Грани вожделения

Ольга Теньковская (2024)

Школа закончена, впереди — целая жизнь в таком многогранном современном мире, можно осуществить вожделенные мечты: поступить в желанный вуз, встретить любовь, создать семью и завести ребенка или посвятить свою жизнь выбранной профессии, — все, что угодно. Три подруги идут к цели каждая своим путем. Но пути к исполнению желаний так извилисты и странны, и не известно, ведут ли они к цели, а тьма все плотнее заполняет пустоту, пришедшую на смену несбывшимся мечтам.

Глава 2 Японский шелк жемчужного цвета

Первая сессия осталась далеко позади и закончилась повышенной стипендией, чему я была исключительно рада, потому что решила не брать больше у родителей денег. У меня была вполне обеспеченная семья, родители никогда не отказывали мне в помощи, но я решила, что могу справиться и без них, и, действительно, справлялась все следующие годы, получая хорошую стипендию и подрабатывая, где только возможно.

А студенческая жизнь шла своим чередом и своим же чередом развивались наши отношения с беспокойной Леночкой. Уж не знаю, почему именно, но она выбрала меня в свои конфидентки: после обеда она окликала меня, я оставалась с ней, с печалью гладя на удаляющуюся стайку однокурсниц, слушала бесконечные жалобы на мать, на то, что та изводит отца постоянными требованиями, что учеба в ветеринарном — жуть жуткая и что жизнь, по сути, закончена. Я внимала Леночке молча, сколько могла, а потом скачками неслась в наше здание и забегала в аудиторию в самый последний момент, под носом у преподавателя. В общем-то на эту роль я не напрашивалась, мне вполне хватало общения с Леночкой в столовой в кругу моих однокурсниц, но считала, что несколько минут, потраченных на нее, ничего у меня не отберут.

Как-то раз, выйдя из университета, я натолкнулась на нее, стоящую у крыльца. Почему-то не удивившись, я поздоровалась с девушкой, а она сказала мне:

— Ты извини, я не вовремя, конечно, но мне нужно с тобой поговорить…

Зима была в самом разгаре, мороз стоял крепкий, разговор на улице представился мне так себе историей, и мы потопали в ближайшее кафе, хотя такая трата не значилась в моем сегодняшнем бюджете.

В кафе было уютно, мы заказали какао, какие-то фантастические булочки с корицей и уселись за столиком напротив огромного окна, открывающего вид на зимний, весь в снегу, с голубыми елями сквер, один из тех, на которые так щедр мой город. Леночка, прихлебывая какао, нерешительно начала:

— Рита, ну, ты знаешь: я хожу на курсы в пед, на филологию…

Я покивала, наслаждаясь вкусом булочки.

— Рита, я ничего там не понимаю, какие-то фонемы-морфемы, у меня голова кругом идет…

— Лена, это школьная программа, самые элементарные вещи. Если сосредоточиться, то все очень просто.

— Но я не могу на этом сосредоточиться, у меня несварение желудка от морфем.

— Тогда тебе не стоит ходить на эти курсы. Может быть, ты пока не поняла, что тебе нужно. Поучись в ветеринарном хотя бы три года, тогда и определишься. А так ты просто мечешься…

— Но я хочу на филфак, Рита. Мне так нравятся ваши разговоры. И вы так шикарно выглядите.

— Ты тоже шикарно выглядишь…

— Мне постоянно делают замечания за длинные ногти, за то, что я волосы не собираю в хвост в операционной. Одни придирки…

Я не знала, что ответить Леночке, и решила уже закончить разговор и аудиенцию в целом, как Леночка вдруг сказала:

— Рита, позанимайся со мной. Я знаю, что это стоит денег, я узнала, спросила у нашей преподавательши, сколько та возьмет за индивидуальные занятия, не переживай, денег у меня достаточно, только позанимайся.

— Тебе лучше воспользоваться ее услугами, Лена, правда.

