Весточка с той стороны

Нурлан Баймухаметов, 2020

Искандер, карикатурист и автор графических новелл, пытавшийся прояснить судьбу одного артефакта, скоропостижно умирает. Обыденность размеренной жизни Никиты, к которому попали бумаги его покойного друга, нарушает череда неприятных событий, последовавших вслед за этим: от нападения грабителей до неудавшегося похищения. Никиту, с юности мечтавшего писать истории о любви, но запретившего себе думать об этом, тяготит нелюбимая работа юридического консультанта, или, как он сам отзывается о ней: работа "стряпчего". За несколько дней ему предстоит пережить покушение на жизнь, предательство любимой девушки и потерю Родины, погрузившейся в смуту "цветной" революции. В конце концов он обретёт новую любовь и веру в себя и в свой талант. Но уже в другой стране. А за ходом этой истории, откуда-то из иной Вселенной приглядывает некая Троица: Мастер, Кузнец и Баксы. Содержит нецензурную брань.

Глава 3. Небылица в лицах

Он совсем забыл про неё в суматохе сегодняшнего дня. Краем глаза, в зеркале заднего вида Никита заметил то, что утром передала ему Настя. Красная папка лежала на заднем сиденье. Он небрежно забросил её туда, садясь в машину сразу же после жаназы, и после этого момента больше о ней не вспоминал. Ждать Айкерим придется еще минут двадцать, рассудил он, просто сидеть в машине скучно, и папка поможет ему скоротать время. С трудом развязав тесёмки, он не без любопытства стал разглядывать бумаги, уложенные неровной стопкой. Каллиграфический, можно сказать, «эльфийский» почерк Искандера рассматривать приятно, но все же понимать непросто. Искусные завитки и прихотливые росчерки, казалось, скрывали то, о чем хотел поведать их автор. Сначала Никита подумал, написано не на русском, но приглядевшись, понял в чем дело: Искандер писал в зеркальном отображении. Так великий Леонардо, насколько знал Никита, вёл свои дневники. Да, так и есть. Однажды Искандер показал это своё умение Никите.

«Странный побочный эффект обнаружил, — скромно объяснил он. — Всем левшам даже удобнее писать так, думаю».

А он был левшой.

Прочитать написанное таким образом можно, глядя в ручное, а лучше в настольное зеркало, или же выставив бумагу на просвет. Однако, подходящего зеркала под рукой у него не было, да и бумаги были исписаны с двух сторон, так что на просвет прочесть будет трудно, поэтому Никита их отложил: почитаю дома.

Кроме подобных многочисленных рукописных листов в папке обнаружились еще и наброски к карикатурам. Искандер с детства хорошо рисовал. А после учёбы на худграфе писал только маслом. Ему замечательно удавались портреты на заказ. Работал он в импрессионистской манере. Платили неплохо. Занимался и прикладным творчеством. Резьбой по дереву, например. Но около двух лет назад бросил живопись и увлёкся графикой. Проиллюстрировал с десяток книг, некоторые даже издавались за рубежом. Хвастался своими опубликованными комиксами, или, как называл он их не без гордости, графическими новеллами. Одна такая даже имела небольшой успех, но всё же больше всего Искандер был известен своими карикатурами. Разглядывая его наброски, Никита улыбнулся: карикатурист. И тут же поправил себя: карикатуролог. Так любил называть себя Искандер. Впервые Мухаметов назвал себя карикатурологом в разговоре с Никитой около года назад. Тогда Искандер попал в больницу: сердце начало пошаливать. Врожденный порок. Никита сидел на больничной кровати и просил его поберечься: иначе, чего доброго, кони двинешь.

— Чепуха, — отмахивался Искандер. — Я собираюсь жить до девяноста. Мне еще кучу дел надо переделать, если что. Книгу, к примеру, написать. Ты знаешь, Ник, что все карикатуристы — долгожители? И меньше восьмидесяти не живут. Ефимов, Кукрыниксы, Бидструп. Я ведь тоже из их числа.

— О! Если и суждено тебе умереть, то от скромности, — улыбнувшись, сказал Никита. — Ишь ты, себя, любимого, нашел же с кем в ряд ставить.

— М-да, хорошо. Ты прав. Мне до них — как до луны. Я не карикатурист — карикатуролог, но тоже буду жить долго.

— А это что ещё за зверь такой? — поинтересовался Никита.

— Культуролог, рисующий карикатуры. Образовываю политологически и художественно воспитываю публику, — сказал Искандер и подмигнул.

Набросков было прилично, во многих из них без труда можно было узнать карикатуры, которые Искандер потом доработал и запостил у себя в инстаграме. Рисовал он по старинке, предпочитая карандаш и бумагу, и только потом доводил до совершенства свои работы на графическом планшете. Оцифровывал их и выкладывал в соцсеть. Подписчиков у него было немного: тысяч пять, но откликов он получал за них раза в два больше. Удивительно. Помнится особой популярностью пользовались три: вереница людей выходит из города, на переднем плане дорожный знак, обозначающий конец населённого пункта под названием, перечёркнутым красной линией — «Ель-Басар»; три депутата, предложившие переименовать столицу именем президента Ельбасара Арзанбаева стоят с транспарантами: «Зовите меня Ельбасар»; известный писатель, согнувшись в подхалимском поклоне, прикладывается к руке президента, на мизинце которой массивная печатка с надписью «мапия⁶».

