Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2.

Олег Юрьев (2018)

Олег Юрьев (1959-2018) — выдающийся русский поэт, представитель последнего поколения неподцензурной литературы. В двухтомнике впервые собрано воедино его поэтическое наследие. В творчестве Юрьева раскрываются неизведанные возможности русского языка, прошлое поэтической культуры смыкается с будущим. Мир, в котором существует его поэзия, — мир краха утопии. Вклад Юрьева в современную русскую культуру велик и разнообразен. Его романы и книги очерков стали важным явлением литературы 1990-2000-х годов. Его пьесы идут во многих российских и европейских театрах. Его статьи порождали плодотворные дискуссии. В 1980-х годах он вместе с друзьями основал в Ленинграде литературный проект «Камера хранения», который в разных формах продолжался до 2015 года и был важной частью поэтического ландшафта последних десятилетий. Юрьев много сделал для возвращения в наше культурное сознание забытых имен русской литературы XX века и привлечения внимания к творчеству талантливых авторов новых поколений. С 1991 года Юрьев жил в Германии, писал также по-немецки. При жизни выпустил 16 книг на русском и 13 на немецком языке (стихи, проза, эссе, пьесы). Его произведения переведены на многие языки. Он стал лауреатом премии имени Хильды Домин (2010); премии журнала «Звезда» (2012), премии журнала «Новый мир» (2013), премии «Различие» (2014); поэтической премии АNТНОLОGIА журнала «Новый мир» (2016); Русской премии (2017). В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Собрание стихотворений

1976–2018

Стихи о ночи

1981–1984

Пятнадцать стихотворений 1981 года

Зерцало

Все страшное: раковинки рта,

Плечи, ключицы, затыльцы

И голос, обтекающий карта —

вый Корень — всё однофамильцы,

Однофамилки всё, однофами —

редореми: И медленного жутче.

И зеркалу огульному скорми

Все отраженья, стало чтобы жестче,

И тут-то оно выплыло в зерцало.

В зерцале холодно, рассвет… —

Волнистого и мягкого металла

Увидишь губы, шепчущие: «Да,

«Сквозь тело протекают провода,

«И на коленах нежен первоцвет,

«Советуя трехкрылому растенью

«Соприкоснуться со льдяною тенью».

От темени до волокнистых пят —

Витые провода, витые;

Там электроны маленькие спят,

Орбиты шевеля сторожевые;

Там ходят голобокие жуки,

Разглаживая скомканные рыльца

О бронзовых кроватей шишаки

И сткла окаменевшие перильца.

Что может быть страшнее на земле —

и в комнате, и в комнате — Чем имя,

Чем звуков ряд, расправленный в игле,

Отправленный кружить в не это время?

Но именно: страшней не что плодишь,

В углах и плоскостях ища кормилиц —

Страшнее нет, чем: в зеркало глядишь,

А там, на дне, одно — однофамилец.

Подражание псалму

Дай ноги, Бог, на голос коль был щедр.

Тот голос гонит — позвоночник вод

Под ластой прогибается и вот —

Безмолвие пустых и мыльных недр;

И, рыбой каучуковой полна,

Скользит по дну громоздкая волна.

Был голос дан. Под кровлею крыла

Страна моя так искренне мала,

Прилизана на неродной манер;

И воздух ватен, и на всякий взмах

Перемещенье тает как впотьмах —

Как ни маши, ты небу не в обмер.

Мне голос дан был. Ввинчиваясь в плоть

Сырых переминающихся почв,

Прав я едва ль, протискивая ночь в

ядро земли; Не лучше ли, Господь,

Дать ноги мне, чтоб в тяготном пути

Доплыть, и долететь, и доползти?

«Не ходит ли кто под водою…»

Не ходит ли кто под водою,

К зеркальному своду ногами,

За узкой, за склизкой удою

Кругами, кругами?

И, глаз опрокинув, глядит

В реки серебристое днище;

И свет его горний слепит —

Все чище становится.

Колыбельная

Малый, спи — над светом тьма,

Лишь в окне клокочет,

Да луна нож свой косой

Об облако точит,

Поспешает пешеход

В плащичке что птица;

К однобоку-фонарю

Тень его катится,

А под домом ходит мышь,

А над домом воздух,

Рыбы жесткие в пруду

Спят безмолвно в гнездах,

Мама спит, и папа спит,

Обнявшись в постели,

Сердце их стучмя-стучит —

Стук повсюду слышен.

«В окне огонь стоял. О стены…»

В окне огонь стоял. О стены

Косые бились паруса. —

Из форточки, из блесткой тени

Ужасный голубь поднялся.

А мы, обнявшиеся, спали

В соленой раковинке тел…

Помилуй Бог, мы знать не знали,

Влетел он или пролетел.

«А ну отсюда — дом плохой…»

А ну отсюда — дом плохой,

Тут мыший проговор глухой:

Малютки гладкие в буфете

Сквозятся в скользкие сыры,

И жестким усом из дыры

Качают домочадцы эти.

А ну отсюда — в январе

Тут женщина еще в ребре,

А к февралю уже по саду

Качает кичкою тугой,

И пота капля над губой

Бесцветней яду.

«Несть встречи…»

Несть встречи

С подложечным косым крылом.

Всё хлад плечей, всё лон ослабших течи,

Всё камешки во рту кривом.

«Такая речь подобна междометью…»

Такая речь подобна междометью,

А голос колоколен — между медью

и медью Круглый пролагает путь.

На вервия разобранною плетью

Его не припугнуть.

Так русская проветрена округа…

Слабеет колокольная подпруга

И колокол сам по себе урчит…

Сам по себе. И путник из испуга

Лошадку горячит.

Записка на погоне

Что я сказать могу без спора?

— Кругла земля, она тверда,

Щемящие щиты Боспора

Опять тесны как никогда,

А там, на Севере, полночный

Костер катается по мху,

Всей пустотою позвоночной

Луна приникла ко штыку.

И кто же, кто же в чаще бродит,

Железками бренча из мглы?

Не бес ли его в бездне водит,

Небесные кося углы?

Не ангел ли его морочит,

Украдкой верный путь торя?..

…Боспор кипит, Боспор бормочет,

По дну катает якоря.

«Дождь по липе многоствольной…»

Дождь по липе многоствольной,

Сон нейдет, а мир обмок —

Жёстки крылья, свет окольный

Заперт на замок;

В мире тихо, тихо — тише

Тишины в виске;

Водяные мыши

Шепчутся в песке;

В мире тихо. Пали крошки

С Божьего стола.

Смотрят водяные кошки

Из угла.

«Все остается…»

Все остается,

Хоть даже бы все потерял. —

Октябрь бьется

В дешевый свой матерьял.

Наш конь стеклянный

Безглазый стоит в пруду.