Конечно, я бы не прочь была найти очередную подработку, но что-то останавливало меня в отношении Леночки, называйте, как хотите, интуиция или еще как, но я уже начала понимать, что Леночке до филфака, как до звезд пешком, ее интересует только антураж, только легкая красивая стайка, которой мы, филологини, носились по мраморным коридорам ветеринарного института, возбуждая его мужское население и вызывая зависть — женского.

Разговор закончился, мы расплатились по своим счетам и разошлись. А скоро разошлись и в жизни, потому что напротив нашего здания открыли новый чудесный ресторан, и многоумный еврей, его директор, быстренько ввел в расписание бизнес-ланч, который прекрасно вписался и по времени, и по финансам в нашу студенческую жизнь. Мы перестали бродить в ветеринарную столовку, и на какое-то время я совсем забыла о Леночке: моя жизнь стремительно неслась к летней сессии и к первым каникулам, — и я чуть было не отказалась от приглашения на встречу нашего класса, которую организаторы ее назначили на первую субботу июля, поскольку кто-то из нас вообще никуда не поступил, работал, мог собраться только в выходной день, а второй выходной день предназначался для возвращения к жизни, если вдруг изрядно переберет.

Самым уникальным в этой встрече было то, что инициатором ее выступила Бэлла Сергеевна, обзвонившая и обошедшая всех, договорившаяся с летним кафе на аренду всей веранды, поскольку людей планировалось немало, и собравшая первоначальный взнос. Белка же и оповестила всех, что форматом встречи будет что-то вроде отчета за год, который мы, проучившись вместе десять лет, провели друг без друга, так что я заподозрила, что Бэлле есть что нам всем порассказать.

И оказалась права. Наверное, мы бы откровенно скучали, если бы все пошло по заданному сценарию, но класс у нас был задорный и дружный, мы и так знали все и обо всех, поэтому после первого тоста так и сказали Белке, чтобы она не темнила и немедленно рассказала, зачем собрала нас здесь.

Бэлла повыступала немного, настаивая на соблюдении регламента, а потом, не в силах таить распирающую ее новость, рассказала для начала историю своего первого и единственного дня в институте, чем вызвала неописуемый восторг слушателей.

А потом она перешла к самому интересному в этой истории: один из парней, с которыми Бэлла курила перед первым и единственным своим занятием, увлекся ею за несколько минут так, что попытался найти ее после занятий, но, узнав, что ее из института выперли, не остановился, пошел в деканат и вытребовал адрес девушки, поразившей его в самое сердце. Промучившись несколько дней, Жора возник у ворот большого частного дома, в котором Белка жила с родителями. Первым его заметил отец: странную фигуру, похожую на большого гуся: маленькая голова на длинной шее, узкие покатые плечи, большой зад и короткие ноги с крупными ступнями, — с огромным букетом в руках — и вышел за ворота спросить, какого хрена тот трется под окнами. Ошеломленный Жорка тут же выложил все, как на духу, поразив воображение грубовато слесаря-универсала: тот так же, в одночасье, влюбился в свою великолепно красивую жену. Отец затащил Жорку в дом, и Бэлла застала их, возвратившись из техникума, уже в подпитии и в полном согласии друг с другом. Жорка был готов жениться хоть сейчас, но Белке не было еще восемнадцати, и отец выговорил полгода времени до ее совершеннолетия.

Бэллу смутила неказистая внешность парня, а еще больше — решение, принятое им и отцом в отношении ее, но все это было так романтично и неожиданно, что она согласилась встретиться с Жорой назавтра после занятий. И оказалось, что Жорка очень умный и интересный, из хорошей семьи, и когда через полгода он сделал Белке предложение, та с радостью согласилась. Все было по уму: даже встреча родителей, таких разных, прошла на высшем уровне. Жоркин отец, профессор, преподававший в музыкальном училище, очень быстро спелся с Белкиным, они теперь часто встречались на отапливаемой роскошной профессорской даче, обсуждали будущую рыбалку, грибную охоту, а в промежутках — детали свадьбы, назначенной на конец августа…

Свою речь Бэлла закончила вообще оптимистично, пригласив весь класс к себе на свадьбу, присовокупив, что в течение недели необходимо подтвердить свою готовность прийти на торжество, потому что, сами понимаете, нужно точно знать количество гостей.

