Ниоткуда с любовью. Стихи из карантина

Ольга де Бенуа

Сидя на карантине в цветущем пустынном Париже две тысячи двадцатого года мартобря месяца по григорианскому календарю, я решила исполнить давнюю мечту и записать свои стихи. Меланхоличные, как завывания Гамлета над черепом бедного Йорика, честные, как ответ на вопрос лучшей подруги «идет ли мне это платье цвета вчерашней тоски?», пульсирующие, как кровь в жарких венах влюбленной женщины, которая понимает «точно подлец!», но еще не решается принять это… В этой книге собраны мои стихи разных лет.

Синий альбом. Весна

Семь жизней

Семь нитей в ладонях разгаданы мной,

Семь жизней подарено мудрой судьбой.

Семь раз воскрешения песню спою.

Семь раз я возвышусь. Семь раз полюблю.

Лизнет мои руки забвенья прибой,

Все смоет. Мне явится тихий Восьмой,

Поманит улыбкой неведомый странник

Туда, где дарован мне вечный покой.

Словопляски

Я знаю, что буквы в стихах будто пляшут

Так резво и глупо, что валятся в кучу.

Слова, словно люди — уходят, приходят,

Нарежут следы на помятой бумаге души.

Я узнаю, что значит быть кем-то,

Кто много следов за собой оставляет.

Ты вспомнишь о том, что была я красивой

И доброй, но вовсе теперь не такая.

Два круглые блюдца: луна или солнце?

Неважно. Но все же одно золотое,

Другое так бледно… Наверно, подделка.

А ночь — лишь отсутствие дня, дьявол — Бога.

Не верю, не верю ни в вечность, ни в смертность!

Все будет как надо, но лучше б с улыбкой!

Да я ж не умею — рассыплюсь я смехом,

И вспомню, что смех, словно иней застывший.

Как мне рассказать тебе, милый невежа,

О том, что внутри у меня и снаружи?

Снаружи старею, хотя молодая.

Внутри? Я не знаю — темно там и сыро.

Отдай меня Богу, пусть он разберется

С моим заржавевшим и злым механизмом.

Что сможет — починит, а если не сможет,

То, значит, другой сотворил меня Мастер.

Добавить ли что-то в мои словопляски?

Закончилось время, а время что слово:

захочет — излечит, но все-таки злое,

отпляшет свое. И исчезнет.

Лошади

Очень хочется, чтобы все лошади

Были белыми, ну или черными.

Чтобы были они настоящими,

И ни капли в них не было выдумки.

Чтобы ели зеленые яблоки,

Осторожными теплыми мордами

Утыкались в ладони и фыркали.

И со мною умчались куда-нибудь.

И еще я хочу одиночества,

Но такого, чтоб было как облако,

Невесомое и необъятное.

А за облаком пусть будет солнечно.

И, конечно, немного бы красного —

Это значит, вина или памяти,

Или красных сандалий на бежевом,

Или вишен — но спелых и с сахаром.

Чтоб ко мне приходили истории,

Разувались под дверью и шепотом

Мне придумывали обстоятельства,

При которых они совершаются.

А еще — не любви, но предчувствия,

Ожидания и непонятности,

И чужого на пальцах дыхания,

Незнакомого, но уже близкого.

И еще бы дожить до субботы.

Или, если смогу, то до лета.

Только, кажется, это не сбудется.

И мне кажется, я умираю…

На Востоке

Молчу словами. Пытливо гляжу на Восток.

Запираю тоску в подвалах надбровных дуг.

Надо мною, как нимб, некий абстрактный бог

Под названием память. Простой, но неверный друг.

У меня два лица. Так удобнее лгать богам.

Девять истин. И каждая мне к лицу.

Расчленяя ночь по ямбам, как по слогам,

Я гляжу в темноту и как будто чего-то жду.

На Востоке полночь крадется рядами крыш,

Слышно — кто-то родился ногами в ад,

Дикий гений. А может, простой малыш.

Осчастливленный так, что, конечно, и сам не рад.

Тишина. Кто-то спит и видит во сне меня.

Может, спит и видит меня забыть.

Лунный всадник взнуздал своего коня —

Целый месяц будут плакать, гулять и пить.

Растворяю объятия. Чертит круги ладонь.

Извивается память, придавленная к земле.

Я плюю в темноту. Или, может, роняю стон.

Он падет, тяжелый, как поступь убийц во сне.

На Востоке полночь обиженно льнет к окну,

Растворяет створки, с размаху влетает в дом.

Мы встречались с нею когда-то лицом к лицу.

А сегодня ты с нею столкнешься надменным лбом.

Я черчу круги, полоумная от тоски.

Вышиваю вечность. Стежок за стежком — завет.

На Востоке спит, на груди две скрестив руки,

Кто-то странно важный. Кто был. Но кого уж нет.