И ветер странный

Бу-бу, говорит, ду-ду.

Я выйду поздно

Сквозь море красное в сад. —

Легко и грозно

Колёса его колесят.

Следы глотая,

В шаре сомкнется клеть.

Все остается; не облетая,

Не облететь.

«Голые трубы деревьев…»

Голые трубы деревьев

Сверху поют.

Дело-то скользкое… Верь я в

Холода край,

Негрские проклял бы ногти —

Нéголос вьют

Там, где всё падает окрик,

Всё поднимается грай.

Купы блистают — и пробы

Не во что вбить.

Черное виделось чтобы,

Надобно, слышь,

Голоса вздутые щеки

Низко любить.

…Что ж в холод не веришь этот,

Пальцы сплетаешь лишь?

Романс О. М

В тот долгий час, когда, над садом лёжа,

Распахнут, недвижим,

Кольчужен филин, и седая кожа

его Невидима чужим;

В тот долгий час, когда прогнут водою

Наш плоский пруд,

И долго петь, и тяжко козодою

У острых козьих груд;

В тот долгий час, когда в печах блистают

Слоистые тела,

Два темных перышка в окошко залетают

И застывают у стола —

Вы слышите? — пытается скоститься

Вся гиблая вина

Лишь в этот час, когда седая птица

Бесшумно падает у вашего окна.

На смерть Бориса Вахтина

Нитей желтых разжатье и сжатье

Продолжает под садом игру;

Собирает просторное платье

Человек, возвращаясь к ядру.

Все стоят небосводы цепные,

Все селенья во вдохе, во сне,

А в саду бессловесны портные,

Лишь дрожат их пустые пенсне.

Простодушные строки

Собора сиротские кости.

Громоздкие, легкие купы.

И сора продрогшие горсти

Взирают в зеленые лупы.

Над вашею крышей блестящей

Зимы голубиное тело —

Над рынком, торговою чащей

(И лето ей пальцев не грело),

Над парком — зиянием светлым

Проточенных легких развалин

(И реки сокрыли под ветром

Блистанье своих готовален),

Над светлым зрачком пешехода,

Над сором калошных замочков,

Над зябнущим сердцем завода,

Над хором древесных сыночков,

Чье время, что пело громоздко,

Толпою туда полетело,

Откуда, с льдяного подмостка,

Спешит голубиное тело,

Спешит голубиное тело.

Спешит голубиное тело.

Одиннадцать стихотворений 1982 года

«Всё зияю… И я, и ее…»

Всё зияю… И я, и ее

Зазвеневшее сердце пустое…

Ой, зима, все толкуешь свое?

Ой, толчешься все в сухостое..?

Чьим губам эти груди теплы?

— Чу, не двинется суженный месяц…

— Чье ж там сердце кивает из мглы,

На стуженые вожжи повесясь?

— Всех катушек льдяное литье,

— Всех зеленых сердечников поле —

— Вся зима вам. В воронке ее

Хрупко звякнет копыто тупое.

Вальс

Зеленые метры погонные

На невских, на венских плечах.

И сердцы дубов заголенные

Вздыхают в морозных печах.

— Что, холодно, бедные?.. — Тесные

Зеленые зубы скрыпят.

Военные трубы небесные

Бубнят невпопад.

«Как, простишь ли ты крепкую веру…»

Как, простишь ли ты крепкую веру,

Небо крепкое, небо ничье?

Слышишь, — льдяшки катятся по скверу?

Видишь, — рвется воронье тряпье?

Что стараться? — старается слово

Для того, у кого своего —

Только олово круга земного,

Только птичек больших баловство.

«Зима ткала. — На кровле снежной…»

Зима ткала. — На кровле снежной

Бесшумные колокола

Шагали поступью прилежной —

Зима высокою была.

Зима ткала. — В станке бесшумном

(Белее полотна, зерна…),

Сошлись в союзе безраздумном

Зима и света сторона.

Зима ткала. Зима молола. —

К полудню все и замело…

Но, будто колокол раскола

Из дуба падало дупло.

«Назову воду эту тропою…»

Назову воду эту тропою,

Где волн походка слепа,

Где легко катить за тобою,

Скоротечное сердце серпа.

Назову землю эту водою,

В узелках полношных водой;

Хребетиной ее пустою

Населю наш сад пустой.

Назову воздух этот землею…

Не ночлег ли мне в нем?.. Ночлег…

Кто ж так флейтой скрипит сырою?

Или нас так зовут, Олег?

Mechanica aetheris nova

Земля есть диск меж полусфер дневных,

Что превращаются в ночные крылья,

Столь быстрые, что я не вижу их —

Всё темный блеск, всё кажимость бессилья.

Земля есть птица ночи. Днем она

Покойно спит, себя обняв крылами,

А ночью движется — и не отклонена

В движении своем соседними телами.

И более того: когда слабеет мах,

В часы рассветные, в мельканий замедленье,

Смотри: сопутники — все по прямой, впотьмах,

Всё с той же скоростью, всё в том же направленье.

«Возились полный день, а вот уж и пора…»

Возились полный день, а вот уж и пора.

Тревожатся и старшие: «Что дети?

«Явились бы уже… как канули с утра… —

«Вот вечер катится, сверкающий, как сети…»

Мы — камень и огонь, мы — древо и вода,

Мы — воздух, свет и кровь — должны спешить: уж тёмно.

Когда же побежим — кто как и кто куда —

Песочница пуста останется, огромна

«Отчего в слоистой оболочке…»

Отчего в слоистой оболочке

Сердце нé-движи́мое лежит,

И его пустые позвоночки

Полный мрак и нижет и можжит?

Отчего ж, в стремленьи центробежном,

По углам земля приподнятá;

Почему ж над сводом побережным

Все ж пусты златые ворота?

— Ничему движенья не избегнуть…

Отчего ж не движется рассвет?..

Отчего ничем не опровергнуть

Этот полый маленький предмет?

Упала перед дверью головня

Упала перед дверью головня,

И воздух, выдыхаясь из огня,

Коснулся разлетающихся стекол

И горлом медным, как голубка, клекал

И полым глазом щелкал на меня.

Все тленье прáзелени, все сиянье тьмы,

Все воздуха блестящие холмы

растаявшие Стали будто прежде;

И перед смертью в буднишней одежде

На все колена становились мы.

Из тьмы близлежащего сада

Из тьмы близлежащего сада

Во тьму черно-плотных небес,

От слуха таясь и от взгляда —

Обратный поток листопада,

Сквожение вышних завес.

Лишь черви, те чувствуют в норах

Клеёной своей головой

Сквожение в вышних зазорах —

Весь этот невидимый шорох

И этот неслышимый строй.

