авторитета? Нет!

Они исходят от нас самих, из таинственных глубин нашего внутреннего мира, от нашего собственного морального суждения, нашего"лучшего Я", которое, пока мы с собой, тихим, но очень слышным голосом говорит нам, что самодовольство основано на близоруком самообмане и что эмпирическое Я, страдающее бесчисленными недостатками и слабостями, должно неустанно стремиться к цели, которая никогда не лежит ниже его, но всегда парит над ним. Без этого самозаконодательства или автономии морального разума в мире не было бы разницы между добром и злом, так же как без логического самозаконодательства теоретического разума не было бы разницы между добром и злом. Все гетерономные моральные системы, которые хотят основывать моральные заповеди на повелении и воле какого-либо правителя, или на общепонятном благе, или на всеобщем стремлении к счастью, или на appetitus socialis, или на чем-то еще, являются ложными. Они не знают истинного источника морали, которым может быть только наше собственное чистое, незаинтересованное суждение о ценности, не подверженное влиянию других мотивов.

Здесь, однако, в практической области начинают возникать очень похожие опасения и возражения, как и в первом разделе данного рассмотрения в области теории. Против автономии, этического самозаконодательства и самозначимости ценностного «Я» (доведенного у Фихте до крайности этического солипсизма) можно было бы написать и «Clavis Fichtiana», и она не уступала бы по силе сатирического воздействия и уничтожающей иронии той, что написал Жан Поль. Можно указать на зависимость человека от суждений других людей, на ту силу, которую оказывают на моральные суждения человека пример и образец, воспитание и обучение в семье, школе и церкви, вся среда, в которой человек рождается и растет, словом, все то, что обозначается французским словом «среда» (le milieu). Обычай, привычка, образ мыслей народа и времени прививаются каждому человеку с рождения; влияние общественного мнения и нравственной традиции на сознание человека является очень сильным определяющим фактором; незрелость ребенка получает нравственные предписания извне, как молоко матери и родной язык, а человек, выросший, как Каспар Хаузер, в полной изоляции, был бы tabula rasa как в нравственном, так и в теоретическом отношении в соответствии со своими современными знаниями. Можно также указать на хрупкость бедного «я» перед лицом фихтеанского перегруза «я», на огромные различия в моральной предрасположенности индивидов, вплоть до врожденной злобы и жестокости, вплоть до полного морального безумия, которое реально существует, даже если мозги-разрушители Ломброзо — миф. Чем был категорический императив для Нерона, для Чезаре Борджиа и других мерзостей? Расщепления «Я»», нарушающие единство когнитивного сознания.

В практическом плане им соответствуют болезненные, патологические состояния волевого"я", при которых не только временно отменяется и прерывается идентичность действующего субъекта, но и затуманивается и искажается его нравственная оценка, заглушается или сбивается с пути индивидуальная совесть даже в случае непрерывного самосознания. Психическое помрачение, душевная болезнь, безумие могут поразить любого, даже самого лучшего человека. Мы переносим бодрствование и сон, сознание и бессознательное в их чередовании, как день и ночь, как солнце и дождь, как прилив и отлив, и ничего не можем изменить"спонтанно". А как же самозаконодательство самоценного"Я"? Все — там — бесспорно правильно и истинно. И все же происхождение ценностей лежит в не-, а не в отрыве от не-; и все же, вопреки столь серьезным возражениям, точка зрения автономии может и должна быть сохранена как неизбежная предпосылка подлинной нравственности. Для этого, однако, необходимо придать всему вопросу тот телеологический поворот, который уже был сделан (с. 36) в теоретической области. Конечно, о морали и моральном суждении можно говорить только в отношении здравомыслящего человека, но не в отношении безумца; идиот, кретин, человек, страдающий бешенством или первичным помешательством, имеет столь же мало моральных суждений и столь же мало подвержен моральному суждению, как и бессознательный камень. Но если теперь предположить наличие способности к суждению, то основной вопрос этики можно поставить так:"Каким должен быть человек, чтобы он мог в полном этическом смысле отличать хорошее от плохого, правильное от неправильного?". И ответ на этот вопрос может быть только таким: Только тогда и только тогда нечто является морально добрым или злым, абсолютно похвальным или абсолютно предосудительным для человека, если он сам, безотносительно к какому-либо внешнему авторитету и без всякого"Я"изма, признает это в силу своего чистого ценностного суждения как внутренне желательное или предосудительное.

