Кому в навьем царстве жить хорошо

Ольга Громыко, 2003

Связываться с женщинами – себе дороже! Особенно если это дипломированная ведьма, разъезжающая по белорским лесам и весям в поисках работы, а пуще того – приключений. Но и от Василисы Премудрой ничего хорошего ждать нельзя! И будь ты хоть сам Кощей, брать ее в жены категорически не рекомендуется, иначе горько пожалеешь о своем бессмертии! В общем, спасайтесь, кто может! В противном случае вы рискуете умереть… от смеха.

Вешним утром, ранним солнышком выехал я из терема батюшкиного; матушка сонная проводить вышла, котомку в дорогу дальнюю собрала, платочком на прощание помахала. Налево махнула — озеро в чистом поле стало, направо — лебеди по нем поплыли, еще раз налево — вороны полетели, каркают отвратно, направо — из сырой земли какой-то богатырь расти начал, шелом с купол теремной. Спешился я поскорее, отнял у матушки платочек чародейский, пока, чего доброго, рек огненных либо лесов дремучих не намахала, давай поле в порядок приводить.

— Извини, Семушка… — зевает матушка, на ветру утреннем ежась, — снова я платочками с батюшкой твоим попуталась…

— Ничего, матушка, ерунда, — пыхчу я, а с самого пот градом: упрямый богатырь попался, так и норовит землю разломать и на волю выбраться, глазом налитым недобро ведет. — Вороной больше, вороной меньше… а платочек я и сам взять собирался, да забыл… чтоб тебя, окаянного!

Запихал я богатыря под землю, пот утер. Руки в озере ополоснул, оно и истаяло, травой взялось, лебеди же былинками обернулись. Вороны так и разлетелись, не собрать.

— Бывай, матушка, не поминай лихом!

— Возвращайся поскорей, дитятко!

Хорошая у меня матушка — ни тебе слез, ни причитаний, ни уговоров-отговоров: благословила наскоро, в щеку походя лобызнула и в терем досыпать вернулась. Понимает, что доброго молодца навеки под крылышком не удержишь, пущай с малолетства к подвигам привыкает.

Сел я на доброго коня, сивого жеребчика, поводьями тряхнул — и только поминай как звали!

Эх, знать бы еще, где те подвиги искать! Полдня без толку в седле протрясся, хоть бы упырь какой навстречу выскочил. Уже и конь еле ноги переставляет, на всадника мрачно косится, да и у меня от зада отсиженного одни воспоминания остались. Чую, так он на седле и останется…

Впереди река показалась, а за ней город какой-то, маковки церковные на солнце горят. Ну, думаю, перееду реку — сяду да покушаю, на траве-мураве сосну малость. Тут и дорога как раз в мост уперлась. Не шибко прочный, деревянный, да коня со всадником выдержит, не переломится.

Только я на мост — конь подо мной споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился. Свистнул я плеткой для порядка:

— Моста не видели, бестолочи? А ну марш вперед!

Конь хоть бы вид сделал, что испугался. Только хвостом махнул:

— Как же, раскомандовался! Вот слазь и иди вперед пеш, не чуешь — мост трещит да гнется, под ногами ровно живой шевелится?!

— И сидит под тем мостом кто-то незнакомый, — рычит Волчок, носом черным поводя, — пошто затаился, не сказывается, а? Тать, поди!

И Вранко вслед за ними:

— Сто лет живу, моста этого не помню! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!

Послушался я, слез. И впрямь — вовсе негодящий мост, каждый шаг волной отдается, вперед бежит. Доски новые, да положены вкривь и вкось, не к тому месту руки мастеровитые приставлены были. Берега у речки крутые, не видать, кто там под мостом схоронился. Остановился я посередь моста, призадумался:

— Сбегай, Волчок, разведай, что там да как!

— Вот еще, — трусовато щерится пес, — я и отсюда брехнуть могу… Гав!!!

Тут мост как зашатается, опоры понадломились, доски поразъехались, взвыли мы на пять голосов — вместе с татем неведомым — да в реку!

