Апокалипсис: Пролог

Ольга Геннадьевна Шпакович, 2023

«Апокалипсис: Пролог» – это авантюрно-приключенческий исторический роман с попыткой философски, апокалиптически осмыслить события 1917-1918гг. В фокусе внимания – малоизвестные факты об исторических персонах той эпохи, анатомия революции 1917г., и, конечно, авторы и жертвы страшных событий тех лет. Роман занял II место в Международном конкурсе русскоязычных писателей "Лучшая книга года 2023" в номинации "Проза". Роман основывается на исторических фактах, документах, даже реплики героев – исторических персон – в основном взяты из их дневников, писем и воспоминаний очевидцев тех событий. Роман окажется интересным как тем, кто интересуется историей, так и тем, кто любит приключенческий жанр и остросюжетную прозу. И те, и другие откроют для себя много нового и, вместе с автором свежим взглядом окинув события тех «давно минувших дней», смогут иначе осмыслить ход мировой истории и истории России.

5

Приехали…

— Со щитом или на щите? Удалось ей или не удалось? Боже, это же так опасно! Такая сумма… А ведь от удачи этого мероприятия зависит многое! — бормотал Михаил, нервно теребя перчатки.

Он приехал на Московский вокзал за час до прибытия поезда, потому что не мог найти себе места, купил ни к чему не обязывающий букетик вялых бледно-розовых роз и, в ожидании поезда, принялся медленно прогуливаться по забрызганному грязью перрону. На одном цветке он заметил подгнившие лепестки и, с чертыханием вырвав его из букета, бросил в урну. Однако, подумав о том, что теперь число цветов в букете чётное, вырвал оттуда ещё одну розу и тоже в сердцах бросил туда же, промахнулся, и цветок медленно опустился прямо в грязь нежными розовыми лепестками, на которые тотчас попали чёрные брызги… Почему-то ему вспомнилась Великая княжна Мария, которую он так близко увидел вчера. «Мы с Лили причастны к тому, чтобы ни в чём не повинная девочка погибла, упала в грязь, как эта свежая роза, на которой не было гнили, в отличие от той, первой… Но, видно, так уж повелось, что тот, кто обречён на гибель, заслуженно обречён, тянет за собой того, кто невинен… Такова судьба!»

А тем временем на перрон въезжал пассажирский состав, с хрипом отплевываясь дымом, застилавшим мутные окна вагонов, за которыми проплывал февраль 1917-го… В этом поезде, в вагоне третьего класса, въезжал в свою новую жизнь бывший житель села, а теперь, как он надеялся, будущий горожанин, Иван Скороходов:

— Ну, здравствуй, Петербург… то есть, Петроград! Здравствуй, новая жизнь! — шептал он, с жадностью прижав нос к холодному стеклу вагонного окна.

Иван, худенький двадцатилетний паренёк, с пшеничными непослушными волосами, девичьим румянцем на белом лице — кровь с молоком, и широко распахнутыми голубыми глазами, заканчивал свой первый долгий путь из Курской губернии в столицу. Отец у него воевал с немцами, а им с матерью несладко приходилось, вот и решено было после долгих обсуждений и материнских слёз отправить его в Петроград, к дяде, родному брату отца. Списались, получили «добро» и стали собираться в дорогу… Дядя Андрей обещал устроить племянника на завод. Была у Вани и своя мечта, которую он держал от всех в тайне: с детства он любил рисовать. Рисовал он всё, что попадалось на глаза — кур, гусей, покосившиеся избы родного села, знакомых мальчишек… Много рисунков было посвящено матери: вот она сидит, призадумавшись, нахмурив брови, вот замешивает тесто, и соломенная прядь выбивается из-под косынки… Рисовал он углём на всём, на чём можно было рисовать: на бумаге (если повезёт), на старых газетах, даже на берёзовой коре… Но особенно доставалось белёным стенам их дома — все они от пола до потолка были исписаны Ваниными художествами. Сколько мать ни ругалась, ни стегала его полотенцем, ни стирала рисунки со стен — всё было напрасно, рисунки появлялись вновь.

