Другая химия

Ольга Толстова

Вот, что все знают о «растениях»: в их головах есть нечто, что люди зовут «чужими». И потому каждое «растение» – талантливый и всегда несчастный человек. Мир так и не решил, что же (кто?) такое «чужие»: как стрелка на путях, перенаправляют они жизнь своего носителя.Леонид – «растение», он замкнут на своих стихах, его быт подчинён ритму «чужого». Но жизнь Леонида встаёт на странные рельсы, когда на пороге появляется полиция с вопросами о погибшем докторе-«ботанике»…

Аристократ

Он давно не доставал эту книгу с полки, не вспоминал о ней, пока Боне был жив. «Он и сейчас ещё жив, — напомнил себе Леонид. — Не хорони его раньше времени». Но ощущение, будто для Виктора уже всё кончено, изгнать не удавалось. Оно надолго парализовало мысли Леонида. Он всё вертел книгу в руках, открывал, смотрел на форзац, шевелил губами.

И когда Здрановский вновь появился на пороге его кабинета, Перелётов вдруг, вместо того, чтобы заговорить о деле, взялся читать вслух немного выцветшие, написанные от руки строки:

«Тело твоё — от корней, потому что оно питает и поддерживает, пьёт силу земли.

Разум твой — от ствола, потому что крепок он, и стройны твои мысли, и высоки твои побуждения и стремления.

Чувства твои — от веток, и листьев, и цветов, потому что в странный узор связаны судьба твоя и людей рядом с тобой, но недолговечны твои желания — распускаются и облетают в свой срок, а из них рождаются новые корни, стволы, ветви.

Находятся также люди, что утверждают: есть в тебе, человек, что-то от дриад — древесных душ, и можешь ты творить чудеса, потому что свободен во всём, как вольный лесной народ. Но так ли это? И видел ли ты когда-нибудь хоть одну дриаду? И чувствовал ли ты когда-нибудь желание быть свободным от своих корней, ствола и ветвей? Не верь им, ибо это — ересь.»

— Это, должно быть, самое длинное посвящение, — пробормотал Леонид, захлопывая книгу, — понимаете, этот томик он подписал мне в тот же день, когда я впервые его увидел. Отдал мне и сказал, что будет меня учить. Это было…

–…щедро? — предположил Здрановский. — Должно быть, вы к нему сильно привязаны.

Он был вежлив и вроде спокоен, но Леонид чуял: детективу не терпится спросить, прояснилось лишь что-нибудь после визита к Великому Боне.

— Я ничего не узнал, — сказал Перелётов. — Виктор уже вряд ли сможет открыть кому-то тайну или что там произошло. Он едва смог произнести пару слов.

Про последнюю работу Виктора он умолчал. Наверное, стоило хотя бы упомянуть о ней, ведь там было что-то — не ответы, но намёк на то, что эти ответы всё же существуют. И в то же время, это была слишком личная вещь, чтобы вот так запросто о ней говорить.

Здрановский едва заметно кивнул, нахмурился, выдержал ещё одну сочувственную паузу и сообщил:

— Мне, к сожалению, вас тоже порадовать нечем. Представительница Бомбы, госпожа Блэксмит от меня отмахнулась. Официально нам к нему не пробиться, а неофициально — я пока не сумел выяснить, где он находится. Его, гм, приватность охраняется сурово. Но, так или иначе, думаю, мы сможем к нему подобраться. Пока же я займусь остальными. В папках есть детали, по которым можно вести поиск…

Он замолчал. Леонид понял, что давно уже не вслушивается в слова детектива.

— Да, Бомба… — он собрался с мыслями. — Можно было ожидать. Если бы я не был знаком с Виктором, случилось бы то же самое… К нему бы мы тоже не «пробились», так вы сказали?

Детектив кивнул.

— В общем, пока берём небольшую паузу…

— А Мендоуз? — вспомнил Леонид. — Есть же ещё он.

