Будни ветеринарного врача. Издание 2-е, исправленное и дополненное

Ольга Овчинникова

Книга основана на реальных событиях и содержит описание случаев, с которыми сталкивается ветеринарный врач частной клиники. Простым, эмоциональным языком автор рассказывает о своей профессии: сложностях, возникающих при постановке диагноза, отношениях между людьми, нелёгкой борьбе за здоровье и жизнь животных. Книга будет полезна тем, кто собирается посвятить свою жизнь ветеринарии, а также владельцам собак и кошек. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 5. Приютские коты

Не делай добра — не получишь зла.

Приезд куратора кошачьего приюта почти всегда случается ночью. По телефону это звучит как «будем вечером», но каждый раз он происходит ближе к четырём утра, в самый сон.

Многочисленные переноски заполняют коридоры клиники, и часто коты в них сидят не по одному, а иногда и не по два. Дальше начинается самое сложное: сбор анамнеза, ибо рассказать подробно о каждом из прибывших никто не может. Скромные данные: «Эта кошка не ест неделю, а может и больше» или «У этого кота плешь появилась», — и никакими щипцами больше ничего не вытащишь, так как коты и кошки месяцами сидят в клетках, и никто не обращает на них особо внимания, пока болезнь не проявит себя в полной мере.

Куратор — молодая, миловидная девушка, щедро отдающая свои силы на поддержание кошачьего приюта, который уже давно переполнен животными — жизнерадостным, полным энтузиазма голосом рассказывает, как у них обстоят дела. Её звонкий, энергичный голос никак не вписывается в это время. Я не умею любить людей в четыре утра… В другое время тоже, но в четыре утра — особенно.

И очень осторожно отношусь к приютам. Некоторым котам было бы куда лучше на воле, чем в тесной вонючей клетке. Отлов и стерилизация с последующим выпусканием животных обратно, в их среду обитания, как это уже давно и успешно практикуется в цивилизованных странах, кажутся более гуманными. К тому же коты и кошки в приютах, как правило, щедро перезаражаются друг от друга букетом заболеваний и, соответственно, являют собой хроническое их проявление. То есть, по сути, каждого такого животного нужно обследовать более досконально, чем любое домашнее, а на это, как очевидно, ни у кого нет денег. Их нахождение в клетках похоже на тюрьму, к таким котам отношение всегда какое-то второсортное, и с этим ничего нельзя поделать.

На этот раз прибывают: несколько кошек на стерилизацию³⁰, часть из которых вполне может оказаться на разных стадиях беременности; один худосочный анемичный котёнок; кот-донор и один полутруп.

Последний умоляет заняться собой в первую очередь — он лежит в переноске, на боку и время от времени тоскливо кричит стонущим, полным безнадёжности голосом.

— Очень странно, — голос девушки-куратора звенит и гулко вибрирует в пространстве кабинета, отражаясь от стен. — Этот кот очень буйный, кидался раньше так, что и подойти было нельзя. А тут вдруг слёг…

Вот и вся информация. И что хочешь с этим, то и делай!

Достаю вялую стонущую тряпку в виде кота из переноски, меряю температуру. Он лежит на боку, в прострации, даже не пытаясь сопротивляться, встать или уйти со стола; температура приближается к комнатной — термометр отказывается показывать, выдаёт ошибку.

— Давно… слёг? — очень хочется побольше информации.

— Ну… — становится понятным, что ответ на вопрос будет крайне приблизительным. — Дня четыре. Наверное.

«В любой непонятной ситуации пальпируй», — правило номер дцать.

Щупаю живот у мумии, которая недавно была диким котом. Там обнаруживается плотное, словно камень, округлое новообразование.

— Что это? — таращу глаза на Серёжу: по ночам мозг требует отдыха, а не разгадывания ребусов.

— Ну-ка, — говорит он и тоже осторожно щупает коту живот. В ту же секунду, мы оба понимаем, что это плотный мочевой пузырь.

— Что там? — заинтересованно спрашивает девушка, вытягивая шею — она всегда интересуется, как и чем болеют её подопечные, и сейчас принимает активное участие в процедуре постановки диагноза. Уж не знаю: она круглосуточно такая бодрая или пытается таковой казаться.