— Хоть бы делом стоящим занялся! — ворчала мать. — А то удумал — пачкотнёй заниматься… Ох, сколько деток Бог дал, а выжил только этот, юродивый…

А мечтал Ваня, приехав в столицу, посетить картинные галереи, посмотреть, что столичные художники рисуют, а там, может быть… Но что там — парень не представлял.

Всю дорогу он сидел в набитом вагоне, прижав к себе баулы с нехитрыми деревенскими подарками для столичных родственников. Но чем больше приближался город, тем беспокойнее становился Иван — крутил головой, стараясь рассмотреть, куда же он приехал, покинув родную деревню… Но вот состав въехал на перрон, замедлил ход, вздрогнул и, лязгнув последний раз, остановился.

Попутчики Ивана двинулись к выходу, таща или двигая перед собой свою поклажу — баулы, мешки. Бывший сельчанин тоже подхватил свои узлы, перекинув их через плечо, и поспешил к выходу. Когда тебе двадцать, когда ты полон радостных надежд, тебя не смутит ни серое небо, ни хмурые взгляды пассажиров.

На его худой фигуре неловко сидел старый отцовский кафтан, а ноги утопали в отцовских необъятных валенках. Выйдя на перрон, он оробел от нависающего над ним здания вокзала, снующих мимо людей, толкотни и суеты, столь непривычных после созерцательного зимнего покоя деревни…

— Поберегись! — гаркнул над самым ухом грузчик, ловко маневрируя нагруженной тележкой. Иван отскочил в сторону, но тут же едва не упал, споткнувшись о чьи-то узлы.

— Куда прешь! Зенки раскрой! — отпихнул его в сторону хозяин узлов. Иван неловко отпрянул и попал валенком прямо в раскисшую жижу. Ноге сразу стало сыро и холодно. Февраль — и лужи… В их родной Курской губернии снега намело столько, что сверкающие на зимнем солнце сугробы возвышаются до окошек, а здесь перрон лишь чуть-чуть припорошило, и кое-где чернеют прогалины. Иван стянул шапку и вытер вспотевшее то ли от жары, то ли от волнения лицо.

— Здорово, племяш! — сильные руки дяди Андрея подхватили его, крепко обняли и увлекли из этой толчеи. — А дай-ка я на тебя посмотрю! — Андрей Скороходов, младший брат отца, крепко сбитый, среднего роста мужчина лет тридцати пяти, с узким смуглым лицом и чёрными усами над смеющимся белозубым ртом, осмотрел племянника с головы до ног. — Чтой-то не сильно ты, племяш, вырос. Ну да ладно, все мы такие, невысокие, зато к земле ближе. Н-да, вижу — весь в мать, нашего-то ничего. Волос светлый, морда круглая, добрая, в мать, не в нашу родню.

— Здорово, дядя Андрей, — произнёс обрадованный встречей Иван. — Ну и что, что в мать? Мамка красивая. А главное, я добрался. Ух!

— А то! Ты, поди, из деревни своей в первый раз выполз.

— Не, обижаешь. Мы выезжаем… Вот, с мамкой в Курск на прошлую Пасху ездили.

— Ого-го! В Курск! Да ты путешественник!.. Сколько ж мы с тобой не видались? Года три, не меньше.

— Ага. Как война началась, так и не видались.

— Дааа… — Андрей помрачнел. — Война эта, будь она неладна… От бати-то есть что?

— Давно не было.

— Тяжко приходится? В деревне-то?

— Тяжко. Вот мамка и отправила в город на заработки. Езжай, грит, сам уж как-нибудь зарабатывай… Спасибо, дядь Андрей, что пригласили…

— Не благодари. Самому туго. На первое время помогу, дальше сам. Ну, идём.

