Семейный ужин

Нина Михайловна Кабанова

Героев этих рассказов читатель уже встречал в своей жизни или может встретить: они борются со своими страданиями, сохраняют надежду на лучшее, радуются своему счастью. Возможно, те, кого одолели беды и грустные думы, найдут в незатейливых сюжетах путь выхода из сложных ситуаций, воспрянут духом. Этот литературно-художественный сборник автор посвящает своим близким людям: мужу, детям, внукам, друзьям.

Редактор и корректор Ксения Петровна Кириченко

Автор картинки (фотошоп) к рассказу"Семейный ужин" Петр Георгиевич Кабанов

© Нина Михайловна Кабанова, 2021

ISBN 978-5-0053-6761-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Боль моя…

— Дяденька, не проходите мимо, спасите ребенка!..

В звонком девичьем голосе смешались озорство и отчаяние. Ким вздрогнул и поднял голову. На крохотном уступе отвесного обрыва, на высоте примерно пятого этажа, судорожно вцепившись в какой-то хилый кустик, чудом удерживалась темноволосая девчонка лет семнадцати. Ее красный в белый горошек сарафан ярким пятном выделялся на серой каменистой стене.

— Ты зачем туда залезла? — невольно пугаясь за нее, крикнул он.…В ответ — короткий нервный смешок и шуршание камней, вырвавшихся из-под неосторожно двинувшейся ноги.

— Вот снимите, тогда скажу, зачем залезла…

В следующую секунду он рванулся вперед, чтобы подхватить падающее пестрым клубком тело…

Очнулись одновременно. Глянули друг на друга и расхохотались: одинаково чумазые и щедро покрытые ссадинами физиономии, у каждого на лбу набухали очень похожие «фонари».

И еще они рассмотрели, что ошиблись, определяя в первый момент возраст друг друга. Озорная девчонка в ярком сарафане оказалась миловидной двадцатилетней девушкой. Освобожденные из-под развязавшихся бантиков «хвостики» черной кудрявой волной легли на загоревшие плечи. А она поняла, что сейчас даже в шутку не сможет назвать этого седого красивого мужчину «дяденькой»…

…В домах отдыха на подобного рода «романы» окружающие смотрят обычно легко, с долей шутливой снисходительности. Отношения Алены и Кима под формулу «калиф на час» никак не подходили. Уж больно разными были эти двое — и по возрасту, и по характерам. Эмоциональная, шумная, звонкоголосая, беспечная на вид девушка и солидный, немногословный мужчина.

Искушенные в легких связях сердцееды недоуменно пожимали плечами: мол, связался с малолеткой. Но кое-кто из прекрасной половины отдыхающих непостижимым женским чутьем отмечал: это не просто флирт. А те и другие вместе одинаково отчаянно завидовали этой паре. Потому что видели: они счастливы. Отбив самый трудный мяч на волейбольной площадке, Ким радостно оглядывался и безошибочно находил среди рукоплещущих болельщиков Алену. И ему казалось, что это ее маленькие ладошки хлопают громче всех. А она, выйдя в круг на конкурсе плясунов, чувствовала лишь один восхищенный взгляд…

Они бродили по тропинкам осеннего леса, взявшись за руки, как дети. И никто не хотел им мешать. Даже самые любопытные языкастые женщины подавляли в себе желание послушать, о чем говорят эти двое, часами сидя на большом прибрежном камне. А поговорить им было о чем. Вот и в последний день сезона они пришли туда…

— Прости меня, моя девочка. Я не должен был поддаваться эмоциям. Я старше, мудрее. Нам не быть вместе. Значит, и не надо терзать друг друга встречами. Не могу простить себе, что не сумел скрыть своего восхищения тобой, твоей молодостью. Но еще больше бы не простил, если бы прошел мимо. Ты вернула мне молодость, счастье. Я уже забыл, когда так безрассудно радовался жизни. Спасибо тебе, родная. И прости меня…

