Облачный путь

Ольга Сивей, 2022

Реальная история врача, вынужденного оставить любимое дело из-за болезни, поставившей в тупик ее коллег. Героиня пытается свыкнуться с новой жизнью и разобраться в глубинных причинах своего недуга. Проводя аналогию со сказкой о Золушке, она вспоминает яркие моменты своей жизни – как счастливые, так и трагические, – в неразрывной связи с переломными событиями в стране. Свои переживания героиня отражает в стихах, которые представлены во второй и третьей частях книги.

Часть 1

Легко ли в сказку убежать

На небе все давно устроено.

Один и в поле будет воином.

И я пишу свою историю.

Сама.

Диана Арбенина

Она бежала. Неслась вдоль серых деревянных заборов, сквозь цепкие кусты, мимо лающих собак, по тропе в лес, вглубь завывающих тополей и кленов. Пряталась в заросшем травой овраге. В сердце — ужас. В голове набатом: «Все погибло!» Все погибли! Ее семьи больше нет! Она их не спасла. А могла ли? Она их бросила!

Бежать. Она начала подзабывать, каково это. Вот бы опять ощутить этот ветер в лицо, треплющий лезущие в глаза и рот волосы, заставляющий щуриться от невидимых пылинок. Темп, скорость, ритм. Чувствовать приятное напряжение в мышцах, а не болезненное, стягивающее, заставляющее контролировать каждый шаг, каждое движение.

Этот преследующий с детства сон перестал сниться уже давно. По мере взросления злыми силами выступали то Кощей с Бабой-ягой, то инопланетяне, то бандиты девяностых… Ощущение гибели, безысходности и неотвратимости происходящего — всегда одно и то же.

Зов предков

— Ведьма!

Она вздрогнула.

— Ты — ведьма!

Слышать это пятилетней девочке было неожиданно и странно. Она каждое лето жила вместе с двоюродными братьями и сестрой у отцовских родителей, ее бабушки и дедушки. Сейчас дети возвращались с добычей с кукурузного поля.

— Почему?

— Так моя мама сказала. Поэтому кукурузу мы тебе не дадим.

— Не очень и хотелось! А листики можно?

Это было ее любимым развлечением — делать маленьких кукол из палочек, ягод, хмелевых шишек, шикарные волосы из кукурузы, нарядные платья из листьев, цветов и травинок. А потом разыгрывать сцены из множества прочитанных сказок. Самый любимый сюжет — где Золушка или другая простушка превращалась в красавицу-принцессу, которую обязательно спасал благородный принц, у них рождались умные и красивые дети, они жили долго и счастливо и умирали в один день.

Она улыбнулась — повезло ее детям. Со старшей дочерью всегда рядом находилась мама, которая разделяла страсть к диснеевским принцессам, а с мальчишками — сюжеты «Марвел», «Гарри Потера» и Толкина. Самый любимый магазин был, конечно же, наполненный волшебством Disney, откуда муж просто хватал ее в охапку и выносил, потому что добровольно оттуда она — взрослая женщина! — выходить отказывалась.

Иногда к этим играм присоединялись ее кузены. Им нравились красочные рассказы из никогда не читанных книг, но они быстро пресыщались услышанным. Заканчивалось это общение очередными дразнилками и ее слезами.

У взрослых были свои заботы. Деревенские вечера ей запомнились пьяными выкриками, густым матом и, бывало, драками между дедом и его сыном, отцовским братом, между соседями или родственниками (а в деревнях они все между собой какие-то родственники). Тетки, отцовские сестры, при этом голосисто причитали, разнимая дерущихся. Выпить было «свято» по любому случаю, а то «дело не пойдет». События происходили каждый день и не одно: посадили картошку, выкопали, скосили сено, убрали в стога, у одного соседа баню чинили, у другого крышу стелили, а вчера сосед упал — чтобы выздоровел…

Особую любовь к себе среди родни она не ощущала — была им чужая, непонятая и сама непонимающая. Дед ее просто не замечал. А одна из отцовских сестер могла при ней сказать какую-нибудь гадость на чувашском языке, думая, что городская не поймет. Но язык она давно уже выучила, все понимала, только говорить на нем не могла.

По-доброму к ней относился дядя, у которого не было своих детей. Выпивши, доставал губную гармошку и играл старому дворовому псу с длинной мордочкой и густой рыжей шерстью. Добрейшее существо вскидывало вверх свой мокрый нос, смотрело будто заплаканными глазами и начинало «петь». Все смеялись, а ей было почему-то жалко собаку — «лисичку», как она называла ее за внешность.

Члены этой семьи пытались держаться вместе, но по любому поводу давали друг другу понять, что в этом не особо нуждаются. Крест ангела-хранителя этого холодного мирка несла бабушка. Именно она связывала невидимым кольцом звенья распадающейся цепи. Бабушка была молчалива, передвигалась тихо, вкрадчиво увещевала. Привыкла быть незаметной, ведь в прежние времена жилось ей несладко: пьяный дед бегал за женой по деревне с топором, отчего приходилось даже ночевать зимой на сеновале, а в доме ждали дети мал мала меньше.

