Самоцветы. Литературно-художественный альманах

Ольга Таир

Доброта человека. Как она проявляется? Это разговор с другом, светлое чувство восхищения картинами знаменитых художников, нежные воспоминания о близких… Так важно в жизни не искать выгоду в каждом поступке, а проявлять душевность бескорыстно! Об этом пишут лауреаты литературных конкурсов и премий, работавшие над произведениями первого номера альманаха «Самоцветы»: Миясат Муслимова, Елена Крюкова, Ольга Таир, Валентина Басова, Надежда Кожевникова, Юлия Кириллова и другие писатели, педагоги.

Елена Крюкова

Дега. Орсэ. Голубые танцовщицы

…Как шли мы — не вспомню от счастья никак,

От слез, затянувших петлею

Мне горло. И Лувр погрузился во мрак,

И Консьержери — пеленою

Окуталась. Крепко держал меня муж

За руку: боялся, исчезну,

Девчонка, без году жена, Скарамуш,

В довременно-черную бездну.

Мы были в Париже. Казалось то нам

Условленным знаком Господним:

Он руку воздел — и Содом, и Бедлам

России бельишком исподним

За далью помстились…

Не помню, как шли

И как очутились в покое.

А помню — паркет в лучезарной пыли

И живопись — шумом прибоя.

И живопись — морем, где пена и соль —

На лицах, на ртах и ресницах.

И живопись — мука, и пытка, и боль,

С которой до гроба тащиться —

Поклажа тяжка на бугристой спине,

Дождями размыта дорога.

Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.

Качался, как в холод — от грога.

Тек пот по его поседелым вискам,

И пальцы его шевелились.

«Я землю создам… И я воду создам —

Такую, чтоб люди склонились

И пили!.. Я тело вот так напишу —

Чтоб старец возжаждал юницу!..»

И он не заметил, что я не дышу,

Что копьями стынут ресницы.

Девчонки в балетной тюрьме, у станков,

В марлевках крахмальных и пачках

Сияли, как синие звезды веков,

Как пена в корыте у прачки.

Они опускали бретельки со плеч,

На козьи копытца пуантов

Вставали, горя — тоньше храмовых свеч

И ярче златых аксельбантов.

Ах вы, колокольчики, вы, васильки!

Все ваши балетки истлели

В пожарищах века, в кострищах тоски —

И ваших детей колыбели,

И внуков… Шатнулся, любимый: узнал,

Почуял всей кожею — небыль…

А синий, в полмира, гремел Карнавал,

Шел кобальт мой синий — в полнеба!

Летел ураган — грозный ультрамарин,

Пылала индигова пляска —

За то, что тот парень был в мире один —

Дега, — и была его краска,

И были балетные девки его,

Субретки, рабочие клячи,

Кормившие черствой галетой его! —

Все знавшие, что он там прячет

На холстиках драных, где светит пастель,

Где масло саргассами льется:

Их Вечность!.. Да, Вечность!..

Не смех. Не постель.

Не сердце, что кражей упьется

Подружкиной брошки. Не пляс во хмелю.

А зеркало, в коем — пред Богом…

…«Как юбки я синие эти люблю», —

Шепнула темно и убого.

Муж руку мою взял в горячий кулак

И стиснул до боли, как птицу.

И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,

Что по ветру плачет, струится —

Затем, что одна опостылая жизнь,

Балетка, козявка, Козетта, —

Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,

А Бог покарает за это.

Ренуар

Должно быть, так…

…мы, обнявшись, сидим,

Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,

Я — в алом бархате; на лбу горит рубин,

Как будто ягода калины;

И отражаемся в высоких зеркалах,

И обнимаем мы друг друга…

Неужто мы с тобой уйдем во прах,

Уйдем в рокочущую вьюгу?!..

Нет, нет, не так…

…Спадает тряпок соль.

Марс в зеркале плывет остылом.

Боль есть любовь. Переплетенье воль —

Хочу, чтоб я тебя любила.