— Но почему? Почему мы не можем быть вместе? Ну ты же не должен хоронить себя заживо в четырех стенах! Ты же не виноват в ее болезни! Вас ничего не связывает: детей нет, надежды на ее выздоровление — тоже. Ты говоришь, что она тебя отпускает. А мы созданы друг для друга. Я нарожаю тебе здоровых ребятишек, мы будем водить их в горы… Мы же оба любим горы…

— Она их тоже любит, — вдруг как бы сразу уйдя в себя, тихо произнес Ким. — Но меня любила больше. И когда горы предали нас, она спасла меня. А себя вот не сумела уберечь. Теперь я должен…

— Ничего ты не должен! — в злом отчаянии кричит Алена, колотя ему в грудь маленькими кулачками. — Ты не в чем не виноват! Почему ты должен отвечать за случайное несчастье? И потом… Ты не любишь ее — ты меня любишь! Ты это понимаешь. И она поймет. Не можешь ты всю жизнь нянькой при ней!..

Она выкрикнула последние слова и тут же испуганно замолчала, почувствовав, как дрогнуло и ослабло кольцо обнимавших ее рук.

— Ты жестока, девочка, — с горьким сожалением произнес он. — Ты жестока своей счастливой молодостью, своим непониманием чужого горя. И в этом я тоже виноват. Виноват, что волю своим чувствам дал. А тебе невольную надежду на наше с тобой счастье. Прости меня, Аленушка. Прости…

— Нет, ты прости меня, глупую! — заплакала девушка. — Но я тоже не виновата, что никто мне больше не нужен. Только ты, мой серебряный. Только ты, счастье мое синеглазое. Но что делать нам? Ведь мы не сможем друг без друга…

Они стояли, обнявшись, под тем самым обрывом, с которого, как с неба, скатилось однажды прямо ему в руки маленькое, темнокудрое, отчаянное счастье, такое близко-желанное и такое несчастно-далекое.

— Ки-и-им! Аленка-а! — позвали их соседи по корпусу. — Где вы? На концерт опаздываем!

В зале собрались зрители и участники прощального праздника. Как всегда, тут были и веселый перепляс, и озорные частушки на «местные» темы, и инсценированные юморески. А потом на сцену вышел Ким. Тихонько тронул струны гитары, и зал замер при первых звуках старомодной песни из полузабытого фильма:

Почему ты мне не встретилась —

Юная, нежная —

В те года мои далекие,

В те года прежние?..

Деликатно помалкивали мужчины. Кто-то из женщин украдкой смахивал слезы — может, от сентиментальности, а, может, из жалости к маленькой девчушке, которая, выпрямившись, как струна, глядела перед собой огромными глазами и, казалось, ничего не видела, не слышала.

А потом в фойе танцевали. Все вместе и поодиночке. И в центре этого прощального веселья были Ким и Алена. В каком-то безудержном отчаянии они праздновали свое расставание, как будто боясь оставаться наедине. Наедине друг с другом. Наедине с разлукой…

…Ох, какой тяжелой была эта зима для Алены! Лекции, сессия, выход на диплом — все, как в туманном сне. Впервые сославшись на занятость, не поехала в каникулы домой, к маме. Не надо ее расстраивать раньше времени. Потом, когда будет уже все известно, она, конечно же, поймет. Но тогда ей будет легче. Потому что уже ничего не изменишь. А пока пусть подольше поживет в спокойном неведении.

И вдруг, когда апрельское солнышко уже высушило асфальтовые дорожки перед студенческим общежитием, Алена получила бандероль. Работница почтового отделения, выскочив из-за своей стойки, подхватила побледневшую клиентку, подняла выпавший из ее рук плоский пакет.

— Что это с вами? Как от похоронной телеграммы падаете…

Алена не помнила, как добежала до общежития. Не раздеваясь, вынула из бандероли маленькую кассету, включила магнитофон.

— Девочка моя, любимая! Не могу больше так!..

Родной, умоляющий голос заполнил всю комнату.