Ещё одна работа Искандера, которая не только сделала его известным, но и привлекла внимание властей — монохромное, плакатное изображение лица президента. Он джином вылетает из опрокинутого кувшина с надписью «ель-басы⁷», в которую с помощью скобки вклинивается заглавная буква «Т» между «с» и «ы» — «ель-басТы». Карикатура стала очень популярной и, некоторые шутники, изготовив трафарет на основе этого рисунка, штамповали граффити по всему городу на стенах домов и даже на тротуарах.

Искандер и сам однажды учудил что-то вроде флеш-моба. Демонстративно разбил табличку с названием улицы, что недавно переименовали именем Арзанбаева. Как раз напротив яйцеобразной камеры наблюдения. Он терпеливо дожидался приезда патруля милиции минут сорок. Потом из видео с этим действием, которое засняла Настя, он соорудил ролик и разместил в инстаграме. Последователей было всего пять. Народ хотя и одобрял это, но открытым вандализмом заниматься опасался.

Поначалу Никита дивился столь активным погружением Искандера в политическую сатиру, потом привык.

— Ну и зачем это тебе, Муха? — спросил он как-то Искандера.

— Нет худшей злонамеренной глупости и греха правителя, чем потворство оного умножать несправедливость на земле, унижая свой народ, — заявил он. — Я зерцало предпоставляю ему. Ему и его режиму! Ему,"употребившему во зло на престолах свое могутство". Пусть знает, сука:"чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй".

— Не, ну тогда давай уж поточнее, друг мой, профессор элоквенции, ты наш:"с тризевной и лаей", — Никита улыбнулся, и желая сбить его пафос, спросил: «Ну и какая же ты из Евменид? Алекто, небось?»

— Мужик я, Никитка, мужик! Радищев. Понял, да? — Искандер рассмеялся.

Помимо набросков к карикатурам, Никита обнаружил ещё и кучу бумаг с печатным текстом. Но просмотреть их он не успел.

Ожил его смартфон, лежавший на торпеде машины в ожидании звонка от любимой женщины. Никита обрадовался: с фотографии на экране улыбалась ему Айкерим.

— Не извиняйся, пожалуйста. Я тебя буду ждать, сколько потребуется, родная, — сказал Никита Айкерим, прежде чем она что-либо произнесла.

— Это ты меня прости, Ники, — ответила она. Её голос показался ему усталым. — Я не смогу сегодня прийти.

— Что случилось? — встревожился Никита. Он отключил громкую связь и приложил смартфон к уху.

— Всё нормально, просто я останусь сегодня с родителями.

— Ты… сказала им? — ему не хотелось об этом спрашивать, но он не удержался.

— Нет, пока. Не волнуйся — скажу. Прости, я не могу долго говорить. Завтра созвонимся.

Никита расстроился. Именно сегодня ему очень не хотелось оставаться в одиночестве. Неделю назад они договорились, что Айкерим наконец познакомит со своими родителями Никиту. Он сделал ей предложение, но она, согласившись сразу же, попросила его тем не менее погодить чуток, пока не расскажет об их отношениях родителям: всё-таки, Никита — русский.

«Не сказала, — подумал с горечью Байков. — Не сказала. Второй раз».

Никита сунул смартфон в карман.

«Раз так, побуду ещё в обществе Искандера, — решил он. — И надо бы, кстати, перекусить. С утра во рту маковой росинки не было».

Никита вспомнил людей, которые пришли на поминки лишь за тем, чтобы поесть. А ему тогда кусок в горло не лез.

«В кафешку пойду,"Николь", — решил Никита. — Там и продолжу читать. Только вот папка неудобная и смешная».

Он достал ещё одну, чёрную, кожаную, которую Байков предусмотрительно спрятал под водительским сидением, чтобы не оставлять её в машине на виду и не искушать каких-нибудь несознательных граждан, что всегда не прочь позариться на чужое добро. В ней Никита хранил копии рабочих документов по делу, которое успешно завершил вчера. И заработал семьдесят пять тысяч сомов. Чёрная папка, подарок Айкерим, всегда приносила ему удачу. Он переложил пачку документов в красную папку. Искандеровы же бумаги вложил в чёрную, прихватив их фиксатором, — удобнее читать будет. Прочитанное можно вкладывать в специальный кармашек, чтобы не мешали. Он всегда так делал — привычка. Подумал секунду, прятать ли красную папку. Решил — не стоит. Сзади стекла тонированные — не увидят. Завязал тесёмки бантиком и бросил её на заднее сиденье.

Машину оставил за квартал на платной стоянке у сквера — ближе к кафе не подобраться. Его видавшая виды «Мазда» моргнула габаритными огнями и задремала. Сразу расплатиться за парковку не удалось — не нашлось подходящей купюры.

В кафе он выбрал столик у окна. Иногда приятно, подперев рукой подбородок, уставиться в окно и без единой мысли в голове наблюдать уличную жизнь, воображая, что глядишь в аквариум, где вместо рыбок, снуют куда-то по своим делам люди. Заказал у вежливой официантки лагман, котлету по-киевски, кофе и пару лепёшек. Попросил, чтобы подали сначала второе блюдо, и раскрыл чёрную папку.