Перловицы грудей, и клювами — соски…

Я — мир живой, животный, зверий, птичий…

И — зимородки глаз моей тоски,

Моей души простой, синичьей…

Я — голая, и я перед тобой,

И я — волна реки, и чайки,

Рябь золотая, пот над верхнею губой,

Купальщица в веселой синей майке,

В штанишках полосатых, — о Господь,

Ты видишь, — я река, и я пылаю

На Солнце!.. — так живот пылает, плоть

Горит: от леса и холмов — до краю…

И, золотая, — рождена такой! —

И, розовая, нежная, речная,

Вся — липов цвет,

вся — испуская зной,

Тебе — дареная, тебе — родная,

Я краскою под кисть твою ложусь,

И плавлюсь, и плыву, и плачу,

И так, не высохла пока, за зрак держусь,

За твой — без дна!.. — зрачок горячий…

Курбэ. Ателье художника

Я собаку ощерившуюся пишу:

Вон язык ее до полу виснет.

Я кистями и красками судьбы вершу:

Вот крестины, а вот уже — выстрел.

Вот у края могилы глазетовый гроб,

И священник, одышлив, весь в белом,

Вырастает над осенью, зимний сугроб,

Отпевает погасшее тело.

Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,

Похлебать суп гороховый — с луком…

Я брюхатую бабу пишу: не корысть!

И про деньги — ни словом, ни звуком…

Птицы горстью фасоли ударят в меня,

В старый бубен, седой, животастый.

Вон мальчишка в толпе — он безумней огня,

Он кудлатый, беззубый, глазастый.

И его я пишу. И его я схватил!

Я — волчара! Я всех пожираю…

Закогтил… — кисти вытер… — свалился без сил

В слепоту у подножия Рая…

Признаю: третий день я небрит. Третий день

Я не пил молока, — заключенный…

Третий день мое красками сердце горит.

Сумасшедший, навек зараженный

Хромосомой, бациллою, водкой цветной,

Красным, синим, зеленым кагором.

Я пишу тяжкий кашель старухи больной.

Я пишу: поют ангелы хором.

Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.

Там их дом, под мостом. Там их радость.

Там они заговляются перед постом

Пирогом, чья отчаянна сладость.

Там, где балки сырые, быки, где песок

Пахнет стерлядью, где мох и плесень,

Они смотрят на дыры дырявых сапог

И поют красоту старых песен.

Я пишу их; а чем они платят? — они

Платят мне золотыми слезами…

Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.

Не стреляй, не танцуй ты глазами.

Дура ты. Для какой тебя цели раздел?

Стань сюда, под ребрастую крышу.

Твое тело — сверкающей ночи предел.

Та звезда, что над миром — не дышит.

Ты прижми к животу ком тугого тряпья,

Эти грязные фартуки, юбки.

Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя — я.

Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.

Жемчуг старый на шее и между грудей.

Он поддельный. Куплю — настоящий.

Ты теперь будешь жить средь богов и людей,

Чиж, тарашка, заморыш ледащий.

Эх, гляди!.. — за тобою толпится бабье,

Губы — грубы да юбки — крахмальны;

Руки красны — тащили с морозу белье;

А глаза их коровьи печальны…

А за бабами — плечи, носы мужиков,

Лбы да лысины — в ссадинах, шрамах, —

Как их всех умещу — баб, детей, стариков!.. —

В злую, черного дерева, раму?!..

В эту раму злаченую, в раму мою, —

Я сработал, я сам ее срезал!.. —

Всю земную, заклятую Смертью семью:

Род, исшедший из царственных чресел

Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, —

Той, скелетной, в парче толстой вьюги,

Во метели негнущейся… — весь наш народ,

Всю любовь одичалой округи?!

И расступятся властно озера, леса!

И разымутся передо мною

Лица, руки, колени, глаза, голоса, —

Все, что жизнью зовется земною!