Все это Белла изложила, глядя светлыми невинными глазами на бывших своих юных сожителей, собравшихся на летней веранде в полном составе. Сюрприз получился, мы развеселились, поздравляли Белку, бывшие любовники резко увеличили градус спиртного, и когда над вечерней верандой поплыли звуки музыки, танцевали с Бэллой один за другим и целовались с ней взасос: Белкин девичник удался на славу.

Среди радостно-возбужденных лиц диссонансом торчала кислая физиономия моей Люськи. Преодолев себя, я подсела к ее столику.

— Привет, Люда, как дела?

— Нормально.

— Что не в настроении?

— Устала, прошлую неделю работала во вторую смену.

В школе Люська считалась красивой девчонкой, несмотря на явную сутулость и выступающую нижнюю челюсть: большие серые глаза и длинные пепельные волосы перетягивали на себя все внимание жаждущих, а их было немало, кроме Марата за Люськой ухлестывали еще трое не самых последних в школе парней, но Люська выбрала Марата, а тот так неаккуратно распорядился поднесенным ему даром, что Люська как-то быстро облезла, повзрослела и в неполные восемнадцать лет выглядела, как взрослая пожившая женщина. Она и сейчас сидела сгорбившись, одетая в какое-то несуразное полиэстеровое платье.

— Не свисти, Люська, — сказала я и вытащила ее из-за стола, — ну-ка, пойдем прогуляемся.

Мы вышли с Люськой на зеленую лужайку перед верандой и пошли в сторону большой реки, на которой стоит наш город, нашли свободную скамейку, уселись на нее, и тогда только я сказала:

— Рассказывай…

И Люська, уткнувшись мне в плечо, заплакала так горько, что мое шелковое платье мигом промокло в месте соприкосновения с Люськиными серыми глазами. Выплакавшись, она сказала:

— Рита, мне так плохо. Я не могу забыть. Я ведь после выпускного сразу пошла к бабке, мне соседка подсказала, а та вызвала кровотечение, меня в больницу увезли, и там я родила мальчика. Он был еще живой, но его просто завернули в пеленку и положили на подоконник. Я позвала врача, и врач сказал, что выхаживать ребенка не будут, потому что не знают, что я ним сделала, может быть, отравила, и есть опасность, что ребенок будет умственно неполноценный. И вообще, это не ребенок, а плод, полученный в результате криминального аборта. И тогда я стала плакать и умолять, клялась, что ничем не травила его, бабка все сделала спицей, врач согласился в обмен на адрес бабки. Я назвала, он забрал ребенка и унес. Назавтра мне сказали, что ребенок умер.

Я слушала Люську, обняв ее за плечи, надеялась, что она закончила, но она продолжала:

— Через два дня мне разрешили выходить и позвали в приемный покой. Там ждал Марат, он передал мне две шоколадки и ушел. Рита, две шоколадки сунул в руки мне и ушел. А потом еще бабка пришла к нам домой, орала в коридоре, что ее будут судить и в этом виновата я. Мой отец — он ведь ничего не знал — стоял и смотрел на меня так, словно я какое-то ничтожество.

Я не знала, как остановить боль, бьющую из Люськи, и заговорила, стараясь отвлечь ее от выплеска памяти:

— Люся, незачем плакать, все уже в прошлом. Правда же? В прошлом? Разве отец сказал тебе что-то плохое?

— Нет, он ничего не сказал, вытолкал бабку за дверь и ушел в свою комнату.

— Вот видишь, он затупился за тебя, он просто не ожидал что-то подобное услышать. Люся, давай успокаивайся, а то все увидят, что ты плакала. И Марат увидит, а ты не должна перед ним плакать, пусть думает, что у тебя все хорошо.