Никита уже успел заметить, что искандеровы бумаги расположены в определенном тематическом порядке, и каждая часть отделялась цветным картоном из школьного набора для уроков труда в младших классах. Неслыханная для Искандера метода и новация, ведь в его бумагах всегда царил творческий беспорядок. Фиолетовым картоном отделялись листы, исписанные рукой Искандера в зеркальном отображении; под красным была большая стопка набросков к карикатурам, эскизы и рисунки; под жёлтым — его литературные потуги, около сотни страниц (интересно будет прочесть). Была еще «синяя» часть бумаг, объёмом поменьше и «зелёная» — видимо, то, что принято называть «разное». Он решил начать с «синей», тем более что это, похоже, была официальная корреспонденция. Письма, написанные рукой Искандера, и распечатки с подколотыми степлером конвертами и отрывными талонами под регистрационными номерами красноречиво говорили о том, что это переписка с аппаратом председателя горисполкома, городским управлением культуры и архивами, прокуратурой, консерваторией и даже с музеем национальных музыкальных инструментов. Собственно, Никита был в курсе этой эпистолярной истории Искандера. Пару раз он консультировал его по юридической стороне вопроса. Помнится, речь шла о сохранности музейного фонда и государственном реестре культурных ценностей. История пустячная, но Искандера она зацепила тогда серьёзно. Как-то летом он зашел в музей и увидел, что в экспозиционной витрине отсутствует домбра Абая⁸, пожалуй, один из самых знаменитых экспонатов коллекции музыкальных инструментов. Поинтересовавшись у администрации музея, выяснил, что раритет изъяли для съёмок телепередачи, которая происходила в одном из музейных залов, закрытого для посещения по этому случаю. Почему это так возмутило Искандера, Никита мог только догадываться, но тот разразился нешуточной перепиской с государственными учреждениями. Вникать в это Никите особо не хотелось, но было любопытно взглянуть на то, какие навыки в использовании официально-делового стиля имелись у друга. Некоторые пассажи были вполне приемлемыми и для «стряпчего»:

«В связи с вашим очевидным безразличием к судьбе раритетов, имеющих непреходящее значение для казахского народа, а именно домбры великого Абая, а также в связи с моей гражданской обязанностью как физического лица, в соответствии с законом Республики Казахстан «О культуре» заботиться о сохранении культурных ценностей, обращаюсь к вам с настоятельным требованием тщательно заботиться о них, тем более, что это ваша прямая служебная обязанность как директора Музея национальных музыкальных инструментов…»,

или,

«В соответствии с законом Республики Казахстан «О порядке рассмотрения обращений физических и юридических лиц», прошу вас ответить на следующие вопросы: 1) считаете ли вы домбру Абая национальным культурным достоянием? 2) включена ли домбра Абая в государственный реестр объектов национального культурного достояния республики? 3) соблюдается ли температурно-влажностный режим в помещении, где экспонируется домбра Абая? 4) оборудовано ли помещение, где располагается домбра Абая, гигрометром, психрометром и термометром? 5) каков порядок изъятия экспонатов музея для проведения фото — и видеосъёмок? 6) составляется ли при этом акт изъятия и, если да, то за чьей подписью?..»

Таких вопросов Искандер назадавал с два десятка и в ответ получил лишь формальные отписки: и от директора музея и чиновников от культуры, и от председателя горисполкома и прокурора города. От всех, с кем переписывался.

Принесли наконец заказ, и Никита, вспомнив о своей многолетней холостяцкой привычке просматривать документы за завтраком, обедом и ужином, от которой он почти уже отвык, — ведь Айкерим это не нравилось — продолжил читать и во время еды.

Потянувшись за салфеткой, Никита нечаянно смахнул на пол нож, который неосторожно положил на краешек стола. Кротко звякнула нержавейка, снисходительная к Никите и ко всем неуклюжим посетителям кафе. Ему стало неловко.

«Привет от Айкерим», — подумал он, поднимая нож.

За столиком у входа чёрный костюм, как показалось Никите, поспешно отвернулся, не желая смущать его своим обывательским любопытством. Вежливая публика. Вежливая официантка. Она сразу же принесла новый нож, без которого Никите совсем не хотелось мучить котлету. Ещё одна его привычка — начинать со второго блюда.

Из «жёлтой» литературной части бумаг Никита выбрал на удачу несколько листов. Хотя текст не был озаглавлен, прочитав первый абзац, он сразу вспомнил его название: «Байка о трёх баши». Так называлась одна из искандеровых графических новелл, над которой он работал в последнее время, — он рассказывал. Это был её прозаический пересказ. Никита углубился в текст о том, что:

«Жили-были три приятеля в одной большой стране. Не то чтобы они уж так сильно дружили. Так, иногда приходилось пересекаться по жизни. На партийных съездах ли, к примеру, на партийных ли активах, на курсах повышения квалификации, в общем, на такого рода мероприятиях. Жили они не тужили. И жили в достатке по тем временам, как говорится, дай бог каждому. Но мало этого было им, по их разумению. Не этого они заслуживали, не додавала им по заслугам и по способностям их большая Родина.

Были они людьми разными — и по возрасту, и по характеру, да и по национальности тоже. Один был туркменом. Другой называл себя узбеком. А третий был вроде бы казахом. Но было и то, что их объединяло почище марксистско-ленинской идеологии: сластолюбие. И ради того, чтобы вкусно есть, вдоволь пить и сладко спать могли они пойти на многое в этой жизни. К примеру, были они все как один карьеристами. Знали они, что такими, и только такими им надо быть, чтобы выбиться наверх, в люди, к ещё более сладкой и сытой жизни. Но пока что были они какими-то мелкими партийными инструкторами, и чтобы выбиться в сколько-нибудь значимые партийные вожаки, надо было им проделать ещё немалый путь. Ведь таких, как они — легион. А жизнь-то проходит!

