Топос и хронос бессознательного. Междисциплинарное исследование

Оксана Кабачек

. Научно-популярное издание. Книга – об искусстве, и книга – о бессознательном. Одно изучается через другое. Зона рискованного литературоведения. Лишение прав Антагониста в пользу Дарителя. Много почти психоделических цитат из классиков. По-новому описана структура бессознательного. Сквозной герой из XVIII века. Сквозная тема: преодоление парохиализма (страха перед Иными) в процессе культурогенеза. Книга будет интересна психологам, филологам и всем, интересующимся проблемами бессознательного и художественной литературой. Автор – кандидат психологических наук и лауреат международных литературных конкурсов.

Посвящается моим учителям

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, —

Не я один. Нас много. Я — живой…

Н. Заболоцкий. «Метаморфозы»

Предисловие. Необходимость крамолы: проблема метода исследования

Книга — об искусстве, и книга — о бессознательном. Одно изучается через другое, взаимообразно. Исследование априорно междисциплинарно — и спорно: слишком непривычно по методу и результату.

Л. С. Выготский писал: «…Психолог вынужден обращаться чаще всего именно к вещественным доказательствам, к самим произведениям искусства и по ним воссоздавать соответствующую им психологию, чтобы иметь возможность исследовать ее и управляющие ею законы. <…> Общее направление этого метода можно выразить следующей формулой: от формы художественного произведения через функциональный анализ ее элементов и структуры к воссозданию эстетической реакции и к установлению ее общих законов» [37].

Мы рассматриваем здесь и эстетическую «реакцию» (восприятие искусства), и саму «акцию» художника (творчество); но и акции, и реакции эти часто не осознаваемы.

И это бы ничего (кто ж после З. Фрейда не пишет о роли бессознательного в художественном творчестве!); но книга претендует на больше: раскрытие самой структуры бессознательного и некоторых закономерностей его функционирования.

То, что открылось и сложилось, не сильно похоже на классическую психоаналитическую модель, зато хорошо объясняет древние схемы и практики как Запада, так и Востока (первоначально посвященные отнюдь не бессознательному — и даже не человеку только).

А теперь пора признаться в главном преступлении — методе исследования.

«С точки зрения М. М. Бахтина, гибельной для науки об искусстве была бы именно экспансия в ее область естественнонаучных методов и критериев. Он резко противопоставляет два предела: вещь и личность; две тенденции: к овеществлению и к персонализации; соответственно — два типа познания: естественнонаучное и гуманитарное, или монологическое и диалогическое. Он даже настаивает на понятии инонаучности (предложено С. С. Аверинцевым) как метода познания, адекватного именно области гуманитарных наук» [107].

Можно говорить о позиции вненаходимости по отношению к предмету исследования, которая «включает в себя опыт вживания, внутреннего слияния с предметом и в то же время позволяет целиком охватить его извне» (там же). Исследовать, используя «эстетическое отношение к миру — <…> способность воспринимать чувственный облик вещей и явлений как выражение состояния, характера, судьбы — их самоценной и родственной человеку внутренней жизни» [108].

Эстетическая установка, вчуствование — как важнейшая часть метода научного исследования? Но ведь и Фрейд изучал законы бессознательного, персонифицируя его, разделяя на суб-личности, угадывая их характер и мотивы.

«Воображая, человек как бы «сходу» проникает в суть предмета еще до того, как в его сознании сложится сколь-нибудь отчетливое понятие о нем, — считает В. В. Кудрявцев. — Предмет будущей мысли уже явлен ему в чувственном образе — мысли, которой только предстоит родиться. Благодаря этому в самом акте созерцания отдельный факт — без и до предварительного анализа (который затем продолжает творческую работу воображения) и развернутого обобщения — открывается в своей универсальности, «в целом».