Вышли из здания вокзала. И перед вчерашним сельчанином развернулась панорама огромного города: высокие, в несколько этажей, здания, плотно стоящие друг к другу, широкие улицы, спешащие толпы людей, топот лошадиных копыт, проносящиеся экипажи и, реже, моторы.

— Смотри-ка, телега сама едет! — задохнулся от восторга Иван.

— Это мотор, привыкнешь, — отмахнулся дядя. — Ну, а мы поедем по старинке, на извозчике. Постой-ка здесь…

Андрей деловито кинулся к нескольким извозчикам, скучающим на своих потёртых пролетках в ожидании пассажиров.

— Да ты что, совесть поимей — 30 копеек до Голодая! Давай за 20…

Пока дядя торговался с извозчиками, Иван достал из внутреннего кармана полушубка клочок обёрточной бумаги и уголёк, и стал быстро зарисовывать проезжающие мимо автомобили.

Тем временем на перрон въехал ещё один поезд — дизель-локомотив из Парижа.

— Ну, здравствуй, Питер! — примерно этими же словами приветствовала родной город белокурая дамочка тридцати с небольшим лет, въехавшая на перрон в фешенебельном вагоне первого класса. Она натянула на короткие кудряшки меховую шляпку, с неожиданной силой подхватила один увесистый чемодан и другой, из коричневой кожи, поменьше, и направилась к выходу.

— Эй, ты! — подозвала она уже спешившего к ней в предчувствии щедрых чаевых грузчика с тележкой.

— Я здесь, мадам! С благополучным прибытием!

Он услужливо подхватил её чемодан, а когда протянул руку за вторым, маленьким, она поспешно отпрянула.

— Нет-нет, это я сама!

— Позвольте, мадам!

— Делай, что тебе говорят! — раздражённо одёрнула его дама. — Да куда этот Миха запропастился?

Пока они продвигались к выходу, она шныряла зорким взглядом в толпе, пока не высмотрела среди встречающих стройного высокого мужчину с букетом роз.

— Миха! — на весь перрон крикнула она, отчаянно размахивая рукой.

Он вздрогнул, огляделся и, увидев её, поспешил к ней.

— Ну, здравствуй! — глядя на него смеющимися голубыми глазами, воскликнула дама, улыбаясь пухлыми губами, что очень ей шло, так как на розовых щеках образовывались две милые ямочки.

— Здравствуй, Лили! — Михаил Ковалевский, а это был он, вручил ей букет.

— Розы! Зимой! Как мило… — она зарылась лицом в нежные розовые лепестки.

— Позволь… — протянул он руку за чемоданом.

— Благодарю, я уж как-нибудь сама.

На пути к зданию вокзала Лили наступила на брошенную в грязь розу, окончательно растоптав её. Пара прошла через вестибюль вокзала и вышла на площадь с другой его стороны на Знаменскую площадь. Обведя смеющимися глазами расходящиеся в разные стороны проспекты — Невский, Лиговский, и возвышавшуюся по центру Знаменскую церковь с приземистыми круглыми куполами, она заметила, улыбаясь:

— Питер не меняется… А знаешь, я рада, что наконец-то дома.

— Как Париж?

— Надоел!

— Как Нью-Йорк?

— О, вот это другое дело! Современный город, в котором кипит жизнь. Помяни моё слово — будущее за Америкой. «Америка, Америка…» — звонко пропела она припев гимна Соединённых Штатов. — Всё расскажу в подробностях, вот только расплачусь с грузчиком… Нет-нет, я сама…

Дама щедро расплатилась.

— Побудь здесь, дорогая, я возьму извозчика.