А воды-то в реке всего ничего, псу по шею, коню по колено, я же с головы до ног измочился — плашмя упал, думал, тону, ан нет — побарахтался и сел. Ощупал себя — вроде цел, не отбилось ничего нужного. Вокруг доски плавают, течение к ним примеривается, вниз по реке утягивает. Над нами ворон кружит, сверху доносится:

— Я же говорил! Мудрых птиц слушать надобно!

— Сам же и накаркал! — брешет пес, отряхиваясь.

Откинул я волосы с лица, огляделся — больше нас стало. Подымается из пучины речной неглубокой молодец незнакомый, конопатый, упитанности немалой, в кольчуге поржавленной, с булавой шипастой наперевес, молвит неуверенно:

— Ну, чудо-юдо поганое, теперь держись — пришел я твоей крепости испробовать, дай-кось попытаю, что опосля удара богатырского выдюжит — моя булава али твоя голова?!

— Ты что, — говорю я злобно, воду сплевывая, — ошалел?! Какое я тебе чудо-юдо, да еще поганое? Я тебе сейчас твою булаву о твою же хребтину пообломаю, чтобы знал впредь, как честным людям мосты подпиливать!

Пригорюнился молодец, снял шелом, почесал кудри рыжие. Смачно вышло, со скрипом.

— Извиняй, добрый человек, обознался… Сказывали мне бабки знающие, что, ежели через воду текучую в месте безлюдном мост перекинуть, в полночь всенепременно чудо-юдо на него пожалует, тут-то его и хватать надобно, пока тепленькое!

У меня так глаза на лоб и полезли.

— То ли я от падения умом тронулся, то ли полдень сейчас самый что ни есть жаркий да светлый!

— Ночью-то оно того… боязно… — мнется молодец.

— А мост зачем подпилил, дурень эдакий?

— Дык… чтоб врасплох застать… а то вдруг оно на меня кинется?

— Еще бы ему не кинуться… — цежу я сквозь зубы, подымаясь да пиявку из-за ворота выкидывая. — И кто ж тебя, такого удалого да смекалистого, на белый свет породить сподобился?

— Семен я… — басит молодец. — Ильи Муромца сын…

Позабыл я всю свою обиду:

— Так ты же брат мой двоюродный да тезка в придачу: я Семен — Кощеев сын, наши матери друг другу сводными сестрами приходятся!

Возрадовался Семен Муромец, сгреб меня в охапку — только кости затрещали.

— Слыхал я про тебя, братец, жаль, прежде свидеться не довелось! Куда путь-дорогу держишь?

Отдышался я маленько после объятий богатырских:

— Ищу я цветочек аленькой, а иду куда глаза глядят — не знаю я, где тот цветочек искать, может, по пути что сведаю. А ты зачем на чудо-юдо засаду строишь?

— Прославиться решил, — вздыхает тезка. — Чтоб как батюшка! А то все «Муромцев сынок» да «Илюшин отпрыск», аж во рту кисло. Мне батюшкина слава без надобности, своей бы разжиться!

— Вот те и разжился! — с берега лает пес. — Кощеева сына мостом пришиб, не всякий так-то сумеет! Суму, суму лови, хозяин, уплывает!

Уставился Муромец на Волчка, уши мизинцами прочищает:

— Вот те раз, а ведь всего-то одну чарку для храбрости и выпил!

Не до разъяснений мне — сума-то и впрямь уплыла да потопла, а в ней одежа запасная, еды на три дня и книжка чародейская.

Тут ворон ко мне на плечо присел, когтями в наплечник кожаный впился:

— Тридцати верст не проехал, все припасы сгубил! Не к добру!!!Кар-р-р, кар-р-р!

Отмахнулся я от вещей птицы, пошел к берегу, сапогами хлюпая. Ничего, едой да одежей всегда разжиться можно, а книжку я и так назубок знаю, на всякий случай брал.