— Нет, — мгновенно ответил Здрановский. — Поверьте, это не тот человек, которому можно довериться. Он, думаю, тут же вцепится в вашу тайну, но что он сделает с ней потом? В лучшем случае, выставит вас на посмешище со своими «поисками истины», повернёт всё так, что вы от этого уже не отмоетесь. В худшем — вы окажетесь замешены в незаконные и сомнительные вещи.

Леонид задумчиво смотрел на него, и детектив повторил с нажимом:

— Мендоуз — не тот человек. Вам с ним лучше вообще не встречаться, никогда. Вы понимаете?

— Конечно, — Леонид пожал плечами. — Я не собирался действовать за вашей спиной.

У стойки отеля перед Перелётовым оказались ещё два человека. И ожидая своей очереди, он рассеянно разглядывал холл: тонкая полоса лепнины по периметру потолка, нежно-лиловые стены в прожилках, вряд ли мрамор, всё-таки не «пять звёзд», но имитация хорошая.

Он старался думать об этом, а не о сомнениях, что его грызли. То, что он планировал сделать, вовсе не казалось ему правильным.

Сеть была полна информации о Ричарде Мендоузе — сомнительной, отдающей желтизной информации.

Кто-то считал его новым пророком. Его работы цитировались на сайтах, одним своим видом вызывающих у нормальных людей подозрения. Красные буквы на чёрном фоне или белые на красном, «гифки» из 90-х и устаревшие фреймы. Знакомый каждому портрет: именно на таких страницах утверждается, что число π равно трём и что кроманьонцы катались на динозаврах, причём в Южной Америке.

Здесь, в последних прибежищах несостоявшихся спасителей официальной науки, Ричарда Мендоуза растаскивали на цитаты.

Но чаще над ним смеялись — все остальные.

А его это будто бы и не смущало совсем. Он делал, что делал, верил, во что верил, и море ему было по колено, и путеводная звезда вела его за собой.

В общем, не зря Здрановский так советовал держаться от этого человека подальше.

Но детектив не мог знать, что каждая минута ожидания ощущается Леонидом как песчинка утекающего, безвозвратно потерянного времени. Человек, который мог знать правду, — вот он, улыбается насмешливо в объектив папарацци, нисколько не смущаясь, даёт ответы на провокационные вопросы. И живёт не так уж далеко: да, в другой стране, но границы условны, а поезда развивают огромные скорости. Полдня пути, и Леонид смог бы взглянуть в глаза Ричарду Мендоузу, присмотреться к нему и понять, прав ли Здрановский насчёт эксцентричного аристократа.

Потому что: а вдруг неправ?

Эта мысль не давала Леониду покоя. Он то застывал, сидя за письменным столом, откинувшись на спинку кресла и уставившись в потолок, то мерил кабинет шагами. Потом выходил в гостиную, переставлял книги на полках, делая вид, что наводит порядок, бросал это, кружил уже по гостиной, трогая вещи, меняя их местами, в конце концов, добрался и до репродукции «Волшебного окна». Снимая картину, он пытался припомнить, сколько она уже здесь висит: года три? Затем перевернул её, не думая, зачем это делает, и уставился на подпись Лео Бомбы на обратной стороне. Большую, размашистую подпись и дату, а ещё посвящение, дописанное, возможно, позже и вообще маркером: «Л.П. от Л.Б.». «Волшебное окно» было подлинником и, видимо, самой дорогой вещью в его квартире. А он понятия не имел, откуда тогда картина взялась.

Аккуратно повесив картину обратно, Леонид медленно добрёл до дивана, упал на него, вытянувшись и уткнувшись лицом в спинку, и стал думать о последствиях. Что случится, если он поедет к Ричарду Мендоузу вопреки запрету? Он старательно представлял возможные варианты и одновременно будто слышал, как внутри него тонкий голосок вопит от ужаса («Откуда здесь эта картина?!»). Он должен был во что бы то ни стало заглушить этот крик.