Как-то раз, после занятий в Высшей партийной школе пошли они в ресторан. Разговорились за бутылочкой на троих. Каждому было чем похвастаться, но каждому было и о чём посетовать.

Один сказал, что красивая любовница у него, но побаловать её, как следует — денег не хватает.

Другой сказал, что получил новую квартиру, да обставить, чтобы не стыдно было перед нужными людьми, не на что. Деньги на машину потратил.

Третий сказал, получил он-де хорошее повышение, сулящее весьма большие карьерные перспективы, да вот оказия: не в зарплате повышение, а в ответственности перед людьми.

Тут один, постарше, заявил, мол, есть один способ, как положение изменить в лучшую сторону. Я сам им воспользовался бы, говорит, да нужны еще двое надёжных товарищей. Но это — по секрету, только между нами!

Какой-такой способ, заволновались тут двое остальных.

Тот, что постарше, был среди них поопытней, знал поболее их и понимал много чего в партии, да и в жизни вообще, и двое других ему вполне могли довериться. Тем более, что связаны они были одной ниточкой после одного неприятного случая по комсомольской линии. Но речь, как говорится, не об этом. Да и дела это давно минувших дней.

Дайте клятву, потребовал тот, что постарше, что пойдёте до конца со мной.

Дали. Куда уж тут деваться!

И тот, понизив голос до полной конспирации, продолжил. Способ этот необычный, говорит, я бы даже сказал мистический, но верный, будьте покойны. Я выведал его у одного великого мудреца. Вызвать надо дух Атан-Басы⁹ и попросить что хочешь.

Надо сказать, хоть и были они атеистами-коммунистами, а во всяких духов и бесов верили. Да и слышали о них тоже. Поэтому не удивились.

Согласны, спросил их тот, кто был постарше.

А что мы получим, поинтересовался тот, кто был моложе всех.

Всё, что захочешь; всё, что пожелаешь, — таков был ответ.

А нам за это ничего не будет, спросил средний из них, самый трусоватый и осторожный.

Нет, ответили ему, дело верное.

Хорошо, согласились они.

Договорились в первый день, когда Луна начинает пребывать, а Солнце удаляться от Земли, встретиться в полночь на старом заброшенном кладбище на окраине города. У старой могилы одного святого, а на самом деле одного некогда богатейшего нечестивца, умершего так давно, что молва, всегда охотно принимающая наличие большого богатства за добродетель, перекрестила его в святого по прошествии многих, многих столетий. Точнее, они договорились встретиться у его большого каменного мазара.

В условленный день, в условленный час пришли они в условленное место. Каждый, как они заранее обговорили, принёс с собой несколько предметов.

Первым пришел тот, что постарше. Принёс рогатый козлиный череп, сапёрную лопатку, сапожный молоток и большой длинный гвоздь.

Вторым пришел средний по возрасту. Принес армейскую плащ-палатку, большую швабру и стеклянную бутыль с мутноватой жидкостью.

Третьим пришел тот, кто был моложе всех, и принёс он большую старинную бронзовую чашу, солнцезащитные очки, дужки которых были связаны резинкой, коробок спичек и чёрные бархатные повязки.

Кроме того, у каждого с собой была прядь волос, срезанная с головы самого близкого ему, на тот момент, человека.

У того, кто был старше, — это была прядь волос старшей дочери.

У среднего по возрасту, — это была прядь волос жены.

У того, кто был помоложе, — это была прядь волос матери.

Не мешкая, приступили они к ритуалу вызывания духа Атан-Басы.

На земле у входа в мазар расчертили они круг и в него вписали перевёрнутую пятиконечную звезду.

С помощью сапёрной лопатки в центр круга вкопали швабру черенком вниз. Посередине поперечной планки швабры вбили сапожным молотком длинный гвоздь. На гвоздь повесили козлиный череп. Пустые глазницы черепа прикрыли солнцезащитными очками. Обернули швабру армейской плащ-палаткой. И получилась у них довольно устрашающего вида фантастическая фигура с козлиным черепом.

В старинную бронзовую чашу каждый бросил прядь волос, которую принёс с собой. Волосы в чаше слегка окропили мутной жидкостью из стеклянной бутыли и подожгли. Хорошо занялись волосы, объятые голубоватым огнём. Образовавшийся пепел растёрли до мелкого порошка и залили той же жидкостью, наполнив чашу до краёв. Хорошенько перемешали.

Сели на колени перед кругом, в центре которого стояла швабра с козлиным черепом. Надели чёрные бархатные повязки. Набрав в рот жидкость из чаши, все вместе прыснули её на швабру с черепом и трижды прокричали: Адьлимсип! Адьлимсип! Адьлимсип!

Затем они пять раз почтительно склонили свои спины, шепча некие заклинания, о которых мы умолчим, дабы не вводить вас во искушение.

И не успели ещё они разогнуть спины в пятый раз, как повеяло на них могильных холодом. Встали дыбом у них волосы на голове. Покрылись холодной испариной лбы. И услышали они страшное кряхтенье и низкий замогильный голос.