— Не печалься, Сема… — утешает меня Муромец, коня своего богатырского, бурого да лохматого, от куста отвязывая. — Я виноват, мне и ответ держать — поехали на торжище в славный город Колдобень, кольчугу мою купцам сбудем, на квас пропьем, на калачи проедим! Город-от за горушечкой, рукой подать.

Покосился я на него с усмешкою:

— Ну и безлюдное же место ты для моста выбрал, братец…

— А какая ему, чуду-юду, разница? — хорохорится Муромец. — Зато мне польза великая: головы срубленные тащить недалеко, а в случае чего за стенами белокаменными отсидеться можно…

Оглядел Сивка кольчугу богатырскую, всхрапнул жалостливо:

— Ну, ежели кузнецу на лом всучить сумеете, может, по черствой баранке на брата и разживетесь…

— Вот и ладненько, — говорю, — а ежели на квас не хватит — коня моего на мыловарню продадим.

Прикусил Сивка удила, оставил шутки строить.

Заехали мы в город, сыскали кабак почище, спросили питья хмельного да закуси. Отговорил я Муромца кольчугу продавать — не сумой единой жив путник, сподобился перед дорогой пару монет в пояс зашить. Выпили мы за знакомство, разговорились. Хороший, кажись, Сема парень; чуток простоватый, зато души добрейшей и слову своему верен.

— Ты, Кощеич, не серчай на меня за мост да суму, вот совершу подвиг, разживусь деньжищами и покрою твой убыток.

— Какой подвиг-то, Сема? Полчища басурманские давно копья сложили, торговлей живут, чудо-юдо последнее твой батюшка прикончил, цари и те промеж собой замирились.

Вздохнул Муромец горько, до дна чарку осушил.

Подступила тут к нам голь кабацкая — мужичонка ледащий, в одежонке худой. Мнется у лавки, облизывается:

— Ох ты гой еси, богатыри могучие, народные заступнички, а не лепо ли вам человека от лютой смерти похмельной избавить, поднести хоть на донышке?

Посмеялись мы, налили голи кабацкой чарку зелена вина да зелен же огурец в придачу пожаловали. Все равно уже кем-то надкушенный.

Опохмелилась голь кабацкая, повеселела:

— Вот спасибо, добры молодцы, не дали пропасть! Дам я вам за то совет мудреный: не связывайтесь с девками, от них все беды.

Мне ли девок бояться — на какую гляну, та и растает, да ни одна еще по сердцу не пришлась. Батюшка все посмеивался: «Тебе, Сема, по матушке прозываться надобно — Прекрасный: и волос ее золоченый, и очи зелены кошачьи, только что стать молодецкая».

— Проку с того совета! Вот кабы подсказал, где цветочек аленькой сыскать, я бы тебе цельный ковш поднес.

Призадумался мужичонка, головой качает:

— Слыхом не слыхивал я про такое чудо, а значит, нет его вовсе на белом свете. Кабы был, уж непременно в кабаке сказывали бы! Заезжали к нам и купцы берендейские, и служивые кусманские, и торговцы ордынские, про края свои баяли, цветочка же не поминали. Вот только с пустошных земель, лесов нехоженых, дорог неезженых, где солнышко садится, отродясь никто не приходил. Подавались в те дурные места иные богатыри, славы ратной да подвигов великих искать; сыскали, видать, на свою головушку — ни один не вернулся.

Вижу, у Муромца глаза загорелись.

— Может, и мне счастья попытать?

— Невелико, — говорю, — счастье — голову в дурное место свезти да там ее и сложить. Добры молодцы подвигов не ищут, те их сами находят. Вот кабы с умом в пустошные земли наведаться, на рожон зазря не лезть, авось и сыскали бы чего.

Молвит Муромец в шутку:

— Хошь, Сема, тем умом быть? А я тебя обороню, ежели чудище какое на кудри твои буйные покусится.

Кудрей у меня отродясь не бывало, приплел Сема для красного словца, а вот самого ровно барашка стричь можно.

— У меня за плечом тоже не прут ивовый, а меч-кладенец родовой, и махать им я сызмальства обучен. Может, и впрямь за цветочком в земли неведомые податься, дорог исхоженных напрасно не топтать?