И размышления о встрече с тем, у кого могут быть ответы, помогали.

В конце концов, решил он, если окажется, что Мендоуз — «шут гороховый», то Здрановскому можно просто не рассказывать о визите. Всё равно детектив сам не планирует обращаться к Ричарду.

А если наоборот? Если Мендоуз что-то знает? Тогда придётся сознаться, будет неприятная сцена, наверное, но раскрытие тайны того стоит. Стоит, точно.

Иначе этот крик ужаса будет звучать не только в его голове…

— Добрый вечер, — вежливо произнёс администратор.

Леонид очнулся, криво улыбнулся, протянул паспорт.

Оформляя бумаги, администратор исподтишка рассматривал Леонида, а потом предложил:

— Не хотите воспользоваться нашими специальными услугами?

— Чем? — не понял Леонид. На секунду он заподозрил что-то незаконное.

— Комната для медитаций, творческие наборы, профессиональный надзор, специальное питание… — принялся перечислять администратор, и до Леонида дошло: речь идёт об услугах для «растений» во время приступа. «Комната для медитаций», надо же. Он бы назвал это «приступочной».

— Откуда вы… знаете, что мне это нужно? — прервал он администратора.

— О, у меня намётанный глаз, — тот улыбнулся и как будто даже подмигнул.

— Мне ничего не нужно… пока. Спасибо, — холодно ответил Перелётов. Администратор, видать, из тех немногих людей, что могут чуять «растения» так же, как и сами «растения» чуют друг друга. Наверняка в гостинице его высоко ценят.

— Если что-то понадобится, тут же обращайтесь, — администратор отдал ему паспорт и магнитный ключ. — У нас, без преувеличения, прекрасный сервис. Можете ознакомиться с отзывами.

Он кивнул на низкую тумбу рядом со стойкой. Там действительно лежал раскрытый журнал — толстый, но исписанный едва ли на десятую часть. Мало кто из «растений» пожелает оставлять отзывы о «специальных услугах».

Хотя Леонид знал парочку «недорастений» — слабо одарённых позёров, которые бы с гордостью расписались в этом журнале.

— Спасибо, — вежливо ответил он. — Обязательно.

— Приятного отдыха, — заученно отозвался администратор.

В номере, распаковав вещи, Леонид включил планшет и который уж раз нервно перечёл ответное письмо: Мендоуз выражал согласие на встречу. Завтра, в три часа дня, в его доме. Карта проезда прилагалась.

Эта встреча… Леонид не понимал, чего ему ждать. Образ Ричарда не складывался никак. Впервые Леониод столкнулся с «растением» — неудачником, если не считать тех, кто намеренно скрывал плоды своих приступов от публики. Работу «растений» всегда уважали, за что бы те ни брались. И Перелётов всё ещё гадал, в чём же тут секрет. В поезде, разглядывая проносящиеся мимо деревья, дома и платформы, он даже додумался до того, что вся эта внешняя шелуха именно ею и была, что настоящая работа «чужого» заключалась в чём-то ещё. Мысль абсурдная и даже пугающая.

Предлог, под которым Леонид напросился на встречу, был крайне надуманным. Перелётов соврал, что для новой работы проводит исследования по некоторым темам. И вот ему посоветовали господина Мендоуза как крупного специалиста по подобным вопросам.

Письмо вышло, на взгляд Леонида, неубедительным. Но Ричард купился. То ли бы он не так уж хитёр, то ли жаждал его «чужой», а может и сам Мендоуз, внимания.

Дворецкий провёл Леонида в кабинет и оставил, заверив, что хозяин появится через несколько минут.

У Перелётова был свой рабочий кабинет, он же «приступочная». Но при первом же взгляде на эту комнату Леонида охватила зависть. Он бы тоже хотел такой кабинет. От книжных шкафов в потолок до мягкого ковра, от тёмно-красного письменного стола и антикварного бюро до большого тонкого ноутбука, от тяжёлых штор до лампы с зелёным абажуром — полное собрание классических элементов комфорта. Будто с картинки, нет из каталога «Всё, что нужно писателю». Даже такому, чьей рукой на самом деле водил «чужой».