Снимите повязки свои, нечестивцы! Обнажите свои души! Приказываю вам я, Атан-Басы, величайший устроитель мира нижнего, величайший надзиратель мира срединного!

И они, цепенея от ужаса, но не смея ослушаться, сняли повязки.

Страшный голос исходил из черепа. Сквозь тёмные очки были видны алые, бешено пляшущие огненные сполохи. Колыхались полы плащ-палатки его, но не от дыхания ветра, — ибо, будто замерло всё кругом в мертвенном потустороннем оцепенении, — но от духа зловещего, духа неземного.

Давно меня никто не тревожил, молвил страшный голос, чего хотите?

Справившись с первоначальным ужасом, — ибо поклялись они друг перед другом идти до конца, — трое приятелей вскричали: власти над людьми и богатства желаем!

И чтобы славили меня люди, добавил тот, кто помоложе, ибо был он тщеславен.

И чтобы боялись меня люди, сказал тот, кто был постарше, ибо был он трусоват.

И чтобы слыл я среди людей великим мудрецом, попросил средний по возрасту, ибо был он глуп.

Да, так и будет, нечестивцы, ответствовал им череп. Будете вы править своими народами, будете владеть богатствами народов своих безраздельно. Будете вы их правителями-башами.

Тебя будут славить, а тебя — бояться, а ты прослывешь великим мудрецом. Да, так и будет, пока вы обитаете в мире этом срединном, пока я — его величайший надзиратель.

Отныне нарекаю тебя Тюром. Тебя же — Юртом. А тебя — Елем. И забираю я теперь пока в залог половину ваших душ. А вторую возьму, когда придёт ваш черёд оставить этот срединный мир.

Теперь же слушайте дальше. Чтобы вступить на этот путь, должны вы предать свою большую Родину. Чтобы властвовать над своими народами должны будете предавать своих близких по крови и по духу: родных и близких, любимых и друзей, товарищей и соратников, учителей и наставников. И затем, чтобы удержать свои несметные богатства, продадите вы и свою страну, и свой народ. Да, так и будет, нечестивцы, молвил Атан-Басы, в третий раз.

Тут погасли огненные сполохи в глазницах черепа, слетела плащ-палатка со швабры, свалился на землю козлиный череп и раскололся.

Переглянулись приятели между собой, в полном молчании собрались они и отбыли туда, откуда прибыли, так и не перемолвившись друг с другом ни единым словом.

Вскоре случилось то, что случилось. Большую Родину предали, — впрочем, не только они, — и развалилась она на мелкие части. Один за другим начали сбываться предсказания Атан-Басы.

И вот трое наших приятелей стали во главе своих народов, завладели несметными народными богатствами. Один заставил свой народ называть его Тюр-баши, другой — Юрт-баши, а третий — Ель-баши. И радовались они, что заключили завет с величайшим устроителем мира нижнего и величайшим надзирателем мира срединного.

Сбылась мечта каждого. Одного народ славил безмерно, другого — боялся страшно, а третьего — почитал великим мудрецом.

Прошло двадцать лет. Годы брали своё. Постарели баши, и стало подводить их здоровье. И всё чаще стали они задумываться о приближающейся смерти.

Как-то будучи на одном межгосударственном совете по использованию ресурсов одного моря, а на самом деле озера, столь огромного и великого, что молва когда-то, — многие столетия тому назад, — окрестила его морем, ибо склонна к преувеличениям, решили они после встретиться за бутылочкой на троих, чтобы обсудить, как им жить и что делать дальше.

Каждому было чем похвастаться, но каждому было и о чём посетовать.

Тюр-баши сказал, что, мол, так любит его народ, так любит, обожает прямо, что поставили ему памятник народный — его большую четырнадцатиметровую статую из чистого-пречистого золота. Я, говорит, не хотел, к чему это, зачем, нескромно ведь, но против воли народа ведь не пойдешь, пришлось согласиться.

Только вот здоровье что-то пошаливает, сосуды болят, так болят, так болят, посетовал он.

Посмеялись двое других над Тюр-баши, ах как обожает тебя твой народ, так любит, так любит! Только вот откуда бедный народ твой столько золота-то чистого-пречистого нашёл, уж не Форт-Нокс ли приступом взял и ограбил?

А меня так боится мой народ, сказал Юрт-баши, так боится меня, не пикнет даже, и чтобы я ни сделал, всё мне всегда сходит с рук! Я, говорит, не одобряю это, зачем-почему, у нас же демократия, но ведь народ так решил, и его воля для меня — закон, прямо!

Только вот здоровье что-то подводит меня, камни в почках завелись, мóчи нет просто, посетовал он.

Посмеялись двое других над Юрт-баши, так тебя боится твой народ, так боится, и немудрено ведь: пострелял ты несколько тысяч их без жалости, без сожаления! А ведь сколько еще стрелять и стрелять, многие тысячи ещё ведь остались, патронов-то на всех хватит?

А мой народ, сказал Ель-баши, считает меня таким великим мудрецом, ну таким великим, что читает мои книги многочисленные взахлёб и восхищается мыслями моими мудрыми день и ночь, день и ночь, прямо! Я, говорит, советую им: берегите зрение, давайте отдых глазам, но ведь упрямый и неразумный мой народ-то, не слушает, тянется к знаниям, тянется к мудрости моей, что тут поделаешь.