Баллада

…я увидел, как мимо пошли

Всех задутых садов корабли

На стоянья ночные;

И узлами большими свой сад я связал,

Он задохся, да слово сказал

Красно-пестрой рукою, как немые.

«Не моей ты рукою обнимал да дарил,

«Не моей ты рукою как немой говорил,

«А своею рукою.

«Пусть же сердце немое подскажет тебе,

«Что несут на горбе

«Ветры — пестрой и красной рекою».

Юрьев день

Юрьев день

К тебе, о господин потомок достоумный,

Со дна сумрáчных дней глас подтянувши шумный,

Я обращаюся со дна сумрáчных дней,

Что мглы частичками, чем дуростью скудней.

Конечно ж, неумно в иное поколенье

Применным временам хулу иль похваленье

Окольно потащить, чтоб кто-то там, взыграв,

В большом учебнике подправил парагрáф,

И, в школьника вперив мизинец волосатый,

Все новости сии — фамилии да даты —

Долбил несчастному не чая от юнца

Ни слуха впóлуха, ни веры до конца; —

К тебе я не затем. — Опасные забавы

Мешаться в суд богов, хоть даже и неправый… —

Аз признан подлецом, а Я святым… Стиха

Не дам к свидетельству, что это — чепуха,

Что оба — Аз и Я — столь вне существованья,

Что встанут в ложны им все истинны прозванья.

Замечу все ж таки: меня уж не найдешь

Меж полагающих, что оком обоймешь

Тем более, чем далее отыдешь… —

Всё, может так это… но сам, любезный, видишь:

Все эти мудрости — не к нашей широте:

Во мгле предутренной чуть что-то видят те,

Что в сад спускаются…: деревьев уплотненье,

И матовой луны тяжелое роенье,

И что-нибудь еще… С крыльца же своего

Во мгле предутренной — не видно ничего.

На дне сумрáчного, предутренного сада

Есть мреющий огонь, — огонь полураспада, —

И мне достаточно, и боле, чем хочу,

Я замечаю черт. — Однако же молчу!

И не единственно из недоверья к зренью

(Грача и соловья я различу по пенью!) —

Но образ времени есть заговор грачей!

Декабрь сейчас… Коль голос, так ничей,

Ни даже ни грача, а так… оттаяв в льдине,

Без уха и без рта звучит в александрине.

___________

Но я, я не могу и слышать о комплоте

Отродья хамского, по собственной охоте

Вертящего рули у памяти людской.

Мне — голосу во тьме — нет нужды никакой

Ни в важном улю-ли подземного писачки;

Ни в говоре вола, с казенной сыта жвачки;

Мне гадостны равно «на-пра…» или «на-ле…» —

Десницу и шуйцу как различишь во мгле?

Послушай-ка, о сын веков достолюбезных,

К тебе я не вознес ни пеней бесполезных,

Ни робости больной, ни гордости больной!

Вот и декабрь… И ветер, как шальной,

В тумане рыская, на миг его прорезал,

И странствующий глас, плодоносящий жезл —

Единственный побег сумрачных дней моих

Возник перед тебя. И всё, и ветер стих,

И в хмаром облаке опять мой сад сокрылся, —

Я бился, ты ж — вникал, но смыслу не добился…

И снова проглотил двойной горящий мрак

Мой не звучащий звук, твой не смотрящий зрак.

1982

Accusativus

Всех… всех первенцев от наших очагов,

Всех… всех пасынков богоугодных пазух,

Не сделавших еще своих шагов

Из наших рук в верблюжью супесь азбук;

Всех… всех кáтящих в взволнованной земле

Всех… всех на свете тыльных плоскогорий,

Чьи волны, остановлены в золе,

Молчат среди пылающих уголий;

Всех… всех кáтящих бездонную ладью

Всей… всей тьмою на неимоверных веслах…

И бронзовые горны улю-лю

Кричат из облаков молниеносных.

1983

«Там ветер и ветер в зияньях…»

Там ветер и ветер в зияньях,

Где листия дулись горой.

Деревья в кривых одеяньях

Сносили свой женский покрой.

И что же в сюжетах природы

Для поздних ее сыновей,

Когда б не постылые годы,

Летящие из ветвей.

1982

Стансы

В пугающем звучанье совершенном

Мне жить и жить… и что же из того,

Что тычется камышинка коленом

В ложащееся звука существо.

Пускай ее… Морская черепица,

Теснясь и падая, и вот! — стоя,

Накрыть мой дом недвижным махом тщится,

И защитить от мшистого копья.

Я ль не летел в соленой колыбельке

От бережка до бережка земли,

А голос, расширяющийся в Бельте,

Звукоубивство чествовал вдали —

И вот я здесь: камышевые дула

И мышцы волн воюют, и в бою

Нет звука всё. Одно зиянье гула

Пустой волной качает жизнь мою.

1983

Русская песенка I

Эх, осталось бы у нас чутку денежек

С тех орешек золотых, что лущим,

Мы бы сóзвали в свой дом красных девушек,

Красных девушек и красных мужчин.

Ну а те уж бы зашли бы, не чванились

Перед тьмою, что, сияя стеклом,

Опускается на пол — всеми швами вниз,

Но храня еще исходный наклон.

1983

Двадцать четыре стихотворения 1983 года

«Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован…»

Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован,

Как не нужно от ней ничего, кроме дней и ночей…

Даже вниз уходя осовевшим лицом пустяковым,

Оглянусь изо всех сил: Божий свет, весь в снегу, весь в снегу до плечей.

Деревья —

— как в белых сетях

Уснули тенета…

Раз птицы сказались в нетях,

Ну что ж за охота?

Но, кажется, мир еще жив, —

Пронзят они сетки,

Зеленые перья сложив,

И СЯДУТ НА ВЕТКИ.

Два стихотворения

1

В русском небе — ни солнца, ни звезд,

Только сосны светили сквозь дюны;

Было видно, как пламенник ест

Осовевшее сердце лагуны.

На чернеющем снизу холму,

С полукругом земным за спиною,

Я взглянул через смутную тьму —

Встало русское море стеною.

Ничего нету здесь моего.

Даже воздуха, гаснущей тверди.

Ни воды, ни земли — ничего

моего. Кроме Бога и смерти.

2

Закат сошел.

Шумя меж сосн, съезжали дюны с локтя.

Отделавшиеся от ясных шор,

Вздыхали звезды в вогнутые стекла.

Из всех разов, как я на свете жил

Во тьме отсветных волн, что я видел, —

Одной лишь этою я жизнью дорожил,

Одну лишь эту жизнь не предвидел.

«Луны кусок в ее пятне…»

Луны кусок в ее пятне

Стоит над чащей неосиянной,

И верхний ветер в стороне

Навис звучащий, но безуханный.

Где был дворец, я вижу холм.

Где хладен герб — живую птицу.

