Для кого встаёт солнце. Доблестным предкам посвящается

Олег Иралин

Исторический роман о событиях конца одиннадцатого века в Руси и сопредельных с ней землях – половецкой Степи, Польше, а также княжестве бодричей на южном побережье Балтики. В центре событий – судьба двух дружинников и половецкого воина. Отправляясь на поиски своих пленённых возлюбленных, герои проходят многие испытания, заставляющие по-иному взглянуть на мир. Книга рассчитана на читателей, интересующихся историей Руси и древнейших славянских держав на территории нашей страны.

Глава 5

Найдёныш

Залитая солнцем Варна томно раскинулась на морском побережье. Наступил полдень, и кишевшие суетливым людом улицы заметно опустели. Жители трапезничали или дремали, следуя древней славянской традиции. Уже отзвучала капель, и всё живое давно проснулось. Дожди успели смыть промозглый запах зимы, и в чистом, свежем воздухе разлился волшебный аромат душистых цветов.

— Божедар! — позвала женщина, выглянув из окна рыбацкой хижины.

Она поправила наползающий на лоб белый платок с яркой вышивкой по краям и снова позвала:

— Божедар, иди полдничать!

— Сейчас, тётя Стана! Только со снастями закончу!

Худощавый юноша с копной светло-русых курчавых волос уже заканчивал ремонт порванной сети. Завершив работу, он пересёк небольшой дворик и вошёл в дом. Внутри царил полумрак, но поток света, врываясь через окошко, разлился на накрытом скатертью столе. На нём в котелке дымилась трахана — каша из дроблёной пшеницы, на рушнике лежали нарезанные ломти ржаного хлеба.

— Поворачивайся живей! — поторопила Стана дочь — девочку семи лет. — Видишь, брат уже здесь!

Девочка и так уже спешила с кувшином молока в руках. Вытянув слабые ручонки, она осторожно поставила его на стол рядом с юношей. Тем временем женщина поднесла посуду и села напротив. Рядом с Божедаром юркнула на скамью и девочка. Строго говоря, никаким братом юноша девочке не приходился, равно как и сыном этой премилой женщине. Двенадцать лет назад, после жесточайшей бури, его, едва живого, нашли на берегу среди обломков мачт. Мальчик был едва жив, и муж Станы Любомир принёс его на руках. У них уже было два своих сына, а рыбацкая семья, как и весь посёлок, жила небогато, но сомнений относительно дальнейшей судьбы найдёныша ни у кого не возникло. Есть два сына — теперь Бог дал третьего! Мальчик в тот страшный день потерял всю семью. Разбушевавшаяся стихия вздыбила целые горы вод, которые поглотили корабль и людей. Натан помнил крики, заглушаемые воем ветра и грохотом волн, себя, привязанным материнским платком к обломку доски и её, из последних сил плывущую рядом. Женщина недолго продержалась в воде. Он видел одну только голову матери, то и дело захлёстываемую волной, её разметавшиеся вокруг волосы и искажённое ужасом лицо. Она, видимо из последних сил, крикнула что-то, но Натан не расслышал её. На мгновение лицо матери прояснилось, она последний раз взглянула на него полным любви и надежды взглядом и разжала удерживающую сына ладонь. Вода накрыла её и теперь не отпустила, оставив мальчика одного среди бушующего безбрежного моря. Когда Любомир нашёл его, то, кроме имени, Натан помнил только, что плыли они, направляясь к новому, присмотренному главой семьи дому. Кроме отца с матерью, на корабле находились две его сестры и брат. Мальчик назвал их имена, но чем занимался отец, откуда и куда плыло судно, он не знал. На вид ему было не больше пяти. Одет в красивую расшитую серебром рубашку и такие же порты, а на шее, видимо, одетый матерью в последнюю минуту, золотой медальон на цепочке из того же металла. Внутри находился ничем не примечательный клок волос, но на лицевой стороне медальона — выгравированная лилия и встроенный над ней алмаз. Мальчик рос среди названных братьев, занимаясь тем же, что и все рыбацкие дети, — ходил с приёмным отцом в море, смолил лодку и чинил порванные снасти, в свободное время успевая помогать Стане в полевых работах. При всём его старании, от мальчика было мало проку: сложением и ростом он гораздо уступал своим болгарским сверстникам, но, похоже, живи он среди своего народа, и тогда не отличался бы силой и сноровкой. Ко всему прочему Натан оказался слаб здоровьем и часто болел, будучи источником переживаний и хлопот всей семьи. Четыре года назад он, возвратившись с осенней рыбалки, сильно захворал. Все дни, пока приёмный сын метался в жару и бреду, Стана не находила себе места. Пригласили знахарку, и она, вытянув все сезонные накопления, принялась лечить молитвами и травами. Шло время, но болезнь не отступала. Тогда бабка, щурясь выцветшими, подслеповатыми глазами, посоветовала:

— Имя ему менять надо. Видать, пришла Мара от Чернобога по его душу забрать то, что в тот день на море не удалось. Ты его в сыновья приняла, так теперь и имя ему новое дай! Одень его в новую рубаху с тем именем, вышитым внутри ворота, умой в ней, называя по-новому, и иди в церковь, ставь на то имя свечу во здравие.

— Кому ставить-то? — спросила женщина.

— Известно кому! — с прозвучавшей в голосе строгостью ответствовала старуха — Матери-Сва в образе Пресвятой Богородицы! Ей, родимой!

Она помолчала, оглядывая покрытого потом мальчика, и добавила:

— Ставь три свечи перед ней: Матери-Сва, Макоши и Живе. И молись им, пока пламя тех свечей не погаснет. Да не вздумай на попа с его приспешниками отвлекаться, не Прави они служат!

Бабка ушла, а Стана, посоветовавшись с Любомиром, нарекла того, кого приняла даром Богов, своим, славянским именем — Божедар. Она в точности поступила так, как советовала ей старая знахарка, и мальчик пошёл на поправку. Что явилось тому причиной — всё побеждающая юность, заботливость Станы с её материнскими хлопотами или принятый совет, известно одному Всемогущему Богу, но с тех пор в семье, а вскоре и во всём посёлке мальчика стали звать его новым именем. Все последующие годы женщина не могла нарадоваться, глядя на младшего сына. Он подрос и перестал так часто болеть, но она, для пущего спокойствия на душе, уговорила его креститься, а окрестив, стала брать в церковь, которую рыбацкие семьи исправно посещали в праздничные богослужения. Священник сразу приметил смышлёного юношу и определил его в церковный хор. Натан, обладая хорошим голосом и слухом, тем не менее оказанной честью тяготился, но зато, взамен постылому занятию, приобрёл захватившее его увлечение. Однажды по окончании церковной службы он помог священнику отнести пожертвованные мирянами продукты. Его дом находился рядом, но пришлось делать несколько ходок. Юноша занёс последнюю корзину и собирался уже уходить, когда взгляд его скользнул по лежавшей на столе книге. Она была раскрыта на странице, в половину которой пестрела картинка. Натан приблизился и взял увесистую книгу в руки, всей ладонью ощущая шершавость кожаного переплёта. Он с любопытством рассматривал библейский сюжет, затем внимание его привлекли крупные, расписанные замысловатыми крючками буквы. Разглядывая их, он перелистнул страницу и услышал голос священника:

— Интересно? А вот моему остолопу только картинки разглядывать! Все силы положишь, прежде чем псалтырь прочесть заставишь!

С того дня настоятель принялся обучать юношу грамоте и вполне преуспел в своих стараниях. Натан на лету схватывал все премудрости и вскоре, научившись всему, что мог ему дать новоявленный учитель, взахлёб перечитал все его написанные на греческом церковные книги. Он быстро выучился счёту и стал уже овладевать старинным руническим письмом, но в прошлом месяце пришлось оставить занятия. К этому времени старшие сыновья Любомира успели жениться и со своими семьями проживали отдельно. Теперь Натан выходил в море с приёмным отцом чаще, но помощник из него вышел не такой сноровистый, как из братьев. В очередной раз, запрягая коней в полный воз рыбы, юноша провозился с постромками. Погода на глазах портилась, и надо было успеть на рынок до того, как размоет дорогу. Неожиданно грянул гром, и кони, испугавшись, прянули вперёд, сбив незадачливого юношу с ног. Он так и лежал, ошарашенный видом проносящихся перед глазами копыт, когда огромное, облепленное грязью колесо наехало на откинутую в сторону руку. Натан, словно наяву, помнил боль в сломанной кости, свой истошный крик и безжизненно повисшую руку, когда он вскочил на ноги. На крик сбежались приёмные родители с сестрой, за ними соседи. Все засуетились, стараясь оказать помощь, но их усилия мало помогали.