Только здоровье меня что-то не радует, даже яичком одним, стыдно сказать, пришлось пожертвовать, посетовал он.

Посмеялись двое других над Ель-баши, да уж читали мы твои мысли мудрые-премудрые, особенно восхитили нас твои измышления сокровенные о дефектале и транзитале, и как рождаются мысли такие великие в этой мудрой голове? Загадка бытия, прямо, только тебе и под силу её разрешить!

Потом призадумались они о безвозвратно ушедшей молодости, о здоровье, которое всё чаще стало их подводить. Опечалились они, загрустили.

Эх, сказал сокрушенно Тюр-баши, не догадались мы тогда крепкого здоровья и вечной молодости попросить у Атан-Басы.

Да, это мы маху дали, согласился Ель-баши. Глупыми мы были, молодыми. Вечная молодость нам не помешала бы сейчас.

Да и крепкое здоровье тоже неплохо было бы иметь, задумчиво произнес Юрт-баши.

Надо что-то делать с этим, ведь не за горами уже срок подойдёт отдавать вторую половину наших душ Атан-басы, сказал Ель-баши.

Вот что, продолжил он, действовать надо. Кто-то из нас должен спуститься в нижний мир и попросить у Атан-басы вечной молодости и крепкого здоровья.

Так он нам и даст здоровья и молодости за так, заметил резонно Тюр-баши.

Тогда надо у него это купить, сказал Ель-баши. Был он глуп и алчен, и считал, что всё можно купить за деньги.

А ты думаешь, нет у него всевозможных богатств, спросил его Юрт-баши. Твои, мои вместе взятые не сравняться с его богатствами.

А мы предложим ему то, от чего он не сможет отказаться, ответил Ель-баши.

И что же это такое, поинтересовались Тюр-баши с Юрт-баши.

Души людей, вот что, воскликнул Ель-баши. Мы управляем народами в наших государствах. Много у нас людей, и их души мы предложим Атан-басы.

О, да, обрадовались двое других баши. Воистину, мудрец ты великий. Вот тебя мы и пошлём в нижний мир к Атан-Басы!

Э, нет, сказал Ель-баши, сперва пусть самый молодой из нас пойдёт. Тюр-баши, мы тебя потом восславим так, что статую тебе ставить надо будет из платины. Я тебе зарок даю.

И я, поддержал его Юрт-баши.

Что ж, только из уважения к старшим товарищам, хохотнул Тюр-баши на слове «товарищам», ибо это напомнило ему сирую коммунистическую молодость, так и быть — пойду. Собрался Тюр-баши и отправился он в нижний мир. Подробности ритуала нисхождения Тюр-баши в царство Атан-басы мы опустим, дабы уберечь вас от непродуманных действий. Много еще в нашем подлунном мире глупцов.

Ждали его оставшиеся баши год-два-три, в общем, долго. Но Тюр-баши к ним так и не вернулся. Иссякло терпение башей, снова встретились они, но уже лишь вдвоём.

Думаю, подвел нас Тюр-баши, молвил Ель-баши, не справился.

Признаем между нами, глуп он был и жаден не в меру, видать, не смог он убедить Атан-басы, вот и не вернулся. Надо тебе идти теперь, обратился узбекский правитель к Ель-баши. Ты ведь младше меня!

Погоди-ка, дорогой, э, нет, не спеши. Не согласен я идти. Давай лучше ты.

Постой, а как же наш уговор, удивился Юрт-баши.

Я не отказываюсь, только давай по-честному, бросим жребий, решим, кому идти к Атан-басы, сказал Ель-баши.

Понял Юрт-баши, что хитрит казахский правитель, давно он знал, нет ему доверия, но что делать, рассудил Юрт-баши, надо всё же кому-то идти. Согласился он бросить жребий. Стали тянуть они палочки. Кто короткую вытянет, тому и идти.

Бросили. Вышло Юрт-баши отправляться к величайшему устроителю мира нижнего и величайшему надзирателю мира срединного, к Атан-басы. Не знал узбекский правитель, считавший себя великим хитрецом, что обдурил его Ель-баши. Обломал тот свою палочку незаметно от Юрт-баши. На самом же деле вытянул он длинную палочку. Мнил себя великим мудрецом Ель-баши, а на деле был нечестным на руку, еще большим среди них негодяем.

Что же делать, собрался Юрт-баши и отправился в нижний мир. С тех пор его никто и не видел. И как-то об этом даже и не пожалел никто, особенно подлый Ель-баши, что был среди них подлее всех. Да вот только чем дольше не возвращался Юрт-баши, тем больший страх охватывал казахского правителя, ибо, как и все подлые негодяи, был он трусливей самого распоследнего труса».

На этом месте рукопись обрывалась.

«Однако,"небылица в лицах". Но, увы, — так себе, оценил её Никита. — У узбеков нет выхода к Каспийскому морю, да и эффектная концовка нужна. Опять же, прямая речь неправильно оформлена. Хотя, пожалуй, это может стать фишкой».

Никита отложил рукопись в сторону.

«Кстати, а почему, собственно, рукопись? — подумалось ему. — Распечатка на принтере должна называться клавопись. Ведь писали её не рукой. Набирали слова на"клаве" — клавиатуре ноутбука».

Никита глотнул из чашки. Кофе был настолько крепким, что Байков даже поперхнулся от неожиданности. Он в задумчивости посмотрел на пачку листов.