Иван, ожидая, когда дядя сторгуется с извозчиком, стоял тут же, крутя головой во все стороны. Он сразу обратил внимание на необычную пару, резко выделявшуюся среди потёртой привокзальной публики: нарядную даму в дорогой шубке и её респектабельного спутника. Мужчина степенным шагом направился к группе извозчиков, ожидающих клиентов, а дама, проводив его тревожным взглядом, поставила маленький кожаный чемоданчик на большой саквояж, торопливо вынула из ридикюля небольшое зеркальце, пудреницу и стала приводить себя в порядок, то и дело кидая в сторону своего спутника быстрые взгляды. В этот момент ошивающийся поблизости подозрительный тип в рваном полушубке и смятых сапогах, улучив момент, схватил чемоданчик и бросился бежать. Дама настолько была занята своим туалетом, что не заметила исчезновения чемоданчика. Иван же видел всю сцену прекрасно. Воришка бежал, то и дело озираясь, и стремительно приближался к Ивану. Не задумываясь о том, что он делает и для чего, Иван подставил ножку, воришка упал и выронил чемоданчик. Иван кинулся на украденное, как лиса на мышь, схватил добычу и молниеносно сунул в мешок со скарбом. В этот момент дама заметила пропажу и истошно завопила:

— Украли! Украли! Держи вора!

Народ засуетился.

— Где вор? Что украли?

Воришка уже вскочил на ноги.

— Вот он! — завопил Ваня, указывая на воришку пальцем.

— Вот он! — подхватило несколько голосов. — Держи вора!

Воришка был в смятении: он хотел было наброситься на Ивана, но заметив ажиотаж вокруг своей персоны, бросился бежать. Ему повезло — пока народ осознал, что случилось и кого следует ловить, он скрылся в ближайшей подворотне. Всё произошло за какие-то несколько секунд. Только что Иван глазел по сторонам, обозревая привокзальную площадь, только что всё было спокойно и размеренно, и вот уже площадь кипит, народ волнуется, нарядная дама бьётся в истерике, респектабельный гражданин растерянно мечется возле неё, озираясь по сторонам, а на раскисшем снегу валяются брошенные дамой розы…

— Убёг, гад! Ушёл, мерзавец! — сокрушался народ.

— Ваше высокоблагородие, полицию бы надо!

К безутешной паре уже стремительно подходил городовой. «Надо сказать, что чемодан у меня, — подумал Иван. — Надо сказать, что мне удалось отобрать чемодан у вора. То-то обрадуются! Может, и монету пожалуют…» Однако он не двигался с места, продолжая наблюдать, когда господин замахал на городового рукой и, повторяя «Ничего, ничего, утрата невелика, там были одни дамские пустяки…», увлёк безутешно рыдающую женщину к пролетке. Извозчик тронулся, странная пара скрылась из виду.

«Эх, опоздал… — подумал Иван. — Но господин же сказал, что в чемоданчике одни пустяки. Что я мог поделать, если они спешат».

В этот момент подошёл Андрей и потянул его к извозчику.

Ваня подхватил свой скарб. Взгромоздились на сидение пролетки, которая закачалась под ними, как лодка. Дядя натянул на колени себе и племяннику потёртый кожаный фартук. Извозчик тронул сразу с места в карьер. Вчерашний крестьянин испуганно ухватился за дядю — ему показалось, что ещё немного, и он вывалится прямо на мостовую, так непривычно было восседать высоко над мостовой и раскачиваться, как в лодке на речке. Дома, если на телеге куда поедешь, сидишь низко, чуть ногами земли не касаешься, и катит телега ровнее и медленнее.

— Что, племяш, призадумался?

— Людей жалко, у которых вор чемодан украл. Дама так плакала, так убивалась…

— Сама виновата — не зевай. А ты — нос не вешай. Это большой город, тут полно всяких проходимцев. Привыкнешь.

Неизвестно, быстро или нет Иван привык бы к чужому горю, но к быстрой езде он привык быстро, и через несколько минут уже во все глаза смотрел по сторонам.