Кабинет Боне зависти у него никогда не вызывал, там всё было под стать хозяину и только для него предназначено, а тут… Леонид вдруг понял: это место выглядит так, будто устроено под всех сразу, под какого-то усреднённого пользователя. И ещё: писателем-то Ричард как раз не был, если верить сети. Он, конечно, числился автором полсотни статей и всё обещал, что вот-вот закончит многотомник — плод многолетних исследований происхождения «растений». Правда, как Леонид понял, исследования эти были не столько научными, сколько эзотерическими. Но всё это не было результатами работы «чужого». Ричард писал свои тексты сам, сам управлял своей рукой.

Перелётов сел в мягкое гостевое кресло и ощутил, как скатывается напряжение с позвоночника. Ладно, если нельзя весь кабинет, то пусть у него будет такое кресло, а то его собственное уже разваливается… И пусть ещё будут стол с бюро. И хотя бы один из книжных шкафов.

Хозяин кабинета явно умел жить с удовольствием. И дом его, а точнее родовое поместье Мендоузов, был архитектурной достопримечательностью — старый, с благородными формами и собственным характером. Изнутри дом тоже был наполнен выдержанной красотой — от мебели и картин до интерьерных мелочей. Когда растёшь в такой обстановке, вкус и стиль должны появляться сами собой. А может быть, в таких древних семействах как Мендоузы вкус передаётся уже генетически, как эволюционное преимущество.

Нынешний глава семьи наконец-то появился в дверях кабинета и доброжелательно поздоровался с гостем; Ричард оказался именно таким, каким Перелётов его и представлял. К уже знакомому по фото породистому профилю — прямой нос, слегка вытянутый подбородок, высокий лоб. ю к голубым глазами и густым светлым волосам добавились строгая осанка и свободные движения, и образ сложился. «Аристократ» — Третьяков, написав это на папке Мендоуза, был прав на все сто процентов.

— Здравствуйте, — ответил Леонид, поднимаясь. — Я Леонид Перелётов… Благодарю, что согласились уделить мне время.

— Может это необычно, но я всегда с интересом отношусь к, так сказать, коллегам и готов к общению, — ответил Мендоуз, занимая своё место за столом. — Ричард Мендоуз. Рад нашему знакомству.

— Это… то, что одно «растение» редко скажет другому, — признал Леонид.

— Мы, «растения», избегаем друг друга, но меня всегда удивляла эта традиция, — Ричард улыбнулся.

Леонид понял, что никак не умолкающая зависть нашла новый предмет: мало кого из «растений» эта традиция удивляла, иногда отчуждение было инстинктивным, и общение стоило больших усилий. А вот Ричард, наверняка, с той же лёгкостью мог говорить и с нормальными людьми, заводить друзей и возлюбленных.

— Ну что же… — подал голос хозяин. — Как я понял из вашего письма, вы интересуетесь моими исследованиями.

— Да, верно, — Леонид спохватился, раскрыл портфель и достал блокнот и карандаши. — Я… могу делать заметки?

— Конечно, — согласился Ричард. — Я бы удивился, если бы вы их не делали.

— Да… — Перелётов старался припомнить тот список совершенно не интересных ему вопросов, которые специально заготовил. — Моя новая работа будет о прошлом, далёком прошлом, я имею в виду. И о том, как его эхо, пронизывая время, доносится до нас и…

Ричард слушал и доброжелательно кивал. Казалось, что тема ему нравится.

— Это прекрасный образ, — одобрил он. — Как вы наверняка знаете, я отстаиваю теорию о том, что далёкое прошлое сыграло в эволюции нашего, так сказать, подвида значительно бóльшую роль, чем принято думать.