Но Люська и не думала успокаиваться:

— Мне так стыдно, Рита, я стараюсь бывать как можно меньше дома, не попадаться на глаза отцу, но жить где-то нужно. Перед папой и мамой стыдно…

…Вот перед Люськиной мамашей я бы не стыдилась, это она подтолкнула дочь к преступному шагу, войдя в один из вечеров, незадолго до выпускного, когда Люськина беременность уже не лезла ни в какие ворота, в ее комнату и сухо произнеся: «Знаешь что, я не хочу никаких незаконнорожденных детей, имей это ввиду, если желаешь жить в нашем доме». Люська сама рассказала мне об этом на следующий же день, и я тогда мысленно предположила, что же сделает тетя Рая с Люськой, когда та родит ребенка, а родить Люська должна была уже в сентябре…

— А ты подала документы? — вдруг спросила я.

— Куда? — Люська удивилась искренне.

— Как куда? В институт. Сейчас самое время: подавай документы и поступай, возьми отпуск на работе на время экзаменов, обязаны дать.

Люська смотрела на меня во все глаза.

— Я ничего не помню, Рита. Год прошел.

— Все ты помнишь, Люся. Почитаешь, подготовишься и поступишь. И все встанет на свои места.

Люська улыбнулась и на миг превратилась в себя прежнюю, юную и беззаботную, а потом вернулась назад и сказала:

— Пойдем, Ритка, а то нас потеряют. Я подам заявление в пед. Я тоже хочу на филфак.

И мы, взявшись за руки, как всегда ходили с первого класса, пошли назад, к Белкиному бенефису, оплаченному нами вскладчину…

…Ни в какой институт Люська заявление, конечно, не подала, но ожила, накупила на свою немаленькую зарплату платьев и модных дутых курток, высветлила перекисью водорода чудесные свои волосы, превратив их шелк в пучок соломы, и закрутила роман с каким-то парнем с работы, наладчиком чего-то там на ее заводе.

На свадьбу Бэллы мы собрались не в полном составе, ее прежние сожители как-то не нашли нужным официально порадоваться на ее счастье, некоторые девушки тоже не пошли, уязвленные слишком уж счастливым концом Белкиных выкрутасов, но мы с Люськой пришли, как подруги, правда, дружили мы не все вместе: я дружила отдельно с Люськой и отдельно с Белкой, а они друг друга, если честно, терпеть не могли, — но Люська пошла из любознательности: ей хотелось посмотреть, как пройдет первая в классе свадьба, чтобы взять лучшее на заметку, потому что ее наладчик уже намекнул, что неплохо бы им пожениться. Марат тоже пришел, хотя — я точно это знала, от Бэллы знала, которая мне все уши прожужжала, что там у Марата и как, — он спал с Белкой весь девятый класс. Потом я все эти сведения о достоинствах Марата почти теми же словами еще раз прослушала от Люськи уже в десятом классе. Зачем он приперся на свадьбу, я не поняла, но он приперся, и когда начались танцы, приглашал и приглашал Люську, и со свадьбы Люська ушла с ним, бросив меня на произвол судьбы.

В сентябре начался второй год моей учебы, у меня завелись новые подруги, школьная жизнь давно отошла на второй план, съежилась, о житье-бытье одноклассников мне рассказывали родители, так или иначе пересекающиеся с их родителями, поэтому я была удивлена, когда по первому снегу уже ко мне прискакала Люська и прямо с порога заявила, что она выходит замуж, ее Сережа сделал ей предложение, но свадьба будет в деревне, откуда жених родом, в конце января, потому что в конце января у них отпуск и они хотят, как в фильмах, — свадебное путешествие, правда, путешествовать будут недалеко, в дом отдыха в нашей же области, но все равно путешествие, и — самое главное — я должна быть свидетельницей на свадьбе. Люся протараторила все это быстро, стаскивая сапоги и разматывая шарф, я не вникла во все подробности и заставила повторить их еще раз, а потом сделала слабую попытку отговориться от предложенной чести, обещавшей отнять у меня два, а то и три дня заслуженных каникул, но Люська была непреклонной, конечно, у нее есть подруги из ОТК, но они все простенькие, а Люся хочет, чтобы у нее было все самое лучшее, в том числе и свидетельница. Пришлось согласиться, и с этого дня моя размеренная жизнь превратилась в непредсказуемый балаган: подруга могла припылить в любое время по любому вопросу, абсолютно не считаясь с моими желаниями и моей занятостью. Слишком долгое время, отведенное на подготовку к свадьбе, подействовало на нее возбуждающе, и она обсуждала со мной каждую деталь, каждую мелочь предстоящего торжества.