Пожали мы друг другу руки:

— Будь же ты мне не просто братом-родичем, а другом-побратимом верным, коему в бою смертном без опаски спиной доверяются!

Голь кабацкая между нами влезает:

— А ковш обещанный?!

— С цветочком вернемся — проставим!

Пригорюнился мужичонка:

— Вернетесь вы, как же… с цветочками аленькими — по два на могилку!

Ну да нам голь трусливую слушать не с руки. Закупили припасов в путь-дорогу дальнюю, выспросили, как из города ловчей выехать, да и повернули коней вслед за солнышком.

Начались вскорости земли пустошные, травой сорной поросшие. Селились тут раньше люди, да повывелись — пустые срубы где-нигде стоят, провалами оконными щерятся. Сказывал кабатчик, будто волкодлаки на пустоши водятся, из лесов нехоженых к жилью за поживой тянутся, по ночам у стен городских воют, да к нам они не вышли, остереглись. Волчок к лошади жмется, как что треснет в кустах — на седло ко мне вспрыгнуть норовит, зубами со страху щелкает.

— Да уймись ты, песий сын! Чуешь кого али дурью маешься?

— Чуять не чую, да ты ж сам говорил — на рожон не лезть!

— Так оттого ко мне на голову лезть надобно?!

— Ты, хозяин, пользы своей не понимаешь! Ежели волкодлак на тебя из засады бросится, я его на подлете встречу!

Доехали мы до развилки, глядь — лежит на ней валун, с боков обтесанный, а на верховине каменной молодец чернявый сидит, семечки лузгает, шелухой поплевывает. На волкодлака вроде не похож, в ухе серьга серебряная, взгляд хитрый с прищуром. Конь буланый вокруг камня траву щиплет, поводья по земле тянет. Волчок осмелел, облаял издали.

— Гой еси, добры молодцы! А я уж замаялся вас ждать, все семечки подъел, хоть ты обратно поворачивай!

Переглянулись мы с братом непонимающе:

— Мы-то и впрямь добры молодцы, да только что-то не припомним, чтобы с тобой о встрече уговаривались.

Расправил парень плечи, так с груди шелуха приставшая и посыпалась:

— Я Семен Соловей, по батюшке Васильевичем кличут, из царства Лукоморского, стольного города Лукошкина.

— Эге, — говорю, — это не тот ли Соловей, что к моей матушке сватался, да проворовался некстати?

— А мой батюшка ему за покражу короны царевой чуть голову не снес? — подхватывает Муромец. — Слыхал я, что он потом разбойником заделался; бывало, притаится в кустах у дороги, возка купеческого дождется да как засвищет! Лошади понесут, возок с добром по кочкам разметут, а он потом собирает…

— Ага, — всхрапывает Сивка, — он еще как-то глухой ночью моего батюшку со двора свести пытался, да оплошал: батюшка как двинул копытом — конокрад по грудь в сыру землю ушел, едва откопали!

— Ты, хозяин, кошель-то проверь… на всякий случай… — лает пес.

Тут молодец как возрыдает слезами горючими:

— Вот так всегда, как помяну батюшку, немедля татем да конокрадом нарекут! Мол, яблочко от яблони… Хоть ты сиротой без роду-племени назовись, чтобы люди меня не сторонились!

Устыдились мы с Муромцем:

— Прости ты нас, злоязыких, и впрямь негоже отца сыну в упрек ставить. А ты сам каков человек будешь, мастеровой аль торговый?

— Да вор я, вор, — безнадежно отмахнулся Васильевич, — сызмальства мастерству воровскому обучен, а нынче уж поздно иное ремесло постигать. Вот кабы мне такую работу, где только воровать и надобно, уж я бы не оплошал, честным трудом жил!

— Не слыхал я о такой работе… — говорит Муромец в раздумье. — Разве что купцом али казначеем, да и там, ежели попадешься, места живого не оставят. А в чужедальних землях искать не пробовал?