— Да, — Леонид с трудом сдержал вздох облегчения оттого, что угадал с темой разговора. — Расскажите об этом подробнее, если вам несложно. Я уже читал кое-что… из ваших статей, но мне хотелось бы… из первых уст… а может быть, что-то… новое… новые мысли… — его голос затихал. К счастью, Ричарда такие вещи не смущали.

— С радостью, — ответил он. — Итак, начнём с Античности. Или даже немного раньше, с тех времён, когда то, что мы сейчас зовём Древней Грецией, только начало формироваться. Я обнаружил один источник, в котором…

***

Мендоузы были белой костью разноцветной провинции, кра́я полей, пастбищ и невысоких холмов, где дожди шли чаще, чем светило солнце, а народы много веков смешивались в коктейль умеренных широт. И ещё задолго до того, как этот коктейль стал нацией, здесь пахали землю предки предков Мендоузов. Звались в те времена они, конечно, иначе, но уже были хозяевами этого края.

Предки Мендоузов смотрели на результаты смешения народов — на людей, не знающих, кто они по крови и по языку, свысока. Память предки Мендоузов ставили выше свободы, хотя не знали об этом. Их свобода была свободой границ, связей и пределов. Ибо именно Мендоузы проводили первое, плели второе и устанавливали третье.

Не то чтобы род их не был подвержен переменам, но всё новое, обтачивая по-иному форму, суть оставляло прежней. Пусть сегодня Мендоузы как будто стали ближе к тем, кого раньше удостаивали лишь взгляда сверху вниз, однако гордость по-прежнему текла по их жилам вместе с кровью. Они всё ещё отличались от большинства, и каждый, кому доводилось с ними общаться, ощущал эту разницу.

Что же странного тогда, что и первое в их роду «растение» получилось особенным?

В Ричарде всё было не так, не только любознательность и желание общения; для начала «цвёл» он с рождения. Не случилось с ним никакого переходного периода, кризиса двойного взросления, через который проходили другие.

Он вырос вместе со своим двойником, и тот не просто стал частью Ричарда — он стал ведущей частью. Ричард был «растением» больше, чем остальные «растения» людьми. И потому смотрел на мир с таким удивляющим всех интересом: мир этот был ему чужим.

Ричард хотел знать всё. Впрочем, не просто знать — а понимать скрытые причины, видеть и предсказывать цепь событий. Быть первооткрывателем и хранителем тайн. Это и был его талант — понимать мир. Такой не предъявишь и не продашь по частям.

И поначалу Ричард Мендоуз не раскрывал людям то, что ему удалось узнать. Он, как и хотел, становился хранителем тайн, все наблюдения и выводы держал при себе. Возможно, он бы делился открытиями, если бы его о том просили. Но всем известно: чтобы задать правильный вопрос, нужно знать половину ответа. А ответы обычно были только у самого Ричарда.

Ещё в детстве он «приучил» родных задавать ему правильные вопросы, и так как он знал всё, что происходило в старом особняке, некоторым из обитателей дома пришлось отказаться от плохих привычек. Причины любого странного явления — слишком быстро иссякающих запасов алкоголя или материализации в мусорном ведре осколков дорогого фарфора, все мелкие тайны большого дома были известны Ричарду. Конечно, кое-кто его недолюбливал, но вот этого Ричард как раз не замечал.

Как и все «растения» он был поглощён своим призванием.

Раз у Ричарда Мендоуза не бывало приступов, никто и не знал об его истинной природе, пока он сам не открылся семье. Но сказал не всё: умолчал о том, что прекрасно различает в голове голос и дыхание «чужого»; что это прекрасное и таинственное существо стало его вечным спутником.

Семейный врач подивился, какие тихие у Ричарда приступы. Даже отправил на консультацию к специалисту. Но ничего интересного так и не открылось. Официальное заключение: Ричард Мендоуз — один из половины процента везучих «растений», которые так никогда по-настоящему не «зацветут».