Другой напастью стал Марат: он поджидал меня на остановке, возле подъезда, на лестнице, рядом с входной дверью, — и, поймав, дышал мне в лицо перегаром:

— Рита, отговори ее. Я про этого парня все узнал: он пьет…

— А ты, я вижу, трезвенник…

— Это с горя, Рита…

— А тот, видимо, от счастья…

Диалог заканчивался, я вырывалась и оставляла Марата наедине с отчаянием. Люське об этих набегах я ничего не говорила, опасаясь сбить ее с пути.

А та все нагружала и нагружала меня новыми подробностями и новыми поручениями, и я все время между занятиями и библиотекой проводила в немыслимых очередях, бывших непременным атрибутом того времени: нужно было достать приличный шелк на платье, и хорошее нижнее белье, и неплохо бы кружевную рубашку Сереже, сейчас это модно, и фату, не ту вшивую, которую предложили по талону в магазине «Весна», а с вышивкой. Конечно, я не волшебница, но, тусуясь на свободе в центре города, в то время, когда все советские люди были на работе, могла, отстояв километровую очередь, приобрести что-то из списка, врученного мне Люськой вместе с толстой пачкой банкнот. Кроме всяких мелочей мне удалось добыть прекрасный японский шелк жемчужного цвета и роскошную фату с шелковой вышивкой, но потом мое терпение иссякло, и я вернула Люське деньги с отчетом о потраченном. Если честно сказать, то причиной этого стала вовсе не моя усталость от очередей, а мамины слова:

— Рита, зачем ты тратишь свое время на эту свадьбу?

— Мы же подруги, я помогаю в подготовке.

— А ты знаешь, что говорит о тебе Люсина мама?

–?

— Что ты тратишь их деньги на какую-то ерунду, когда все это можно гораздо дешевле купить в «Весне» по талонам.

После этого разговора я отнесла Люсе деньги и чеки и попросила не привлекать меня больше к подготовке, поэтому о дальнейших, судя по слухам, гипертрофированных сборах знала лишь понаслышке.

В день свадьбы я пришла к Люське за час до выезда на регистрацию, когда меня там и ждать уже перестали и в срочном порядке искали замену. Кое-как поздоровавшись с Люсиной мамой, прохлаждающейся в халате, я прошла в комнату к подруге и застряла на пороге: одета была Люська как попало, в белое полиэстеровое (из занавески) платье, колом стоявшее на ней и задиравшееся впереди, видимо, из-за неправильной выкройки или косых рук портнихи. Волосы у нее были крупно завиты и собраны на голове в непробиваемый кривоватый монокок, увенчанный сверху кособокой фатой в крупную дырочку (из кухонной занавески). Сама же я оделась, как мы и договаривались с Люськой, в платье до пола из японского шелка салатового цвета, и я почувствовала себя неловко.

Люся перехватила мой взгляд:

— Ирина Михайловна (будущая свекровь) сказала, что твой шелк не подходит, он слишком облегает фигуру, и подарила вот этот.

— Люся, это не шелк, тебя обманули.

— И фату она продала кому-то.

— Поздравляю. Люся, давай, я лучше пойду домой, справитесь без меня.

— Рита, ну, пожалуйста, и так все идет коту под хвост…

Конечно, под хвост, а куда же еще? Мы столько вечеров просидели с Люськой над модными свадебными журналами, а получили — вот это.