Дом поэта

Деревья склоняются ниже, ниже…

В безлиственных ветках застыло небо.

За старою рамой гораздо тише,

Чем в доме, где царствует запах хлеба.

Окно, как преграда меж миром белым

И миром с желтым слепящим светом.

В мире белом живет воспаленное небо,

А в желтом — стихи и песни поэта.

Поэт жаждет неба, о нем лишь пишет,

Живя в своем тихом, застывшем доме.

И кроме неба, и света кроме

Почти ничего в этом мире не слышит.

Порог

Когда хлопнет в затылке немая дотоле дверь

пробкой отзвеневшего в ушах шампанского,

я пойму, что ты теперь — одинокий зверь,

а я — Горькая луна Романа Поланского.

Аскорбиновым кругом замкнется слух.

Одиночество слизнет губы.

Ты — за тем порогом, который Кнут Гамсун

назвал бы промахом Робина Гуда.

Возвращение

Мы повернулись к Городу спиной.

Дышал он тихо, словно спящий зверь…

Мы медленно брели с тобой домой,

Нас ждали сон

и теплая постель.

Устали мысли. Ноги в тишине

Цедили шаг за шагом по грязи…

Ни слова.

В павшем словно Дьявол дне

Покой; он был, он ждал, чтоб мы ушли.

Почему-то

Почему-то нету боли,

Мыслей вечных и глубоких,

Книг, CD, полей тетрадей,

Засыпаний поминутных.

Почему-то нету боли.

Тяготенья и сомненья.

Пальцев, сбитых в кровь о стену.

Растормошенных улыбок.

Почему-то нету снега,

Красных звезд в глазах от нервов.

Почему-то нет ни нервов,

Ни уменья с крыши — махом.

Почему-то нету боли, только завтра и сегодня, ежедневные заботы, деньги на кредитной карте, да глава вторая книги, и французская весна.

Боже в Conditionnel

Это все, что ты не хотела, и все, что тебе осталось.

Немного вина и снега, дрожащая, как свеча, усталость,

девять чертей на сердце, три слезинки в ресницах,

два поцелуя крест накрест, и тихое — в пятницу бы упиться…

А Он не хотел бы тебе такого!

Он, может, хотел бы тебе лета, стройных мелодий твоей прозе и вопросов твоих глупых. Чтобы ты смеялась по-вечернему тихо, одевалась, как Дама-в-Синем, и не думала, что в Клавесине больше черных клавиш, чем белых.

А ты умела быть сильной — не ронять трех слезинок с ресницы, если орать, то в голос — так, как просят детишки зрелищ, умела быть злой и страстной, недосягаемо мудрой… Но все, что тебе осталось, — это немного снега, шершавость сухих ладоней, французские сны в Париже и кольца на слабых пальцах, и Боже в conditionnel.

Осеннепомазание

все тропы избыты, забыты, искошены

сегодня весна — я скучаю по осени

со мною апрель — я скучаю по осени

чтобы были дожди и туманные просини

все мысли забились избитые сказанные

проси за весну — тебе будет отказано

просите меня — всем вам будет отказано

я жду мирового осеннепомазанья

всего лишь одно меня мучает скромное

дурное желание мутное вздорное

чтоб стали кострами из листьев задорными

все мысли банальные злые бессольные

все то чем я маялась скукой исколотая

когда-нибудь выльется в гулкое золото

и будет стучать по земле звонким молотом

быть может никем до конца и не понятое

апрель настигает — не те кости брошены

я все же приближусь к своей доброй осени

скачусь по земле листопадом непрошенным

на тихие дни и туманные просини

Костер

В глубине себя разведу костер.

Будет он высок, будет он красив.

Огненным цветком распущусь к весне.

Будет он цвести, будет он расти.

Всех согреет он, но сожжет меня.

Соберутся все у огня весны.

Ворохом из искр разлечусь я вниз.

Вспомнит кто-нибудь? Может быть, и ты.

А пока горю, а пока живу.

Мягкий поцелуй, песни у огня.

Кто-нибудь взлетит всед за мной к весне.

Кто-то упадет. Не найдет меня.

Бабочкой-огнем лица освещу.

Вот мои друзья. Все меня хранят.

Лучше вмиг сгореть, чем тихонько тлеть

У чужих огней или без огня.

Дверь в лето

Когда-нибудь проснемся прямо в лето.

И будет тюль порхать над облаками.

И кто-то рядом, милый, добрый, светлый,

Нам скажет: вот об этом мы мечтали.

И будет нега, и немного лени.

Дороги, дураки, столпотворенья,

И комары, и, может, даже тени,

А может, просто шумная веранда.

Мы просыпаемся, как будто вечно вместе.

Босой ногой по теплым половицам.

Сейчас весна. Но летом мы, как птицы,

Конец ознакомительного фрагмента.