Близко общаться с бабушкой не получалось — у женщин в деревнях свободного времени для этого нет. Русский язык добрая старушка знала очень плохо, поэтому лопотала что-то ласковое на чувашском, гладила по головке и втихаря от других внуков засовывала в карман горсть конфет. Поговаривали, что были у бабушки знахарские способности — часто она тихо нашептывала заговоры, лечила старинными обрядами. После смерти приходила во сне в трудные моменты, и наступала уверенность, что все наладится.

Она подошла к шкафу. Где-то в глубине самой нижней полки хранился фотоальбом в обтрепанной желтой плюшевой обложке. Ему почти полвека. Она забрала его из родительского дома матери, когда никому, кроме нее, эта память уже не была важна и нужна. Берегла в нем и фото отцовской родни. Она чувствовала необычную энергию и тепло старого альбома, поэтому на новый не меняла и фотографии оставила на тех же местах и в том же порядке. Она с трудом, вздрагивая от боли при неловком движении, двумя руками взяла тяжелый предмет с полки. Со старого фото молодой бабушки словно смотрела она сама! С годами это сходство становилось все заметнее.

Ее отец до кризисных времен отличался от остальной родни. В шестнадцать лет он покинул отчий дом и быстро приспособился к городской жизни, мечтал жить более образованно и культурно. Никогда в детстве она не слышала от отца нецензурной брани. Алкоголь употреблял нечасто, при этом становилось ему дурно, и желания повторить долго не возникало. Отец был застенчив до такой степени, что на публике начинал сильно заикаться, отчего не мог в университете отвечать на занятиях и сдавать устные экзамены. Преподаватели шли ему навстречу и давали письменные задания. При всем при этом в эмоциональном плане отец больше походил на вулкан, который спит и копит в себе жар до поры до времени, пока не переполнится чаша терпения. И малой капли было достаточно, чтобы взорваться так, что сдержаться он уже не мог и сметал на пути практически все, иногда жестоко. Мама была психологом плохим и не понимала выражения «не будите спящую собаку», что в последующем имело печальные последствия.

Папа увлекался математикой, хорошо разбирался в разных схемах-микросхемах. Потому после окончания университета быстро стал незаменим на заводе как один из первых специалистов по оборудованию с ЧПУ (числовым программным управлением). Надо сказать, что эта работа доставляла ему куда большее удовольствие, чем перебирание бумаг в кабинете и руководство своими же друзьями по заводу. Потому так и оставался рабочим с высшим образованием. Если бы ему довелось родиться ближе к нашему времени, наверное, из него бы вышел успешный айтишник.

По выходным он скромно предъявлял всем свой талант музыканта-самоучки. На частых душевных семейных и задиристых деревенских праздниках переливались под его пальцами клавиши собственного баяна или дедовской гармони, заставляя оглушительно выбивать засидевшихся за столом гостей чувашский пляс — ташши. Быстрее, быстрее, быстрее! Чем громче топот, тем веселее! Доски скрипели и гнулись, пыль столбом! И вдруг — тишина. И заводит деревенская певунья что-то о далеком и близком, и летит, подхватывая, разноголосье над деревней, над садом, по убегающим в поле дорогам.

Слов она не понимала, но праздники эти навсегда запомнила. Не могла сказать, нравились они ей или нет. Начало их — да, очень. Когда тихо, с замиранием в сердце, наблюдала таинство извлечения из сундуков нарядов — сложных, многослойных. Белоснежной нижней юбки, черных сурпанов, множество разной формы и цветов фартуков, обвешанных лентами, бисеринами и блестками, у многих умелиц — с вышивкой. А особенно ее привлекали тяжеленные украшения — монисто — и остроконечные шапочки. Все из монет — серебряных, с потертыми портретами неизвестных ей тогда царей и цариц. Став постарше, она тщетно пыталась отыскать такие на новых нарядах деревенских красавиц, но это были уже только круглые металлические бляхи. Сказочная старина скрылась куда-то по тайникам и архивам.

Когда разрешали, она с трепетом доставала из секретной коробочки своей матери несколько царских монет, доставшихся от бабушки, и представляла, что есть здесь какая-то загадка и давняя история, хотя как с наукой с ней не была еще знакома. Но не все понимали ценность этих предметов, как и ее мать — она обменяла как-то монеты на золотые сережки.

Где теперь эти деревенские праздники и наряды, пусть даже увешанные поддельными деньгами? И в деревнях теперь «городские», «цивилизованные» банкеты. Эти старинные завораживающие ее когда-то обряды — «старомодные» и никому не нужные. И то, что показывают заезжим туристам, — театральное, ненастоящее. Совсем не то, что видела она когда-то своими глазами. А наряды — кукольные, подиумные. Никогда ни таких, ни даже похожих не было в крае ее детства!

К сожалению, имели место и другие традиции, из-за чего эти развеселые сборища она стала избегать. Между гостями расхаживали задиристые зазывалы из близкой родни юбиляра или молодоженов с большим ведром браги и ковшом, который надо было обязательно осушить каждому, и не один за вечер. Отказаться от этого — хоть молодому, хоть больному — значило смертельно оскорбить хозяев дома. Обижать никто не хотел — и пили. Мужчины, женщины, старики и даже дети. За полночь — крики, драки, брань. А наутро и не помнят, о чем ссорились, той же браги выпьют — и опять добрые соседи. Гуляли так два-три дня.