— Убого, Искандер. Убого, — сказал Байков и вдруг поймал себя на мысли, что произнёс это с неожиданно знакомой для него интонацией.

«Убого, Никитушко. Убого» — так всегда приговарила, критикуя его тексты, Фаина. При этом наречие у неё звучало несколько иначе: «У бога».

Фаина Алексеевна! Любимая преподавательница на филфаке. Длинный крючковатый нос и большие глаза за толстыми линзами очков делали её чем-то похожей на грустную сплюшку. Ещё на первом курсе Никита повадился ходить к ней за «прозаическими» советами в редкие часы свободных консультаций.

Она никогда не отказывалась читать его опусы, большей частью рассказы, но, сколько её Никита помнил, ни разу не отозвалась о его прозе хорошо. Авторитет Фаины Алексеевны был для него непререкаем. Свои пространные речи она неизменно заканчивала фразой «Бросай страдать ерундой».

Байков тогда увлекался Хемингуэем. Восхищался «грязным» реализмом¹⁰. Писал сухо. Старательно избегал метафор и сравнений, во всем подражая стилю писателя-самоубийцы, которого Фаина называла не иначе, как «Якобы Великий».

— У литературного языка столько возможностей, что не использовать их, хотя бы на четверть — писательское преступление, — говорила Фаина. — Твоё увлечение Якобы Великим и Карвером¹¹ до добра не доведут. Язык у них казённый, протокольный. Деревянный, хоть дрова заготавливай. Художественный текст без поэтических метафор — протокол допроса, а не литература.

— Но он же — Нобелевский лауреат. «Старик и море». «Прощай, оружие!», — пытался возражать Никита. — Честная проза. Подтекст.

— Все эти разговоры про подтекст, знаешь ли, — оправдание писательской импотенции, — говорила Фаина, попыхивая сигаретой. Она дымила, как паровоз. — Культ же Хемингуэя до чудовищных размеров раздула убогая масса литературных подёнщиков по всему миру, чтобы оправдать собственную же бездарность. Не без участия Кашкина, кстати. — Она вопреки сложившейся традиции ставила ударение в фамилии знаменитого литературоведа на первый слог. Тем, видимо, и выказывала к нему презрение. — Они же и возвели его в ранг бородатого классика — есть на что равняться. И можно даже над словом не трудиться — пиши себе романы-протоколы. Дрова пили. Кроме того, Якобы Великий в своих романах комплиментарно упоминал и Сталина, и Ленина. А это не могло нашим тогдашним партийным вождям не нравиться. Это им даже льстило. Тоже своего рода комплекс неполноценности: надо, чтобы кто-то тебя, твою страну похвалил — надо. Особенно там — на Западе. Вроде как повышаешь самооценку. Тщеславие, прости, господи. Вот и печатали у нас миллионными тиражами убогие наборы предложений Якобы Великого. А потом всё пошло-поехало — не остановить. Вся эта буквосодержащая"подтекстовая"продукция обросла литературоведческой и критической инфраструктурой. Диссертации, статьи, монографии, степени. Всё это опровергать теперь — себе дороже. Опять же — тщеславие. Приятно же чертовски, когда Якобы Великий пишет о великих достижениях твоего народа под чутким руководством твоих же славных вождей. Это и у казахов тоже так, кстати, — я заметила. Восторг неподдельный, видишь ли, у них вызывает даже всякое малое упоминание в книгах о них самих. От произведений Паустовского до прости, господи, детской белиберды Пулмана. — Она пыхнула сигаретой и выпустила очередной клуб дыма. — Ты вот зачем ко мне пришел? Хотел, чтобы я похвалила, небось?

К концу первого курса Никита, не без влияния Фаины Алексеевны, и сам стал относиться скептически к такого рода прозе. С энтузиазмом новообращенного он теперь увлёкся Набоковым и лепил к каждому существительному по прилагательному, а то и по два. Сооружал сомнительные метафорические конструкции. Писал длинными периодами в полстраницу; зауважал точку с запятой. Чем еще больше стал раздражать Фаину.

— А как писать? — отчаявшись, спросил её Никита.

— Можешь, как Чехов? — ответила вопросом на вопрос Фаина.

— Ну, где уж нам…

— Вот тогда и не надо. Бросай страдать ерундой.

Но Никита был настойчив.

— Что ты нашпиговываешь свои тексты аллюзиями и отсылками на известных авторов и их произведения, как куриную тушку специями? — вещала она в другой раз. — Вообще, вставить что-то из нетленки писателя — это польстить ему, а для того, кто вставил — прозаические костыли. Зачем это тебе? Еще больше пощеголять убожеством своих криворуких текстов?

Она исчеркала совсем уж безжалостно черновик его повести о первой любви, в которую он вложил всю свою душу, как ему тогда казалось, и он наконец взорвался от обиды и негодования.

— Всё. Я больше так не могу, Фаина Алексеевна! — не выдержал Никита, впервые повысив голос на учителя.

— Не можешь — не надо, — спокойно ответила она.

А когда Фаина умерла, — всё-таки в возрасте была старушка — он перевёлся со второго курса филологического факультета на юридический и дал себе зарок больше прозу никогда не писать. Бросай страдать ерундой, сказал себе Никита.

Фаина! Славная была старушка. Царствие ей небесное.