Я попыталась что-то сделать с Люсиной прической, но, залитая лаком насмерть, она не поддалась, и я решила не трогать, предоставив Сереже разбирать все это ночью.

Мое раздражение еще больше усилилось, когда в комнату заглянула тетя Рая в платье из жемчужно-серого японского шелка, сильно облегавшем ее крепкую фигуру и что-то уж слишком коротком: видимо, шелку не хватило на полноценное платье…

Время шло, Сережа все не ехал и не ехал. Тетя Рая монументально сидела на диване, демонстрируя толстые ляжки и безразличие к нарастающему отчаянию дочери, а Люськин отец не отходил от окна, покрытого ледяными рисунками, и, оттаяв в них дырочку, поминутно смотрел во двор. Наконец, он провозгласил:

— Приехали!

Люська жила на втором этаже, подружки из ОТК тут же засобирались на лестницу, чтобы устроить выкуп, но тетя Рая тормознула их, веско заметив, что и так уже опаздываем на регистрацию.

Жених со свидетелем и родней, не встретив сопротивления в подъезде, в недоумении вошли в квартиру, а я в недоумении уставилась на него. Я никогда не видела Люськиного жениха, но, помня ее капризы относительно мальчиков в школе, представляла себе, что это будет, по крайней мере, красивый мужчина.

Невысокий коренастый Сережа, явно уже отслуживший в армии, в сером костюме с пришпиленным к карману розовым бантом, концы которого опускались до самых коленей, являл собой образчик деревенского мужика, не умного и не красивого, но себе на уме и не дурака выпить. Он и сейчас был хорошо подшофе. Рядом с ним стоял свидетель с таким же бантом и таким же лицом, как я позже поняла, его младший брат. За ними выстроились родители в теплых кофтах и валенках и какая-то молоденькая девка с искусственным синим гладиолусом в руках. Остальные гости галдели на площадке.

Я открыла дверь спальни и выпустила Люську к жениху, тот завороженно уставился на нее, словно узрел Мону Лизу во плоти, впрочем, Сережа вряд ли знал, кто такая Мона Лиза.

Времени до регистрации оставалось катастрофически мало: быстренько переобув Люську в валенки и уложив ее туфли в дорожную сумку, я накинула ей на плечи шубку и выпихнула вместе с женихом за дверь, а сама увязала свадебный букет в несколько слоев газеты, переоделась тоже в валенки, накинула шубу и, подхватив две огромные сумки, мою и Люсину, с одеждой на второй день и на возвращение домой, засунув под мышку букет, вышла из квартиры. Хорошо, что Люськин отец дождался меня и помог стащить все это добро вниз, а то бы я так и осталась в подъезде. Выйдя на улицу, я двинулась к машине с невестой, но тут меня ждало разочарование: на моем месте сидела та самая девица с невнятным гладиолусом. Подлетела Люсина свекровь и объявила, чтобы я шла в автобус, потому что рядом с невестой поедет савёлка (кто такая савёлка?). И я пошла в автобус.

В ЗАГСе царила суматоха, в комнате невест набилось их штук семь или восемь, на регистрацию мы опоздали и ждали теперь, когда зарегистрируется пара, бывшая по списку после нас, жениха окончательно развезло, и когда они с Люськой пошли в зал под руку, Сережа заметно покачивался.

Дорога в деревню заняла больше двух часов. Мороз стоял жуткий, трасса обледенела, автобус бросало из стороны в сторону, и, доехав до деревни, мы с большим удовольствием попарились бы в бане и легли спать, но нужно было еще выстоять весь этот свадебный пир.

Застолье разместилось в доме родителей жениха, в огромном зале с низким потолком и плохим освещением. За столом между мной и Люськой опять поместили савёлку (незамужнюю родственницу жениха, как выяснили мы в процессе), она так и просидела со своим задрипанным гладиолусом в руках, не позволяя мне поговорить с Люськой. Все было долго и нудно за исключением того момента, когда поддавшие деревенские бабы, топоча и гикая, начали петь частушки такого похабного содержания, что стало по-настоящему страшно.

