Миллион в жилетном кармане

Ольга Авдеенко (2024)

Известен факт, что «Кохинор», самый знаменитый бриллиант британской короны, привезенный в XIX веке из Индии, едва не был утерян. Камень был отдан на хранение одному высокопоставленному английскому чиновнику, а тот, обремененный множеством забот, положил его в жилетный карман и забыл об этом. Чиновнику пришлось пожалеть о своей беспечности, когда он получил предписание отправить бриллиант в Англию. По счастью, верный слуга вовремя обнаружил драгоценность. Этот рассказ передается в семье чиновника из поколения в поколение. Автор предлагает свою версию того, как произошла эта история.

Часть первая. Двоюродный дедушка

Лондон, 25 июня 1911 года

Утро. Сегодня у меня свободный день, но я зачем-то просыпаюсь рано. Глаза не открываю и переворачиваюсь на другой бок в надежде еще немного вздремнуть. Окно в спальне открыто, и слышно, как во дворе чирикают птички, скрипит тележка старьевщика, молочник выставляет бутылки на крыльцо. Эти звуки настолько привычны, что воспринимаются почти как тишина. Однако погрузиться в сон мешают мысли, которые приходят сами собой, против моего желания.

Мой теперешний заказчик — разбогатевший коммерсант с севера, который купил дом в столице. Сколько я с ним ни бился, но так до сих пор не смог добиться внятного ответа, что же он, собственно, хочет получить. Единственное, что мне удалось из него вытянуть: от непробиваемого «Сделайте мне красиво» мы перешли к более определенному «Хочу в старинном стиле». Но на этом застопорились. Что в его понимании означает «старинный стиль»? Викторианский особняк? Вычурное рококо? Роскошное барокко? Средневековый замок? Я уже стал бояться, что дойду в этой обратной последовательности до пещеры первобытного человека, а мой заказчик так и не сделает выбор. Уже второй месяц я почти еженедельно приношу ему новые эскизы, однако он отвергает их один за другим.

Привычный шум разрезает звук — тонкий, дребезжащий, пронзительный, а для не совсем проснувшегося человека — почти невыносимый.

— Лайза! — кричу я. — Телефон!

В коротких промежутках между звонками я слышу, как моя жена на кухне громыхает кастрюльками и при этом еще напевает, и понимаю, что она не слышит. Я смотрю на часы — еще нет и восьми, — чертыхаюсь и, не нащупав спросонья тапки, босиком выхожу в прихожую, где стоит на полочке телефонный аппарат. Я снимаю трубку. Из нее сквозь шорох и отдаленное попискивание доносится раскатистый бас моего старшего брата:

— Генри? К нам на выходные приехала наша мама.

— Ради всего святого, Джордж! Из-за этого ты звонишь мне в такую рань в воскресенье?

Джордж игнорирует мой вопрос и продолжает доносить до меня свою мысль:

— Ты знаешь, что сегодня моя очередь. Но Элен поставила жесткое условие: если я не хочу безвременной смерти, я должен остаться дома. Ты должен меня выручить.

— Чьей? — спрашиваю я, зевая.

— Что — чьей? — не понимает Джордж.

Я уточняю:

— Чьей безвременной смерти?

— Твоей, если ты не выполнишь мою просьбу! — рычит брат.

Я, конечно, не пугаюсь — что он может мне сейчас сделать, когда между нами пролегает добрая половина Лондона. Тем не менее выслушиваю его до конца, вяло и без всякой надежды упираюсь и наконец нехотя соглашаюсь.

— Я уже заказал билет, тебе остается только выкупить его в кассе, — заключает Джордж повеселевшим голосом и отсоединяется.

Я бреду на кухню и объясняю жене, какие обстоятельства непреодолимой силы меняют наши планы. Лайза, конечно, недовольна: мы собирались на прогулку в Риджентс-парк. Тем более что она ждет нашего первенца, а в таком положении, как известно, свежий воздух нужен женщинам, как… ну, как воздух. Она немного ворчит, а потом обреченно вздыхает:

— Ладно, ничего не поделаешь. По крайней мере, у меня есть время испечь для него бисквиты с изюмом.

— Бисквиты?

— Да. Помнишь, я тебе говорила, что Мэри говорила Анне, что ее Джон говорил, что он жаловался на свою кухарку, которая упорно печет бисквиты с цукатами?

— И что же?

— А он любит с изюмом. Он сказал Джону, что цукаты прилипают к зубам и отделить их можно только вместе с зубами. И еще она забывает посыпать их сахарной пудрой.