— Срочно везите к врачу! — посоветовал сосед, толстяк с лысеющей головой и густой русой бородой. — Только он кость вправит как надо, опять же рана открытая, зараза по всей руке разойтись может!

Забыв о ломящемся от улова возе, быстро собрали все имеющиеся в наличии деньги и на одолженной у соседа телеге повезли пострадавшего в Варну. Благо, что врача застали на месте. Он долго осматривал и щупал опухшую руку, не обращая внимания на громкие стоны, затем оглядел ожидавших рядом Любомира и Стану. Рыбак одёрнул грязный, в пятнах жира подол и узловатыми, покрытыми ссадинами и мозолями руками потянулся за пазуху.

— Ты в нас не сомневайся, мил человек! — поспешил заверить он и достал звякнувший медью монет холщовый мешочек. — Деньги есть!

— Видишь ли, рыбак! — сказал врач. — Мои услуги дороги, по карману только состоятельным горожанам, а здесь и вовсе случай сложный, горсткой меди не отделаться. Поищи кого подешевле, хотя не думаю, что кто-то возьмётся!

— Как же так, родимый! — всхлипнула, упрашивая, женщина. — Погляди на него! Едва добрались до тебя! И так ведь сын мается, а тут ещё эта тряска!

— Ничего не знаю! — отрезал эскулап. — Даром больных не принимаю!

— Да какая же сумма тебя устроит? — спросил Любомир, сдвигая густые брови.

Врач назвал, и супруги переглянулись. Стана, вздохнув, выудила откуда-то из потайного кармана блеснувший золотом медальон и положила на стол.

— Вот, в залог оставляем. Соберём по соседям недостающее — выкупим. А ты уж постарайся, голубь, от всей души просим!

Врач потянул за золотую цепочку и поднял медальон, внимательно рассматривая его на свету. Затем повернулся к рыбацкой паре и строго спросил:

— Откуда взяли?! Не придут за ним?

— Не бойся, его эта безделица! — сказал Любомир, кивая в сторону приёмного сына. — При нём была, когда нашли!

Ему, не утаивая, рассказали всё, и врач, пристально вглядевшись в примолкнувшего юношу, спрятал предложенный залог в ларец. Затем он помыл руки и приступил к операции. Этот врач пользовался известностью в городе. Будучи евреем, как и многие его коллеги, он при более внимательном рассмотрении узнал в своём пациенте родную кровь и теперь прилагал всё своё старание. Лекарь довольно долго провозился с раненой рукой и, уже накладывая отвердевающую повязку, задал юноше давно вертевшийся на языке вопрос:

— Каким именем назвали тебя при рождении?

— Натан! — бесцветным голосом произнёс молодой человек, совсем вымотавшись от перенесённой боли.

Еврей хмыкнул, утвердившись в своём предположении, но озвучивать его не стал.

— Через два месяца приводите для снятия повязки, — сказал он, обращаясь к мужчине с женщиной. — И назначенную сумму не забудьте! Не соберёте к сроку — оставлю медальон себе!

Сегодня, когда ещё не наступило время снятия повязки, Натан выполнял посильную работу во дворе, пока Любомир продавал рыбу в городе. Рука зажила, и юноша в нетерпении ждал, когда уже освободится от наложенной врачом основы. Стана некоторое время смотрела, как он управляется ложкой, неуверенно удерживая её в левой руке.

— Не болит? — спросила она.

— Говорю же тебе, тётя Стана, — давно уже! Будь по-моему, так уже и сам бы эту штуку снял!

— Экий ты быстрый! — упрекнула женщина. — Вот сегодня продаст Любомир улов, завтра ещё, сколько недостаёт, у родственников займёт, а там и в Варну поедем. Потерпи, всё равно до оговоренного срока ещё целая неделя!

— Знаю, — буркнул Натан. — Вот только, как деньги соберёте, надо сразу, не дожидаясь означенного дня, к тому врачу идти. Мало ли что у него на уме. Вдруг уедет куда, потом докажи, что долг вовремя принёс! Присвоит медальон, и правды не добьёмся!

— Не переживай попусту, так и сделаем, — успокоила юношу Стана.

Натан опустил раскрасневшееся от волнения лицо и молча доел кашу. Затем поднял голубые глаза на женщину и с юношеской горячностью заверил:

— Ты не думай, тётя Стана! Я те деньги за сломанную руку возмещу… Как только от этой штуки избавлюсь, так и заработаю!..

— Вот ещё! — прикрикнула женщина. — Что значит возмещу?! Ты ведь нам не чужой, о своём заботились. Да и сам посуди: о ком нам ещё стараться? Старшие выросли и отложились, только и остались у нас, что ты да Белава!

— И всё же мы эти деньги быстро вернём! — поправился Натан, говоря уже не только о себе. — Конечно, в море подольше бывать придётся, но и кроме рыбы есть чем в базарный день заработать! Я ведь грамоту хорошо разумею, могу письма на заказ писать. А нет, так счетоводом к какому купцу устроиться, настоятель меня весьма хвалил!

Стана, улыбаясь, склонила голову на ладонь и вздохнула.

— Какой же ты худой да низкорослый удался! Скоро время женой обзаводиться, да где тебе такую малютку найти?

— Найду, тётя Стана! — со всей горячностью заверил Натан. — Не только болгарские девушки есть на свете! Взять хотя бы Варну — вон сколько в ней гречанок, а они передо мной все в росте уступают!

Болгарка улыбнулась, но, решив не спорить, промолчала. Болгары на Балканах проживали уже несколько веков, и всё это время отношения с соседями у них оставались сложными. С ними то воевали, то заключали союзы, выступая против общих врагов. Империя упорно отказывалась оставлять в покое этот славянский народ, но и владеть им сил тоже не имела. В свете этих событий болгары греков не жаловали и терпели, пока соблюдался мир. Впрочем, те платили им той же монетой, и на их расположение к взращённому болгарами юноше вряд ли можно было рассчитывать. Но вскоре от невесёлых мыслей её отвлёк возглас Натана:

— Любомир вернулся, тётя Стана!

Они с мужем всегда называли Натана сыном — при своих и посторонних, не делая для него никакого отличия от родных детей.

— Почему он не называет вас отцом и матерью? — спросила как-то соседка. — Ведь вы взяли его в семью!

— Зачем? — удивилась Стана. — Ладно, если бы он нам грудным достался. А так, в его возрасте, родную мать из памяти не выветришь, да и ни к чему это! Она ему жизнь дала, и никто ему её не заменит. Пусть зовёт, как есть, главное — что на сердце!

С улицы раздалось тарахтение телеги, ржание коней и крики соседской ребятни. «Чего это они сбежались? — подумала женщина. — Как будто телегу с лошадью впервые увидели!» Она быстро убрала со стола посуду и вышла во двор. И только там поняла причину поднявшегося шума. Из Варны Любомир возвратился не один. За их возом остановилась крытая парчой дорогая колымага, запряжённая двумя парами рысаков. Кучер проворно спрыгнул с козел и открыл узорчатую дверь. Первым показался высокий худощавый мужчина в дорожном коричневом камзоле и такого же цвета шляпе. Он на мгновенье задержался на порожке экипажа, одним коротким взглядом рассмотрев вышедших навстречу людей, и уверенными шагами приблизился к распахнутой калитке. За ним уже спешил знакомый Стане врач. В этот раз лицо его излучало радушие и довольство, граничащее с восторгом от одного только вида своего спутника. Любомир, напротив, выглядел растерянным. Он привязал повод к плетню и распахнул калитку пошире, приглашая гостей в дом. Те прошли во дворик, но следовать дальше отказались.

— Зачем? Тот, за кем я приехал, уже здесь! — твёрдо заявил незнакомец, и взгляды приезжих сошлись на юноше.

У Станы похолодело в груди. Она, затаив дыхание, продолжала взирать на мужчин, не произнеся ни слова.

— Что застыла! Твоему Божедару… эээ… Натану радость! Дядя его нашёлся! — громко провозгласил врач и повернулся к спутнику, представляя его. — Господин Соломон, важный человек из…

— Хватит! — властно оборвал его тот и, уже обращаясь к юноше, тем же тоном приказал: — Подойди!

Божедар переглянулся со Станой и приблизился. Они действительно во многом были похожи. Та же курчавость волос, худощавость в сложении и голубые глаза на узких, лобастых лицах. Незнакомец недолго рассматривал юношу. Он принялся расспрашивать его об именах своей кровной родни и задал ещё несколько вопросов, но ими и ограничился. Окончательно признав племянника, Соломон шагнул к нему и обнял, едва улыбнувшись краями губ.