Мы встречаемся с Серёгой глазами, и я тихо резюмирую очевидное:

— Пиздец.

Сергей кивает, бесспорно соглашаясь с окончательным диагнозом.

— Что-что? — девушка хочет услышать подробнее про не расслышанное, и я формулирую точнее, выражаясь профессионально.

— Прогноз осторожный, говорю. Острая почечная недостаточность, вызванная острой задержкой мочи. Почечные нефроны не восстанавливаются. Надо было катетеризировать мочевой пузырь ещё четыре… или сколько там… дней назад.

— Вот чёрт! — произносит девушка эмоционально. Кое-какие термины за время посещения клиники она уже выучила и знает про самые безнадёжные. Сейчас прозвучало целых два из них.

Да уж… Четыре дня задержки мочи… или сколько там он пролежал — это, определённо, смерть почек, которые старательно пытаются вывести из организма токсины через мочевой пузырь, но моча всасывается обратно, продолжая циркулировать по кругу. В итоге почки не выдерживают. Господи, бедное животное…

Ставим в спавшуюся вену катетер — кота не приходится даже держать. Не кот, а полутруп. Давление ниже плинтуса, и он так обезвожен, что из катетера не идёт ни капли крови, а должна бы. Подключаю капельницу. Грелка. Так, что дальше?

— А-а-ау, — отчаянно плачет кот. — А-а-ау!

Внутренний голос щедро матерится четырёхэтажным. Алгоритм действия при трудных катетеризациях состоит в лёгком наркозе и, при необходимости, эпидуральной анестезии: укол в область таза, раствор попадает в хвостовой отдел спинного мозга, и задняя часть туловища теряет болевую чувствительность. Эпидура, как сокращённо её называют врачи, к тому же расслабляет все сфинктеры, за счёт чего катетер проходит в разы свободнее; иногда даже камешки из уретры³¹ проскакивают сами, без долгих мучительных матюгов и ковыряний в кровавом члене.

В этот раз наркоз грозится перейти в эутаназию даже на минималке, так что эта мысль отметается сразу. Надеюсь, что катетеризация не будет слишком трудной.

— Молитесь, — говорю куратору, что при иных обстоятельствах звучало бы предупреждением о возможной смерти животного в результате тяжёлого состояния.

Понимающе кивает, грустнея.

Обезболиваю проводниковой анестезией — кот никак не реагирует на укол в промежность. При иных обстоятельствах мне было бы уже несдобровать! Местно — обезболивающий гель, который я также набираю в маленький шприц и потихоньку ввожу через мочевой катетер, старательно и аккуратно пихаемый в отверстие уретры.

Мысль про откачивание мочи через прокол живота никак не оставляет мою голову. К счастью, до этого не доходит — катетер, скрипя песком, потихоньку продвигается в мочевой, и вскоре нашему взору предстаёт то, что когда-то было светло-жёлтой мочой. Сейчас это нечто вишнёвого цвета и напоминает венозную кровь.

Что ж, самое сложное позади.

— Пойду стационарного гляну, — говорит с облегчением Сергей и уходит мониторить Лёлика.

Откачиваю двести миллилитров концентрированной бордовой мочи. Промываю опустевший мочевой маленькими порциями тёплого физраствора. Кот понемногу приходит в себя, умолкает.

…В камере капельницы медленно капают капли: кап… кап… кап… Скорость поставлена минимальная. Сижу за столом, в ожидании её окончания. Девушка-куратор придерживает кота. В ночной тишине кабинета время тянется медленнее обычного, ощущения нереальности происходящего, усиленные недосыпанием, возрастают, и внезапно я просыпаюсь от того, что с грохотом ударяюсь лобешником об стол. Бдымс! Чёрт.

— У нас заканчивается, — отвечает девушка, показывая на капельницу и стоически делая вид, что не заметила моего вырубания. Киваю, мучительно протирая глаза. Времени едва ли прошло больше часа.