Это было сущей неправдой. Он «цвёл», как вишня весной.

Иногда Ричард отступал в тень, отдаваясь на волю «чужого», и тогда что-то вроде очень ослабленного приступа. Ричард всё помнил и всё знал, и мог вернуть себе власть над телом в любой момент. В остальное время его «чужой» и не спал, и не просыпался по-настоящему, но всегда был совсем рядом с чертой, отделяющей его от сознания человека. Он смотрел и слушал — с того места ему было хорошо и видно, и слышно. А потом «рассказывал» Ричарду то, что понял. Мышление «чужих», их взгляд на мир не противоположны человеческому, но отличаются на алхимическую меру — ровно настолько, чтобы и привлекать, и отталкивать одновременно. Это мышление подходит к человеческому миру нестандартно, потому Ричард умел замечать больше, чем другие. Совместное с «чужим» творчество — выводы, к которым они приходили, были всегда остроумны и неожиданны. Даже банальности выходили с изюминкой. Мир для них был фантасмагорией, и они, то есть, он, Ричард, сам существовал в мире по правилам карнавала.

У него была тайна никем неразгаданная. Если бы люди знали, что Ричард может проникать в мыслеобразы чужого, пусть и неглубоко, они разорвали бы наследника рода Мендоузов на кусочки — из ненависти ли, любви, а то и просто на опыты.

В детстве Ричард проявил склонность к «раскрытию преступлений» — пусть тогда это и были разбитые чашки и пропавшие зонты. Конечно, родителям и в голову не пришло отправить его туда, где проходит передовая линия в борьбе с преступностью, но развивать талант сына к отгадыванию загадок и рассекречиванию секретов они сочли возможным.

И помимо классических школьных предметов Ричард изучал много странных, но очень интересных вещей: от криптографии до легенд. Мифы особенно интересовали «чужого», но и без его подсказок Ричард с жадностью поглощал старые истории, ему они тоже нравились.

Шли года, и он мог бы превратиться в гениального детектива, щёлкающего таинственные и странные дела как орешки (пусть в жизни таких дел и не бывает-то почти, но с Ричардом всё было не как в жизни; он бы сумел найти такие дела, а не нашёл бы, так придумал… так, в общем-то, и случилось). Пока другие «растения» писали авантюрные романы, Ричард сам стал бы героем такой истории.

Но «чужому» были интересны другие вещи.

Настал день, когда «чужой» вспомнил про легенды, старые и не очень.

Например, древние наивные истории про явившееся вдруг и неоткуда племя иных людей, горе-завоевателей, что пришли с жаждой стать истинными хозяевами этого края. Но его народы и не пытались отстоять свою свободу. Они просто вдохнули язык и культуру пришельцев, они сами возвели их на пьедестал, признали превосходство во всём, а потом — ассимилировали, забрали всё, что у тех было, высосали их до капли и растворили в своём море. И следа не осталось от лесного народа, и никогда не была найдена страна, из которой они пришли. Но мифы — мифы остались.

Или вот ещё, поновее и о том, что в третьем веке нашей эры в одном городе на берегу Чёрного моря началась эпидемия — в сказке она звалась проклятьем богов. Люди сходили с ума, рвали на себе одежду и волосы, царапали кожу, грызли свои же пальцы. Кровью и грязью окрасились белоснежные стены домов, а берег был устлан телами тех, кто не помня себя стремился погибнуть в волнах. И тогда нашёлся один человек, что сумел — по воле других богов, подобрее — приготовить лекарство и вылечить оставшихся жителей. Звали его Зосимой, и был он не из местных людей, а странствующим магом и философом.

Что уж говорить о тех сказках, которые таковыми почти не были: о времени, когда мир наполнился вдруг «растениями» — расцвёл. О людях, что давали женщинам и детям странный напиток, меняющий цвет глаз. Об учёных, искавших путь к богу. О мирах, раскрывающихся тем, кто прошёл эту дорогу до конца.