И статуй облачных в глухом

лесу Я вижу вереницу.

Весь нижний город, и небеса

Стоят, беззвучны; висят, не рады.

Сады исчезли, и леса

забились в желтые ограды.

Три станса

Стрельнувшись из дому, вонзяся в ярый свет,

С пронзенным зреньем в дым несясь древесный

И голову подняв, — сквозь тщательный скелет,

Ходящий ходуном — узрил я дом небесный.

В безверхих колоннадах светлых линз

Шел я меж наискось сужающихся лезвий

И видел, хоть не мог, я бабочкин потертый низ —

Сдвигающийся дым созвездный.

Поднявши голову, поплачь о волосах

Земли, нацеленной за черными чужими голосами…

Доколе светлые колонны в небесах,

Доколе темные крыла за небесами.

«В иссиня-ясную Неву…»

В иссиня-ясную Неву

Съезжает белое каленье.

Ну как ей вымолвить: живу,

Коли заковано в каменье

Ее дыханье наяву.

Живется так же что и мне:

Один средь отсветов зеркальных,

Полууснувший, на спине

плыву. Уходит солнце. В спальнях

поддонных — Рыбий стон во сне.

Но — лишь учую я ветер тьмы

Над лесом блесен недоцветшим —

(Весь город — как корабль с кормы —

вздыхает…) (Слово есть ушедшим)

— Я вспоминаю жизнь на мы.

«Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва…»

Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва —

тился за ржавого лавра венец и грязную чашу златую.

И в царствованье рабов без господ господствовать взялся над сло —

вом, над бабочкой-словом, чей сыпкий испод царит в полуночье лиловом!

Хорошенький ж вышел я вам господин, о тьмы слюдяные извивы,

без них, что ушли, унеслись, как один… — Ушедшие, что унесли вы?

И как же — один — я сдержу этот груз предсердно прогнувшейся

стали?..

Прозрачные крылышки с умерших муз, как легкие линзы слетали…

«Я — ворон, вернувшийся к Ною…»

Я — ворон, вернувшийся к Ною,

Раззявши пластмассовый рот…

Зато за моею спиною

Кишенье — волна за волною

Воздушных и водных темнот.

И скользко же, Осподи-Боже,

В темнице десницы Твоей

Луны вороненое ложе

За узкою тенью моей.

Лишь шопот валов равномерный

«Не голос, нет уже ( — нам голос невозможен — )…»

Не голос, нет уже ( — нам голос невозможен — ).

Не музыка еще ( — мертвы мы не на столь — )…

— Есть только скрып меча, ползущего из ножен:

Так звуков падает заржавая фасоль.

Куда бы я ни шел — не слышу я отзыва,

Куда бы я ни пел — не вижу никого.

— Лишь в море: скатная жемчужина отлива:

Так обнажается безмолвья вещество.

Но от зависших скал ко мне приходит эхо,

Со стоном шевеля пустых морей меха,

И падает к ногам, среди греха и смеха,

Горящей птицею стиха.

—–

(О муза, надевай же бранное убранство! —

Чужие голоса на кладбище твоем.

Нам нужно, чтобы жить, такое постоянство,

Как никому еще, чтоб просто жить вдвоем)

«В рай впускают только птиц…»

В рай впускают только птиц,

Только птиц, только рыб,

Стаявший луча изгиб у воды.

Лишь светящуюся тьму

(По холму сговорив

До поры не съезжать и

До беды).

В рай впускают только тех

И лишь тех, кто не мы,

Лишь светящихся в воде и над ней.

Только тех, кто обещал

Без начал и канвы

Лечь за светлою иглою

Окончанья дней.

Ворон Ноев

В саде кáмневом, охладелом,

Желтом и синем саду,

Всем изощренным именем-телом

В небо я овчее ниспаду.

И не почувствовав расстоянья,

И не успев вздохнуть,

Птицею таянья и сиянья

Себя я смогу согнуть. —

Луком темным, мчащим вместе

С светлой стрелкой своей

Во всё уходящее перекрестье

Всё надвигающихся огней.

Якорь я в звездных вóлнах свистящих

(Крылья пóлны смолой);

Ворон я в синих облачных чащах

Над желтой Землей-Волной,

Где — весь раскачанный волн бегом —

Лишь камневый сад еще не померк,

Где над желтым и синим ковчегом

Я, ворон, всё падаю вверх.

Одесса

У свисших куп — ни степени, ни веса,

Лишь свертки тополей на голове…

Куда же ж ты заехала, Одесса,

На мусорном, зеленопенном льве?

Не чувствую ни грека, ни еврея —

Лишь полный и радяньский человек

(В дрожащих пальцах музыка, хирея,

Касается смежающихся век).

Я шел пустым путем сквозь дни пустые

От города в зерцающих тисках…

(Рекой не двинув, сжалися России

С Москвою бессердечной на руках) —

И вижу я, как можно — как с одежей —

Чужую жизнь с чужих плечей согнать,

Как можно жить на суше, как в прихожей —

Как имени ее не вспоминать.

Во тьме и на свету

Д. Заксу

Во всяком воздухе, во всяком волокне,

В биении волны, в переполненьи тверди —

Зимы глаза, зимы (Но их не страшно мне:

Бессмертны мертвые — они не знают смерти)…

Цветка биение бессветною главой

О воздуха волну — весь воздух развалило

(А я… — со дня, как был последний раз живой,

Ничто, что кончено, меня не удивило)…

У птицы в воздухе дыханья не лови —

Ей в гнутой полости грудной волны не сдвинуть

(А я… я и не жду круженья от крови —

Ей в венах кожаных давно уж не застынуть)…

Крови воздушной, темной вóлны извели

Всю кровь зеленую в деревьях… — и несложно

(А я… я не боюсь… — Ушедшие ушли.

Еще кому-либо исчезнуть невозможно)…

Биение ветров помчится целовать

Живых существ в сердца — прощально и безусто…

Им сердца моего уже не разрывать:

Во гнутой полости грудной — черно и пусто.

(Зима лишь ночь живет. На воздуха волне

Перемещаются ее бессветные одежды…

Я смерти не боюсь. Ее не страшно мне. —

Бессмертье — в ожиданьи без надежды)

Я не коснулся уст хладеющей весны.

Очей я не коснусь светлеющего лета.

О Господи, скажи, какие сны нужны,

Чтоб жизнь переждать и жизнь отдать за это.

От снега свет весны. А лето из листвы

Чуть вянущим его глядит немолчным оком…

О, жизнь пережидать, как Бога звать на Вы,

Как песнь державная в дыму мясном, высоком

И лесть своей стране, что мирно спит в крови.