Все деревни в округе не отличались от отцовской. В том числе и соседняя, куда она переезжала во вторую половину лета к родителям своей матери. Но здесь ее окружали заботой, сосредоточенной только на ней (двоюродные брат и сестра жили далеко и приезжали очень редко и ненадолго). Бабушка с дедушкой души в ней не чаяли. Она взаимно их обожала.

Здесь родственной душой был дедушка со светлым одобряющим взглядом с хитрым прищуром. Позитивное отношение ко всему и ко всем, что и кто его окружал, уверенность, что жизнь прекрасна, а люди добры, передавались и ей. Обычный деревенский работяга, но чувствовалась в нем интеллигентность с вечной жаждой желания знать и уметь больше, чем нужно для тихого существования.

Родом он был из зажиточной крестьянской семьи, где с детства привык к труду с утра до позднего вечера. А уж когда своими руками соорудили мельницу, то их многочисленному семейству точно стало не до отдыха. Делали все сами, батраков не нанимали, но в деревне завистливые языки называли их кулаками. А раз назвали груздем, так и кузовок не миновал — в тридцатые-то годы при советской власти. И вот смотрели семеро детей, по воле судьбы только что лишившиеся матери, вслед телеге, увозящей их отца-кормильца в далекую Сибирь деревья валить и баланду есть, а потом этому завидовали — там хоть кушать давали! И в этот же день все из их дома растащили, ни одежды на зиму не оставили, ни пера от курицы, а ночью пустили красного петуха — наказали малолетних врагов народа. И остались они в маленьком обгоревшем сарайчике. Траву-лебеду от голода кушали, нечаянные зернышки с земли у бывшей своей мельницы подбирали. Втихую, видя распухшие их животы, кто-то из деревенских корку хлеба подавал. Нам, нынешним, не понять, как они выжили!

А она еще не понимала, как сила их душевная и духовная не умерла, как на всю жизнь все эти семеро сохранили доброту к предавшим их людям. А больше всего не понимала, как продолжали почитать и превозносить советскую власть. Начавшаяся следом война все обиды сгладила — этот враг для них оказался куда страшнее.

Ей было всего пять лет, когда любимого дедушки не стало, но этот человек также всю жизнь незримо присутствовал рядом. Она хорошо помнила его похороны. Как в огороде под вишнями тесали и колотили доски, потом обтягивали пылающим красным сукном и закрепляли его, забивая маленькие гвоздики. Все плакали, а она нет. Не потому, что не горевала о родном человеке, но что-то большее уже в этом возрасте понимала и воспринимала происходящее как естественное событие жизни. Она ведь вместе с мамой навещала тяжелобольного деда в больнице и знала, что этот день когда-нибудь наступит.

И стала она каждое лето проводить только с бабушкой. Работая учителем в деревенской начальной школе, та постоянно что-то рисовала, лепила, вязала, вышивала. Она рассматривала творения бабушки и справедливо считала, что талантливее никого нет на свете. При более близком знакомстве с родней по этой линии оказалось, что почти каждый там обладал художественным даром. Многие творили для души или для близких, но были и профессиональные художники.

Она прислушалась. В соседней комнате стучал по клавишам на заваленном японской мангой столе любимый бабушкин наследник. Их удивительно тянуло друг к другу — тогда трехлетнего ребенка и старого, повидавшего многое человека, последними словами которого были: «Жаль, так хотелось повидать внучка». Хорошо, что она давно поняла: ее ребенок особенный и удивительный. Его мир — из образов и красок, созданных воображением (ох уж эти учительские высказывания — «он у вас спит на уроках!»). Правда, и творчество нынче совсем другое — бабушка бы не поняла.

Мама, получив медсестринское образование, ни дня не проработала в больнице, а пришла к детям в детский сад и всю свою жизнь тоже рисовала, вышивала и наряжала кукол в принцессины платья, а заодно и свою дочь, в эпоху совкового дефицита и легкопромовского безвкусья. Зимой лепила из снега фигуры, превращая детскую площадку в сказочный уголок с танцующими медведями, разноцветными зайцами и веселыми Аленушками.

Растение начинается с корней, его питающих. Как и человек, который не всегда осознает, насколько сильно на него влияет то, что ему досталось от предков. Это та глубинная основа, на которую накладываются потом и воспитание, и образование, и окружающие обстоятельства. А более глобально существуют национальный характер и историческая память. И они откладывают отпечаток на наше отношение к миру. Многие об этом даже не задумываются.

Но есть еще одно обстоятельство: человек, в отличие от растения, имеет разум. И хорошо, если при этом обладает интеллектом и умением гибко мыслить. И тонко чувствовать. Поэтому самодостаточная и неординарная личность (многие из нас очень хотят, чтобы их такими считали) не может сформироваться без самовоспитания и стремления к саморазвитию. Утверждение «принимайте меня таким, какой я есть, каким меня родители, школа и среда сделали» ведет в никуда. В лучшем случае человек неинтересен и посредственен, в худшем — деградирует.