— Второй год ищу… — вздыхает Семен Соловей. — И меня уже по трем царствам-государствам ищут… Не с голоду же мне было помирать, горемычному…

— А что ж тебе от нас надобно, Васильевич? Зачем поджидал-то?

— Да вот, — стучит Соловей по камню, — приметил на свою беду. Так бы ехал и ехал, горя не зная, ан глядь — на валуне придорожном надпись выбита. Прочитайте-кось, сами поймете.

Мнется Муромец:

— Ты бы, Сема, вслух почитал, что ли… А то мне отсюда не видать, уж больно буковки махонькие…

Усмехнулся я понимающе, уважил неграмотного:

— «Направо поедешь — себя спасать, коня потерять; налево поедешь — коня спасать, себя потерять; прямо поедешь — женату быть; назад поедешь — трусом слыть». Нет, назад точно не поедем.

Волчок камень со вниманием обнюхал, лапу над ним задрал:

— И прилежный же писец выискался — цельный год, поди, долбил без устали! Навряд ли шутки ради… Ну да я быстрей управился!

Сема Соловей сверху на пса косится, спускаться не спешит:

— Вот и я думаю: не для красы он здесь положен — добрым людям на упреждение. Битый час сижу, выбрать не могу — и так плохо, и эдак нехорошо. Решил двух путников дождаться, жребий бросить да разделить дорожки по справедливости.

Сема Муромец ладонь ко лбу приложил, в даль вгляделся — ни по одной дороге встречного не видать!

— Нам жребий бросать не с руки, вместе приехали, вместе и выбирать будем. Тебе, Сема, какая больше глянулась? Вернее, какие две — меньше?

— Давай, — говорю, — Сема, мы тебя женим! Эвон ты у нас какой молодец справный, поутру щетину нож вострый едва берет. Сыщем невесту тебе под стать…

— Бородатую, что ли? — хмыкает Муромец. — Нет уж, спасибо, видал я, что женитьба с добрыми молодцами делает — ни медовухи тебе выпить, ни к девкам на село завернуть. Прямая дорожка, поди, дальше с левой сходится! Давай лучше я у тебя в дружках похожу.

— Ну, ежели сыщешь девицу краше моей матушки, так уж и быть — женюсь.

Муромец только хохотнул, тетку свою, Василису Прекрасную, вспоминая.

— Направо тоже как-то не тянет, — размышляю я вслух. — Коня жалко, как-никак, друг верный, да и матушка огорчится. Все-таки прямо нам, Сема…

— А может, налево? — говорит Муромец с надеждою. — Авось пронесет!

Поглядел я налево — дорожка ровная, не колдобистая, впереди лес зеленый видать. Кто его знает, что каменотес неведомый сказать хотел? Себя потерять — заблудиться, что ли? Эх, где наша не пропадала, не пропадем и в лесу! Глядишь, и Семе на подвиг наскребем.

Взмолился тут Семен Соловей:

— Если вы и впрямь налево ехать вздумали, возьмите меня с собой — все равно мне, беспутному, свет не мил, а там, глядишь, и пригожусь!

Придержали мы с Муромцем коней:

— Ты хоть с оружием управляться умеешь?

Сдвинул Соловей брови, подбросил на ладони четыре ножа булатных — и откуда только выхватил! — и давай в дуб за нашими спинами метать. Так около ушей и засвистело! Обернулись мы — а ножи по самую рукоять в дерево ушли, дупло беличье с четырех сторон закогтили.

Мы так рты и пораскрывали, только ворон крыльями трепетнул одобрительно:

— Ловок! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!

Приняли мы Васильевича в свою дружину малую, побратались с ним и дальше поехали.

Потянулся вдоль дороги лес нехоженый, бор вековой. Прямо сказать, ходить-то по нему особо и нечего — ни ягодников, ни орешника, одни мухоморы с поганками по кочкам хороводы отплясывают. Сумрачно в лесу, а как солнышко вниз покатилось, и вовсе неуютно стало. Пора бы и местечко для ночлега присматривать, пока кони впотьмах спотыкаться не начали.