И дальше начинались совсем свежие истории — новая мифология, труды эзотериков начала прошлого века, тех, кто пошёл в своих мечтах дальше всех. Читая эти зачастую путанные, иногда смешные и нелепые, но порой и пронзительные тексты, Ричард чувствовал, что он на правильном пути. Здесь, где-то здесь прятались настоящие ответы: тонкие миры, окружающие человеческий, как капустные листы кочерыжку; сущности иного плана бытия, проникающие в наш разум и меняющие его; ангелы небесные, терзающие души сынов адамовых… Всё, отчего у нормального человека рот сам растягивается в кривой усмешке, а ладонь тянется ко лбу, стало для «чужого» Ричарда откровением истины.

Подталкиваемый смутными требованиями «чужого», Мендоуз отправился в архивы, углубился в монографии, выезжал на раскопки… Он изучал прошлое, но всё, что он видел, никуда не годилось. Он обнаружил, конечно, следы того, что иные сущности взаимодействовали с людьми и раньше; всё хоть немного напоминающее об этом засчитывалось за доказательство. Но причин «революции Возрождения», массового появления «растений» он так и не находил. Лишь смутные подозрения. Лишь измышления коллег по поискам странного — уже умерших и ныне здравствующих, совсем безумных и только начинающих сходить с ума. Но такие измышления он мог производить и сам в любом количестве.

Он жаждал большего.

Прошлое не поддавалось, и он взялся за настоящее. Сущности тонкого мира никуда не делись, одна из них, несомненно, сидела у него в голове. Значит, их можно искать и исследовать.

Проще всего было начать с других «растений», да вот только они Ричарда давно разочаровали. За годы он не встретил никого похожего на себя. Собратья были глухи и слепы, некоторые даже не умели выпускать выдох «чужого»; слабые и посредственные, они, конечно, всё равно могли быть в творческом плане успешнее обычных людей — если уж у тебя открылся третий глаз, обратно его не закрыть. Но толку от них не было. Другие же «растения» страдали и творили прекрасные вещи, но всё равно не слышали голоса «оттуда», с той стороны пелены земной реальности.

В этом смысле Ричард был одинок.

Дальнейшие исследования «растений» он посчитал бесполезными, но оставались ещё и обычные люди. Менее восприимчивые к эманациям тонких миров, но не безнадёжные. Когда «чужой» навёл Ричарда на мысль об изучении странных случаев, и началась карьера Мендоуза как сыщика-любителя. Он брался за необычные дела: от полтергейста до голосов в голове. Иногда ему даже казалось, что он что-то находил.

Но чаще всего разгадкой становилось либо чьё-то воображение, либо дурные намерения.

Однако в итоге у него появилась специфическая репутация. Странные случаи стали находить его сами, да и не только это: именно к Ричарду Мендоузу обратилась, например, с просьбой о финансировании группа учёных, пытающихся в очередной раз перевести рукопись Войнича. Что уж говорить о вещах менее экстравагантных.

В некоторых он вызывал уважение, другие его использовали, третьи откровенно насмехались. Но он этого даже не замечал.

Шли годы. Его состарившиеся родители перебрались туда, где климат теплее и мягче, сёстры вышли замуж и завели детей, он остался один в доме, но почти не заметил этого. Он продолжал искать.

Истина ждала его где-то вдали, и он тоже ждал её. И однажды дождался.

Однажды к нему пришла женщина в надежде отыскать своих родителей. Она была сиротой, выросшей в детском доме, и всё, что она могла сообщить, — это район города, где её нашли младенцем, и дату, когда это случилось. Даже с воображением Ричарда не удалось бы в деле отыскать нечто сверхъестественное, и Мендоуз уже открыл рот, чтобы сказать: мне очень жаль, но ваш случай вне области моих интересов, когда голос в его голове впервые вдруг замолчал.

Так молчит пророк, узревший неопалимую купину. Так молчит философ, когда на его ладони лежит — наконец-то — Камень мудрых.