— Слава Яхве, ты жив! — воскликнул он радостно — Собирайся, едешь со мной!

Натан искренне обрадовался обнаружившемуся родственнику, но он совсем не ожидал столь скорой разлуки с приёмной семьёй. Когда дядя освободил его от объятий, юноша растерянно посмотрел на окаменевшую у порога Стану, перевёл взгляд на хмуро теребящего конец поясного ремешка Любомира и на готовую разрыдаться сестру.

— Что, вот так сразу? — спросил он.

— А что тебя здесь держит? — удивился Соломон.

Натан замялся, не находя слов для ответа, но похоже, дядя и не собирался его выслушивать.

— Сейчас же едем к этому достопочтенному человеку, освобождаем твою руку и в путь, мне время дорого! — сказал он.

— Да, у меня уже всё нужное приготовлено! — поддержал его врач. — А что до медальона фамильного, так Соломон его уже выкупил, за это не беспокойся!

Частя и перемежая свой рассказ выражением радости, еврей принялся объяснять, как обратившийся к нему с зубной болью Соломон совершенно случайно увидел у него оставленную в залог драгоценность, забыв упомянуть, что он сам предложил её на продажу по довольно внушительной цене. Он расписал в красках своё счастье, когда столь уважаемый пациент опознал медальон своей погибшей сестры и благосклонное желание увидеться с племянником при полученном известии о нём. Как он, врач, нашёл-таки на городском базаре Любомира и свёл их, и вот теперь вместе со всеми радуется счастью воссоединившихся родственников! Богатый господин при подтверждении своих ожиданий обещал весьма круглую сумму золотом, и радость новоявленного помощника была искренней, но об этой подробности он тоже предпочёл умолчать.

Пока врач старался, расписывая своё участие в состоявшейся встрече, Любомир подошёл к жене и перебросился с ней парой фраз. И когда Натан по завершении монолога врача повернулся к ней, она уже справилась с охватившими её чувствами.

— Бог сподобил тебя встрече с родным дядей, Божедар!.. — сказала она и замялась, но через малое время нашла нужные слова. — Наверное, он тоже любит тебя… Ты знаешь, что нам… мы все любим тебя и желаем добра. Останешься ли ты с нами или покинешь, наше благословение всегда будет с тобой!

Она замолчала, и в воздухе повисло неловкое молчание.

— Да что же мы всё у порога стоим? — спохватился хозяин и повторил приглашение. — Прошу в дом!

Но гости снова решительно отказались и в ожидании ответа воззрились на топтавшегося на месте юношу. Тот, поняв, что пришла пора принимать решение, подбежал к приёмным родителям и обнял их.

— Дядя Любомир, тётя Стана! — с жаром воскликнул он. — Простите меня! Я всех очень люблю: и вас, и сестру с братьями, но поеду с дядей! Ведь знаю, что не осудите вы меня за то, что хочу воссоединиться с прежней роднёй!

Проводы были недолгими. За столь короткое время весть о том, что Божедара нашёл родной дядя, облетела всю улицу, и за плетнём собралась внушительная толпа. Прибежали старшие братья с жёнами, соседи и весь проживающий по улице люд. Все радовались благополучному исходу и высказывали добрые пожелания, только Стана едва сдерживала слёзы.

— Ну что ты испереживалась? Перестань! — сказал ей муж непривычно осипшим голосом. — Что ему у нас? Кроме любви, нам ему дать нечего! А тут родной дядя, и какой! Заберёт его, важным человеком сделает, нужды не знающим. Встанет на ноги, глядишь, и о нас вспомнит, навестит!

Дочь вынесла кувшин молока в дорогу, и мать, перехватив его, подала в руки Божедара вместе с завёрнутой в рушник ковригой свежевыпеченного хлеба.

— Вот, поснедаете в дороге, — сказала она с грустью.

В тот же миг подскочил расторопный кучер и принял молоко со свёртком, освободив юноше руки для прощания. Божедар обнял всех и срывающимся от волнения голосом пообещал:

— Я скоро приеду! Как только смогу, так и приеду!

— С Богом! — сказал Любомир на прощание, и юноша повернулся к ожидавшему в экипаже дяде.

Он вскочил на подножку и через миг уже сидел на узенькой скамейке, выглядывая через окошко на улицу. Там, всё более отдаляясь от тронувшейся с места колымаги, застыли у плетня те, кто долгие годы был ему семьёй. Навзрыд заголосила сестрёнка, и Стана, продолжая махать правой рукой, вскинула к лицу левую. Дорога изогнулась в крутом повороте, и провожающие скрылись из вида. Вот уже, оставшись где-то за холмом, скрылся рыбацкий посёлок, а юноша всё смотрел за окно, вглядываясь в пока знакомый пейзаж. Радость от нежданной встречи сменила непривычная грусть расставания, и он сидел, погружённый в свои мысли, понимая, что сейчас находится на том этапе, когда меняется привычная жизнь. Экипаж, трясясь на ухабах, уже въехал в Варну, когда Соломон нарушил молчание.

— Хватит печалиться, — сказал он. — Теперь забудь о жизни среди гоев! Тебя ждёт прекрасное будущее, полное почестей и богатства!

— А кто это, гои? — спросил юноша, впервые слыша это слово.

— Те, кто не относится к людям.

В глазах Натана так и остался вопрос, и дядя счёл нужным пояснить:

— Сегодня за весь день я видел лишь трёх человек: тебя, вот этого, сидящего напротив, достойного лекаря, и себя, когда утром смотрелся в зеркало. Лишь мы принадлежим к евреям — Господом избранному народу, все остальные, встреченные мной с начала дня, — гои.

— И мои приёмные родители?

Соломон переглянулся с врачом и с некоторым усилием подавил вскипевшее раздражение.

— Твои родители — утонувшие в море отец и мать! — произнёс он, когда Натан уже и не рассчитывал на ответ. — С ними же упокоились твои сёстры и брат! У тебя остался только я, твой родной дядя, больше никаких родственников, особенно среди гоев, у тебя нет и быть не может!

Тон Соломона не располагал к спору, и юноша благоразумно промолчал. Впрочем, дядя вовсе не желал давить на своего племянника, навязывая своё видение в столь короткий срок.

— Ты, судя по всему, умный мальчик! — сказал он примирительно. — Кстати, иначе и быть не должно, ведь ты сын женщины, предки которой всегда были правой рукой Домов венецианских! Нашими руками вершатся судьбы целых народов, и в этом мире много того, что подвержено влиянию Венеции!

— Расскажи о моих родителях, дядя Соломон, — попросил Натан.

Мужчина, хотя и ожидал этот вопрос давно, несколько повременил с ответом, собираясь с мыслями.

— Что тебе сказать? — начал он, не желая впадать в подробности при постороннем. — Твоя мать была умницей и красавицей, но однажды по воле Яхве наш отец, будучи в пути, подвергся нападению разбойников. Охрана оказалась перебита, и нашему отцу, помимо ограбления, грозила уже и гибель, но случайные путники, едущие следом в сопровождении слуг, неожиданно отбили его. Ими оказались твои будущий отец и второй дед. Впрочем, в той схватке дед получил смертельное ранение и прожил недолго. Мой родитель не забыл оказанного такой ценой спасения и облагодетельствовал сына погибшего своей опекой. А когда заметил, что между ним и моей сестрой вспыхнула симпатия, то не стал противиться их просьбе, несмотря на то, что отец твой был из простых, мелкого пошиба торговцев, делающих своё жалкое состояние на продаже пряностей. Он благословил их на свадьбу, и твой отец в тот же день преподнёс своей невесте в подарок этот предмет.

При этих словах Соломон протянул юноше выкупленный медальон.

— Он твой.

Натан тотчас надел его на шею, и мужчина усмехнулся, оглядывая простую, расшитую славянским узором одежду и тускло блеснувший серебром крестик.

— Сейчас приедем к лекарю, снимем эту основу с руки и сразу позаботимся о твоём одеянии. Оденем достойно и в путь! Я и так в этом захолустье задержался! — произнёс дядя.

Не прошло и часа, как экипаж въехал в центр Варны.

Кучер остановил лошадей у крыльца одного из домов, и лекарь выкатился из экипажа, торопясь придержать дверцу перед Соломоном.

— Прошу в дом, прошу! — пригласил он — Рад такому важному гостю… гостям!

Затем, дождавшись, когда нога Соломона ступит на землю, неуклюже побежал вперёд. Через мгновение он юркнул в проём открытой двери, и откуда-то изнутри раздались его крики — вернувшийся хозяин торопился раздать необходимые распоряжения прислуге. Не успели гости приблизиться к крыльцу, как перед ними снова появилась согнутая в поклоне знакомая фигура.