Два стихотворения

1

В сердце крошечном и низшем

Сердце отчее живет,

Песнь поет, по мягким нишам

Среди голоса снует,

Из атласа перекрестков,

Из кроваво-нежных сот

Под жемчужницы подмостков

Лето ветхое несет.

Свет вонзился. Тьма упала.

Черствой тополи каркас

Принял звездные лекала

От отверзнувшихся глаз.

Я не вечен и не ранен,

И не чувствовать могу

Сна огня, стеченья пламен

В недоношенном снегу.

Я жемчужно-ветхим утром

Выхожу на Божий свет…

Здравствуй, жизнь в солнце утлом,

Здравствуй, солнце черных лет.

2

Ты пахнешь снегом и вином,

Осенним листеньем кольчужным,

Огнем на дне, что в слюдяном

Горит поджаберье жемчужном.

Ты пахнешь сном в моей крови,

Огнем в червонных переходах,

Где голос стонет: не зови —

Безмолвью, скованному в водах.

Во льду огни, на дне огни,

В крови огни нерасторопной… —

Несутся смоляные дни

Жемчужной поступью двустопной.

— Когда я жил на дне, в огне,

В реке, что шепчет и рокочет,

Я знал о том, кто, в льдистом льне

Лицом запутавшись, хохочет,

И видел я его глаза,

И слушал топота стяженья…

Куда ж ты ломишься, лоза?

Куда поете, сновиденья..?

«Когда прямую низведут…»

Когда прямую низведут,

Всё-всё свое и не свое

(Воздушный шар, скрипящ и вздут)

Во тьму войдет, но не ее.

Ни яви вспоминать, ни снов

Не нужно в жизни, ни иной

(За горстью косных этих слов,

За черной этой шириной).

Ни я не бы´ л, и ни иной

В расщелинах, где внидет свет

В воздушный шар, но не земной.

— Я выскользнул было, но нет —

«Эти конные ветки — не снятся…»

Э. Л. Линецкой

Эти конные ветки — не снятся,

Цокот замшевый их наяву,

И готов я с прелестною жизнью обняться,

Хоть и чуждым, и лишним слыву.

Хоть не входит сюда на рассвете

Ни волны полувзмах, ни огня…

Лишь деревья — сквозь вод и огней переплетье —

Дышат ясную тьму на меня.

Жизнь вошла. И иною не выйдет.

И иной я уже не смогу…

Лишь деревья сквозь очи кровавые видят

Непокорного их неслугу.

«И малый крыжовник дождя…»

И малый крыжовник дождя…

И сна расстоянье и песня…

Пронжу всё и вся, уходя,

Кристальным лучом угодя

В еврейскую кровь поднебесья.

Есть свет из спряженной воды,

И свет есть из неба и света,

Но грани меж них нетверды:

………………………..

Я жил и не знать не хотел,

Обязан кому я судьбою,

Какое из óгнистых тел,

Взлетевших мне следом навек,

Сумею назвать я собою.

Сколь медленно я возлетел

К оттаянью, к свету, к пробою…

Сколь медленно жив человек.

С жизнью жизнь

Жизнь, ты ясной сходишь, словно

Лип-госпож колокола,

Ясно-ясной, словно ясность

Крылья черные сняла —

Словно из безверхих сеней,

Из растерзанных пелeн

Проницаешь свет осенний

И листов замерзших звон.

Жизнь-жизнь, сознал я снова:

Ты ж не очень и смела —

Яблочный, завядший воздух

Лишь на прикус ты взяла.

…Хватит…ясно…вместе станем

В высях теневых ходить,

Станем-станем и устанем,

И не станем вместе жить.

И домашен, и торжествен

Нашей выйдет жизни слог.

Даже и расставшись, всё же

Возле встанем, видит Бог.

Четыре стихотворения

1

В слоях у облаченья ночи

Зеркальная волна — черна,

И сна изъя́звленные очи,

Незримые, глядят со дна.

В реке река царит, незрима,

Но небеса — не в небесах:

Неясный огнь Иерусалима

В верховных меркнет поясах.

И не снести ни сна, ни знанья,

Ни дня, угнанного в полон,

В реку двойную без названья,

В воротцы роговых колонн…

(Как падчерица расстоянья,

Стоит на сваях смутных ночь,

И несть ни слова, ни сиянья

Всю эту муку превозмочь…)

А день — иглой ко дну, из виду…

…И — вверх! В застывшую грозу! —

Во взрезанную пирамиду

Со странным отсветом внизу.

2

Владею сердцем я, и сердце есть у мира —

Во мгле зерцающей невидимо и сиро,

Никем не знанное, не манит никого —

Дрожь каменная лишь — в шаг сердца моего.

За нею движусь я. Сухое в сердце жженье

Мое руководит слепое продвиженье:

Зерцальных плоскостей касается рука,

И царствует душа — несчастна и легка.

И как ни различай огни и наважденья,

В частичках царской мглы — близнец изображенья.

3

Возвращаяся с русского плена,

Говорил я сходящему свету:

«Зря же всё… всё чернее измена…

«Твоя кровь… ее царственней — нету…

«Зря же все… в погремушках костячных

«Тени ходят по страшному раю…

«Неисчетных, ненужных, невзрачных

«их — Нужней и скончанней не знаю.

«Ни одна никого не дождется,

«Ни одна ничего не услышит,

«Просто — словно волна — распадется

«Неба свод, что созвездьями вышит».

«Все скончалися?» — свет подивится, —

«Аж оставивши вживе живого?

«Ну а чьи ж эти костные лица

«За тобой зазияли лилово?»

«А..» — сказал я: «Они? Сам я, знаешь,

«За собой звал молчанье и ужас,

«Возвращаяся с русского плена

В неба свод, что созвездьями вышит».

4

…А я рожден в кладбищенской столице,

Чтоб юный флот стихов флотоводить

И ощущать, как месяц узколице

Из дна Невы высучивает нить,

И замечать сквозь тени снежных стекол,

Как царское сребро хоронит дым,

И молния, невзрачная, как сокол,

Перед созвездием стоит моим.

Стихи о ночи

«Святое есть лицо у лебедя ночного…»

Святое есть лицо у лебедя ночного

В смутно-змеиной, лысой голове,

И влага слитная, как естество во…

…во всей Неве.

В предверье моря — колыханье цепей,

Огни спрядают несветящий свет,

Кому и в царстве всех великолепий

подобья нет.

О как уйти из города, из тела,

Коль шопот дней слышней, чем сердца бой?..

Ох, знаю я: так жизнь не захотела

и сделала собой.

Ночь знаю я — какой ее обычай,

Змеи иль птицы взгляд через плечо…

Из всех огней, из всех ее обличий

досталось лучшее еще.

Сошли уже в смеситилище к безднам

Змеящиеся смутные дома,

И встала ночь под деревом созвездным,

как дерево сама.