Муж однажды ей сказал: «Меня удивляет тот факт, как в такой семье могла появиться на свет такая, как ты, — совсем непохожая на них, совсем другая». А она все-таки больше в отца. И это осознавала. С годами научилась сдерживать и контролировать свои эмоции. Стала мудрее. И все в ней — интеллектуально-высокоэмоциональная натура, математическое мышление («мужское», говорил муж), творческое начало, постоянная потребность двигаться вперед и вверх, да еще и интуитивно-провидческие способности — не взялось из ниоткуда.

Свободное детство

— Мама, когда папа придет?

— Я не знаю. А тебе зачем?

— Хочу полетать самолетиком. Куда он уехал?

Откуда-то постоянно всплывало смутное, как сон, ночное воспоминание: сидящая на полу кухни плачущая мама в порвавшейся ночнушке, тонкая струйка крови, стекающая из носа, и стоящий рядом со сжатыми кулаками отец. Один маленький, но такой значимый эпизод.

Сны с самого раннего детства будоражили ее. Вот в дом приходит милиция, берет папин кожаный ремень и начинает хлестать по отцовской голой попе. Она пытается отнять предмет наказания, натянуть обратно брюки и плачет: «Не трогайте папу! Он хороший!», — а они его уводят.

Она торопливо семенила детскими ножками, крепко держа маму за руку и еле поспевая по бесконечным обшарпанным коридорам, очень высоким лестницам. Неизвестно где и куда, неизвестно зачем. Прислушивалась к разговору мамы с чужими людьми:

— Вы не знаете В.?.. А в какой он комнате? Это его дочь…

Она даже не успела понять, куда и почему вдруг исчез человек, которого так любила и который был неразрывной частью ее такой еще маленькой жизни, ее самой. Родители вовремя опомнились и начали все заново. Ради нее.

Папа хороший. И мама хорошая. И рядом с ними — она.

«Тебе надо было родиться мальчишкой!» — повторяли все — от родителей до впоследствии школьных учителей. Маленькая «ведьма» и «бандитка» с разбитыми коленками, порванными колготками, лазающая по заборам и оврагам, вечно искомая родителями по чужим дворам. Но любимица «шанхайской» ребятни.

«Шанхаем» назывался самообразовавшийся поселок на краю промышленной зоны города, на оврагах с речками-«вонючками». Трущоба, по сегодняшним меркам. Теснились возле друг друга небольшие домики без фундамента, в основной своей массе — полуземлянки-«засыпушки». Не было воды, газа, отопления и канализации, без которых не мыслим мы сейчас своего существования. Половину «засыпушки» занимала печь. Ледяную воду и зимой, и летом носили с родника в овраге по скользким ступеням из редких металлических прутьев. Нога норовила провалиться между ними, а вода при этом предательски разливалась. Дома стояло даже детское коромысло с ведерками, чтобы она сама носила воду для стирки опять испачканного платья. «Любишь кататься — люби и саночки возить».

— Папа, папа!

Она бежала за удаляющимся силуэтом. Страх, отчаяние овладели ею. Нет, не может быть, чтобы он ее бросил!

— Я не хочу в детский дом!

Угроза сдать ее в это страшное место за очередной проступок не давала покоя.

Отец наказал ждать у порога переполненного народом магазинчика. Ей показалось, что время длилось слишком долго, и она не заметила, как он вышел оттуда. Вдруг увидела знакомую куртку, удаляющуюся по дороге к дому. Неужели он про нее забыл?

Она звала, пока мужчина не оглянулся. Это не папа! Что же теперь делать? Вернуться назад? Но она была уже слишком далеко. Зато помнила дорогу к дому. Бежала вдоль серых бетонных домов, пролезая через щели между рядами металлических гаражей, к оврагу с речкой-«вонючкой». Вот и кривой деревянный мостик без ограждений, который был всегда для нее границей между маленьким миром «шанхая» и чужим «большим». Он угрожающе скрипел и шатался. Она никогда до этого через него не перебиралась одна.

Бедный отец! Что он чувствовал, не обнаружив маленькую дочь там, где оставил?! Конечно же, очередной взбучки она не миновала. Признаться отцу в своих страхах не смогла и соврала, что убежала от большой собаки.

Взбучки случались регулярно — удержать ее своевольную натуру было сложно. Не найдя должных слов для отстаивания своей правоты, пускалась в драку, даже если по сравнению с соперником была от горшка два вершка.

— Я больше не буду!

Эти слова тоже были привычными, хотя чаще она не понимала, что именно не должна делать. Как и в тот раз, когда повторяла их, сидя на холодном полу кладовки в майке и трусах, захлебываясь слезами и закрываясь от ударов тяжелой деревянной платформой модных босоножек в руках детсадиковского воспитателя. Над ее синяками родители поохали, повздыхали, но наказывать «педагога» не стали. Сама ведь виновата! Она и в последующем всегда и во всем была виновата сама.

Невинные детские радости не оставляли в сердце места для грусти и обид. Было раздольное, беззаботное детство, окруженное вишневым садом, яблоневыми деревьями, огородом с сочной клубникой и кислым щавелем, в доме — трескучей печкой и обожаемой кошечкой Котей. Она, как все дети, видела в простых вещах повод для восторга.

Зимой бегала в догонялки со змейками снежной поземки на ветреном пустыре по дороге к автобусу в детский сад. Собирала коллекцию лакомых ледяных сосулек. Деревянной лопаточкой вырезала квадратные окошки в сугробах — делала печку, где готовила снежные пирожки и заваривала чай со снежным сахаром для любимой куклы Милы.