— Входите! — умильно улыбаясь, сказал лекарь. — Сейчас быстренько руку освободим, а там и за стол! Милости прошу!

Через каких-то полчаса Соломон имел возможность убедиться в верности слов хозяина дома: повязка была снята, обнажившаяся рука промыта, а из соседней комнаты, с обеденного стола уже доносились вызывающие аппетит запахи. Он придирчиво осмотрел освобождённую от повязки руку юноши и, лишь убедившись в успехе приложенных врачом усилий, выложил на стол несколько серебряных монет. При виде них глаза лекаря засияли, но он, соблюдая приличия, слабо запротестовал:

— Зачем? Вы ведь уже оплатили операцию!

— Это за возвращённого мне племянника! — тускло, без всякого пафоса, сказал Соломон и, желая переменить предмет разговора, поторопил: — Обедать когда позовёшь?

Они прошли в столовую и сели за стол, накрытый чистой расшитой узорами по краям скатертью. На нём, заставленном блюдами, оставалось мало свободного места, и, глядя на яства, Натан воскликнул:

— Я же про хлеб с молоком забыл! Тот, что тётя Стана в дорогу дала! Я сейчас к столу их поднесу!

Соломон улыбнулся с лёгким презрением, и тут же раскатился дробный смех врача.

— Зачем нам та заскорузлая коврига? — воскликнул хозяин. — Ты посмотри перед собой!

— В самом деле, не ставь нас в неловкую ситуацию! — заметил Соломон. — Пожитки гоев тут лишние. Отдай лучше всё это кучеру, ему они придутся в самый раз!

Юноша послушно встал и вышел, а мужчина поднялся с изукрашенного резьбой стула и подошёл к окну. Он увидел, как Натан вынес узелок с кувшином слуге, но, передав хлеб, спрятал за пазуху рушник, в который он был завёрнут. Соломон хмыкнул недовольно, но по возвращении племянника ничего не сказал, не желая показаться в его глазах чрезмерно требовательным и нудным. Не медля, Натан присоединился к старшим, и втроём они приступили к трапезе. Юноша не помнил, чтобы раньше доводилось вкушать ему такую пищу. Мясные кусочки таяли во рту, а от одного только запаха блюд, которых он и не видел прежде, можно было подавиться слюной! Он принялся за предложенные блюда, но довольно скоро насытился, не привычный к такому количеству пищи. Запив её соком, он теперь терпеливо ждал, когда дядя с хозяином поднимутся из-за столь щедрого стола.

Впрочем, явно спешивший Соломон не счёл нужным задерживаться у гостеприимного врача. Покушав, гости поблагодарили хозяина за угощение и поспешили к ожидавшему их экипажу. Изрядно потяжелев после сытного обеда, они взобрались внутрь, и кучер взялся за поводья. Колымага тронулась с места и затряслась, подпрыгивая на дорожных ухабинах и кочках, и уже по прошествии часа путники въехали на окраину Варны, противоположную той, где находился порт.

— Тут, совсем недалеко, один крупный чиновник живёт. Я с ним встречусь, побеседую недолго, потом и в гостиницу! — произнёс Соломон. — Разговаривать придётся с глазу на глаз, так что тебе, Натан, в экипаже подождать придётся.

Повозка въехала в какую-то узкую улочку, и кони замедлили шаг. Час был ещё не поздний, но прохожих вокруг изрядно поубавилось.

— Кварталы бедняков, — произнёс мужчина. — Все на заработках или попрошайничают, по домам расходятся поздним вечером, вот тогда здесь таким, как мы, путешествовать небезопасно! Впрочем, случается, что и днём…

Он не успел завершить фразу. Снаружи послышался истошный крик, повторенный хором лужёных глоток.

— Стой! Стой, приехали! — кричали где-то рядом, коротко всхрапнули лошади, и экипаж остановился.

Дверь распахнулась, и внутрь просунулась красная ухмыляющаяся морда.

— Вылезай! — гаркнул он. — Да поторапливайтесь, если жизнь дорога!

Соломон поднялся с места и бросил на ходу племяннику:

— Сиди здесь!

— Как же я тебя оставлю, дядя! — воскликнул племянник и устремился вслед.

Когда юноша ступил на землю, то его взору предстали пятеро. Они стояли напротив непривычно ссутулившегося Соломона, сжимая в руках дубины, ножи и топоры, и намерения их были столь очевидны, что всякие слова казались излишними. Тем не менее без общения не обошлось. Рослый детина со свисающими вдоль подбородка усами коротко хохотнул:

— Нюхом чую — жиды! Мои любимые владельцы пухлых кошелей!

— Достойные господа! — голосом, переполненным страхом, пролепетал Соломон. — Мы бедные путники с горстью медяков, возьмите их и отпустите, ради всего святого!

— Горсть медяков! — удивлённо повторил детина и огласил улочку заливистым смехом. — Нет, вы видали! У еврея в таком роскошном экипаже и всего горсть медяков! Выкладывай нам всё, что имеешь, живо!

Соломон стоял на своём, дрожащим голосом убеждая в своей бедности, тем временем выискивая вожака взглядом. Тот не замедлил объявить себя. Невысокий ростом, но довольно коренастый мужик в длиннющем кожухе уверенным жестом воткнул топор за пояс и голосом, полным превосходства, крикнул усачу:

— Долго ты ещё кривляться будешь, Сыч?! Рви кошель и раздевай донага, там сами разберёмся, богаты они или нищи!

При этих словах здоровяк приблизился вплотную к своей жертве и навис над ней, пахнув гнилью зубов:

— Чего вылупился, чучело, снимай всё, что на тебе!

Соломон вдруг резко подался вперёд, в его руке блеснула сталь, и детина, схватившись обеими руками за окровавленное горло, стал медленно оседать на землю. В следующее мгновение преобразившийся на глазах еврей подбросил в воздух нож и перехватил его над самой своей головой за красное от вражеской крови лезвие. Он шагнул вперёд и без замаха метнул смертоносную сталь в главаря. Нож с хрустом раздираемой плоти вошёл в грудь, сбив с ног увесистую тушу. Троица пока ещё живых разбойников воззрилась на два бившихся у их ног тела. Одно ещё дёргалось в предсмертных конвульсиях, а второе, с торчащей из груди рукоятью, неподвижно лежало без всяких признаков жизни. Когда они перевели полные ужаса взгляды на Соломона, то увидели, как тот вытаскивает откуда-то из-за поясницы второй нож. Тут уже охватившее их оцепенение мгновенно улетучилось, и остатки шайки со всех ног бросились прочь. Вслед им пронеслась запоздалая стрела, но она пролетела мимо, лишь придав прыти удирающим искателям удачи.

— Ты что, пентюх, с самого начала про арбалет вспомнить не мог!? — беззлобно упрекнул Соломон кучера.

— Где мне уж было, хозяин! — оправдываясь, сказал слуга. — Не до него, когда ножи у горла!

— У горла! — передразнил Соломон, улыбаясь. — И потом болт в пустоту пустил… Стрелок! И зачем я тебя держу?

— Наверное, за другие умения! — отозвался слуга, но хозяин уже не слушал его.

Он подтолкнул племянника к подножке повозки и сам взобрался следом.

— Пошёл! — крикнул он уже с места, и кучер огрел кнутом лошадей.

Ближе к вечеру юноша со своим дядей уже переступали порог просторной комнаты, сдаваемой в гостинице, что располагалась у самого берега протекающей через Варну речки. Следом за ними внесли вторую кровать, не менее просторную, чем та, что уже стояла у стены. Но не успел Натан как следует осмотреться, как в дверь снова постучали. Вошёл уже знакомый кучер-слуга и объявил:

— Продавец одежды пришёл, за которым вы ещё от лекаря посылали, и с ним слуги.

— Впускай! — сказал Соломон и обернулся к племяннику. — Сейчас тебе приличное одеяние подберём!

В комнату, подобострастно кланяясь, семенящими шагами вплыл разодетый в дорогой наряд толстяк. За ним, волоча сундук, спешили двое особенно отличающихся своей худобой на фоне хозяина молодых слуг. Они с облегчением опустили на пол громыхнувший груз и откинули крышку. Из глубины, одна за другой, стала извлекаться одежда, которую Натану доводилось видеть разве на богатых покупателях в базарный день. Они иногда проходили мимо рыбных рядов, направляясь к той части, в которой продавались меха, драгоценности и прочий товар, недоступный большинству жителей далеко не бедной Варны.

— Желаете что-нибудь из франкского или ромейского? — спросил торговец.

— Нет, только славянского пошива! — уточнил Соломон.

— Болгарская одежда подойдёт?

— Вполне.