И унеслась река сквозь узу горла,

Неравно-плотны воздуха холмы…

О сколько рук над ними распростерло

дыханье тьмы.

Гори-гори, гори, огонь бессветный,

Воздушную столицу освещай!

Ох, шепот дней, бесстрастный и бессмертный,

прощай, прощай…

Декабрь 1983

Без жизни жизнь

Жизни я не знаю, знаешь…

Страшно, знаешь, мне ее… —

В капле каждой раздвижная ж

Сердцевина у нее,

Где прорезан иль просверлен

Алчно тянущий извне

рот — Всеяденьем осквернен,

С красной трапезой на дне.

Жизнь — вечно-горящий камень,

А сгорающее — ложь…

Камень плавится, и пламень,

Взрезан, рушится на нож,

Льются люди, каплют вещи,

Блазнящиеся в огне…

Всё ж таинственней и резче

Лезвье музыки во мне.

Январь 1984

Михайловский сад

Отставшие в рассеявшихся тéнях

Не менее деревья не видны —

Как плакальщицы, сели на ступенях,

Роняют слезы в черные волны.

Немного ж высветил в ноябрьском саде

(Что в вогнутом стекле) холодный луч,

И старших птиц, стоящих на параде,

Уже не расшевéлишь, как ни мучь.

Без дна — ни дня. Скользят (и не очнутся)

Мимо кружных граненых колоннад,

Их небеса цепные не коснутся,

Коленцы каменные не стеснят.

Как лóдья с ледяным и низким днищем,

Несется к норду узкий городок,

Неся — несомый — к вышним пепелищам

(Откуда-чей — не знаю) узкий вдох.

Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей

Приглядываться в дырочки травы…

И время мертвое приречною аллеей

Идет не поднимая головы.

Январь 1984

«Ну а я — каб я жил под венец, под завязку…»

О. М.

Ну а я — каб я жил под венец, под завязку,

Под качение сердца вовне,

Невесомой бы ночью на русскую пасху

Я бы в море ушел на челне.

И жестяный стесненный язык колоколен

Провожал бы скольженье мое,

От свободы сердечной я б сделался болен,

Как и всякий настигший ее.

От кого и к кому я не знаю дорога

В тишине, вышине, глубине…

Лишь негромкое пение русского бога,

Отдаляясь, сопутствует мне.

Январь 1984

«А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья…»

Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти

А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья,

Лишь круженье зимы, лишь зиянье и жженье зимы…

Как же так же прожить эту вечную ночь униженья,

Как прожи́ли ее и как прóжили наши мертвые — мы?

Измождаясь лицом и разношенным телом грузнея,

На нечетких очках чуть уменьшенный мир пронося,

Как же так же прожить, ничего ни о чем не жалея,

Ничего не прося, ничего-ничего не прося, не прося?

И ветшанья извечные вести, и чья-то свеча над могилой,

И безжалостный голос зовущий сгущенно звеня —

Всё измышлено вчуже постылою тьмой полукрылой,

Чтоб величье из ямы извлечь под ножи ледяного огня.

О косая высокая тень!.. — но и песни завесть не успеть ей,

Как ворчанье начнется, гуденье, жужжанье внизу…

Вся Россия сойдись — лишь коснуться надгробья посметь ей,

Как навеки застыть с ледяною рукой на весу.

Но умершие выйдут смеясь и взлетят меж морозных строений,

Где по низу зима продолжает до выскреста месть,

И умершие скажут: «Напрасны и слава, и гений.

«Только память и честь — это все, что пока еще есть».

И умершие скажут: «В косых и высоких, высоких могилах

«Мы лежим до скончанья, не помня высоких имен,

«И качаются звезды в бесчисленных славах и силах

«Над великою ночью несчастных, несчастных времен».

Январь 1984

Календарная баллада

Когда зеленых раковинок нить,

Дрожа, в волне взвивается древесной,

Вы не спешите сердце единить

Со влагою светящейся небесной.

И воздуха взволнованный шатер

В свои жемчужные не пустит сети,

Пока не вспомню, выспрень и хитер,

О вашем бедном Юрьеве, поэте.

О скоро уже! Скоро из ворот

Деревья обесточенные выдут,

Полуослепши за утёкший год,

Чтобы труху из глаз зеленых выдуть;

Полуоглохши, — недомолвный шум

Из раковин повытряхнуть, как дети…

И вспомню я все, что прийдет на ум

О вашем бедном Юрьеве, поэте,

Несведующие скажут: жизнь ушла,

И голоса волною — не исполнить…

Причем весна? — в ее колокола

Звони-звони, но ничего не вспомнить…

— Но щекот их зеленых язычков

Один-единственный на Божьем свете

Звенит из-под наушничков-очков

О вашем бедном Юрьеве — поэте.

посылка

Я знаю, Муза, — замыслы смешны

С травой пролезть сквозь мякнущие нети.

Но, кажется, и Вы видали сны

О Вашем бедном Юрьеве, поэте.

Февраль 1984

Вариация

Эх, и вжался ж заржавленный якорь —

Не проглянешь сквозь вязкую муть.

И взошли камнесечец и пахарь

На лодейную зыбкую грудь.

Передрогнул корабль и замер,

Переставились жёрлы вовне,

Место намертво кормчее занял

Человек на двухногом коне.

И глазницами, полными глума,

Он за солнцем следит стороной,

Слыша никнущий шепот из трюма,

Слыша медленный скрежет цепной.

Крикнет птица: уходим, уходим…

Ветер мачтой чуть скрипнет златой…

…Что ж искорчился кормчий Господен

Под раздвоенной мертвой пятой?

Март 1984

Вариация вторая

А город на кораблях стоит,

В мачтовых рощах ветер сопит,

Цепи напружены, но уж прости —

Нам никак не уйти.

Здесь встал каждый корабль один,

Сбоку притиснутый линьей льдин,

Всё шевелящейся, и его шевеля… —

Но со второго боку — земля.

Господи, если б знали все вы,

Как сильно держит десница Невы,

Как машина где-то внизу дребезжит,

Как почва быстро дрожит,

Как Васильевский и Петербургский — в дыму,

А Елагин — вздул парусами тьму…

…Третий век прощаются под картавый свисток

Северо-запад и Юго-восток.

Ну так и знайте ж: давным-давно

Смели б если — ушли мы, но

Стоят мертвецы под днищем, на дне,

И — их не бросить мне.

Март 1984

«Оборочусь я чуть — и тьмы неравномерной…»

Оборочусь я чуть — и тьмы неравномерной

Разверзнется передо мной шатер.

Вовнутрь я вшагну, и тихий отсвет серный

Всех звездных волн да туч совьется в луч неверный,

Тот черноту пронзит — столь черен и остер.