В последние годы её совсем уж затравили нацпаты за критическую позицию по отношению к тому, что те вытворяли. Особенно старались некто Марыс и некто Жайнат.

— Нациопатия — это, увы, неизлечимо, — говорила она после очередной порции их гадостей. — Под нациопатией я подразумеваю жалкий способ самоутверждения отдельных представителей отдельного народа за счет других. Жалкий, потому что таким образом удобно оправдывать собственные неудачи, представляя себя сплошь ущемляемым и обижаемым. Они не понимают, что разрушая национальный пантеон героев, сложившийся в советское время, они разрушают и то, на чём во многом основывается их культурная идентичность. Подвергая сомнению подвиг героев-панфиловцев, предавая забвению заветы великого Абая, они надеются создать нечто иное. Но всё посыпится очень скоро. Смешно считать, что какой-нибудь Дулатов¹², кстати, причастный к убийству Амангельды Иманова¹³, заменит Муканова¹⁴. А Иманова заменит какой-нибудь Чокаев¹⁵. Нацпаты меняют гигантов на карликов. Причем, карликов-неудачников, выступавших против своего народа. И самое дурное — они прекрасно отдают себе в этом отчёт…

Оценив на глаз всё еще приличную кипу непрочитанных бумаг, Никита решил ознакомиться с ними дома. Допил кофе и стал собираться. В зале никого уже не было. Засунул в кармашек папки прочитанные бумаги и подозвал официантку, чтобы расплатиться и поблагодарить за сытный ужин: лагман был особенно хорош.

«Здорово, что я оставил машину там за сквером. Сделаю кружок, мозги проветрю», — подумал Никита, остановившись у терминала напротив кафе, чтобы оплатить парковку.

Как всегда, перед пешей прогулкой он отметил время на часах, что носил на правой руке, а заодно и машинально глянул на прикреплённый к ремешку маленький компас, стрелка которого указывала на юго-восток по направлению к стоянке. Никакого смысла делать это в городе не имело — просто привычка. Никита отцепил от петельки на поясе джинсов карабин с полевым шагомером, который сделал когда-то сам из небольшого отрезка паракорда¹⁶, завязав узел по середине и нанизав на один конец четыре красных, а на другой — девять чёрных цилиндрических бусин. И отсчитывая по одной чёрной — каждые десять шагов и одну красную — каждые сто, пошёл через сквер к стоянке.

Считать Никита перестал, остановившись на отметке 1520 шагов, встав перед машиной за метров пять. Направив ключ в её сторону, он нажал на кнопку, чтобы машина, дважды моргнув, проснулась и завелась с полоборота. Достал смартфон позвонить Айкерим, но через секунду раздумал: не стоит. Подошёл к машине ближе. И то, что он увидел, его обескуражило.

Примечания

6

^{Мапия (иск. каз.) — мафия}

7

^{Ель-басы (каз. елбасы) — дословно: глава страны.}

8

^{Абай (Ибрагим) Кунанбаев (1845 — 1904) — основоположник казахской письменной литературы и первый ее классик, поэт, мыслитель, просветитель, композитор, общественный деятель, сторонник сближения казахского и русского народов. Ввел в казахское стихосложение новые размеры, рифмы и стихотворные формы: восьмистишия и шестистишия. Создал около двух десятков мелодий, до сих пор популярных и в наши дни. Свои философские взгляды изложил в знаменитой книге «Слова назидания» («Қара сөз»), в дословное переводе — «Простые слова». Более известен под прозвищем Абай (каз. осторожный, внимательный), которое дала ему его бабушка Зере.}

9

^{Атан-Басы (иск. каз. от бран. Атаңның басы — ну,} да!; чушь!; черта с два!) — дословно: голова деда.

10

^{«Грязный» реализм — направления в литературе, возникшее в США в 80-х годах ХХ века, ставившее целью детальное воспроизведение порочных и более обыденных аспектов повседневной жизни.}

11

^{Раймонд Карвер (1938 — 1988) — американский поэт и новеллист. Представитель направления «грязный» реализм.}

12

^{Миржакып Дулатов (1885 — 1935) — казахский поэт, писатель, один из лидеров правительства «Алаш-Орды».}

13

^{Амангельды Иманов (1873 — 1919) — один из лидеров Среднеазиатского восстания 1916 года против имперских властей, участник установления Советской власти в Казахстане, участник гражданской войны, член РКП(б). Зверски убит отрядом алаш-ордынцев, в котором участвовал Миржакып Дулатов. В каталажке, где перед убийством содержался Иманов, на стене обнаружили надпись, сделанную его рукой. Он написал несколько раз имя Дулатова.}

14

^{Сабит Муканов (1900 — 1973) —} казахский советский ^{писатель, академик, общественный деятель, классик казахской литературы.}

15

^{Мустафа Чокаев (1890 — 1941) — казахский общественный и политический деятель, идеолог борьбы за свободу и независимость Единого Туркестана. С 1921 по 1941 находился в эмиграции в Турции и Франции. В советское время обвинялся в коллаборационизме. Вывезен нацистами из Франции в Третий Рейх. Основатель и идеолог коллаборационистского подразделения Вермахта"Туркестанский легион", выступавшего на стороне нацистов. Чокаев возглавлял его до своей смерти в декабре 1941.}

16

^{Паракорд — семижильный полимерный шнур, использовавшийся ранее для парашютных строп.}