На свет показались плащи, кафтаны с откидным воротом, рубахи и порты. Соломон остановился на наряде поскромней, хотя и не самом дешёвом. Разглядывая одетого уже в него племянника, мужчина усмехнулся.

— Для дороги сойдёт!

Соломон расплатился с толстяком, и он удалился вместе с слугами и громоздким сундуком, спеша успеть посетить и другие адреса богатых горожан. Оставшись наедине с юношей, Соломон в который раз взглянул на темнеющий из-под короткого ворота шнур.

— Вижу, тебя эти гои окрестить успели! — с сарказмом произнёс он.

— Нет, я сам… — неуверенно возразил племянник. — Вернее, тётя Стана попросила, а я…

— Не имел возможности ей отказать! — продолжил за него дядя.

Юноша, не видя необходимости в споре, благоразумно промолчал, а Соломон, усевшись в мягкое кресло, потребовал:

— Дай мне этот крест!

Натан промедлил мгновение, но, не говоря ни слова, снял с шеи крестик и передал дяде. Тот сжал лежащий на ладони символ греческой веры и, размахнувшись, выбросил его в раскрытое окно.

— Пусть его подберёт кто-то из гоев, он создан для них, — сказал дядя совершенно спокойным голосом, — у тебя же теперь другая жизнь. Завтра с утра в путь. Нас ждёт Константинополь и Русь, дела во имя Господа нашего Яхве! А пока давай поужинаем и спать!

На следующий день, когда лучи солнца едва разогнали предутренние сумерки, они уже любовались Варной с борта отчалившего корабля. На небе радовали глаз лёгкие, пушистые облака, совершенно не способные препятствовать лучам весеннего солнышка. Морская гладь, едва колыхаясь, пестрела пляшущими отблесками, и город, всё более отдаляясь, стал похож на изображённую на холсте картинку. Соломон вдоволь налюбовался открывшимся видом и повернулся к племяннику, собираясь сказать что-то, но тому было не до беседы. Он стоял, разглядывая рыбацкие чалики, щедро усеявшие прибрежные воды, охваченный нахлынувшими чувствами. Вот так же в эти воды он выходил с дядей Любомиром и приёмными братьями, вместе с ними рыбачил, радовался успехам и грустил при неудачах. «А вдруг я всё это вижу в последний раз? — подумал он, и в груди разлилось лёгкое, щемящее чувство, испытанное им вчера при расставании. — Вдруг не придётся мне больше вернуться к этим берегам, залитому солнцем городу и той рыбацкой хижине, в которой живут люди, что так дороги моему сердцу?» Взор подёрнуло туманом, и юноша отвёл в сторону повлажневшие глаза, подставив лицо прохладному ветру. Соломон, видя состояние Натана, стоял молча. Он дождался, когда морская синь скрыла уже едва заметную полоску суши, и произнёс:

— Ничто не стоит нашей печали, мой мальчик! Скоро ты увидишь величайшую столицу мира, а за ней ещё множество прекрасных городов и мест, в которых будет всё, что достойно потомка нашего рода!

— Как не печалиться, дядя! — вздохнул Натан и бросил взгляд в сторону скрывшегося берега. — Конечно, у меня есть Родина — место, где я родился и провёл первые годы, но я её совсем не помню. Зато есть место, где я вырос, люди, что окружали меня и заботились…

— Родина еврея там, где ему хорошо! — тоном, не допускающим возражений, объявил Соломон. — Глупо жалеть о местечке, в котором пришлось жить среди каких-то гоев, когда тебе распахнул объятия целый мир! Пора заканчивать эти детские сопли. Ты теперь мужчина и мой помощник!

Натан ничего не ответил. Он долго молчал, затем задал вопрос, меньше всего ожидаемый его собеседником.

— Почему ты до сих пор не женат, дядя?

Соломон не сразу нашёлся с ответом.

— Наверное, ещё годами не вышел! — пошутил он.

— А если серьёзно?

Мужчина взглянул на юношу, его полные внимания глаза и понял, что одной шуткой здесь не отделаться. Он вздохнул, снова посмотрел на племянника и, решив, что нет смысла темнить с ним, выдал сокровенное:

— Видишь ли, Натан, я, конечно, уже немолод, но пока не встретил ту… Да что говорить, не достиг ещё того положения, чтобы взять в жёны девушку из того рода… вернее колена, которое..

— Будет править миром? — спросил юноша, повторяя однажды услышанную от дяди фразу.

— Это очень непросто, Натан! — произнёс Соломон с некоторой тоской в голосе. — Почти невозможно. Однако есть надежда, что при определённом успехе в делах я смогу рассчитывать на свою известность и руку той, что даст возможность моим потомкам владеть народом Израилевым, а не бегать подобно псу с высунутым языком, любой ценой выполняя разные поручения.

— Но разве тогда твои дети не будут того же рода, что и ты?

— Конечно, нет! — уверил Соломон. — Ах да, ты ведь ещё не знаешь! У нас, евреев, принадлежность к роду определяют по матери. Вот, скажем, ты… Род твоего отца по сравнению с нашим… не такой значимый, как мой и моей сестры. Но ты наш, и в этом нет и не будет никаких сомнений! Я тебе скажу больше — если так случится, что еврейка родит от гоя, то их ребёнок будет тоже считаться евреем.

— Такое бывает? — удивился юноша, вдоволь успев наслушаться от самого дяди о неполноценности других народов.

— Очень редко. Закон не признаёт таких браков, но уж если еврейке пришлось родить от гоя, то её ребёнок считается евреем, независимо от того, признаёт он это или нет.

— А что для него с того, еврей он или нет?

— Как что?! — воскликнул Соломон. — Тогда в беде или прочем неудобстве, будучи среди гоев, он может рассчитывать на помощь всего нашего народа. А если случится, что он причинит вред соплеменнику или даже убьёт его, то судить того человека сможет только наш, еврейский суд, и никакие гойские князья и судьи над ним не властны.

Юноша смотрел на дядю, не вполне понимая, как можно не считаться с местной властью, и Соломон продолжил:

— Не смотри ты так недоверчиво, Натан! Во всех городах, где есть наша диаспора, мы выкупили у знати такое право для нас. Больше того — те евреи, что победнее: всякие сапожники, лекари с малым доходом и прочий сброд — нами согнаны руками гойской знати в гетто — районы единого проживания, в которых действуют только наши законы, и ни один гой не вправе совать своё рыло на ту землю.

— А если придёт в голову сунуться?

— На тот случай входы в гетто охраняет надёжная стража из самих же гоев. Их задача — не пропускать других своих, ну и наших заодно иногда, когда они выходят из повиновения, но это уже совсем другая история!

Они ещё долго беседовали, глядя на поднимающееся по небосклону солнце, а усилившийся ветер, надувая паруса, гнал корабль на юг, туда, где, затмевая блеском все остальные столицы, стоял тысячелетний Константинополь. К исходу дня их судно вошло в бухту Золотой Рог и, пробившись сквозь массу кораблей, причалило к пристани. Натан заворожённо смотрел на открывшийся перед ним вид. Раньше Варна, в его представлении, олицетворяла собой всю известную ему роскошь, искусство и величие, которую способна породить цивилизация, но, увидев Константинополь, юноша понял, что сильно заблуждался. Его Варна в сравнении со столицей выглядела так, как тот же рыбацкий посёлок перед ней. Высокие, в пятнадцать метров, городские стены сплошь были усеяны башнями, в них тут и там блестели окованные медью ворота, а за ними, словно разворошённый улей, шумел город.

Когда нанятая повозка въехала в очередной квартал, Натан обратил внимание на едва уловимые изменения вокруг. Стены домов здесь во многих местах были обшарпаны, тут и там валялись кучи мусора, а одежда на встреченных жителях потеряла краски и привлекательность. В ней стали преобладать нейтральные, тёмные цвета, и редко на какой женщине блестели драгоценные украшения.

— Это наши, мы в гетто, — сказал Соломон.

— Здесь одни бедняки? — спросил Натан.

— Нет, просто не в традициях евреев выряжаться и обращать на себя внимание. Также и дома: снаружи разруха, а внутри богатство и уют. Зачем мозолить глаза гоям!

— Тпруу, стой! — вдруг закричал возничий и натянул поводья.

Лошади остановились, и седоки сошли на землю. Перед ними, за высоким забором, возвышались несколько двухэтажных зданий, столько же массивных, сколько и нелепых своей мрачностью и безвкусицей в архитектуре. Соломон подошёл к дубовым воротам и потянул за шнур колокольчика. Раздался звон, и двери в одной из створок распахнулись. В проёме показалась фигура дородного мужчины с крепкими руками. Он посмотрел на Соломона, тряхнул копной кучерявых волос в приветствии и повернул крючковатый нос в сторону юноши.