Столь пóлны черноты полунощны запасы…

Столь далеко у изощренья мол блеснул:

На реберках песка, на полосах террасы,

На волнах лезвийных свою я тень спугнул.

И сверху тени камыша расшевелились,

Чернее всех чернот на несколько долей,

Огни какие-то, снижаясь, раздвоились

И канули в закраину морей.

И море лезвием кружным кроило воздух

Под ящерками звезд, юлящими слегка,

И рыбы, встав на хвост, в полужемчужных гроздах

Стеснились поглядеть на грозды-облака,

Которые вверху, как мышцы, коченели.

И комната земли без-окон-без-дверей

Съезжала, чуть шумя, с растерзанной постели

К звезде закраинной — всей тяжестью своей.

…ха, память не нужна! Что проку от былого

(Как ни юродствуй, на воду не дуй)

Зудить-вызуживать? Оно не даст ни слова.

Какие-то шаги… случайных черт полова…

И в звуке костяном безлицый поцелуй —

Все, что умеет знать оно.

Апрель 1984

«Небосклон полу́ночи — в облачных изъянах…»

Небосклон полу́ночи — в облачных изъянах.

В треугольничках речных ржáвеет вода.

Птицы спят в своих корзинах, в черных, в деревянных,

И во сне клокочут, шепчут — тише, господа.

Нет, ни звука не раздастся на ночной ограде.

Шпиц нечищенный, косой брезжит в небеса…

Нет, но что же это там, в проволочном саде?

Боже, кто идет сюда? тише: голоса.

Апрель 1984

Два стихотворения

1

Я завтрашнюю ночь не жду,

Я крашенную ночь не жажду,

Сгоревшей памяти дуду

Одену в черную одежду.

Гуди-гуди, просторный звук,

Сгоревшие огни качая…

Я жизнь жил, как между рук

Трава росла не замечая;

Я жизнь жил — и ни огня,

А близящееся все — известно…

Там, за спиною у меня

Свеченье — мёртво и прелестно;

Там, сквозь зазубрины травы

Звук ломится, зажмуря очи…

Да что б там ни сказали вы,

— Хоть черно здесь — но нет здесь ночи.

2

Слышишь? — Звон скользит по кругу

Мира неживого.

Я любил любую муку

Слова дрожжевого.

Слышу… Страх… Ошейник в небе?

Или ж это лира?..

Кто ж споет о черством хлебе

Неживого мира..?

Апрель 1984

Лист

В мыльном солнечном луче

Лист — изнанкой волосатый —

Сух и бледен на плече

У прогалины рогатой.

Жилы хрупкие черны,

Блеск течет темно-зеленый

С оборотной стороны —

Плотной, влажной, раздвоённой…

Лист… — по бедности его

Две есть изнанки у него,

А другого ничего,

НИ-ЧЕГО.

Апрель 1984

«Полнóчи час взойдет и ниспадет…»

Полнóчи час взойдет и ниспадет,

Съезжавшее из синих звезд созвездье,

Доставши дно земли, меня лишь здесь найдет —

Как смертное отставшее известье.

Здесь — ничего. Здесь наг земной предел.

Один здесь я — невидимый — остался,

Как свет ночной, что в горницу влетел

И в зеркальцах безлицых затерялся.

Морская толщь восстала в полный рост

И полон воздух серными тенями

Сгоревших птиц. И месяц узкокост,

Как виноградина — в отсветной яме.

Жалел я ночь. Присевшие сады

Так страшно говорили над дорогой,

И яблоки из замши и слюды

Над яблоней сверкали круторогой,

И не было огней над полустертой мглой,

Сбрелись когда созвездья и соцветья;

И птицей серою кружился голос мой.

— Я говорю: кружился бы, ответь я —

Май 1984

«Исхожу я из старого страшного дня…»

Исхожу я из старого страшного дня,

Как исходят огни из граненого дна —

Шевелясь… расходясь да сближаясь,

Над изрезанным небом снижаясь.

Мякнут тени. Иначе сказать, день ушел.

Небо — неравномерно сияющий шелк —

Там зеркальная редкая сетка.

Отчего бы реке не пролиться, крошась..?

Отчего бы стиху и не жить, не страшась..? —

Не всегда… хоть когда-нибудь… редко…

Май 1984

Детские стихи

День стоит каменоломней

Дождик в странной едет мгле.

Всё огромней да огромней

Солнце мыльное в стекле.

Дождик светлый, расщепленный,

Как невидимый шуршит…

А во всех его зеленых

Хрупких горлах искривленных

Горячо… легко… першит…

Май 1984

Молитва о мире

Ох, эта капельница тьмы!..

Провисшая, висит Селена,

Воздушные встают холмы

На полукруглые колена.

В амфитеатре дерева,

Расположённы перед морем,

Вздыхают, слышные едва,

Под ветром горьким, но не горем:

Здесь мир, рассéченный судьбой,

Становится сейчас собой.

Блескуч в волнах и светел воздух,

А в облаках вода черна;

На крыльях черных, кривокостых

Ныряет птица дóпьяна,

От низа вверх, от верха книзу,

Неслышима и невидна;

Деревьев слитная стена

Глядит в исчерканную линзу,

Глядит, волнуясь непреклонно,

Но все еще соединенно.

Я человек. Я вижу мир

(Там птица ходит неустанно)

Из спутанных мохнатых лир,

Стоящих с краю Океана;

Я — человек, я — с краю ночи,

И руки смутные короче,

Чем мир, хоть он и невелик.

Я — блик — скользнув по небосводу,

Сам засветив себе природу,

Я слезкой лег на материк.

Одна лишь ночь, орех бесценный,

Зелено-черный и сырой,

На звездной ветви чернопенной

Сияет мягкой кожурой;

Но съедет день, и — старый, светлый,

Сухой… но так же смертный — смертный

Мир в деревянном кожухе,

Что изнутри весь размалеван,

Óхрян, голуб, залакирован,

Снаружи щит, как на жуке —

Вот вам. Был дух морской и влажный,

Стал мозг раздвоенный и страшный,

И это все ж таки одно;

И стало поле зренья полем

Войны дурацкой, и доволен

Огонь, взбегающий в окно.

Ушли в присутствие деревья,

Ниспала птица на волну…

О Боже мой, Тебе не верь я,

Куда ж я сердце поверну?

Май 1984

Стихи о небесном наборе

1984–1988

Улитка на льду

Три стихотворения

1

Я родился́ старик, я прочь уйду младенец

Без знанья и казны, и страха, и стыда…

Не-е… не в земли испод — весь в узелках — оденешь —

меня — Но в тьму сию, где слово, где вода.

Иначе бы граненое зерно болело

(Куда еще придется мне врасти),

Когда б сначала я не знал, где право и где лево;

Где верх, где низ; листать куда, куда идти.