Теперь немедленно обратитесь внутрь себя,

И вы обнаружите внутри себя центр,

В котором не может сомневаться ни один благородный человек.

Там вы не пропустите ни одного правила,

Ибо независимая совесть

Солнце нравственного дня твоего.

Гете.

Каждый человек, конечно, нуждается в нравственном воспитании не меньше, чем в"интеллектуальном", и, в сущности, наставляется достижениями целых веков. Но даже если заповедь, переданная нам и рекомендованная другими, признается и принимается нами как правильная, это признание и одобрение должны, если мы хотим говорить о подлинной нравственности, в конечном счете основываться на нашем собственном бескорыстном ценностном суждении. Никто, даже самый великий, не может заставить меня считать что-то хорошим или плохим; только я сам, по собственной инициативе, должен признать это хорошим или плохим; только тогда это хорошо или плохо для меня. — Пророки, мудрецы, законодатели и святые, такие как Христос или Моисей, Зороастр, Конфуций или Будда, — это те редкие люди, которые, обладая необычайной глубиной и чистотой нравственных суждений, открывают в себе идеалы и образцы, которым затем подражают многие другие люди и заново открывают в своей собственной груди как неписаный закон. Если Будда проповедует отказ от мира, а Христос — примирение, мир и любовь, то признание этих учений их последователями является нравственным благом в той мере, в какой их собственное суждение о ценностях согласуется с суждением этих наставников.

Поэтому каждая эпоха, не только эпоха Ликурга и Солона или эпоха великих римских юристов, имеет призвание к законотворчеству. Ни одна эпоха не обязана незыблемо стоять на том, что было передано по наследству. Многое устарело, и над сменой поколений возвышается независимое суждение о ценности.

В этом смысл и неотъемлемое право позиции моральной автономии.

Свобода

Без автономии, т.е. без самостоятельного ценностного суждения личности, нет подлинной морали, а есть лишь слепое повиновение приказам начальства. Без свободы, однако, нет ни автономии, ни морали. Если свободу воли нельзя предположить ни в каком смысле, свободу в отличие от явной причинной необходимости, с которой личная жизнь души протекает по психологическим законам природы и имеет место во времени; тогда «нравственный закон» опускается до иллюзии в сравнении с единственно господствующими законами природы, тогда ответственность за наши поступки и тяготы — напрасное заблуждение, различие между заслугой и виной — субъективная фантазия, а нравственное суждение о ценности вместе со всем нашим нравственным сознанием основано на великом самообмане. И таким образом, анализируя моральное сознание, мы неизбежно подталкиваемся к той давно таящейся на заднем плане загадке, которую Дэвид Юм назвал «самым спорным предметом самой спорной науки — метафизики»,¹³ перед лицом которой Вольтер разразился недовольно-скептическим восклицанием «triste sujet, sur lequel le plus sage craint meme doser penser!»,¹⁴ и которую Кант характеризует сильными словами «эта трудная проблема, над решением которой тщетно трудились тысячелетия».¹⁵