Это значит, что воображение вовсе не «ущемляет интересов» мышления в креативном процессе (А. В. Брушлинский), «поставляя» ему готовый материал, который мысль лишь облекает в логическую форму (Т. Рибо). Воображение выполняет свои самобытные поисковые и порождающие функции в тесном взаимодействии и генетической преемственности с мышлением (Э. В. Ильенков, В. В. Давыдов, В. Т. Кудрявцев, N. Bolton, P. Ricoeur)» [89].

Помимо традиционных вопросов исследователя, обозначающих обнаружение проблемы: «Почему тут несостыковка фактов и/или гипотез? На каком материале можно лучше всего изучить и «снять» это вскрывшееся противоречие, выдвинув новую, все-примиряющую объясняющую гипотезу? Как для этого должен быть организован материал в схеме эксперимента?» и пр., возможны, а иногда и необходимы, при обнаружении новых группировок материала исследования, вопросы если не впрямую к этому, ранее безгласному материалу, то о нем — уже как о субъекте, «сущности»: «На кого или что это похоже? Какой у него характер, что ему нравится и не нравится? Почему он такой? Что им движет? Какую роль оно выполняет?» и т. п. Опора на интуицию и воображение (в том числе, художественное).

«Структурировать данные позволяет большое количество имитационных моделей, метафорических аналогий, ассоциативных примеров» [51]. «Метафорической моделью может вполне стать фрагмент уже осуществленного мышления, но не в качестве трамплина (встать на плечи гиганту, чтобы увидеть больше него), а в скромной роли провокатора» [30]. Что и позволяет порой выйти на неожиданные прозрения (которые подтверждаются далее в эксперименте, статистикой).

И опять новые данные объясняются с помощью диалога-вопрошания, с использованием метафорических моделей и образов; те опять обрастают новыми фактами.

И вопросами. Бесконечными вопросами.

* * *

Мы вступили в зону рискованного литературоведения.

Подводная часть айсберга стала более видимой и доступной анализу: тайный мир человеческих чувств, настроений, установок, ценностей, страстей и фобий — все то, что опредмечено в искусстве — тексте и затексте, и часто не осознается самими авторами.

Художественные и документальные тексты стали для нас и, надеемся, станут для читателей нашей книги, не мертвым «стимульным материалом» или подпоркой-иллюстрацией неких идей автора, но «Заслуженными собеседниками», по выражению А.А Ухтомского [151]: живыми голосами людей, размышляющих о мире и человеке. Переживающих, ищущих, ошибающихся; вдохновленных и разочарованных, испытывающих страх, радость, гордость и стыд; лгущих и исповедующихся.

Гении и графоманы, выдающиеся политики и поденщики пропаганды. Разные и в чем-то иногда удивительно похожие. Друг на друга… и на нас.

Много любимых, почти психоделических, цитат из классиков — и нудноватых или, напротив, раскованных описаний корреляций; жанр — то эссе, то статистический отчет, зубодробительность «цифири», то пародия на фэнтези. Прости, читатель!

По страницам монографии (или, все-таки, науч-попа?) пробегает и сквозной герой, много сделавший для русской литературы, но почти тайно. Именно он задал нам исторический и квази-исторический аспекты рассмотрения русской словесности: от фольклора и «Слова о полку Игореве» (1185 г.) до произведений наших современников В. Сорокина (2008 г.) и Н. Назаркина (2018 г.).

95 групп текстов: жанров, авторов, произведений и их отрывков. Но как странно они тут иногда стыкуются и группируются — к ужасу литературоведов…

Ведь всё это — с оглядкой на культурно-историческую психологию, ибо она «действительно органична культуре и цивилизации, культурной антропологии, образованию, психологии искусства и искусству, психологии развития, детской и возрастной психологии, психологической педагогике, физиологии активности (психологической физиологии), нейропсихологии, психолингвистике и нейролингвистике, психоанализу, патопсихологии, психотерапии, дефектологии, социальной психологии, инженерной психологии и эргономике и т. д.» [64].

Полностью этот перечень дисциплин в книге, конечно, не встретится, но многое из названного будет затронуто — хотя бы по касательной.

Ибо как иначе изучать феномен человека?