— Он со мной! — произнёс Соломон и добавил: — Мой племянник.

Толстяк молча посторонился, и они прошли во двор, в котором бездельничали ещё четверо таких же здоровяков с ножами у пояса, и вошли в расположенное напротив входа здание. Их встретил лысоватый, преклонного возраста и совершенно невзрачный слуга. Он поприветствовал Соломона и молча воззрился на его спутника.

Соломон, поймав устремлённый на юношу взгляд, представил его так же, как и перед этим охраннику.

— Самуил здесь? — спросил он затем.

Слуга отвечал, что Самуил изволил приехать два дня тому назад, что сейчас с ним хозяин и ещё три высокочтимых гостя, что все они заняты, но он тотчас же доложит об их прибытии.

— Кто этот Самуил? — спросил Натан, когда они остались одни.

— Очень важный начальник из Венеции! — сказал Соломон. — В нашей иерархии я подчиняюсь непосредственно ему.

— А хозяин этого дома… домов?

— Он старший над всеми евреями Константинополя.

— Он важнее тебя и Самуила?

Услышав вопрос, дядя растянул губы в улыбке.

— Самые важные те, кто приближен к Домам Венеции, именно там решаются судьбы мира.

— Но ведь ты сам говорил, что Константинополь столица сильнейшего государства!

— Пока так! — уклончиво ответил Соломон. — Но всё её влияние сосредоточено в деньгах, которые перемещаются по велению наших венецианских хозяев, а учитывая глупость императоров и высших сановников, что правят этой империей, её годы уже сочтены.

Натан помолчал, обдумывая услышанное, и спросил, озвучивая свою догадку:

— Эти Дома и есть тот главнейший род?

Соломон улыбнулся шире прежнего и поощрительно потрепал вихры племянника.

— Сразу видна наша кровь! — воскликнул он. — Мозги и смекалка на месте!

— А разве… — произнёс юноша, собираясь озвучить очередной вопрос, но смолк при возвращении слуги.

Тот неслышными шагами приблизился и бесцветным голосом сообщил, что Самуил скоро их примет, но пока придётся подождать в одной из комнат. Он провёл гостей широким коридором с медными подсвечниками на стенах, и оставил их в просторной гостиной с покрытыми позолотой узорчатым столиком и мягкими креслами вокруг. Соломон первым опустился в одно из них. И с наслаждением откинулся на высокую спинку.

— Садись! — пригласил он племянника, указывая на кресло рядом. — Верно, не приходилось нежиться в таком удобстве?

— Не приходилось, — подтвердил Натан и сел, вынужденный придать телу непривычную позу.

— Нас прервал этот старик. Ты что-то собирался спросить? — напомнил Соломон, желая продолжением беседы скрасить время ожидания.

— Ах да, дядя! — вспомнил юноша. — Ты, говоря обо мне, всегда вспоминаешь значимость рода матери. Но разве не был умён мой отец?

Соломон внимательно посмотрел на племянника и, уловив подтекст прозвучавшего вопроса, как можно мягче произнёс:

— Твой отец, Натан, был довольно неглупым человеком, несмотря на то, что происходил из ашкеназов. После свадьбы твой дед сделал всё, чтобы семья его любимой дочери ни в чём не испытывала недостатка. Мало того, что твоему отцу досталось приданое, о котором он раньше не мог и мечтать, ему ещё и купили прекрасный дом в богатой Корсуни, что в Таврии у самого Русского моря. Мы потеснили тамошних караимов и воткнули его в самое прибыльное на земле дело — работорговлю. Твоему отцу только и оставалось, что ложно принять христианство и начать зарабатывать достойные деньги, но он отказался, говоря, что не собирается, даже ложно, предавать нашу Тору. Подумать только! Все евреи так поступали и поступают, когда к этому подталкивают обстоятельства, при этом нисколько не отдаляясь от нашего Закона и продолжая чтить Пятикнижие, как и прежде! Нет, твоему отцу вздумалось проявлять характер! Хотя, мне кажется, ему просто не хватило духа торговать гоями. Эта слабость его и погубила. Он продал всё в Корсуни и с вырученными деньгами и семьёй сел на корабль, надеясь начать новую жизнь в Константинополе. Моя бедная сестра! Ни она, ни мои племянники, ни её простодушный муж так и не добрались до столицы мира! Только через годы судьба наградила меня тобой, и теперь, по смерти моих драгоценных родителей, только мы вдвоём являемся продолжателями нашего рода!

Соломон отвернулся, не желая объявлять перед племянником нахлынувшие на него чувства, но по дрогнувшему голосу Натан понял, в каком состоянии сейчас находится его родственник. Он выждал немного и, не желая расстраивать дядю, переменил предмет разговора.

— Скажи, зачем нужно менять Веру, даже и ложно, для занятия работорговлей? Неужели евреи ущемляются в этом деле из-за приверженности Торе?

— Нет, дело не в иудаизме, а в греческих законах. Эти христиане настолько погрязли в лицемерии, что, не желая расставаться с прибыльными налогами, решили обозначить заботу о единоверцах. Император объявил, что заниматься продажей христиан может только торговец одной с ними Веры. Караимы и наши, давно оседлавшие эту торговлю, моментально окрестились для вида, в душе своей оставаясь приверженцами оглашённого Мойшей Закона, и поток славян, гонимых через Тавриду к портам Египта и Малой Азии, так и остался в их руках.

— А кто это, кого ты назвал караимами? — спросил любознательный юноша.

Соломон поморщился, но всё же ответил:

— Это те, кто считают себя евреями. Когда-то, несколько столетий назад, к востоку от рек Дон и Ра существовало крепкое государство, с которым вынуждены были считаться целые империи. Гонимые мусульманами, к ним из Согдианы перебрались наши, еврейские купцы, которые вскоре взяли власть над местными гоями, прозывающимися хазарами. Правя ими, они размножились и стали допускать противные Господу нашему смешанные браки. Если рождался ребёнок от хазарина и еврейки, то их ребёнок пользовался покровительством родственников с обеих сторон, ибо, как я уже рассказывал, по нашему Закону рождённый еврейкой есть еврей, а у хазар, как и у всех гоев, принадлежность к народу судится по отцу. Когда же рождался ребёнок от еврея и хазаринки, то обе стороны отворачивались от него, не давая ему поддержки ни в чём. Со временем таких отверженных скопилось множество, и они, вырастая, уходили искать лучшей доли, оседая в благословенной Таврии среди прочих гоев. Караимы — и есть их потомки.

— И что, все они заняты в работорговле?

— Конечно, нет! — рассмеялся дядя. — Для этого их слишком много! Есть разные — от нищих до пресытившихся жизнью богачей, от сапожника до купца.

Скрипнула дверь, и в комнату заглянул всё тот же слуга. Он сообщил, что Самуил уже освободился и ждёт. Они, ведомые им, прошли тем же коридором, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и вошли в небольшую комнату с ещё одной дверью напротив. Они снова остались вдвоём, но ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и вошёл высокий, поджарый мужчина со свисающими от висков косичками и посеребрённой сединами бородой. Соломон поклонился, и юноша поспешил последовать его примеру. Самуил ответил коротким кивком и остановил внимательный взгляд на незнакомце.

— Это Натан, мой единственный племянник! — сообщил Соломон начальнику. — Милостью Господа нашего Яхве он выжил, и теперь, если позволите, я приобщу его к нашему благому делу.

Самуил после недолгой паузы согласился, не видя причин отказывать в просьбе лучшему своему помощнику, и сразу перешёл к делу.

— Помнится, ты обрабатывал Никифора, чиновника из торговой палаты? — спросил он. — Этот гой сейчас важный сановник, надо напомнить ему о его возросшем долге. Отдавать ему, при его запросах, нечем, но соглашайся на списание процентов при условии, что обеспечит нам приоритет в продаже пряностей. В последнее время нам очень досаждают персы. Они наполнили рынки своими дешёвыми товарами и тем теснят нас, заставляя свернуть свою деятельность в этом направлении. Пусть приложит старания к тому, чтобы их лишили полноценного доступа к рынкам и потеснили заодно греческих купцов. Наша задача — добиться передачи всей торговли с правом взимания пошлин в руки Генуи и Венеции, с полным разорением местных ремесленников и крестьян. Вот тогда можно напрямую диктовать свою волю этим гоям, не опасаясь никаких досадных случайностей!

— У меня тесные отношения и с другими полезными людьми, не только с ним, — заметил Соломон. — Может быть, есть смысл надавить и на них?