Если, однако, подходить к этой великой проблеме, которая бесконечно часто обсуждалась, то прежде всего следует хорошо учесть, что в ней метафизический и психологический вопросы особым образом переплетаются в узел. Метафизический вопрос о реальном существовании и жизнеспособности свободы, т.е. о ее совместимости с каузальной естественной необходимостью всех событий, можно поначалу «несерьезно отодвинуть», ограничившись лишь психологическими фактами и непосредственными свидетельствами внутреннего опыта. Но тогда совершенно несомненно, что каждый психически нормальный, здравомыслящий человек, пока он в здравом уме, действительно обладает сознанием свободы, какой бы метафизической концепции мира он ни придерживался в теории. Даже самый решительный, самый убежденный детерминист обладает этим сознанием, безоговорочно сопровождает им все свои разумные действия и решения на каждом шагу и не может философски выкинуть его из мира. Свободу можно отрицать, а сознание свободы — нет. Поэтому можно теоретически, как чистый натуралист, объяснить течение жизни души как вторичный побочный продукт и соучастник мозговых процессов, происходящих с каузальной необходимостью по физическим, химическим и физиологическим законам природы; можно, как Спиноза, сравнить волящего и действующего человека с брошенным камнем, который, внезапно обретя сознание в полете, считает себя свободным и полагает, что может лететь иначе, поскольку причины, заставляющие его лететь по параболической траектории, ему совершенно неизвестны; Можно, как моральный статистик в манере Кю-теле, утверждать, что человек фаталистически сдерживается и управляется во всех своих решениях и действиях общим состоянием общества и социальными законами природы, что воля человека повсюду стеснена и определяется принуждением этих социальных законов; можно говорить о наследственном бремени, вплоть до наследственного помешательства, в силу которого человек фатально предопределен и обречен нести грехи своих отцов; можно, подобно Лютеру в сочинении «de servo arbitrio», отвергать свободу человека, поскольку она несовместима с praescientia et omni [potentia Dei]; Или можно сказать вместе с Кантом, что если бы характер человека и влияющие на него мотивы были полностью известны, то «поведение человека» можно было бы рассчитать на будущее с такой же точностью, как солнечное или лунное затмение. Неважно! Сознание свободы остается у всех, кто способен рассуждать; даже если бы оно было не более чем заблуждением, самообманом и иллюзией. И, вероятно, именно это имеет в виду Лихтенберг, когда однажды делает странное замечание, весьма противоречащее некоторым другим его афоризмам: «Мы знаем с гораздо большей ясностью, что наша воля свободна, чем то, что все происходящее должно иметь причину».¹⁶

Сознание свободы остается, и если сопоставить с ним наиболее распространенные принципы практического познания человеческой природы, то даже в психологической области обнаруживается своего рода антиномия. Вспыльчивый холерик волит и действует совсем не так, как хладнокровная флегма; от грубияна справедливо ожидать не вежливости, от труса — не героизма; ни один здравомыслящий человек не доверит ценный вклад отъявленному негодяю, а если чувственный человек окажется в одной и той же ситуации, то Наедине с красивой женщиной чувственный мужчина окажется в такой же ситуации, как Иосиф в свое время с развратным Потифаром, он, конечно, поступит совсем не так, как целомудренный Иосиф. Темперамент и характер, врожденные и приобретенные черты характера, личные наклонности, влечения, желания и страсти, вся физическая и психическая конституция человека предопределяют ему в каждый момент его жизни волю и действие под принуждением и влиянием мотивов именно так, как это соответствует его личной конституции и его сиюминутному состоянию, и так, как не поступил бы в точно такой же ситуации человек, отличающийся от него самого. Это понимание, заложенное, как известно, в бесчисленных пословицах, относится к простейшим элементам человеческого знания; оно является аксиомой практической мудрости, и каждый опытный человек руководствуется им в общении и отношениях с другими людьми, как механик — законом тяготения и законом рычага. Но сознание свободы все же остается, как и сознание ответственности за свои поступки и поведение, как и нравственная самокритика нашей личной совести. Этот психологический факт, независимо от того, основан он на иллюзии или на чем-то другом, требует психологического объяснения, и, как будет показано далее, такое объяснение в определенном смысле действительно возможно.

Если обратиться к популярному понятию «свобода», то под свободой здесь понимается способность желать и действовать не так, как происходит на самом деле. Если эту «способность действовать иначе» теперь отнести к одному и тому же индивидуально определенному моменту времени в жизни индивида, то возникает концепция свободы индетерминизма, согласно которой воля индивида якобы полностью освобождена от ограничений принципа причинности; таким образом, все решения, действия и бездействия индивида, а значит, и весь его жизненный путь, могли бы сложиться совершенно иначе, чем это происходит в действительности при точно таких же обстоятельствах. Такая точка зрения несовместима с убеждением в строгой универсальности принципа причинности в психологии и в жизни человеческой души, поэтому тот, кто придерживается этого убеждения, должен будет отвергнуть индетерминизм как недальновидный самообман. Тем не менее, как я уже говорил, сознание свободы присуще каждому здравомыслящему человеку, и сознание возможности быть другим никак нельзя отрицать, если не хочешь столкнуться с фактами непосредственного внутреннего опыта. Спиноза, как уже отмечалось выше, ищет объяснение этому загадочному психо-логическому феномену в том, что человек знает, как он желает и действует, но не имеет представления о причинах, «a quibus vel hoc vel illud volendum determinatur»¹⁷.