Так здравствуй же, черта, где я на верхнем марше

Закладку вышвырну из забыты´ х страниц..!

Я дальше, вниз и вниз… (не-е, так не стану старше…) —

На первую ступень, чтоб не склониться ниц.

Так страшно — мало жить и не поспеть свернуться,

И листья гладкие раздать на гной земле,

Под вскриком времени на полпути споткнуться,

Раскрытой книжицей остаться на столе.

2

Улиткой на зéленом льду

(Но блещущей, точно валторна)

В кромешном живу я саду

Повторно, упорно…

И мир, виноградный листок,

Наклонно дрожит, измерзая…

И сладко смотреть на восток,

С потресканной кромки сползая.

3

Земля меня когда б еще простила,

Которую я в груди целовал…

… Как старое, как сзябшее светило,

Я рук своих во сне не узнавал.

Скольженье времени есть бегство врассыпную

Последних, загибающих лучей…

Как солнце красное оставит ночь ошую,

Так жизнь становится черней и горячей,

Ведь жизнь не в будущем меняется, но в прошлом.

Как знать, как что-то видеть, если ночь?..

Когда б я жил в земле кротенком своекоштным,

Я б знал саму судьбу, я б смог тебе помочь.

Июль 1984

Стихи с юга

Бог ночи пал, краснокрылат

(А в подреберьи тает броня…),

В электрический голос цикад,

На висок изошедшего дня.

У южных, неуслышных птиц

К скоротечным отверстьям ключи,,

Нерасчесанных острых ресниц

Я коснусь, как взрыданье, в ночи.

Всё в эти молча, молча дни,

Неоглядней на звук в вечера…

Только ночь, как ее ни храни,

Говорит, говорит до утра.

Август 1984

«Деревья скраденно сползали…»

Деревья скраденно сползали

Наверх и влево — как всегда,

Когда сквозь пальцы, сквозь скрижали

Неслась, разгромлена, вода.

Деревья — Бога погремушки,

Когда Он осенью не Спит,

Несмятый верх Его подушки

Несметно жемчугом Омыт.

А смятый низ Его подушки

Сочится уксусом, смолой…

Несутся звездные вертушки

И ангелы вниз головой.

Сентябрь 1984

«Бог выдохнул — и хмарь по зеркалу земли…»

Бог выдохнул — и хмарь по зеркалу земли,

Кружно, серебро-серо разрастая…

Разглаженные тени потекли

По краешку кругом, следы свои съедая.

Менялась тень на тень, листалась мгла за мглой,

Всё прозелени легкой набиралось,

Истаивал уже последний слой…

Его лицо на диске показалось.

— Поэт есть зеркальце у рта больного мира —

Сентябрь 1984

Стихи из пьесы «Маленький погром в станционном буфете»

1. Говорит начальник корабля, везущего Иону в Фарсис:

Рогатое, черное море

Встало пред душой,

Завинтилось воронкой большой

В бéло-сéром соре.

И возглас я не слышу свой —

Крови только запах из воды.

Клонятся горние сады

Сизой листвой костяной.

Зерцальные черные брызги

В померкших воздухах стоят.

Мачты незапные взвизги

Сердца срывают у наяд.

О, ветер кружи́тся, кружи́тся! —

Скрутился в конус моря диск.

И нá небо небо ложится. —

И небеса катятся вниз.

Валов раскрошённые гребни —

Черные! — сверкают у виска.

В сердцевинах их ослепли

Литые два зрачка.

Мир нисходит внутрь.

Бледнеет в бездны вход.

Нет, никому не развернуть

Бесповоротных вод.

Этот запах страшный —

Колокольный запах тьмы,

Смерти вчерашней

Запах, запах катится от тьмы.

Кто бы ни пришел вослед,

И кто бы ни приплыл сюда —

Вчера случившаяся смерть не оставляет след: —

Нет ни следа.

2. Иона говорит начальнику корабля:

Жизнь сказала: «Я ли уж не ласкова,

«Я ли уж тебя не сторожу?

«Хитростней узорочья дамасского

«Древо крови я в тебя вложу.

«Все обсыплю черной скользкой ягодой,

«А поверх — зеркальная пыльца…

«Только… Господину ты не ябедай,

«Даром не расстраивай Творца!»

— «Я пророк, ушедший от Хозяина.

«Я — еврей, ушедший от Отца.

«Как из алой мглы заря изваяна,

«Так из ней же скатаны сердца.

«Я — как шмель, гудящий озадаченно

«В средостеньи мира, на цветке:

«Скрипочная грудка пéтлей схвачена,

«Нить плывет к невидимой Руке.

«Уж тебя, разлучницу лукавую,

«Я не стану с Господом мирить!..

«Не грозись наградой да расправою,

«Не колебли золотую нить!

«Ты как хочешь штопай да залатывай

«Хитросплéтенья своих тенет…

«Но глаза косые — не закатывай —

«Я не стану пить твой черный мед!»

3. Говорит Иона в Ките

Пять концентрических сердец

Вздыханием одним вздыхало,

И цвел един, един венец

Над свертком мяса и металла:

В горящем масле ледяном,

В пространствах ночи безуханных

Повис оцепеневший дом

На ветхих цепях окаянных;

Лучащиеся пузыри

Беззвучно вверх и вниз ходили,

Как очи всех, поводыри

Кого без них вверху водили;

Но света не было от них

В парящих полостях дрожащих,

И дом качался на своих

Зеркальных цепях нисходящих;

Растенья дышащие и

Раскрашенные мхи сухие,

Ввернувшись в черные струи,

Об руки бились, как глухие;

Листалась книга черных вод,

И все сердца вздыхали снова

И замирали: пролистнет

Иль нет — единственное слово?

И, краскою сухой шурша,

С изнанки всех великолепий

— Как на конце карандаша —

Вращался дом на скрутке цéпей.

В свеченьи взрезанного дня,

Который, нет еще, не минул,

Мне жить и жить еще, храня

Грозу, что я из моря вынул;

Сей дом из лезвий ледяной,

Как пламенник иного века,

Взошел над черной стороной,

Как бы заклявши человека.

За город, скраденный в ночи́, —

Рукой раскрашенной махая,

Косись, танцуй и бормочи,

Жена неплодная, плохая,

И пей кровавое вино,

Танцуя при последней дверце!

…Со внешним сердцем заодно

Вздыхает внутреннее сердце,

А три, оставшихся внизу,

Внизу возропщут разобщенно!

Да! Я унес от них грозу!

Навек ей встать у небосклона.

4. Первый станс Ионы у стен Ниневии:

Танцует блудничка под скрежет и гром,

Под грозные колокола,

И часто дрожит шелковистым бедром,

Как вбитая в сердце стрела.

Конец ознакомительного фрагмента.