— Не только ты имеешь на них влияние, Соломон! — ответил ему Самуил. — С ними прекрасно справятся и другие, но к Никифору имеешь подход только ты. Добьёшься успеха с ним, немедля возвращайся на Русь. Сейчас ты со своими талантами нужнее там. Князья снова вместо обоюдных сражений один за другим заключают мир с половцами, и если найдётся среди них сильный, то сможет, собрав Русь в единый кулак, при дружбе со Степью возродить величие древних Славии и Русколани. А тогда… Впрочем, не тебе, Соломон, рассказывать о наших интересах. Необходимо срочно разрушить не только созданные союзы, но и саму память о них! Нам нужны слабые осколки от прежней Руси, множество княжеств, беспрестанно воюющих друг с другом и соседями, и в этом наши интересы сходны с рыцарством, что собирают силы, ища приобретений в восточных землях.

— Мне наладить отношения с ними? — уточнил задачу Соломон.

— Нет, об этом позабочусь я. Там есть свои сложности, требующие немедленного разрешения. Ашкеназы, коих мы допустили в Европу, всё менее поддаются нашему влиянию. Мало того что они возомнили себя евреями, равными нам, они ещё преступают данный нам Закон — всё чаще общаются с гоями и перенимают их обычаи, заводя среди них друзей! Ты слышал, Соломон! Гои в друзьях избранного Господом народа! Больше всего в этом разврате преуспели ашкеназы, живущие среди германцев. Что ж, они сами выбрали себе судьбу! Пусть те же германцы и возвращают это стадо под нашу руку!

Самуил остановился, не желая говорить лишнего при новичке, и произнёс:

— Пожалуй, я задержался. Есть ещё неоконченное дело.

Он шагнул к двери, но, открыв её, обернулся:

— Мы одного отступника судим. Таких редко встретишь. Наверное, вам полезно будет на него взглянуть!

Гости поспешили за Самуилом и оказались в помещении, размерами своими сравнимыми с залой. На возвышении у стены стоял длинный, покрытый красной скатертью стол, за которым восседали четыре убелённых сединами старца. Перед ними, с двумя молодцами за спиной, едва держался на ногах такой же старик, только изрядно избитый. Грязные лохмотья, когда-то бывшие вполне приличной одеждой, свидетельствовали о длительном пребывании их хозяина в заточении, а разбитые губы, синяки и ссадины на истощённом лице и руках — о неустанном внимании тюремщиков. Самуил прошёл к столу и уселся во главе его, дав знак Соломону. Тот, оставив племянника у окна, тут же присоединился к заседающим судьям.

— Значит, ты, Исайя, отрицаешь Закон Господа нашего? — раздался резкий, заметно погрубевший голос Самуила.

Узник молчал, очевидно, собираясь с мыслями, но тишину снова нарушил крик другого старца:

— Отвечай, сын гиены и пса, отвечай председателю Сената!

Один из стражников толкнул пленника так, что тот, не удержавшись, рухнул на пол, но его тотчас подняли на ноги, ставя перед лицом сенаторов. Старик воззрился на своих судей подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть каждого, и разлепил посиневшие губы.

— Никогда не преступал я законов Бога, — прохрипел он. — Только те, что навязаны Врагом человечества и народа моего!

— Что? Называть Господа врагом?! До какой ещё мерзости ты способен упасть, впадая в безумие? — вскричал тот же сенатор.

— Позвольте? — вкрадчивым голосом спросил один из судей и, дождавшись кивка, уже совсем другим, обвинительным тоном спросил громогласно: — Как смеешь ты, глупец, разделять народ Израиля, избранный, и человечество! Разве не знаешь, что одно заменяет другое?

Исайя откашлялся, сплёвывая сочащуюся горлом кровь, и с прежней натугой ответил:

— Да, ты прав, Миха, народ наш избран, избран при попущении Бога.

Он снова откашлялся и повысил сиплый голос:

— Но избран, поборов слабости свои и страх, низвергнуть ложь и те беззакония, что порождаете вы и стоящие над вами! Дорогой ценой обходится народу моему его избранность! Травите его грехом и заставляете грех этот сеять вокруг, озлобляя народы. Знаю, добившись своего, бросите народ мой под копыта чужих коней и, на том извлекая выгоду, скажете: «Не наши они и не были никогда таковыми!»

— И это слова того, кому доверили мы учить, кого провозгласили в наставники и ввели в общество наше! — воскликнул Миха, воздев руки к потолку.

— Я вижу, нашему Исайе слава своего тёзки глаза затмила! — сказал, усмехаясь, Самуил. — Что, переполняет злоба к народу Израилеву? Ведь сказано у пророка твоего: «Ужас и яма, и петля для тебя, житель земли!».

Слушая речь председателя, узник скривил окровавленные губы в натянутой улыбке.

— Не Исайи это слова, приписаны по смерти его в эпоху «Второго храма», в слепленных вами «Второ и Третьеисайях». Не зря называл он хозяев ваших князьями содомскими, превративших иудеев в народ грешный, обременённый беззакониями, племя злодеев, сынов погибели! И ещё сказано им о вас: «Хульники, вы говорите: мы заключили союз со смертью, и с преисподней сделали договор; когда всепоражающий бич будет проходить, он не дойдёт до нас, — потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя. Градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства! И союз ваш со смертью разрушится, и договор ваш с преисподней не устоит! Когда пойдёт всепоражающий бич, вы будете попраны!»

Голос старика креп с каждой фразой и, достигнув апогея на последней, оборвался. Сенаторы переглянулись и в глазах друг друга прочли плохо скрываемый страх.

— Видишь, Миха, слово в слово цитирует, а ты боялся, что ему в подвале мозги отбили! — произнёс Самуил после некоторой паузы, деланно рассмеялся и продолжил, уже обращаясь к обвиняемому: — И после этих слов ты утверждаешь, что любимый тобой пророк был снисходителен к евреям?

— Нет, не был! — отвечал узник. — Не снисхождением, а любовью и заботой окружал он народ свой. Разве не помните шесть заповедей его? Честность в действиях, искренность в словах, отказ от нечестной прибыли, неподкупность, отвращение к кровавым действиям, удаление от всякого зла. Впоследствии им же они сведены к двум: справедливости и милосердию!

При последних словах Соломон опустил глаза. Он, не будучи избран в сенат, всё же сидел среди высокого собрания, и имел право озвучить своё мнение. Ещё была возможность, следуя призыву пророка, подать свой голос, хотя и навлекая на себя гнев власть имущих. Он всей кожей ощущал на себе взгляд племянника и понимал, какого действия тот ждёт от своего дяди, и мозг его разрывался от мыслей, призывающих к действию и благоразумию одновременно. Но Соломон не успел ещё прийти к какому-либо решению, когда раздался скрипучий голос третьего сенатора:

— Давайте вернёмся к другим пророкам и законам, данным нам, — сказал он. — Вот, взять, к примеру, утверждение: «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост!» А чему учишь ты?

— Отдавая в рост иноземцу, человек грешит так же, как если бы отдавал брату своему, — отвечал старик потускневшим голосом, заранее осознавая, какая участь ожидает его.

Среди сенаторов прокатилось некоторое оживление, но скоро смолкло.

— Но знаешь ли ты, что ростовщичество — одна из составляющих нашего благополучия? — продолжал вопрошающий. — Зачем посягаешь на народ свой?!

— Не посягаю, но защищаю! — коротко ответил обвиняемый.

— Я слышу, ты приравнял инородца с братом евреем? — вопрошая, снова высказал обвинение Миха. — Но разве тебе, раввин, не известно сказанное: «Не вступай с ними в союз и не щади их!»

— Эти слова не от Бога! — только и ответил старик.

Повисло молчание, но ненадолго. Председатель, понимая, что ждать раскаяния бессмысленно, наконец подвёл итог:

— Высокий суд рассмотрел доносы и твои показания. Из прочитанного и услышанного явствует, что не признаёшь ты Закона, данного народу нашему.

Самуил выдержал паузу и продолжил:

— Ты здесь приводил слова столь любимого тобой Исайи, но знаешь ли, как на самом деле кончил этот пророк? Его поместили в большое дупло, в сердцевину древесного ствола, и распилили надвое. Хочешь такой смерти?

Узник молчал, борясь с охватившими его чувствами, и на измождённом, чёрном от застывшей крови лице его отразилась душевная борьба.

— Отрекись от слов и намерений своих! — возвысил голос Самуил. — Ведь ты одной крови с нами, так не вынуждай нас прибегать к последнему средству!

— Отрекись! Отрекись! — завопили остальные сенаторы, но скоро стихли в ожидании ответа.

Старик в лохмотьях, едва держась на ногах, сглотнул слюну и поднял голову.

— Нет, — только и прохрипел он, не сводя взгляд с председателя.