Не всегда, но алгоритм ведения такого пациента подразумевает подшивание мочевого катетера для ежедневного промывания пузыря в течение нескольких дней. Кот ходит в памперсе и защитном воротнике, и ему назначается курс капельниц в надежде спасти те почечные клетки, которые ещё остались в живых. «Раскачать почки», — говорят врачи, пока они не «схлопнулись окончательно».

Почки — очень скромные, терпеливые органы. Держатся до последнего, не жалуясь и почти ничем не выдавая своего состояния, разве что белок в моче может проявиться в начале. А потом разом сдаются.

Нужно хотя бы пять процентов их живой ткани, чтобы кот продолжил жить дальше, а у него их, похоже, три с половиной.

Отключаю капельницу, подшиваю катетер — кот на прокол кожи даже не реагирует.

Помню, на физиологии мы проходили тему «Болевые раздражители». Суть была в том, что лягушка переставала реагировать на погружение лапки в стаканчик с кислотой, когда другую её лапку сильно сжимали пинцетом. Вывод делался такой: сильный раздражитель перекрывает собой более слабые.

Вот и тут: коту так плохо, что прокола кожи он даже не чувствует.

Те занятия по физиологии никого не оставляли равнодушным. Первая половина урока происходила под эгидой выпускания, а затем поиска и поимки лягушек, которые начинали скакать по всему классу. На фоне всеобщего веселья и кипиша, у препода случалась истерика, он грозился всех отчислить, стучал кулаком по столу, брызгал слюной, вспоминая всуе декана, и только после этого, в напряжённой тишине, лягушки возвращались на столы, чтобы умереть во имя и на благо.

Чтобы избежать их убиения, я воровала отработанные лягушачьи трупики, которые выбрасывались в конце занятия в стеклянную плошку, и хранила их в холодильнике у Настеньки. Светловолосая, с синими глазищами — словом, представляющая собой сказочную нимфу и фею одновременно, — помимо хрупкой обманчивой внешности Настя обладала хриплым, прокуренным басом, которому позавидовал бы любой, самый пьяный прапорщик. Жили мы в многоэтажной общаге, и Настя — прям надо мной. Её соседка по комнате Наташа в шесть утра выходила в коридор, рьяно трубила в надыбанный где-то пионерский горн и громогласно кричала: «Па-а-адъё-о-ом!», чтобы никто из их отсека не проспал на лекции. И у них был холодильник.

Настя позволяла проникать в него, класть свой пакетик и забирать его перед занятиями. Трупики, которые за неделю неизбежно начинали попахивать тухлячком, я выдавала за только что умерщвлённых лягушек. Препод ходил кругами, не понимая, откуда взялся столь определённый запах, а я с вымученным лицом делала вид, что мышцы на лапках сокращаются.

Однажды Настя не смогла сдержать любопытства, залезла в холодильник и развернула таинственный пакетик, источающий откровенно сомнительный аромат. Это стало ясно по челябинскому ору, прогремевшему на полобщежития, а затем и на весь район. Потому что Настя вышла на балкон, склонилась через перила и, пока я не прибежала, многократно звала прокуренным хриплым басом:

— О-о-оля-я-я! О-о-о-оля-я-я!

Было очень сложно объяснить ей, что я не француженка. По ходу, она мне так и не поверила…

…Возвращаюсь мыслями к настоящему и коту, который продолжает быть полутрупом, но уже молчаливым.

— Его нужно оставить на стационар, — предлагаю очевидное девушке-куратору.

Та согласно кивает. На назначении хочется распечатать молитву.

Серёжа в стационаре мирно спит на стуле. Мне нужна помощь, поэтому жестоко бужу его. Он смотрит на меня, как на привидение, встаёт, покачнувшись, и идёт следом. Кофейку бы нам сейчас обоим, а то глаза словно мёдом намазаны.

Следующий по очереди — кот-донор.

— У этого нужно взять кровь, — поясняет девушка, доставая его из переноски, — и перелить вон тому котёнку, — указывает на другую переноску.

— На спид и лейкоз³² проверяли? — уточняю на всякий случай: оба эти заболевания являются частыми спутниками котов, подобранных на улице.

— Ага, — кивает девушка. — И яйца отрежьте ему заодно.