— Ух ты… — только и мог он произнести, жадно рассматривая проплывающие мимо прекрасные здания, напоминавшие причудливо изукрашенные гигантские шкатулки.

— Что, красиво? А то, это Невский! — довольно улыбался дядя Андрей, распираемый гордостью столичного жителя, который когда-то сам прикатил сюда в лаптях из глухой провинции. — Невский — главная улица…

— А это что за домина?

— Это, братец, сам Зимний дворец.

— Вот это да! И там царь?

— Да нет, царь с семьёй обычно в Царском Селе. Сюда редко наведываются…

— Жааль… А то я уж было подумал — царь, такой… ну почти как Бог, и так близко… Дядь Андрей, ты царя видел?

— Случалось. Когда война началась.

— А правда, что царица в госпитале медсестрой работает?

— Правда.

— Неужели сама царица — и медсестрой?

— Да, что правда, то правда. Она и дочки её. Старшие… А вот и Нева. Видал когда-нибудь такую широкую реку?

— Ух ты! — Иван заворожённо смотрел на запорошённое снегом речное пространство. Ширина реки произвела на него впечатление.

— Широченная какая, не то, что наша речка… А это что такое красивое?

— Петропавловская крепость.

В этот момент из крепости пальнули пушки. Лёгкое облачко взвилось над золотым, вонзающимся в низкое серое небо, шпилем. Иван вздрогнул.

— А это что?

— Полдень. Пушки Петропавловки каждый день стреляют в полдень… А это мы, дружок, въезжаем на Васильевский остров.

— Красиво, — заметил Иван, провожая взглядом стрелку Васильевского острова и словно парящее в облачном небе здание биржи. Улицы стали теснее, пролетка с ровным цоканьем лошадиных копыт плыла мимо прилепленных друг к другу зданий.

— Ты ведь на Васильевском живешь, дядь Андрей? В этакой-то красоте!

— Не совсем… Сейчас речку Смоленку переедем, и попадём туда, где я живу, на остров Голодай. Чуешь? Название-то какое — всё простой люд там живет, рабочие в основном. На Голодае такой красоты нет. Там кладбища, да заводы, кроме нашего трубочного, то бишь патронного, есть ещё Северная ткацкая мануфактура. Появились заводы — стали дома вокруг выстраиваться. До этих, центровых, им далеко. У наших домов главное — не красота, а народа побольше в них набить. Дело обычное.

Чем дальше от центра, тем скромнее становились здания, тоже высокие, но окрашенные в мрачные тона, без украшений и лепнин — коробки с прямоугольниками окон. По горбатому мосту переехали через узкую, плотно скованную льдом, речку.

— Ну вот и наш Голодай. Вон там, — Андрей неопределенно махнул рукой в сторону низких деревянных домиков, — Чухонская слобода, там — кладбища, немецкое, армянское… А вот, посмотри-ка, это наш красавец, трубочный завод.

Андрей с гордостью указывал в сторону длинного трёхэтажного здания из красного кирпича, с виднеющимися за ним многочисленными постройками.

— Красиво как! — восхитился Иван. — Не завод, а прям дворец! Неужели и я сюда буду на работу ходить?

— Будешь, куда денешься, я уж договорился. Пока подмастерьем на 15 рублей, а потом, глядишь, и до мастера дорастёшь.

— 15 рублей! Это же целое богатство!

— Для пацана неплохо, если правильно деньгами распорядиться.

— Мамке высылать буду… Дядя Андрей, а ты сколько зарабатываешь?

— Ну, я поболе — 37 рублей. Но я-то слесарь уже. Квалифицированный рабочий.

— Дядя Андрей, да неужели здесь взаправду патроны для фронта делают?

— Патроны и гильзы…Погодь, сам всё увидишь.

— Ух ты…Настоящие патроны…

— Да ладно тебе — надоедят еще. Двенадцать часов постоишь у станка, несколько тысяч этих гильз пройдёт у тебя перед глазами — во сне снится будут… А вон то — ткацкая мануфактура.