Однако этого объяснения еще недостаточно, поскольку оно лишь негативно; помимо этого незнания есть еще и нечто позитивное, что Спиноза упускает из виду и о чем мы еще поговорим.

Кстати, каждый, кто хоть в какой-то степени знает себя, кто не остается в плену бездумной наивности ребенка и естественного человека, прекрасно знает, что чувство свободы и чувство зависимости присутствуют в нас очень отчетливо и порой вступают в странный конфликт друг с другом. С одной стороны, я на каждом шагу завишу от внутренних и внешних обстоятельств, так что в любой момент я хочу и делаю только то, к чему меня побуждают обстоятельства, сложившиеся в данный момент; и это чувство зависимости, это непосредственное осознание"решимости нашей воли"может усилиться до того трагического конфликта с самим собой.

Трагический конфликт с самим собой, тот болезненный, даже мучительный конфликт между собственными поступками и собственными оценочными суждениями, который нашел свое классическое выражение в известных стихах:

Video meliora proboque,

Deteriora serquor.

Овидий. Metamorph. VII, v. 20.

С другой стороны, я ежеминутно осознаю, что при точно таких же обстоятельствах, сложившихся в данный момент и влияющих на мою волю, я мог бы желать и действовать совсем не так, как происходит сейчас. Эти два понятия противоречат друг другу, но при этом сосуществуют в нас; здесь мы сталкиваемся с ощутимой антиномией внутри себя.

Откуда она берется? Как это можно объяснить? —

Загадка не разрешается путем приписывания ее другой, столь же великой загадке. Но как справедливо приветствуется как существенное продвижение в понимании, когда кто-то сводит несколько необъяснимых природных явлений к одному необъяснимому первофеномену или признает большинство до сих пор"понятных"природных сил следствиями одной непонятной фундаментальной силы, так и наше понимание будет существенно продвинуто, если нам удастся свести несколько психологических загадок к одной первичной и фундаментальной загадке. Но в данном случае дело обстоит именно так.

Во-первых. Мы обладаем сознанием времени, и в этом, как мы видели ранее, кроется великий парадокс.¹⁸

Ибо время возникает и существует для нас только в том смысле, что чередование внешних и внутренних событий проходит мимо неподвижной точки Я, которая сохраняется в чередовании и остается тождественной самой себе. Как мелодия невозможна без слушателя, который остается тождественным самому себе

Как никакая мелодия невозможна без слушателя, который остается тождественным самому себе, так и никакое время, никакой fluxus temporis невозможен без «Я», которое остается тождественным самому себе. «Я», для которого только и может существовать время и, должно поэтому пониматься как вневременное, как безвременное базовое условие протекания времени.

Мы не можем объяснить этот загадочный факт, но истина заключается в том, что"Я", остающееся тождественным самому себе, не находится во времени, а время находится в нем."Я"должно как бы полностью выйти из чередования и смены собственных душевных состояний, пропустить их мимо себя, синтетически связать более ранние с более поздними в линейной последовательности и в то же время отличить последние от первых, тем самым возвысившись над собственной душевной жизнью, если мы хотим, чтобы вообще возникло сознание времени. Без тождества"Я"с самим собой все внутренние и внешние события распадаются на разрозненные сиюминутные образы, подобно тому как жемчужины, нанизанные на нитку жемчуга, рассыпаются, как только рвется проходящая через них нить. Как на самом деле возможен этот выход из потока событий, мы не знаем и не понимаем, но это должно быть так, чтобы время, fluxus temporis, изменение вообще стало для нас возможным. Вневременная идентичность"Я"является основным условием сознания времени и в то же время представляет собой первичную загадку.