Донорство — хоть и безопасная, но кровопотеря, а тут ещё и… с позволения сказать… яйца? Высказываюсь, но проигрываю в своём мнении: нет возможности привезти кота ещё раз, а кастрировать надо.

Набираем шприцы с антикоагулянтом.

Кот, удивлённый полуночным бдением, с удовольствием выходит из переноски, щурясь от яркого света и с любопытством оглядывая пространство вокруг. Он так рад выходу наружу, что спокойно поддаётся на наши манипуляции. Заворачиваем его в большое махровое полотенце, наркозим. Пока я беру из ярёмной вены кровь, стоя у головы, Сергей оперирует кота сзади.

Затем из переноски извлекается бледный истощённый котёнок с мутными глазами. Похоже на герпес — бич бездомных котят, из-за которых они лишаются зрения. Токсоплазмоз может быть. Переливаем котёнку кровь.

На переливании он начинает громко мурчать, лёжа в гнезде из рук куратора. Это можно было бы назвать картинкой из серии «ми-ми-ми», если бы безнадёжные коты не пытались таким образом себя вылечить: мурлыканье у них — это один из способов самолечения. Вибрации там лечебные, то сё. Почти физиотерапия.

Наконец куратор уезжает, забрав две переноски: кошек на стерилизацию мы оставляем дневной смене. На часах семь утра: в окно, сквозь жалюзи щедро светит яркое солнце…

…Кот с ОЗМ переворачивается на живот, но он всё равно никакущий. Оставляю его на грелке, накрыв полотенцем. Нифига там не четыре дня, похоже.

Котёнок с сотрясением мозга стабилен.

Прямо перед приходом дневной смены в холле появляются вечерние щенки-дристуны, — те, которых двое. Живые. Овощ после переливания воспрял. Оставляем их так же смене.

По поводу третьего щенка обратной связи не происходит. Иногда, когда у хозяев нет денег, они больше не приходят, и отсутствие щенка не означает, что он умер. Иногда удаётся отследить пациента по журналу: приходил или нет. Так я себя как бы утешаю. Этот, третий щенок нигде больше не фигурирует. Звонить боюсь.

* * *

Вечер воскресенья. Сутки после ночной смены отсыпаюсь, рухнув лицом в застеленную кровать. Снится, что у меня на столе полутрупом лежит котёнок, из-под которого на подстеленную пелёнку вытекает кровавая жижа.

«Панлейкопения», — звучит в голове диагноз.

Изучаю котёнка — мордочка ассиметричная, налицо врождённые аномалии. Еле дышит. Не успеваю я продумать алгоритм лечения, как сон обрывается.

«Кошмарные сновидения — признак психических заболеваний», — жизнерадостно вещает внутренний голос. Мне срочно нужен антидот от депрессии и ночных кошмаров.

Щас, щас… Шарю под кроватью в поисках припасённого накануне и заныканного баллончика со взбитыми сливками. Ага, вот он.

Дальнейшие полчаса просто лежу и поедаю сливки, прыская их из баллончика прям в рот. В голове тусуются философские мысли.

Хороший ли я врач? Многие на улице узнают, здороваются, а я даже не могу вспомнить их лиц. Совершенного врача по определению не существует просто потому, что учиться здесь приходится пожизненно. Часто я не могу понять патогенез, и отправляю животных к более умным и профессиональным коллегам…

Один препод в академии говорил: «У каждого врача есть своё кладбище пациентов». У меня оно тоже есть. Каждый раз, когда я теряю кого-то, в голове звучит голос коллеги: «Этот уровень пациента, вероятно, еще слишком сложен для Вас». Так и есть. И каждый раз я надеюсь не пополнить это своё индивидуальное кладбище. Выводы, полученные посредством таких смертей, обесценить невозможно.

Врачи — не Боги. Просто иногда Бог излечивает нашими руками. А иногда нет. Тут нужно смирение с Его решением, что ли.

Сливки быстро заканчиваются, и баллончик пустеет.