Весной запускала бумажные кораблики по оттаявшим канавкам вдоль дороги, строила запруды из тающего снега и смотрела, как наполняется маленькое море. Собирала в коробочку опадающие лепестки цветков вишни, а потом подбрасывала их вверх и представляла, что опять пошел белый снег. Отчаянно махала первомайским красным флажком и кричала «Ура!» громче всей нарядной толпы, сидя выше всех на папиных плечах.

Летом весело шлепала прямо в сандалиях по теплым потокам ливневых дождей. Высасывала нектар из лепестков лугового клевера не хуже самых страшных для нее представителей животного мира — пчел. Взбиралась по ветвистой старой черемухе и, сидя на корявом суку, наслаждалась терпкими черными ягодами, пока язык не прилипал к небу.

Осенью собирала шуршащие желтые листья в охапку и снова — в небо! Салют!

И во все времена года сказочные истории про Золушку жили в ее голове.

Свободное детство закончилось с исполнением мечты родителей — переездом в городскую квартиру с удобствами. Взрослым это счастье досталось потом и кровью, хождением по инстанциям с кем надо и с чем надо. Результат был достигнут не совсем в том качестве, как мечталось, но и этому были рады.

Она обвела взглядом комнату, в которой сейчас сидела, одну из нескольких. Размер ее был больше, чем вся их первая квартира с комнатушкой без балкона. Если бы она ребенком заглянула в это будущее, то решила бы, что ей посчастливилось все-таки стать принцессой. Только вот хозяйничать в этих «царских палатах» становилось все труднее и труднее. Судьба сколько давала, столько же пыталась и забрать. Для равновесия.

Мир сузился до размера маленькой городской квартиры. Но продолжил шириться на страницах удивительных и загадочных книг. Читала она в любое время, в любом месте и в любом положении: завтракая, делая уроки, засыпая под одеялом, на переменах и под партой на школьном уроке, за что бывали вызываемы в школу родители.

Теперь ее наказывали запретом на чтение. Но ее не испугать — утром брала книгу в школьной библиотеке, а в конце учебного дня, уже прочитанную, несла обратно. Когда библиотекарь стала отказываться принимать возвращаемые таким образом книги («приноси завтра»), а родителям дома нельзя было их показывать, пришлось прятать за батареей в школьном туалете.

Книги были для нее как замочная скважина в далекий неизведанный волшебный мир. Она мечтала устроить себе тихонькое жилище в библиотеке, потому что самые заветные, с самыми красочными картинками книжки находились в разделе «Читальный зал» и на дом не выдавались, а после уроков задерживаться в школе и вообще где бы то ни было ей запрещалось. И ходила она на переменах по этому разделу как по музею.

Попадая изредка в квартиры одноклассниц из зажиточных семей, первым делом подходила к книжному шкафу и удивлялась ярким обложкам собраний известных и не очень сочинений. Каким образом эти чудесные предметы здесь появлялись? Ведь в книжных магазинах на полках лежало только что-то серое, непривлекательное или уже давно перечитанное и выученное наизусть. Иногда, глядя на хозяев этих переплетов, до слез было обидно понимать, что многим из этих сокровищ даже не суждено покинуть почетное место на полках югославской стенки со стоящими рядом флаконами уже не пахнувших французских духов.

Жанр поглощаемой литературы ничем не ограничивался. Ей интересно было все — от фантастики до классики. И будуарная любовная романистика побывала на ее столе в период естественной жажды этой самой любви. И папины учебники по машиностроению с их непонятными упорядоченными схемами и чертежами. А уж мамины по биологии были еще более удивительны. Мечтала, что то, о чем читала, вдруг увидит, потрогает, попробует сама. Этот придуманный мир станет для нее когда-нибудь реальным. И в этом желании ее было не остановить.

Сегодня очень популярны аудиокниги. Конечно, это хороший вариант при нынешнем темпе жизни, когда львиную ее часть многие современные люди проводят за рулем автомобиля или сидя в кресле самолета. Но она оставалась верна старому бумажному формату. Погружалась, как в кино, в чтение новой книги, и в голове рождались только ею придуманные образы с только ей понятными чувствами, а не навязанное эмоциональное настроение актера.

Пионерия

— Все дети как дети, а ей вечно надо от коллектива отбиваться!

Коронная фраза классной руководительницы. Клан учителей по отношению к ней был разбит на два лагеря: те, которые поощряли ее жажду знаний, поддерживали и уважали за неординарный и отличный от многих взгляд, и те, которые за то же самое почти ненавидели. «Гордячка!» — в сердцах восклицала учительница химии, но пятерки ставила.

В общих стройных рядах стоять ей было сложно, всегда хотелось переиначить их по своему разумению.

— Мы тебя в пионеры на День космонавтики не примем! — Почему?

Она расстроилась. В этот день повязывали галстук — первым! — только самым лучшим. Для основной массы детей это торжество назначалось на День рождения Ленина двадцать второго апреля, а уж для самых отсталых в учебе и поведении — на День пионерии девятнадцатого мая, чтобы у тех было время на исправление — для острастки. Честь стать пионером (а для кого-то — участь) предназначена была всем.