Во-вторых. Мы обладаем сознанием свободы."Я"чувствует себя свободным в том смысле, что у него есть ясное сознание возможности при точно таких же, четко определенных обстоятельствах, под влиянием точно таких же мотивов"хотеть и действовать"иначе, чем это происходит в данный момент. Сознание этой"возможности действовать иначе"неизменно присуще каждому разумному существу и не может быть изгнано из мира никаким, сколь бы твердым, убеждением в истинности строгого детерминизма. Если, исходя из безусловной универсальности принципа причинности, мы отвергаем детерминизм как несостоятельную иллюзию, т.е. отрицаем предположение, что в один и тот же индивидуально определенный момент времени"я"могло бы с таким же успехом завещать и делать противоположное тому, что оно завещает и делает, то, поскольку жизнь души находится в состоянии непрерывного изменения и развития, остается открытой возможность того, что тот же субъект при повторении точно таких же обстоятельств может завещать и действовать по-другому. И поскольку теперь, благодаря загадочному тождеству"я", сохраняющемуся при смене событий, субъект сознания всегда считает себя одним и тем же субъектом или, скорее, признает себя одним и тем же субъектом, несмотря на временное изменение и развитие своей душевной жизни, он, в сущности, прав в своем убеждении, не быть принужденным данными обстоятельствами, действующими на него мотивами к данному конкретному акту воли и данному конкретному способу действия, а быть способным при точно таких же обстоятельствах волить и действовать совершенно иначе, чем это происходит именно сейчас, в данный момент. Таким образом, сознание времени, с одной стороны, и сознание свободы, с другой, восходят к одной и той же первичной и фундаментальной тайне, а именно к непостижимому тождеству и постоянству самости, которое одновременно является высшим фундаментальным условием всякого познания и всякого опыта.

Тот, кто, подобно Ньютону, приписывает падение камня, вращение Луны вокруг Земли, вращение планет и комет вокруг Солнца одной и той же фундаментальной силе — тяготению, объясняет с помощью этой редукции эти явления движения, хотя сама фундаментальная сила остается непостижимой, необъяснимой, загадкой. Точно так же и в том же смысле тот, кто приписывает сознание времени, с одной стороны, и сознание свободы, с другой, одному и тому же фундаментальному факту, а именно постоянству и идентичности"Я", объясняет посредством этой редукции эти два психологических феномена, хотя фундаментальный факт, постоянство и идентичность"Я", остается неразгаданной загадкой.

Здесь кроется психологическое объяснение, о котором шла речь выше. Одновременно оно проливает свет на происхождение индетерминизма. Если рассматривать индетерминизм как ошибку из-за его несовместимости с принципом причинности, то эта ошибка понятна из того обстоятельства, что то, что может быть истинным для всего хода жизни индивида из-за сохранения"я"в изменяющихся состояниях души, ошибочно перенесено на один момент жизни. Однако один и тот же человек мог бы при тех же обстоятельствах не хотеть того же самого, чего он хочет, но не в один и тот же момент времени, а в разные моменты времени.

Однако все это соображение, против справедливости которого трудно будет выдвинуть обоснованное возражение, изначально носит лишь психологический характер и оставляет совершенно незатронутой конечную метафизическую проблему великой тайны. Если она предлагает правдоподобное объяснение феномена сознания свободы, выводя его как следствие самосознания"Я", то гораздо более глубокий вопрос о том, скрывается ли за этим феноменом реальная свобода, остается без ответа. Этот вопрос ставит критически мыслящего философа на предел человеческой проницательности, и ответ на него может быть только следующим.

Субъектом сознания свободы, реально существующего в каждом здравомыслящем человеке, является"стоящее и пребывающее"Я"трансцендентальной апперцепции", то есть"Я", сохраняющееся в изменяющихся состояниях души и осознающее свою идентичность с самим собой, которое, загадочным образом выходя из потока событий и пропуская этот поток мимо себя, является сознанием времени и сознанием времени.

Это сознание времени и сознание времени в первую очередь и именно в силу своей вневременности или независимости от времени может приписывать себе свободу, способность быть другим. А как же"скрытый"на заднем плане метафизический субстрат самосознания, таинственный носитель всего нашего мира идей, загадочное нечто-другое, которое мыслит"я есть"и"я мыслю", не зная, из чего оно состоит, что оно есть на самом деле? Обладает ли это таинственное нечто-другое свободой,"способностью к абсолютной инициативе"или"способностью начать каузальный ряд как таковой"? — Трансцендентальная философия как таковая уже не может сказать об этом ничего определенного, поскольку в противном случае она скатилась бы к догматической метафизике сверхчувственного и перешагнула бы тщательно очерченные ею самой критические границы познания. Мы не знаем, это остается для нас тайной, как остается для нас тайной и то, насколько глубоко корень нашей индивидуальности может проникать в общий мир-землю. Об этом можно сказать, вновь придав ходу мысли уже неоднократно использованный телеологический поворот: Если нравственное сознание, нравственное суждение о ценности, различие между заслугой и виной — не более чем заблуждение. Если моральное сознание, моральное суждение, различие между заслугой и виной — это не просто заблуждение, не просто самообман, не просто иллюзия, не имеющая реального смысла, то мы должны предпослать этому свободу. Таким образом, в гипотетическом суждении, пограничной проблеме, которая уже не может быть решена теоретическими научными средствами, это рассмотрение достигает своей конечной, финальной цели.