И сам Ричард тоже молчал, глядя в глаза своей гостьи.

***

Разговор с Ричардом вымотал его на удивление. Мендоуз явно сел на любимого конька и говорил, говорил, говорил… Нескончаемый поток слов о вещах довольно странных. Но Леонид сам попросил об этом, так чего ж было жаловаться?

Да к тому же он действительно мог бы что-то из этого использовать, вытащить пару интересных образов, так что поездка в любом случае оказалась небесполезной.

В номере Леонид бросил портфель с бумагами на кровать, сел рядом, сгорбился и закрыл глаза. Слушал, как ворочается в голове перекормленный «чужой». Ему сегодня досталась солидная порция информации.

Потом Перелётов вернулся мысленно к Ричарду: он ведь так и не понял, стоит ли доверять «аристократу». Леонида тот явно не знал, а что насчёт доктора Третьякова? Скажет ли Мендоузу что-то это имя? И стоит ли его вообще произносить…

Рискнуть?

Или струсить, оставить всё как есть?

Завтра будет ещё одна встреча, они договорились: у него якобы остались к Ричарду вопросы.

Противно запищал гостиничный телефон. Леонид неохотно приподнялся, дотянулся до трубки:

— Алло.

На том конце провода было классическое молчание: с едва слышным учащённым дыханием, тихим потрескиванием динамика и случайными шорохами.

Леонид держал трубку и задумчиво рассматривал стену — завитушки тиснёного рисунка, маленькие пятнышки золотой краски. Молчание трубки его почему-то нисколько не беспокоило. Он начал думать, что это вовсе не угроза или предостережение, а настоящий разговор, только мысленный или что-то в этом роде. Его «собеседник» действительно что-то говорит ему, а он действительно что-то отвечает.

Прошло время, и он почувствовал, что разговор закончен, и положил трубку.

Вот так. Будто поговорил с другом. Чувствуешь себя спокойнее и увереннее.

Леонид зевнул, лёг на кровать не раздеваясь и провалился в сон.

Проснулся он на рассвете. В окна заглядывала бледная утренняя звезда. Он наблюдал, как она становится всё незаметнее, теряется в свете восходящего солнца, и не думал ни о чём. «Чужой» в его голове ещё «спал» — пребывал в глубине, подальше от света.

Леонид потянулся и вспомнил о предстоящем разговоре. А потом о том «разговоре», что состоялся вчера вечером с молчащей телефонной трубкой.

Утренняя дремота тут же слетела с него, по коже пробежали мурашки, а горло судорожно сжалось. Он закашлялся, сел, уставился на телефон — тихий и равнодушный, и понял: не было никакого звонка. Звонок померещился. Может быть, он даже и трубку не поднимал, просто сидел на краешке кровати, уставившись в окно, шевелил губами и слушал. Что-то. В голове. Даже не «чужого». Что-то иное.

Собственное безумие.

…С ним же явно что-то не так со времени того приступа. Или даже раньше, с пропавшего из памяти вторника.

Теперь он даже не знает, что страшнее: пойти, наконец, к специалисту, чтобы выяснить всё, или продолжать делать вид, что нет никакой проблемы. До тех пор, пока он не выйдет из окна, перепутав его с дверью. Или не разобьёт кому-нибудь голову.

…Или это просто усталость. Вчера он был совсем без сил, спал на ходу.

Ему это всё просто приснилось.

В этот раз Мендоуз предложил погулять по парку. И к списку неосуществимых желаний Леонид добавил и такой парк — сразу после идеального кабинета; если кабинет был создан для работы, то парк — для мечтаний, обдумывания сюжетов и философских концепций. По сравнению с ним сад вокруг дома Виктора казался пяточком газона. Здесь же были длинные дорожки, старые деревья, настоящий пруд и даже небольшой лабиринт из живой изгороди.

Конец ознакомительного фрагмента.