И я с кистью корявой восстану над ним,

Над возлюбленным миром, зовущим, —

Вот и масло, и холст превращаются в дым,

В чад и дым, под Луною плывущий…

И в дыму я удилищем кисти ловлю

Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —

Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:

Твое красное, до полу, платье…

И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,

Пряча слезы в небритой щетине,

Вижу сердцем: а Бог — на меня Ты похож?.. —

Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,

Где под снегом в полях — помертвелая рожь, —

На ветрами продутой Картине.

Зимняя карусель

Зима парижская — важная птица:

с ледяным хохолком, с колючими шпорами.

Злой, с отливом красного морозного пера, петух.

Чуть что — клюнет прямо в глаз: не зазевайся,

Ротозей-гуляльщик,

Рождественские карусели обманчивы, —

прокатишься круг-другой,

и уже без пинты сладкого пива не обойтись!

Лиса это, а не зима! — вроде и не холодно,

и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,

да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —

и уже сизые они, мертвые;

лизнет синим языком небо —

и лютость железная, кованая

звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.

Он угрюм, как рыба в ночной реке.

Он чист и светел.

Он крепко жмет руки в кулаки в карманах,

чтоб не замерзли.

Его душа поет неслышно для других.

Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,

и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —

эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.

Ни для кого это ничего вообще не значит.

Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.

…Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.

Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.

Солнце злое, морозище злой.

Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.

Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.

Сидит на деревянном облупленном коне.

Трет кулачонком рожицу, шмыгает.

«Это подкидыш», — грубым шепотом кто-то — вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.

Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?

Париж — жестокий пес, кусачий.

Все локти, все щиколотки в синяках.

— Эй, парень! — кричит Ван-Гог во всю глотку.

— Подбери сопли!

Я тебя сейчас до отвала накормлю!

Я вчера продал картину!

«…Ти-и-ну, ти-и-ну», — поет в белокожих куполах Сакре-Кер

монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,

как жизнь мала.

Завернуть парня в чистый негрунтованный холст.

Унести домой.

Е-мое! — тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.

Он будет отцом и матерью.

Если нет у него женщины — он и матерью сам будет.

Вот только краски, краски, как быть с ними.

Они же кончаются все время, эх…

— Дя-дя! — орет мальчонка,

теребя стоячие деревянные уши коня.

— Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.

Круг замыкается.

Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.

Бок о бок они идут в кафэ:

большой мужчина и маленький.

Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,

пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.

И, согретые лаской еды,

выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.

Близ карусели стоит странный шарманщик.

Его волосы слишком длинны и седы.

Они летят по холодному ветру.

Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.

Ближе подходят, нос к носу, — эх, да это же баба!

Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.

Баба, баба, старая волчица, —

что ты быстро вертишь ручку шарманки,

а совсем не поешь?

Может, немая ты, а?..

Мальчишка тычет Ван-Гога в бок кулаком:

— Поговори-ка с ней!

— Я попытаюсь, — сказал Ван-Гог.

— Сестра, твои волосы мерзнут!

Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.

Глаза из-под вытертой лисьей шапки —

то ли икона, то ли витраж? —

два кабошона уральской яшмы.

На рот пальцем показала:

не понимаю, мол, не могу себя выразить.

— Немая, — удрученно вздохнул подкидыш, гамен.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.

Ручка шарманки крутится без перерыва.

Показались бисером слезы на старушьих щеках —

на фоне музыки,

но музыка не остановилась.

— Же эсь рюский фам, — сказала старуха

сквозь заслонку музыки

сияющим, густым и молодым голосом.

И добавила по-русски:

— Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,

как перед старым капралом.

Подкидыш цепко держал его за скрюченную,

твердую, как редис, руку.

Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте —

это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой,

изображая кисть и холст.

Поняла ли она?

О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой

машет, как мельница!

И кричит что-то — на морозе не разобрать.

— Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..

С Богом приходите сюда

да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..

Вот чести я сподобилась!..

Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..

Авось продадите богачам —

и купите себе и сыну жареных каштанов!..