* * *

Мыслить главные мысли, да еще такие, которые одновременно являются великими истинами, настоящими открытиями, а не индивидуальными ошибками и заблуждениями, всегда остается прерогативой немногих; но когда такие мысли однажды придуманы и провозглашены, они переживают смену поколений и поколений, тогда семь непоколебимо стоят в потоке истории, как непоколебимые валуны в стремительно несущемся горном потоке. Трансцендентальная философия прошла свой столетний юбилей и вошла во второе столетие нетронутой, так же как логика Аристотеля вошла в третье тысячелетие нетронутой после всех своих судеб и метаморфоз. Она вошла в свое третье тысячелетие нетронутой как общая идея, как неизвестная ранее проблема, основанная на связях, которую мыслящие умы будущих эпох всегда будут пытаться решить заново. Как много или мало останется от буквы часто критикуемой критики Бернунфта, не может предсказать никто, кроме вдохновенного пророка; но дух трансцендентальной философии бессмертен, и именно он обрел конкретную, осязаемую форму в предыдущих исследованиях.

Примечания

8

Сравните с этим аргументы, приведенные в первом томе данной работы, с. 176 и далее. — Следует также сослаться на G. Zeller, Verträge und Abhandlungen, vol. III, p. 189 и далее; R. Eucken, Grundbegriffe der Gegenwart, p. 173 и далее; W. Windelband, Präludien, p. 211 и далее.

9

Здесь, кстати, становится ясно, что, как часто замечалось и так часто забывалось, последовательный натурализм, и в частности материализм, основан на ощутимом contradictio in adjecto. Ибо если натуралист считает свой собственный тезис правильным, а противоположный — ложным, и тем самым требует признания первого и отрицания второго, хотя, по его собственному мнению, каждый тезис, каждая теория, каждая мысль, каждое убеждение, каждая вера должны быть лишь каузально необходимым продуктом природы, тем самым он признает равенство всех теорий, а значит, и диаметрально противоположной ему теории, тем самым отменяет различие между объективной истиной и ложью, требует, требуя признания своей точки зрения, того, что совершенно невозможно, и совершает логическое самоубийство, противореча самому себе. Отсюда следует вывод, что загадка мира, возможно, еще не решена.

10

Этика направлена на волю, так же как логика направлена на познание.

11

«Ибо нет ничего ни доброго, ни злого, но мысли делают его таковым». Гамлет; акт II, сцена 2.

12

От переводчика. Даймонион Сократа основан на иррациональной вере в божество, на допущении тесной связи внутреннего «голоса» с вне и независимо существующим божеством. Это обстоятельство придает сократовскому даймониону новую черту, новое измерение и заставляет предполагать, что даймонион — это своего рода полумифологическое и полуметафорическое выражение всеобщего (истинного и объективного), содержащегося во внутреннем мире человека, в его разуме и душе. «Ведь и душа есть нечто вещее», — говорит Сократ в «Федре». Поэтому Сократ не только осознает присутствие в себе даймониона, но и живо его представляет, чувствует и переживает как некую высшую реальность, как божественное знамение.

13

Юм, Исследование о человеческом понимании; раздел 8, I.

14

Voltaire, Elemens de la philosophie de Newton; part. I, гл. IV.

15

Критика практического разума; первое издание (1788), с. 172.

16

G. Chr. Lichtenberg’s Vermischte Schriften (1853), vol. I, p. 70.

17

Ethica, I, appendix; IV, praefatoio; II, propos. 48; conf. Epistola 62.

18

См. выше с. 14; ср. т. I этих работ, с. 307—375, с. 469—470