Иван увидел чуть дальше длинное трёхэтажное здание, тоже из красного кирпича, стоящее перпендикулярно к той улице, на которой располагался патронный завод.

— Большая фабрика, — отметил Ваня.

— Ты наш завод изнутри не видел — территория до самой Малой Невы тянется, несколько корпусов. Это — малая часть, что фасадом на Уральскую выходит. А мануфактура — она вся и есть перед тобой… Большая, да не сильно… Нам налево, — скомандовал он вознице.

Пролетка доехала до мануфактуры и завернула.

— А вот и наша Железноводская… Эй, давай вот к этому дому.

Ваня увидел короткую улицу, состоящую из параллельных рядов высоких зданий, представлявших собой коробки без лепнин и украшений, за которыми расстилались пустыри не обжитого пока острова. Извозчик притормозил около плоской пятиэтажки. Андрей расплатился с ним и, ведя племянника к дому, рассказывал:

— Тут и живем. Доходный дом Матвеева. Кстати, сам Матвеев — из крестьян. Так-то. А теперь — владелец дома. Ну, и на первом этаже держит продуктовую лавку. Мы у него и отовариваемся.

Над входом в лавку висели на цепи — крендель, крашеный золотой краской и чёрная голова быка с золочёными рогами. Краска облупилась, цепь жалобно поскрипывала под порывами колючего ветерка.

Во дворе дворник в тулупе и грязном фартуке монотонно колол наледь. Увидев Андрея, крикнул:

— Что, Андрей Палыч, встретил племянника?

— А то! Вот он какой у меня!

— Румяный, сразу видно, не наших краёв.

Дядя подвёл Ивана к узкой двери подъезда.

— Нам сюда, — сообщил он. — Мы люди не важные, на чёрной лестнице живём. Здесь, конечно, все не особо важные, но есть и посолиднее народ. Они на парадной живут… Ну, нам на пятый.

Лестница была пологая, ступени расположены низко, пролётов перед дверями квартир не было, так что лестница круто заворачивала на следующий этаж. Поднимаясь, Иван дивился архитектурным странностям доходного дома.

— Вот мы и пришли!

Андрей нажал кнопку звонка. В глубине квартиры послышались энергичные шаги. Дверь распахнулась, и Иван увидел жену дяди Андрея, Мотю. Ему показалось, что она постарела за те три года, что они не виделись — у носа залегли скорбные складки, большие серые глаза, когда-то насмешливо глядевшие на него, сейчас потухли, взгляд был равнодушным и немного тупым. Сейчас Мотя посмотрела на него не очень приветливо и процедила сквозь зубы:

— А, племяш, здорово. Ну, заходи, коль приехал.

Андрей с женой и двумя сыновьями, двенадцати и восьми лет, занимали отдельную однокомнатную квартиру — комнату с кухней, в которые попасть можно было из маленькой прихожей. Уборная — общая для всего дома и находилась в другом его конце. Иван разделся, повесил тулуп на крючок, вбитый в стену. На других крючках висела верхняя одежда хозяев, у стены стоял массивный кованый сундук, явно привезённый из деревни. Подхватив свои узелки, гость несмело прошёл в небольшую комнату, привычно перекрестился на красный угол, который представлял собой полку, прибитую в противоположном от входа углу, с тремя разномастными иконами и приколотыми к ним бумажными цветами. Занавеска разделяла комнату на две части. Одна часть, глухая, представляла собой территорию родителей. В этой части располагался камин, возле которого лежали аккуратной стопкой дрова. Ещё там помещалась кровать, над ней на стене — крючки для одежды. В другой части комнаты, более просторной, с окном, обитали дети. Здесь также стояла железная кровать, на которой, однако, никто не спал — она выполняла функцию шкафа: на ней вперемешку лежали — сезонная одежда, в картонках — обувь, постельное бельё, крупы в мешках… Вечером ребята стаскивали с неё бельё и спали на полу. Под кроватью лежало корыто, используемое хозяйкой для стирки. Окошко украшали простые занавески.