Ну, всё, хватит философии. Решено. Нужно срочно найти мужика, пока моя кукушенька окончательно не уехала. Все недомогания… как там дальше… перефразируя: от недопонимания! Где они там бродят, эти стада неженатых и адекватных? Сейчас только отзвонюсь нашим и — по списку: ногти, волосы, брови, каблуки, платье…

Звоню в клинику. Дневная смена говорит, что приютский кот с ОЗМ начал пить воду и чуть-чуть поел. Хорошо. Котёнок Лёлик с сотрясением всё ещё держит голову набок, но уже интересуется едой, и хозяева приняли решение подержать его в стационаре подольше. Святые люди. Удивительно, как он вообще выжил после такого удара машиной!

— Хозяйка звонила, — волнуясь, рассказывает по телефону Аля, — вся в слезах, умоляла продолжать лечить. Очень извинялась, что деньги за стац её дочка сможет привезти только вечером.

— Утешила её?

— Да, как могла. Сказала, что до вечера время, конечно, терпит.

На навыки врача деньги не влияют никак. Аксиома.

«Мастерство не пропьёшь?» — парирует внутренний голос.

— Как он хоть? — спрашиваю.

— Ест, если миску прямо к носу подставить. И мурлычет, как трактор, когда шейку чешешь, — радостно говорит она.

Прощаемся. Аля, конечно, тот ещё кладезь перлов. Намедни она сказала женщине: «Держите уже кота передними руками!» Хохотали все, кто был в кабинете, и сама женщина громче всех.

* * *

Боже, я попала в баночку с клеем, и зовут его Виталий. Широкоплечий, рыхлого телосложения, со старомодными очками на носу, одетый в джинсы, рубашку и свитер с оленями, любовно связанный «матушкой». И джинсовая же куртка. Художник.

На мне в честь свидания — новенькое обтягивающее платье с ярко-жёлтыми подсолнухами на чёрном фоне. Люблю жёлтый цвет — он такой солнечный, жизнеутверждающий!

Поверх платья — короткое рыжее пальто, до последнего времени тщательно хранимое шкафом для особых случаев, подобных этому.

Ах, это судьба! Талантливый, галантный, свободный Виталий…

«Ишь, выпендрилась, — комментирует мой видон внутренний голос и затем настоятельно орёт: — Очки розовые сними! Судьба… Ха!»

Виталик нежно держит меня за руку и говорит хорошие слова или молчит. Мы гуляем по городу.

— Пойдём, выпьём кофе, — говорит он — так в воздух, наконец, рождается хоть какая-то вымученная мысль.

…В уютной кафешке он берёт два кофе в бумажных стаканчиках и блины со сметаной. Помогает мне снять пальто, вешает его на крючок на стене. Грациозно сажусь за столик, с нарочитой элегантностью поправив подол платья. Взгляд Виталика упирается в мою грудь, и он неловким движением руки опрокидывает один стаканчик. Горячий, словно кипяток, напиток проливается на мои голые коленки, торчащие из-под платья.

— А-а-а-а! — ору я мужицким басом.

«Ещё и рукожоп!» — ревностно и зло комментируется внутри.

На обескураженном лице Виталика ясно читается: «Ну, всё пропало!», и, увидев это выражение, я начинаю хохотать. Дрожащей рукой он протягивает мне белоснежный платок — аккуратный, с отглаженными уголками. Вытираю ноги от кофе, продолжая смеяться, — ну, глупое же лицо!

Виталик отдаёт мне свой кофе, отказавшись купить другой.

«Нищеброд просто».

И восхищённо смотрит, словно в кино, как я ем блины и потягиваю ароматный кофе. Вкусно.

…Мы идём по парку и садимся на скамейку, усыпанную кленовыми листьями. Осень — тихая, спокойная — пришла незаметно. Мои липкие пальцы пахнут кофе, и его запах смешивается с чудным ароматом прелой листвы. Всё вокруг ярко-жёлтое, золотистое, словно в чудесной сказке.

Виталик тянет руки, обнимает меня, а потом начинает вожделенно гладить, пытаясь подобраться под пальто и под платье. Отстраняюсь.

Он расценивает это как призыв к действию, снимает очки и кладёт их в карман своей джинсовой куртки.

«Целоваться хочет», — ухмыляясь, поясняет внутренний голос из роли заинтересованного зрителя.