— Ммм… Не помню.

— Куда уж тебе! Ладно, иди собирайся.

— Уже иду.

Я выхожу из кухни, но тут же возвращаюсь обратно:

— А где мои носки?

Лайза терпеливо объясняет, где именно в нашей крохотной квартирке прячутся носки, а также и все остальные необходимые предметы одежды. Я киваю и удаляюсь в указанном направлении. По пути я в очередной раз поражаюсь: с тем, что касается его собственного гардероба, взрослый самостоятельный мужчина, будучи холостым, справляется вполне успешно; однако, женившись, он становится беспомощным, как ребенок, и впадает в полную зависимость от своей второй половины. Необъяснимо, но факт.

Лайза шуршит бумагой, открывая пакет с мукой и разворачивая масло. Она снова начинает напевать.

Я сижу в вагоне третьего класса и смотрю в окно на проплывающие мимо пейзажи. До пункта назначения еще полтора часа, так что теперь самое время объяснить, кто я такой и что, собственно, происходит.

Меня зовут Генри Пакстон, мне двадцать пять лет, я декоратор интерьеров. Моя профессия, можно сказать, досталась мне по наследству: мой прадедушка сэр Джозеф Пакстон был известным архитектором; одно из его знаменитых творений — Хрустальный дворец в Лондоне, где в 1851-м году проходила Всемирная промышленная выставка¹. Я же пока нахожусь в начале пути, и коммерсант, что являлся мне в моих утренних грезах, — мой третий заказчик. Несмотря на его капризы, мне нравится моя работа, и я надеюсь, что впереди меня ждет время, когда меня начнут осаждать толпы благодарных и уступчивых домовладельцев, нуждающихся в моих услугах.

С Лайзой мы женаты два года, так что и в этом смысле у меня — у нас — все впереди. Носки — это, конечно, чепуха по сравнению с тем, как теплеет у меня на душе, стоит мне подумать: я счастливец, потому что Лайза согласилась стать моей женой. Надеюсь, она испытывает такие же чувства — или хотя бы похожие. О чувствах мы с ней не говорим. Только один раз она призналась: увидев меня впервые, она сразу поняла, что хочет за меня замуж. Вы бы видели, как светились в этот момент ее карие глаза…

Но я отвлекся. Перехожу к тому, почему я, вместо того чтобы вести любимую жену на прогулку, нахожусь сейчас в поезде Лондон — Уортинг. Причина этому — Бенедикт Пакстон, двоюродный брат моего деда, о существовании которого еще год назад я не подозревал. Этот самый Бенедикт (я буду так называть его для краткости, да он и сам так представился) никогда не был женат и почти всю жизнь прожил один в собственном доме в Уортинге, на берегу моря. Достигнув преклонного возраста, он вознамерился передать дом в наследство одному из своих внучатых племянников, но только при условии, что он должен носить фамилию Пакстон и принадлежать к мужскому полу. Он разыскал их — нас — всех и всем направил одинаковые письма с приглашением его навестить. Согласно составленному им четкому расписанию получалось, что каждое воскресенье один из нас посещал Уортинг. Тут нужно вспомнить, что семьи в прошлом веке были, как правило, многодетными: так, мой прадед Джозеф Пакстон, родившийся в 1803-м году, был в своей семье седьмым сыном; помимо братьев, у него были еще три сестры, а сам он имел восемь детей². Так что вы можете себе представить, сколько Пакстонов мужского пола моего поколения разбросано по стране в настоящее время. А если не можете, то я назову вам точную цифру: нас пятьдесят восемь. Я нахожусь примерно в середине Бенедиктова списка, и моя очередь наступала через неделю, но, как вы уже поняли, мой брат Джордж нарушил график.

Я коренной лондонец, и меня никогда не прельщала возможность поселиться где-то вдали от этого огромного бурлящего города, пусть даже со всеми прелестями жизни на морском побережье. Приближаясь к Уортингу, я твердо решаю, что моя единственная цель — уважить одинокого старика, и что я ни в коем случае не буду лебезить, стараясь ему понравиться. Что касается самого старика, то каждый, кто уже у него побывал, старался по мере возможности донести до остальных свои впечатления о его личности. Диапазон этих характеристик широк — от «забавного старикана» до «совершенно невозможного старого зануды».

Вот, наконец, и Уортинг. Я выхожу из здания вокзала, беру кэб, называю адрес. По дороге я невольно отмечаю, что город активно развивается и, судя по выстроившимся вдоль набережной гостиницам, уже превратился в модный курорт.