На наше счастье, приметил Соловей избушку в стороне от дороги. Мы с Муромцем так бы мимо и проехали — неказистая избенка, приземистая, стены мхом поросли, крышу дожди вычернили, за деревьями на нет теряется. Из трубы дымок курится, слыхать, как ухват о горшок чугунный лязгает, заслонка печная дребезжит и голос старческий, надтреснутый, коту вороватому выговаривает. Потом и кота слышно стало — видать, от одних слов не раскаялся, пришлось веником помогать.

Завернули мы коней к избе, постучались в ставень распахнутый. Выглядывает в окошко старуха сморщенная в платке цветастом. Носом крючковатым потянула и сморщилась:

— Глянь-кось, доселева человечьего духа слыхом было не слыхать, видом не видать, а нынче сам на порог пожаловал!

Утер я рукавом лоб взопревший:

— Дух как дух, знамо дело — с дороги, а ты, бабушка, приветь нас ласково, накорми-напои, в баньке попарь, он и уйдет!

— Вот ишшо, баньку им топить, дрова переводить! Небось из ручья напьетесь, мухомором зажуете! Коль сюда добрались, пущай вас и дальше черти несут, зареклась я незнакомым молодцам дверь отпирать. Развелось вас тут, богатырей проезжих, честной Бабе Яге из дому выглянуть боязно — то в печь живьем засунуть норовят, то ступу угонят, давеча гуся-лебедя недосчиталась, только голова открученная да след богатырский на грядке с репой сыскались. Вон отсюда, проходимцы, пока метлу самометную на вас не спустила!

— Не горюй, бабушка, мы твоему горю подсобим — больше ни один лиходей в избу не войдет! Засучили мы рукава, на ладони поплевали:

— А ну-ка, избушка, стань к нам задом, к лесу передом!

Ухватили избу за углы и давай раскручивать! У Семы Муромца силушки немерено, я приколдовываю малость; Соловей тоже пыхтит, старается. Повернули избу, дверью к дереву ближайшему приставили. Окошки в избенке махонькие, нипочем Бабе Яге не выбраться. Высунула она нос крючковатый в щелочку, давай нас совестить:

— Экая молодежь нынче нервная пошла, слова им поперек не скажи! До чего здоровенные бугаи вымахали, а туда же — всяк пенсионерку заслуженную обидеть норовит! Да я в ваши годы…

— Ты, бабушка, в наши годы пакости почище этой строила!

Припомнила Баба Яга молодость свою развеселую, подобрела голосом:

— Что вам от меня надобно, окаянные? Дела пытаете аль так по лесу шляетесь?

— Дела, бабушка! Пусти переночевать, а мы тебе за то дров наколем и воды на неделю нанесем!

— Поправляйте избу, дуралеи, тогда и говорить будем!

Раскрутили мы бабку с ветерком, взяли у нее топор да пилу двуручную, пошли ночлег отрабатывать. Дотемна целую поленницу сложили.

Раздобрилась Баба Яга, курицу печеную на стол выставила, каравай хлеба нарезала, зелена вина в чарки плеснула. Сама ладошкой щеку подперла, любуется, как мы кушанье уплетаем.

— Эх, деточки, и куда вас на ночь глядя несет, неужто не боязно?

— А ты расскажи нам, бабушка, куда — авось убоимся!

— Вот те раз, — дивится Баба Яга, — трех верст до царства подземного, навьего, не доехали, а все ни сном ни духом! Вот уж где головушки бесшабашные… Сказывала мне сестрица моя меньшая, Баба Яга Лукоморская, что от Кощея Бессмертного с дружками-чародеями добрым людям никакого покоя нет, всюду ему нос сунуть надобно… вижу, и сынок ему под стать, на тот свет прежде батюшки поспешает. Заворачивайте коней, пока не поздно, туда-от час езды, а обратно прежде смерти не поспеть: к навьям дорожка в одну сторону, оттого неезженой и кличут — не гляди, что натоптана.

Сбледнул чуток Муромец:

— К упокойникам, что ль?