Виталик резво хватает меня за подбородок и трогает пальцем губу.

— Перестань, — отстраняюсь уже с конкретным протестом.

— Сам себе удивляюсь, — говорит он, неохотно убрав руку. — Я себя не узнаю. Да ты просто боишься, что тебе понравится!

Ещё я с мужиками на первом свидании не целовалась! Встаю со скамейки, натянуто улыбаясь. Виталик вскакивает тоже и превращается в назойливого голубя, сопровождая воркующими словами своё навязчивое окучивание:

— Ты родишь мне ребёнка. Ты такая настоящая. Ты таишь в себе бездну удовольствия. Как насчёт пожить вместе и посмотреть друг на друга в быту? Мне так нравится твой профиль. И рука. И талия.

— Моей заслуги тут нет, — поддерживаю разговор я, пресекая попытки ухватить себя за талию.

— И губы у тебя красивые…

— Губы?

— Малые и большие, — пошлит Виталик, расплываясь в плоской улыбке от собственной грязной шуточки. — Пойдём же к тебе домой! — и он вожделенно заглядывает мне в глаза.

— Нет, ко мне домой мы не пойдём, — отвечаю я, кривовато улыбаясь чисто из приличия.

«Что ты тут делаешь?» — замечает внутренний голос, оглядываясь по сторонам. Мы идём по безлюдной тропинке в глухую часть парка.

Фак. Я торможу и внезапно получаю прицельный шлепок по заду. Подпрыгнув, кричу, не сдерживаясь:

— Блядь! Не делай так больше!

Виталик стоит позади, с ладонью, зависшей в воздухе, и на его лице расплывается некое оргазмическое переживание.

«Первое китайское предупреждение?» — насмешливо спрашивает голос в голове.

Романтическое настроение улетучивается. Разворачиваюсь и быстрым шагом иду обратно. Виталик короткими перебежками следует рядом.

Я не какая-то там вульгарная шлюха, ясно?

«Воу, воу, полегче!»

И я хочу домой. Без него. Моё возмущение плещется через край, и неуютность взаимодействия вынуждает кутаться в надетую на себя одежду. Ныряю носом в широкий шарф, намотанный на шею поверх пальто. Зачем вообще я доставала все эти вещи из шкафа? Шла бы в своей толстовке и джинсах… Ещё и фотоаппарат взяла, в сумочке. Мол, пофоткаемся потом. Фотосессия в осеннем парке… Тьфу!

В момент рассыпающегося сказочного видения летящих над головой рыжих листьев, я получаю ещё один шлепок по заду, более увесистый. И так резко останавливаюсь, что Виталик, ослеплённый гормонами, налетает на меня сзади.

Внутри что-то обрывается, и я со всей силы, изрядно размахнувшись, бью его своей тяжёлой сумочкой прицельно по голове. Бамс!

Получается, по ходу, больно.

«Иес!»

Его лицо молниеносно меняется. Он перестаёт моргать. Совсем. Я понимаю, что, кажется, переборщила до лёгкого ЧМТ. Не зная, что и добавить, разворачиваюсь и иду по тропинке дальше. Оглушённый Виталик некоторое время по инерции топает следом, после чего притормаживает и яростно орёт:

— Ду-у-ура! Тебе к психиатру надо! Срочно! Ты неадекват, ясно? — и с истерическими нотками: — Не приближайся ко мне!

— Досвидос, — отвечаю я, и не думая приближаться. Вместо этого стремительно удаляюсь, с каждым шагом всё прибавляя скорость.

— И не звони мне, ясно? — голос Виталика срывается на фальцет.

Безнадёжно. Больное. Животное.

«В следующий раз надень платье подлиннее», — советует внутренний голос, самозабвенно хрюкая и давясь от хохота.

Платье подлиннее? У меня же не трусы из-под него торчат, а коленки! Коленки, ясно? Коленки, мать вашу!

Да пошли вы все! Ненавижу.

Примечания

30

Стерилизация — более прижившийся термин, хотя грамотнее называть операцию кастрацией.

31

Уретра — мочеиспускательный канал, по которому моча вытекает из мочевого пузыря наружу.

32

FIV, FeLV.