— Потому что ты в последний раз макулатуру не сдала и урок лепки прогуляла!

Она винила себя за эти не пионерские поступки, но душа противилась подобной несправедливости и формализму в традиции выбора достойных и недостойных. «Пионер — всем ребятам пример!» А она — нет? Она не так заслуживает носить этот галстук, как любимица их учительницы, круглая отличница, при этом задавака и ябеда?

Но ведь в предыдущем сборе макулатуры она принесла почти больше всех, а на этот раз бумажного вторсырья не набралось. Собирать по соседним домам, как это делали многие, просто не было возможности, так как нужно было присматривать за маленькой шестимесячной сестренкой. Та оказалась виной и прогула урока, который внезапно перенесли на время вне основных занятий в связи с репетицией торжества приема в пионеры. Ежедневной ее обязанностью было сразу после уроков забирать детское питание на молочной кухне, расположенной через три квартала, выстаивая там длиннющую очередь. Если прийти не вовремя, то можно было остаться без кефира и молока. Вот и гремели у нее каждый день в портфеле маленькие стеклянные бутылочки. Учительница этих доводов не приняла и посчитала урок лепки важнее. Но десятилетний ребенок решил в пользу родного голодного человечка — можно считать это добрым для пионера делом? Или только в школе все дела полезные и важные?

А в ее памяти еще пылал костер, о котором почему-то все предпочитали не вспоминать. Пламя в углу школьного двора вечерком, когда дети уже разошлись, сжирало пачки журналов, газет, картонок и исписанных школьных тетрадей, собранных с таким энтузиазмом и верой в «доброе» дело. Потому что машину за этим самым «добром» так и не прислали. Не нужно это было никому. И радовалась ребятня из соседних со школой дворов этому «пионерскому» костру, не соображая, что взрослый мир над ними поиздевался.

В пионеры ее в первых рядах все-таки приняли, потому что оценки в дневнике для школьных учителей — главный критерий «достойности».

Было обязательно сначала стать октябренком, потом пионером, затем комсомольцем. Необходимость этого не обсуждалась и не оспаривалась. Все эти атрибуты причастности к жизни советской страны — значки, галстуки, знамена, горны и барабаны — вносили торжественность и праздничность в серые будни и придавали им значимость и упорядоченность.

Проповедуемые этими советскими «религиями» идеалы не были так уж плохи. «Переведи бабушку через дорогу» чем не «возлюби ближнего своего»? А закон пионерии «Пионер — надежный товарищ, уважает старших, заботится о младших, всегда поступает по совести» действительно не был пустыми словами. По крайней мере, для нее.

Активно включившись в бурную деятельность, она нашла ту отдушину в мире взрослых, где ею никто не понукал, где оставался простор для творческого самовыражения и не ограниченного никем общения. Где ее слышали и принимали. Это был мир, где правили дети в красных галстуках. Они учились принимать решения, брать на себя определенные обязательства и ответственность, пробовали себя в управлении маленькими организациями (звездочками, отрядами). Помогали друг другу и в учебе, и в жизни вне школы. Взаимовыручка и взаимная поддержка не были в тягость, а давали ощущение своей важности. Им позволялось до определенной степени креативно мыслить и воплощать свои идеи в жизнь. Стоит ли удивляться, что именно бывшие комсомольцы с началом перестройки первыми смогли свою жизнь пустить по новым рельсам, хоть и не все в правильном направлении.

Больше всего ей нравилось возиться с младшеклассниками. Они вместе готовились к праздникам, проводили тематические вечера, конкурсы, ставили спектакли. Малышня висела на ней не только в школе, но и во дворе. Любимая их просьба: «Расскажи сказку!» И она с упоением начинала повествования о принцессах, драконах, магах и волшебных странах из только что прочитанных книг. Что не помнила, придумывала на ходу.

Бывало, весь двор превращался в киноплощадку. За кем-то безоговорочно закреплялась роль принцессы, а за другими — злодейки, короля или кучера. Она — всегда Яло из сказки «Королевство кривых зеркал». Убедительно канючила: «Я есть хочу! Я пить хочу!» А для «Спящей красавицы» всегда было трудно найти принца, потому что целовать принцессу в финале никто не хотел. Сказки ставили и на школьной сцене. И здесь она выступала и режиссером, и сценаристом, а играла всегда автора или закадровый голос.

Сейчас говорят, что этим маленьким и большим ячейкам строителей коммунизма не хватало направленности на индивидуальность. Но она, как нигде, была в этом мире сама собой и никогда не ощущала вокруг себя каких-либо стен и границ.

Но жизнь менялась. И все больше чувствовались нарастающая «театральность» и бессмысленность когда-то вдохновляющей ее деятельности. Неожиданно даже для себя под взгляды изумленных, возможно еще преданных системе, комсомольцев она отказалась вступить в их ряды прямо на собрании. Громко и твердо, увидев пустоту в их глазах.

Семья

Мир, в котором сонно жили ее родители, постепенно рушился. Мир распланированный и предсказуемый. Мир комфорта и стабильности. Мир застоя, как в стране. Мы никого не трогаем — и нас не трогайте.

В семье было достаточно денег для безбедного существования. Вкладывались они в хорошую еду, хрусталь, потом дачу, гараж и непонятно откуда взявшийся старый «запорожец». И обязательно — в кубышку на черный день (когда он действительно настал, эти деньги превратились в ненужные бумажки).