— На этой кровати разложи свои вещи, — наставляла хозяйка. — да смотри, аккуратно. Бардака не потерплю. Спать будешь на кухне. Здесь, сам видишь, негде. Постель отсюдова будешь брать себе.

Мотя провела гостя в крошечную кухню, на стенах которой висели полки, на которых стояла посуда: кастрюльки и берестяные туески, привезённые ещё из деревни. Большую часть кухни занимал стол, покрытый линялой, но чистой скатертью. Окно было занавешено плотными шторками. Видно было, что несмотря на скудный быт, Мотя изо всех сил пыталась навести уют и придать квартире опрятный вид.

— Шикарно живешь, дядь Андрей, — восторженно обратился к дяде Иван. — Совсем как городской, столичный.

— Ну, шикарно или не шикарно, — небрежно отозвался Андрей, хотя видно было, что наивная похвала родственника приятна ему, — но зато отдельная квартира. Большинство наших в казармах живёт, при фабриках. Или в таких же доходных домах, но фабричных. Я был в гостях в одном таком доме, так вот, у нас — просто хоромы по сравнению с тем, как там живут: в одной каморе по две семьи. И даже за такое жильё тоже платить приходиться! Ну, и понятное дело, бедолаги норовят хоть на кухне угол, да пересдать, ещё большим бедолагам. И ведь находятся! Спят в кухне под столом, а вещи, все какие есть, в узелке под головой. Так-то, племяш, приезжают, как и ты, из деревни, думают, что временно, а оказывается, что навсегда… А в казарме, где ты жить по первости будешь, несколько сотен бок о бок. Вместо кровати — двухэтажные нары. И никакой личной жизни. Зато не платишь. Но всё равно — всю зарплату на руки получать не будешь, администрация на харчи забирает. За двенадцать часов рабочего дня два перерыва на обед. А потом — падаешь в казарме с устатку, да спишь. Вот и вся жизнь. Так и проходит. Это ладно, когда ты один. А если с семьёй, тогда дают в этой же казарме комнаты…

— Какие там комнаты — так, каморки, — заметила Мотя.

— Да, каморки. Разделены одна от другой какой-нибудь тряпичной перегородкой. В одну селят по две семьи. Вот и подумали мы с Мотей, и решили отдельную квартиру снять. Не всем по карману. Но я вот смог себе это позволить.

— Во сколько она тебе обходится?

— Вот такая — двадцать рублей в месяц. Да, здесь полностью от хозяина зависишь, но всё-таки лучше, чем в казарме. Потому-то и мебели у нас мало — сгонят, не таскаться.

— А тебе, дорогой, придётся в казарме пожить, — вставила своё слово Мотя. — У нас, сам видишь, места нет. Поэтому, как устроишься, так сразу выбивай себе койку и перебирайся.

— Конечно! — с воодушевлением подхватил Иван. — Тёть Мотя, вы только не подумайте, что я вас стесню. Нет! Я и сам рад быстрее от вас съехать. Вам, с детьми, конечно, невместно в казарме, а мне, молодому, наоборот, всё интересно, всё в радость… Кстати, а где братовья?

— Так, бегают на улице где-то.

— А я вам гостинца привёз, — спохватился Иван. — Мамка собрала.

Он развязал свой мешок и стал выкладывать на стол нехитрые деревенские подарки — туесок с мёдом, двух замороженных гусей, солонину в бочонке. Но вот рука его нащупала прохладную кожу украденного чемоданчика…

— Спасибочки, — кивнула Мотя, одобрительно разглядывая гостинцы.

Туесок с мёдом и бочонок заняли своё место на полке среди других таких же берестяных и деревянных ёмкостей. Гусей же хозяйка обмотала тряпками, крепко обвязала и закинула за окошко, где они и повисли.