— Да нет, навьим царство только из-за подземности своей прозывается, а народ там самый что ни есть обыкновенный. Правит им лютый царь Вахрамей Кудеярович, держит при себе дружину разбойную — по ночам на землю выбираются, поживу ищут. Все селенья ближние разорили, разграбили, храбрых защитничков порубили, дома пожгли, людишек в полон угнали, в этой стороне только я одна и осталась. Никто еще от Вахрамея вырваться не сумел, птиц и тех на подлете стреляет.

Переглянулись мы с побратимами. Оно, конечно, честь богатырская, но и впрямь боязно стало. Кабы знать еще, что не напрасно сгинем…

— А растут ли в навьем царстве цветочки аленькие, о семи лепестках?

У Бабы Яги глаза на лоб полезли.

— До цветочков ли, когда волки да вороны по полям бранным падаль подъедать не успевают! Кто его знает, слыхала я, что есть у Вахрамея сад, а в том саду всех цветов земных и подземных по дюжине, птиц да зверей по паре; ежели в вахрамеевском саду цветочка аленького не сыщется, значит, его и вовсе на свете нет.

Пропали у нас сомнения последние — трудна дорога, да верна, а добрым молодцам только того и надобно.

— А нельзя ли как-нибудь тот цветок у Вахрамея выпросить аль выкупить?

Пригорюнилась старуха:

— Ох, детоньки, не дело вы затеяли! Уж больно лют Вахрамей, может и на месте зарубить, слова сказать не давши. Да есть и у него слабинка — шибко до красных девок охоч. Жен у Вахрамея цельных три терема, и все никак не уймется: какую добром возьмет, какую силой принудит — никто ему не указ. Скрадите где-нибудь девицу-красавицу да поклонитесь ею навьему царю, авось смилостивится.

— А ты, Яга Ягишна, не сгодишься? У нас и мешок припасен…

Развеселилась карга, пальцем костлявым погрозила:

— Все бы вам, молодцам, шутки шутить, нет бы к старухе прислушаться — поди, больше вас, вместе взятых, на белом свете прожила, плохого не посоветую.

Доели мы курицу, бабка кости в миску сложила, мне сует.

— Накось, выгляни во двор да высыпь у крылечка, может, песики бродячие прибегут.

Вышел я на крыльцо, посвистел условно. Чего, думаю, на бродяжек добро переводить, свой пустобрех с утра не кормленный, как бы еще один гусь головы не сложил — водится за Волчком такой грешок. Не видать что-то пса, только звуки дивные сверху доносятся — не то стон прерывистый, не то скулеж хриплый. Соступил я с крыльца, голову задрал — сидит мой пес на крыше, трубу лапами обвил, осиновым листом вместе с ней колотится, а за углом три волкодлака рядком сидят и на Волчка облизываются. Увидали меня с миской, хвостами завиляли, навстречу пошли. Я миску выронил да скорей в избу. Позади только захрупало.

— Ну как, дитятко, прибегали мои песики?

— Прибегали, бабушка…

— Не обидел ты их?

— Таких обидишь!

— То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится — вслед подуськаю, мало не покажется!

Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:

— С-с-сема! — А у самого зубы так и лязгают. — Я-а-а… во двор… по надобности… а там… о-о-о!

Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:

— Ничего не попишешь, волкодлаков бояться — до утра терпеть…

— Сема, ты чего подумал? Окстись, какие волкодлаки?! Не верю я в них, то сказки бабкины! Я коней проведать вышел, а на них какие-то девки простоволосые в лунном свете голышом катаются, только смех по лесу идет!

— Пить надо меньше…

— Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!

Выскочили мы из избы — точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка — весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.

— Стой, окаянная!

Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, — взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.

— Зачаровали коня, заразы!

— Кто, Кощеич?!

— Кикиморы клятые!

За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней — не уловишь.

Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.

Осадили девки коней, загляделись:

— Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!

— Продать не продам, а спешитесь — так подарю.

Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:

— Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!

Конец ознакомительного фрагмента.