Парадная часть Уортинга заканчивается, и по сторонам улицы лепятся друг к другу разномастные дома и домишки. Скоро кончаются и они. Мы движемся по грунтовой дороге; с правой стороны от меня тянется поросший кустарником пустырь, а слева плещутся морские волны, набегая на безлюдный пляж, шурша мелкой галькой и перекатывая обрывки водорослей.

Кэб останавливается, я расплачиваюсь и выхожу. Я вижу перед собой невысокий свежевыкрашенный зеленый штакетник, за ним — маленький ухоженный садик, где соседствуют «культурные» и дикие цветы; крохотный газон, явно постриженный совсем недавно; выложенные битым кирпичом дорожки; кормушка для птиц на шесте; деревянная скамейка у живой изгороди под раскидистым старым вязом. Сбоку от участка к морю спускается деревянный настил, оканчивающийся мостками; на воде покачивается привязанная к столбу лодка. Я замираю, разглядывая дом. Он двухэтажный, с соломенной крышей, которая плавно изгибается согласно его уступам. Выбеленные шершавые стены, каминные трубы из темного кирпича, ярко-зеленые оконные переплеты. По обеим сторонам деревянной входной двери, тоже ярко-зеленой, высажены кусты плетистой розы — алой и белой. Побеги тянутся по стене вверх и стремятся навстречу друг другу, обвиваясь вокруг фонаря, а цветки мирно перемешиваются над фрамугой с разноцветным стеклом.

У меня вдруг возникает мысль, даже не мысль, а ощущение: я хочу здесь жить. Я выгоняю из головы этого непрошеного гостя и решительно стучу начищенным до блеска медным дверным молотком. Через пару минут дверь распахивается, и я вижу Бенедикта.

Я удивлен. Я знаю, что ему восемьдесят шесть лет. Он сильно пожилой и совершенно седой, но никак не старик, а мужчина — крепкий, загорелый, с прямой спиной и сильными руками. Во мне шесть футов и два дюйма; мы оба стоим на крыльце, и наши глаза находятся на одном уровне. Некоторое время мы молча изучаем друг друга, а потом он спрашивает:

— Ты Джордж?

— Нет, я Генри, — говорю я.

Я коротко объясняю, почему я заменил брата, и любезно предлагаю:

— Вы можете звать меня Джорджем, если хотите.

— Джордж ты или Генри, у меня к тебе есть дело, — решительно заявляет Бенедикт: — вытащи-ка лодку на берег. Не годится оставлять ее на воде на ночь. Здесь, знаешь ли, случаются приливы. А я пока поставлю чайник.

С этим словами он удаляется внутрь дома, оставляя дверь открытой. Я пожимаю плечами, снимаю пиджак и кладу его на ступеньку вместе с бумажным пакетом, что мне всучила Лайза.

Я спускаюсь к мосткам, снимаю ботинки, носки и закатываю рукава. В этом месте берег песчаный, и ступать по нему босиком — наслаждение. Я не сомневаюсь, что Бенедикт следит за мной из окна. Что ж, пусть. В университете я был членом лодочного клуба, так что с поставленной задачей я справляюсь без особого труда. Я усмехаюсь при мысли: а не являются ли стриженый газон, блестящий дверной молоток и прочее плодами трудов моих предшественников? Впрочем, не вижу ничего плохого в том, что старый человек решил таким вот нетривиальным способом привести в порядок свое хозяйство.

Вернувшись, я восстанавливаю свой внешний вид и, расценивая отрытую дверь как знак входить без приглашения, подхватываю пакет и вступаю внутрь.

Миновав прихожую, я оказываюсь в гостиной; потолок здесь низкий, но это почему-то не вызывает дискомфорта, даже при моем росте. Комната обставлена добротной резной мебелью, которой на вид не меньше пятидесяти лет. На столе уже стоят две большие фаянсовые чашки, примерно такого же качества и возраста, как и мебель, и бульотка с кипятком. Из угощения — сэндвичи с сыром и ветчиной, масло, неясного происхождения джем и тарелка с разными видами печенья (внучатые племянники приглашаются только на чай). Я вытаскиваю из пакета бисквиты и выкладываю их поверх печенья. Слышно, как Бенедикт гремит на кухне чайником. От нечего делать я подхожу к камину, где на полке выставлены старинный канделябр, индийские безделушки, индийский же расписной кувшин. Две фотокарточки в витых деревянных рамках — старые, бумага уже пожелтела. На одном снимке запечатлен мужчина лет сорока с умным волевым лицом. А на другом… я. То есть, конечно, не я — я никогда не носил военную форму. И все же это я.