А так хотелось увидеть море! Но слишком это хлопотно — хоть на время поменять привычное течение жизни и обстановку. Выезжали они всей семьей всего раза два к родственникам в Тверскую область, останавливаясь при этом в Москве, где главной достопримечательностью были магазины. Туда же устраивались и привычные шопинг-выезды. Они с сестренкой с нетерпением ждали дома заветной стеклянной бутылочки «Пепси-колы» и «Московский хрустящий картофель» (куда до него нынешним крахмалистым чипсам!).

В эпоху тотального дефицита придумали еще одно «развлечение»: в пять часов утра занимали очередь у торгового центра с составлением списков с индивидуальными номерами. В течение дня устраивалась перекличка, кто не отзывался — вычеркивали. К вечеру завозился товар, все равно какой: туфли, полотенца, сервизы или французские духи — скупалось все (по одному в одни руки, поэтому приходили семьями). Их антресоли ломились от коробок с ненужными вещами, сервант — от ненужной посуды. На стенах, полах и диванах — безвкусные ковры (есть у нас в крови, наверное, что-то восточное).

В родном доме ей было тягостно. Ее не понимали, увлечения не разделяли и даже не интересовались ими. Главная ее обязанность — приносить пятерки, все остальное — «никчемная ерунда», «вещь бесполезная». Живи — не высовывайся. Будь как все, звезд с неба не хватай. А как же все-таки хотелось этих звезд! Уже через год после прихода в новый класс в новой школе ее выбрали председателем совета отряда. И как нелепо, наверное, для других звучали ее слова на классном собрании: «Мне мама не разрешает».

Все подростковые проблемы — сложные взаимоотношения с одноклассниками, конфликты с учителями, не говоря уже о первых любовных переживаниях, — держала в себе. Разделить их было не с кем. Сочувствия ждать не приходилось — во всем вдруг становилась виноватой.

Насколько ее свободолюбие уважали в школе, настолько его пытались убить в семье. Гнет тотального контроля был невыносим — над каждым ее шагом, каждым словом. Если бы это было возможно, то и мысли неугодные вырезались бы как кинопленка. Отчет во всем: что читала, с кем дружила, куда ходила. Куда — погулять — к однокласснице? Через час должна быть дома! Просроченное в играх время оборачивалось в преступную «безалаберность» и «бессовестность», подружек называли «свистушками» и «проститутками» (нередко и в свой адрес эти слова она слышала). Задержалась в пионерской комнате или библиотеке — «где шлялась?» Она завидовала своим ровесникам, их кружкам, секциям, музыкальным школам и художественным студиям. Зачем тебе это? Сами чему хочешь научим. А рисуешь ты и так хорошо. А на музыку у тебя нет таланта. А летние пионерские лагеря — «это же рассадники разврата».

Как же было обидно, когда ее классу организовали поездку на каникулы в Ленинград (в последний год, когда он так назывался), которая потом бурно обсуждалась всеми, кроме нее. А ей «нельзя». Без объяснения причин. «Успеешь еще, наездишься за свою жизнь». Тогда ей казалось это невозможным. Чувство обиды на такую несправедливость не покидало ее.

Она всегда просто должна была быть «хорошей», но никакой награды или даже обычной похвалы за это не получала. На окончание школы с серебряной медалью получила в подарок серебряное колечко со словами: «А вот была бы золотая медаль, получила бы золотое». Как упрек.

Она устала слушать и обвинения в несуществующей лжи. С тех пор именно ее она считала главным человеческим пороком — и самым унизительным для себя, потому не прощала ее другим. Всю свою жизнь врать и не умела (кроме как о «большой собаке» в далеком детстве). Ей казалось, что лицо, глаза, интонация голоса просто прокричат окружающим, что это неправда.

Она была другая.

Часто у музыкантов дети — певцы, у режиссеров — актеры, у писателей — поэты… А она сама себя воспитала в любви к музыке, литературе, искусству. Вернее, ее научили этому книги и умение глубоко переживать и переосмысливать как прочитанное, так и происходящее вокруг. Никто и никогда не водил ее в музеи, театры и художественные галереи, считая все это бесполезной вещью, ненужной в жизни. Не считали необходимым тратить деньги на редкие книги. Хочешь читать — иди в библиотеку. Хочешь искусства — включи телевизор. Хочешь музыку — купили магнитофон, записывай и слушай. А классика только на виниловых пластинках. Нашла кассету с «Временами года» Вивальди — посчитали это «странной блажью».

Она собирала в картонную папку вырезки из журналов с репродукциями известных картин, биографиями знаменитых людей и туда же — яркие картинки далеких стран, особенно сказочной Индии. Как она плакала, когда отец разорвал часть ее сокровищ, рассердившись, что вовремя не сделала то, что он поручил, засидевшись за своей коллекцией. А журналы с изображениями обнаженной натуры тщательно прятались. Это «разврат», а не искусство!

Так хотелось доверить бумаге развороты своей души! Но знала, что личного в доме ничего нет. Родители считали себя вправе знать, что лежит в ее сумке или ящике, читать письма и тетради. И вправе чаще всего осуждать. Сочиняла стихи. Никто и никогда их не видел и не слышал, потому что жили они только в ее голове.