Тот поднялся и провозгласил приговор фразой того же Второзакония:

— Ты скоро погибнешь! — изрёк он. — Как — ты уже знаешь.

Часом позже, уже трясясь в подпрыгивающей на мостовой повозке, Натан молча обозревал открывающиеся в окно виды. Вот, увлекая взгляд белоснежностью высоких колонн, проплыл мимо окружённый молодёжью университет. За ним, после череды украшенных лепными узорами домов, широкая площадь. Столичный люд неспешно прогуливался, разодетый и важный, дискутируя и философствуя на высокие темы, тут и там сияли шлемы городских стражников, а где-то за спиной готовился к смерти верящий в людей старик.

По прошествии суток путники снова ступили на землю, покинув борт очередного корабля. Как всегда, в наполненный солнцем день в благословенной Тавриде шла своим ходом размеренная жизнь. Прибрежная Корсунь, привычно переполнилась людом. За широкой, покрытой судами гаванью возвышалась высокая стена из тёсаных огромных камней с многочисленными башнями. За ней, надёжно укрытый с моря и суши, процветал богатый и великолепный город. Повсюду работали мастерские — гончарные, кузнечные, литейные, наполнялись товарами склады, ждали путников постоялые дворы с доносящимися из кухонь ароматами. В разных концах города принимали посетителей окутанные паром термы, а по керамическим, протянутым в несколько веток трубам лилась вода. От древней, но прекрасной и поныне площади Агора в разные стороны растекались мощёные улицы. Семь храмов с золотыми куполами возвышались по её краям, а в центре, словно разворошённый улей, кишел снующими людьми рынок. Заезжие купцы торговали украшениями из драгоценных металлов, оружием из русского булата и дамасской стали, изящными стеклянными и бронзовыми сосудами, расписной посудой, пряностями и благовонием. Здесь же рыбаки предлагали дары моря, крестьяне — зерно, виноград и вино. Тут же продавались хлеб, скот, меха, мёд и воск и, конечно, рабы. Поток полонённых или проданных за долги славян, не ослабевая, прибывал с Руси, издревле составляя основную долю дохода от всей торговли. Ежегодно пригоняли тысячи, а то и десятки тысяч пленников и пленниц, которые вскоре переполняли рынки всего Средиземноморского побережья. Вот и сейчас, разорив предместья Киева, половцы пригнали очередной товар. Его быстро расхватали перекупщики, и, как всегда, по довольно низкой цене. Половцам задерживаться в городе не с руки, а в приморских городах империи цена на рабов подскочит вдесятеро! Так было издревле, и ничего не изменилось сейчас. Кроме одного: в этом году эпархом — главой города — стал сородич перекупщиков. Стремясь к этой должности, он ложно крестился и теперь во всём отстаивал интересы еврейских купцов и ростовщиков, употребляя своё влияние. А влиянием Шимон обладал весомым. Мало того, что его на эту должность выдвинули знатнейшие сановники Константинополя, его утвердил сам император! Окрылённые новыми надеждами, многие не крестившиеся еврейские купцы решили, что теперь им возможно послабление, и снова появилась возможность поучаствовать в едва ли не в самом доходном византийском бизнесе. Они недолго досаждали просьбами нового эпарха. Обласканный ими Шимон дал согласие на участие в работорговле и им. Был издан соответствующий указ, и десятки новых представителей избранного народа заново принялись осваивать прибыльное дело. Но одно дело — указ эпарха, действующий в пределах Корсуни, и совсем другое — запрет императора! Никто не знал наверняка, как отнесётся к этому нововведению власть в Константинополе. Не прошла и неделя, как караимы вернулись, подсчитывая барыши от выгодной продажи славян за морем. Одни только евреи придерживали живой товар, выжидая, когда придёт подтверждение из Константинополя. Больше всех приобрёл рабов торговец воском Эфраим. Он, в погоне за наживой, вложил всё состояние, купив пять десятков крепких русичей, и теперь нёс убытки, вынужденный содержать такое количество. Когда же, наконец, из столичной диаспоры прислали весть, то она совсем не обрадовала новоявленных работорговцев. Как оказалось, обойти указ императора не представилось никакой возможности, и с нелепым правилом приходилось считаться. Понеся большие убытки, все еврейские купцы, успевшие приобрести рабов, вынуждены были отдать их за бесценок караимам, но всё же сохранили свои состояния, рассчитывая в своём деле не только на них. Только Эфраим не спешил расстаться с таким убыточным теперь товаром. Решив пойти по другому пути, он со своими слугами день и ночь мучил пленников, заставляя тех отречься от своей Веры. Но, на его беду, среди них оказался монах именем Евстратий, принявший постриг незадолго до своего пленения. Постригшись, он часто постился, за что и получил от своей братии прозвище Постник. Когда Эфраим решил морить своих пленником голодом, то Евстратий, более всех приспособленный к отсутствию пищи, продержался дольше всех. Укрепляя своих братьев по несчастью в Вере, он подбадривал их, не давая пасть духом, и скоро в живых остался один — истощавший до костей, но не сломленный. И Эфраим, совсем потеряв голову от досады и убытков, решил принародно расправиться с ним, причём так, как когда-то расправились с Тем, от Кого сейчас этот упрямый славянин не хотел отречься. Постника распяли на глазах горожан, а рядом, беснуясь, скакал Эфраим, вопя:

— Видишь, чего ты добился, глупый гой! Ведь сам же когда-то был купцом и знаешь, что значит вложить в дело всё состояние своё! А теперь, из-за упорства твоего, я и вся семья моя будем нищенствовать, познав нужду! Ты этого хотел, жалкий раб, уча других противиться мне?!

Глядя на распятого, Натан спросил своего дядю:

— Разве он поступает по закону?

Тот, поняв его по-своему, ответил, презрительно сощурившись:

— Конечно, нет! Ибо сказано: гоев истребляй мало-помалу, не можешь истребить их скоро. Но идём же, не следует нам задерживаться, тратя время на глупое зрелище!

— Но что же будет дальше? — снова спросил Натан, когда они уже перешли на другую улицу.

— Ничего хорошего. Зная Алексея Комнина, скажу, что он не оставит эту глупость без последствий. Считай, что на месте руса уже прибит тот недоумок, что беснуется рядом. И, может быть, не один, а в компании с эпархом, который, по слабости ума своего, допустил это.

— Но не обернётся ли месть императора против остальных евреев?

— Возможно! — бросил венецианец безразличным тоном.

— Тогда не лучше ли помешать?

— Пусть этим занимаются представители Генуи, — усмехнулся Соломон, — здесь их территория воздействия! К тому же нам объявляться не с руки, нет необходимости заявлять о себе прежде, чем приступим к делам своим в Руси!

— Но чего нам опасаться? — не уставал сыпать вопросами юноша. — Разве Таврида — Русь?

— Вспомни, как называется море, по которому плыли мы? — отвечал дядя. — Русским. Таврида, как и прилегающие степи, всегда относились к Руси. Сейчас она потеряла её, но осталось влияние. Каждое событие или слово, сказанное здесь, становятся известным на Руси. Впрочем, и в Константинополе тоже. Не пройдёт и суток, как о содеянном сегодня станет известно императору.

— Донесут русские купцы?

— Им нет дела до своих пленных сородичей, да и портить отношения с работорговцами, не стоящими на их пути, они не захотят.

— Значит, караимы?

— Ты не по годам смышлён, мой мальчик! — похвалил племянника Соломон. — Но хватит об этом, у нас достаточно и других забот, помимо проблем, решать которые придётся генуэзцам!

Они подошли к перекрёстку и у самого поворота столкнулись с группой мужчин в округлых шлемах, кожаных доспехах и мечами у пояса. Оба застыли, давая тем возможность обойти их, но громко хохочущие воины и не думали сворачивать с пути. От резкого толчка Натан шлёпнулся оземь, а его дядю отбросили к стене, повторно толкнув плечом, проходя.

— Кто это? — спросил, поднимаясь, Натан, когда гурьба воинов отошла дальше.

Соломон бросил взгляд вслед обидчикам и сказал, стараясь произносить слова как можно спокойнее:

— Рыцари с Запада. Гордыни много, но перед низшими, а перед сеньорами раболепствуют. На выходе — один гонор. В бою же, побеждённые, сразу умоляют о пощаде.

— Все воины так?

— Нет, на востоке, на Руси, куда направляемся, при поражении молча бегут, пока не заарканят или полоснут саблей.

— Но кто-то сопротивляется?

— Степняки! — отвечал Соломон. — Те бросаются навстречу врагу, пытаясь вцепиться в глотку. Нельзя допускать объединения вторых с третьими!