— Это тебе не деревня — погребов тут нет, — пояснила она Ивану. — Если птицы не поклюют, так сохранятся на какое-то время. А поклевать не должны — вишь, как я тряпками обмотала. Да ты голодный, поди. Садись-ка, супу похлебай.

Мотя плеснула в миску ещё тёплый суп. Иван накинулся на него с аппетитом проделавшего длинный путь здорового человека.

— Как вы там, в деревне? — поинтересовалась Мотя. — Не голодаете? Как народ? Не протестует?

— Не, не голодаем, — рассказывал Иван, с жадностью уплетая суп. — А народ, вестимо, продразвёрсткой недоволен. И ценами твёрдыми на хлеб. Посудите сами — всё дорожает, а народ должен хлеб всё по старой цене сдавать. Лука Яковлевич, мужик степенный, односельчанин наш, так он, говорят, припрятал запасы-то свои.

— Вот! — возмутилась Мотя. — На селе хлеб прячут, а мы, рабочие городские, голодать должны! Слухи ходят, что карточки на продовольствие введут. И без того хлеб с перебоями, чёрный. Белого-то полно. Ну, а нам, люду простому, белый дороговат, мы завсегда чёрный покупаем, он дешевле. Очереди в лавки. Некоторые бабы с ночи стоят. Я вот приспособилась дома хлеб печь. Вишь, дядька твой печурку сложил.

Мотя кивнула на сложенную из кирпича крошечную печь, притулившуюся под окном. Её труба была выведена в форточку.

— Коли война, — продолжала Мотя, — то все должны терпеть, да помогать друг другу. А то что ж это получается, если крестьяне жадничать для городских будут…

— Ты увлечение своё не бросил? — спросил дядя. — Рисуешь?

— А то!

Ваня с готовностью достал свои рисунки.

— Забиваешь себе голову всякой ерундой, — пожала плечами Мотя, бегло взглянув на эскизы племянника. А дядя, напротив, поддержал:

— Молодец! Талант! И заметь, — обратился он к жене, — самоучка!

— Ну, допустим, талант, — возразила она, — и что? Куды он с талантом-то с энтим?

От разговора их отвлёк настойчивый стук в дверь.

— Кто? — нелюбезно крикнула хозяйка.

— Дворник. Дрова принёс.

Послышался стук открываемого замка.

— Ванька! — крикнула Мотя. — Поди дрова прими.

Иван выбежал в коридор. Давешний дворник, в тулупе, фартуке, и с медной бляхой на груди, на которой был выгравирован адрес дома, повернулся к нему спиной, где к нехитрому приспособлению, состоящему из двух крест-накрест соединённых досок, была прицеплена вязанка дров. Дворник развязал узел на животе, верёвки ослабли, и дрова упали прямо на руки принявшему их парню. Мотя сунула дворнику маленький берёзовый туесок:

— Спасибо тебе, Матвеич, и на вот, мёд, племянник из Костромской губернии привёз, я и тебе немного отложила.

— Благодарствую, Матрёна Игнатьевна! Ну, пошёл я, дальше разносить надоть, а у меня ещё дрова не наколоты. Как наколю, да разнесу, так и чайком погреюсь, да медком вашим побалуюсь.

Пока Мотя беседовала с дворником, Иван вспомнил про нежданно доставшийся ему чемоданчик. Интересно, что там?.. Он поспешно вытащил из мешка свой трофей и попытался его открыть. Дрожащие от волнения руки не сразу справились с хитрыми замочками, но вот они щёлкнули и открылись, Иван откинул крышку и его взгляду предстало множество пачек, сложенных из незнакомых зелёных купюр. Чемоданчик был туго набит деньгами. У Ивана потемнело в глазах… Воровато обернувшись — не видел ли кто — он захлопнул его.