Нет, родители не были злыми людьми. И, конечно, они ее любили. Но считали, что мир вокруг враждебен, а жить — это больше выживать. Дом — это крепость, которая их защищает, и лучше, если он будет с решетками.

Если бы они понимали, какой вулкан горел в ее душе! Как хотелось свободы в чувствах, мыслях и словах! Но находила силы себя сдерживать. Она здесь чужая! Ее будущее не будет связано с этим домом.

Сны преследовали ее. Бежать!

Некоторое время назад она не выдержала и спросила мать: «Почему ты другим людям рассказываешь больше про своих воспитанников в детском саду, какие они талантливые, умные и замечательные, а про своих внуков — что ленятся, не слушаются?.. Никогда их не хвалишь. Или ты растрачиваешь свою любовь на работе и для родных детей ее у тебя не остается?» Она знала, что несправедлива к матери, которая их всех очень любила. Но любовь, как воздух, должна заполнять все пространство. Не умеют открыто проявлять ее люди, которые сами не считают себя достойными любви. В день рождения: «Зачем эти подарки? Ну ладно уж, раз подарили». Прошлогодняя новая люстра так и смотрела из коробки на еле мерцающие старые два плафона из трех. Ощущение своего неполноценного «я» распространяется и на близких людей — «захвалю, избалую».

Она взяла себе за правило чаще говорить детям, что они самые лучшие на свете, не жалеть своей любви и не прятать ее где-то глубоко. Важно чувствовать это тепло каждую минуту, каждую секунду. И тогда повзрослевшие дети будут отдавать силы на великие и важные для них дела, а не на преодоление своих комплексов недолюбленности и недооцененности.

Перемены

Воздух окружающей действительности наливался душным наэлектризованным напряжением и раздражением. Миру взрослых стало не до своих детей, не до их чувств и надежд. Куда там — в своих бы разобраться! Грянула эпоха талонов на мыло, сахар, колбасу и водку, часовых очередей за хлебом и молоком. Простые обыватели мало понимали кричащих с экранов новых политиков о плюрализме мнений, но принятый сухой закон повернули по-своему — полился алкоголь иного качества (деревенское умение варить брагу очень пригодилось).

В одно мгновение оказались не нужны заводы и фабрики — гордость индустриализации. И люди, которые на них работали. После очередного месяца невыплаченной зарплаты в глазах растерянного отца — жалкое недоумение. И отчаянье — в материнских после закрытия текстильного гиганта, к которому принадлежал детский сад.

Вот и пригодились залежи ненужных накупленных вещей. Да здравствует свободная торговля! Потянулись вереницы автобусов на московские и польские челночные рынки с женщинами-коммерсантками, к рядам которых присоединилась и ее мать.

А большинство мужчин, в том числе отец, не считали достойным для себя быть «торгашами», «спекулянтами». Но что делать дальше, тоже не понимали. Продолжали с упорством ждать, что страна «образумится» и все наконец вернется к прежней размеренной жизни. Их разум не принимал, что ожидание затянулось: по-старому уже не будет и свою жизнь пора менять. Упорно отвергая новое настоящее, застряв в прошлом, ее отец отклонял неоднократные приглашения от кооперативов, открывающихся как грибы. Она недоумевала — он отказался даже от предложения работы в Европе, о которой просто мечтали многие. Что это — «совковые» стереотипы и страхи? Умнейшая голова застряла на холостых оборотах бесцельной надежды на открытие родного завода, возврат стремительно обесценивающихся денег. Работящие руки перебивались халтурой.

Ее семья путч поддерживала. Вернется стабильная жизнь! Радовались ему и большинство соседей и родственников. С замиранием и тревогой вглядывались в экраны телевизоров с балеринами и музыкой Чайковского. И опять не понимали, что же произошло, когда бурным потоком полились новости с танками, плакатами, безумными людьми на площадях Москвы и в парламентских залах. Вновь чувствовали себя обманутыми. Но многомиллионная страна привыкла, недовольно бурча про себя, покорно следовать за малой громогласной и уверенной в своей правоте кучкой. Победили демократы — молча пошла за ними, а если бы остались заговорщики, то строем последовала бы и за этими.

Новое поколение

Уязвимый мир подростков оказался в пустоте между побледневшим и ставшим бессмысленным прошлым и туманным будущим (а будет ли оно?), предоставленный сам себе. Уже не дети, они искали поддержки друг в друге и чувствовали себя увереннее в толпе таких же, как сами. И эта стадная сила искала себе выхода. Придумали войну — район на район. Пионерские галстуки и гольфы сменили на широкие штаны и «монашеские» юбки с заправленными в них турецкими свитерами, знамена и барабаны — на кастеты и биты. Выясняли, чьи пацаны круче. Она понимала, что вся их смелость и агрессия — всего лишь бравада, за которой — детские страхи и беззащитность перед неизвестностью. Но в их глазах читалась ненависть. Например, к защищавшемуся от этой оголтелой толпы милиционеру, застрелившему парнишку из параллельного класса, единственного сына своих родителей. И это было только начало безумия, овладевавшего потерявшимся молодым сознанием.

Конец ознакомительного фрагмента.