Ночевать меня и девушек из ОТК разместили в красном уголке сельсовета, натащив туда чудесных пуховых постелей и разложив их между многочисленными огромными кадками, в которых цвели и зрели настоящие лимоны. Перед сном мы с девушками сходили в баню, напарились, наговорились, поэтому заснули быстро и спали крепко.

Утром разразился страшный скандал, связанный опять-таки со всеми их деревенскими обычаями: те же самые сумасшедшие бабы, что пели частушки, украли свадебную простынь, пока молодые умывались в теплой бане, и таскали ее по всей деревне, а потом, вытащив из постели Люськину мать, упихали ее, кое-как одетую, в тачку, и молодые парни, прокатив тачку вдоль деревни, вытряхнули тетю Рая в снежный овраг как нерадивую тещу. Люськин отец бежал за тачкой всю дорогу, но пьяных молодцов остановить не сумел, он вытащил растрепанную внешне и внутренне тетю Раю из оврага и повел в теплый дом, где они немедленно оделись и сели около входных дверей, ожидая, пока соберут всех городских, так что нам, проснувшимся среди райских лимонов, объявили, что мы срочно уезжаем.

Кое-как умывшись и не позавтракав, мы поспешно грузились в автобус, привезший нас вчера в деревню. Водила, рассчитывавший, что ехать назад придется поздно вечером, вчера хорошо подгулял и был откровенно не в состоянии сесть за руль, но с этим никто не посчитался, и мы поехали домой.

Как мы не убились по дороге, не знаю до сих пор, вообще-то должны были. В автобусе стояла гробовая тишина, прерываемая только вскриками, когда автобус начинало заносить и кренить на скользкой дороге. Тетя Рая долго изображала из себя оскорбленную невинность, но потом не выдержала, подошла к переднему сиденью, где расположилась я со своей сумкой, и громким, на весь автобус, голосом провозгласила:

— Это ты испортила Людочке свадьбу (здрасьте!), ты всегда ей завидовала (чему?), она из-за тебя не поступила и связалась с этим мужиком (а вот здесь, пожалуйста, поподробнее)! И простыня эта тоже из-за тебя (тут бы я поспорила)!

Подскочил обалдевший Люськин отец, потащил тетю Раю от меня, а та все цеплялась за сидения и выкрикивала несуразные обвинения. Девчонки из ОТК прижали уши и вжались в свои места, а водила вообще развернулся на все сто восемьдесят градусов, втопив педаль газа и наблюдая бесплатный спектакль, пока я не рявкнула на него:

— На дорогу смотри!

И тогда он повернулся, вцепился в руль, и автобус пошел ровнее.

Тетя Рая что-то булькала на своем сиденье, по салону поплыл запах валерьянки, припасенной, видимо, на случай если кому-нибудь станет невыразимо хорошо от счастья, а потом она затихла, видимо, отрубилась, и ко мне подсел Люськин отец:

— Рита, ты прости ее, она так не думает (еще как думает!), просто в последние дни такая суматоха, а тут еще куплеты эти поганые, эта тачка (а зачем было затевать деревенские свадьбы?). И жених: сама видишь, Людочке он не пара.

Я повернулась к Люськиному отцу:

— Зачем вы затеяли этот балаган? Неужели нельзя было тихо посидеть в кафе? Только свои, никого больше.

— Я так и хотел, Рита. Особенно после всего, что произошло. Ну, ты понимаешь. Но нас Ирина Михайловна сбила, сказала, что вся родня хочет погулять на свадьбе Сергея. И я уступил. Я виноват, Рита. Людочка же хорошая девочка, умненькая, а я что-то недосмотрел, упустил что-то…

Люськин отец работал инженером вместе с моим отцом, в одном отделе, мой папа всегда хвалил его за принципиальность и бесстрашие…