Ван-Гог ни слова не понял,

однако больнее сжал руку приблудного парня.

Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы

влились обратно в глаза.

— Я тебе жареных каштанов куплю.

И душегрейку — стоять тебе холодно здесь

целый день.

А шарманщица та была вдовой генерала,

под Плевной погибшего.

А музыка на морозе лилась, лилась.

А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер

хитрою, злою лисой из норы.

Рынок

Я — ребенок. Ночами мне снится

Елка в точках тигриных зрачков.

Я тащу за собой рукавицы —

Двух привязанных белых щенков.

Я сижу на коленях у мамы,

Как большой золотой самовар!

И гулять направляюсь упрямо

Не во двор, а на зимний базар.

Стружки белые пахнут цветами.

Огурец толстокожий горчит.

Черной лапою звезды хватая,

Над торговками елка торчит.

Льется медленной медью из крынки

Желтый мед на морозе густом.

Чем-то доверху полны корзинки

И прикрыты капустным листом.

Сыплют красные грубые пальцы

На прилавок седой из мешка

Деревянных медведей и зайцев,

Словно ягоды из туеска.

Я мечтаю о зайце дубовом.

Я цветочного меда хочу.

Денег нет. Я серебряным словом

И отчаяньем детским плачу.

Я стою — чуть пониже прилавка.

Словно яблоко, желтый помпон.

Пахнет снегом, рассолом и травкой

От распахнутых шубой времен.

Мать берет меня на руки круто

И несет меж торговых рядов —

От зимы сухорукой и лютой,

От счастливых еловых годов,

Мимо ругани, купли-продажи,

Мимо ларей, прикрытых мешком,

В жизнь, где связаны честность и кража

Воедино колючим пучком.

Крещение

Крещу Тебя, сынок:

Медным крестом

пыльных дорог.

Бирюзовым крестом

медленных рек.

Серебряным крестом

твоим, о летящий снег.

Ржавым крестом

дымящих труб.

Соленым крестом

возлюбленных губ.

Бетонным крестом

острожных зон.

Жемчужным крестом

звездных пелен.

Марлевым крестом

больничных жгутов.

Мазутным крестом

невозвратных поездов.

Ледяным крестом

навек уснувших очей…

Золотым крестом

солнечных лучей.

Дед и внук склоняются над картой

звездного неба

Спустился на Землю

лиловый вечер.

Дед тихо зажег

старинные свечи

И карту звездную

тихо раскрыл,

И внук

дыхание затаил.

— Внук мой Коля!

Ты должен знать звезды.

Землянин ты!

Но придет пора —

И ты полетишь

В Космос грозный,

Где дуют солнечные ветра!

— Дедушка! Дед!

Прошу, расскажи мне,

Как все устроено в небесах:

Какое у каждой звезды есть имя,

Какие звери живут в звездных лесах?..

А больше всего — деда, милый деда!.. —

Хочу туда полететь я сам,

Да только нету у нас ракеты,

Что нас носила бы по небесам!..

— Мой внучек!

Есть, есть у нас ракета.

Я сам ее сделал.

— А из чего, дед?

— Из лунного света

И звездного света,

А еще добавил

Солнечный свет…

А еще добавил немного металла,

Немного железа, стекла, янтаря —

И ракета, как ель в Рождество, засверкала,

Празднично под Луною горя!

— А где она, дед?..

— На земной орбите.

Она нас ждет!

А ты, внук, учи

Звездную карту,

Пока вьются снежные нити,

Пока горят на столе

Две старинных свечи!..

Пока две свечи

Еще не догорели,

Ты выучи —

Есть созвездия Рыси, Зайца, Орла,

Запоминай — над твоей колыбелью

Звезда по имени Регул

высоко взошла!

Ты все изучи —

Все планеты, все звезды,

Ты вычерти меж созвездий

Наш путь.

И только тогда

Полетим мы в Космос!

И, может,

Вернемся когда-нибудь…