Входит дядя Бенедикт, ставит на стол заварочный чайник, хмыкает, замечая выражение моего лица, жестом приглашает меня к столу.

— С цукатами? — с подозрением спрашивает он, обнаруживая бисквиты.

— С изюмом, — успокаиваю я.

Он берет один. Чай он пьет крепкий, с сахаром и без молока. Я и сам такой люблю.

— Отменно, — хвалит он, попробовав бисквит. — Прихватил из Лондона?

— Точно, — киваю я и добавляю: — моя жена испекла.

— Ты женат?

— Женат.

— Напрасно. Женщины…

Бенедикт неодобрительно качает головой и протягивает руку за вторым бисквитом.

Я тянусь за сэндвичем и нечаянно сбрасываю на пол лежащую рядом со мной газету. Поднимаю ее и кладу на место. На первой полосе — очередные подробности коронации Георга V и Марии Текской, состоявшейся три дня назад; крупным планом фотография августейшей четы. Я машинально читаю вслух подпись:

— Корону королевы Марии украшал знаменитый «Кохинор» — один из самых крупных бриллиантов в сокровищнице британской королевской семьи.

— А мог бы и не украшать, — вскользь замечает Бенедикт, принимаясь за очередной бисквит.

— Что?.. А, вы имеете в виду то, что изначально этот алмаз имел не слишком впечатляющий вид, — догадываюсь я. — Мой дед рассказывал, как он был разочарован, увидев его на выставке в Хрустальном дворце. Многие тогда не могли поверить, что такой невзрачный, тусклый камень оценен чуть ли не в миллион фунтов. К тому же алмаз имел изъяны. Вот когда его огранили заново, он действительно засверкал.

Во время моей короткой речи Бенедикт недовольно морщится и даже пару раз раздраженно машет рукой, но говорить не может, поскольку продолжает жевать. Наконец он спрашивает:

— Скажи, ты веришь, что некоторые предметы приносят своему владельцу несчастье? Особенно этим отличаются драгоценные камни.

Я скептически поднимаю бровь:

— Давно ли вы перечитывали Уилки Коллинза?

Бенедикт отмахивается и говорит, опережая мой следующий вопрос:

— Стивенсона я тоже читал³. Но ты мне не ответил.

— Что ж, пожалуйста. Я считаю, что причина несчастий — не камни, а людская жадность.

Бенедикт одобрительно крякает, а я внимательно на него смотрю и говорю:

— Мне кажется, вы хотели что-то мне рассказать. И это имеет прямое отношение к вашим словам: «А мог бы и не украшать».

— Ты все правильно понимаешь, мой мальчик, — соглашается Бенедикт. — Именно поэтому я поведаю тебе свою историю. И еще потому, что людей, которые в ней участвовали, давно уже нет в живых. Давай выпьем еще по чашечке. Только плеснем туда немного бренди…

Ниже я излагаю историю Бенедикта. Она произошла в те времена, когда Бенедикт был еще лейтенантом британской армии (это он оказался на фотокарточке). Тогда ему было двадцать пять лет, и он служил в Лахоре — это главный город Пенджаба, провинции Британской Индии. Кстати, на второй фотокарточке — Джон Лоуренс, еще один участник тех событий.

Я постараюсь передать все события в точности, однако исключаю сильные выражения, которые Бенедикт порой, распаляясь, употреблял. Они, безусловно, гораздо ярче передают всю глубину его переживаний, но все же я счел необходимым заменить их на более приемлемые в приличном обществе. Я также опускаю местные понятия вроде сахиб, муршид, тальвар⁴, которые, несомненно, придают подобным повествованиям надлежащий экзотический колорит. Однако я слабо разбираюсь в данной теме и поэтому боюсь что-то напутать и показаться глупцом знатокам этих тонкостей. За причудливые имена и географические названия я ручаюсь, так как по моей просьбе Бенедикт записал их на листке бумаги.

Итак, я приступаю.

Примечания

1

Джозеф Пакстон (Joseph Paxton) — реальное историческое лицо, английский архитектор, садовод и ботаник. Хрустальный дворец ныне уже не существует: в 1936-м году он был уничтожен пожаром.

2

Исторический факт.

3

«Лунный камень» Уильяма Уилки Коллинза, «Бриллиант раджи» Роберта Льюиса Стивенсона — в обоих романах фигурируют приносящие беду драгоценные камни.

4

Сахиб — господин, почтительное обращение к европейцу в колониальной Индии. Муршид — наставник, учитель. Тальвар — индийская сабля.