— Ты запретила мне писать и звонить. А я все равно пишу и звоню. Ты возвращаешь мне мои письма с пометкой «Адресат выбыл» и не идешь на разговор. Выслушай меня, умоляю! Мне снится, что у нас будет сын. Я уверен, что он будет. Ты не должна скрывать это от меня. Мы будем вместе, чего бы это ни стоило. Да, я не могу сейчас оставить Таню. Но и тебя не хочу терять. Ты — моя радость и моя боль. Ты — моя любовь. Может быть, я подлый человек: ведь и Таню я любил когда-то. Но судьба лишила нас счастья иметь детей. Я уверен, что у нас с тобой будет ребенок. Не обманывай себя и меня, Аленушка! Приезжай сюда и дай мне знать. Я обязательно что-нибудь придумаю. Повторяю: я не могу оставить Таню, но и ребенка своего сиротить не хочу. Приезжай! Иначе нам будет очень плохо — тебе, мне, сыну…

Позабыв обо всем, Алена лихорадочно бросала в чемодан вещи.

— Да, да! Я — дура! Лишаю своего ребенка отца. Да, он обязательно что-нибудь придумает…

Она приехала в город, где жил Ким, ранним утром… Без труда отыскала нужную улицу. Встречная женщина указала, как пройти к его дому. Едва выйдя за угол «девятиэтажки», Алена увидела у подъезда инвалидную коляску с пестрым пледом на подлокотнике. А потом на крыльцо вышел он, неся на руках маленькую, хрупкую женщину. Алена вздрогнула и отступила за угол, едва сдержав готовый вырваться и горла крик: слишком хорошо она разглядела, как сильно напоминает внешне жена Кима ее, Алену. Те же черные кудрявые волосы и глаза — огромные, живые глаза на тонком лице. Вот только бледность эта — такая жуткая на фоне черных волос. Да безжизненные ноги, которые муж так умело, так привычно укутал пледом.

Наверное, она слишком пристально смотрела на них. Потому что Ким вдруг резко выпрямился и как-то очень настороженно оглянулся — раз, другой…

— Что с тобой, Ким? — тревожно спросила его жена, стараясь заглянуть ему в глаза… — Ты в лице изменился — не заболел?

— Нет-нет, ничего, Танюша, не беспокойся, — ответил он и осторожно двинул перед собой коляску. — Куда пойдем? В сквер? На нашу скамейку?..

Алена, успевшая проскользнуть в соседний подъезд, видела, как, пройдя метров двадцать, он оглянулся еще раз…

…Она сидела в пустом купе поезда, оглушенная, ошеломленная увиденным, и не могла даже заплакать. Ее душа рвалась туда, к нему, готовая отнять, увезти его от той, такой беспомощной и такой сильной женщины, которую он (Алена пыталась убедить себя в этом) не мог любить. Потому что она — калека, она — его обуза, из-за которой он не может уйти, уехать к ней — молодой, здоровой, которая скоро родит ему сына.

Так кричала ее изболевшаяся душа. Но она же, да еще ставший вдруг таким прозревшим разум безжалостно подсказывали: нет, не ее любит Ким, а жену свою — больную, маленькую жену, которая много лет назад искалечилась, вытаскивая его из горной расщелины. И ее, Алену, заметил он только потому, что напомнила она ему Таню — прежнюю, молодую, здоровую. Потому и себя, и ее невольно обманул, сам того не ведая. А теперь терзается жалостью к ней, к себе, к ребенку будущему и к невинной жене…

Растревоженный дорогой и волнением мамы, больно шевельнулся под сердцем малыш. И это будто разбудило Алену, вывело из состояния оцепенения.

— Тихо, тихо, мой маленький, — привычно ласково заговорила она с ним. — Все будет хорошо. У тебя есть я, твоя мама. И я не хочу, чтобы твой отец разрывался между тобой и этой бедной женщиной. Ведь ты можешь победить, и тогда отец неминуемо станет подлецом и даже убийцей. Потому что Таня не переживет его ухода. У нее же нет никого, кроме твоего отца. Помнишь, как он назвал меня жестокой? Ты же не хочешь, чтобы твое рождение убило человека? И я не хочу этого. Поэтому мы уедем. Если судьбе будет угодно, отец найдет нас. Но не сейчас, не сейчас…

Так разговаривала Алена, твердя, как заклинание, слова, которые еще недавно и в голову ей не пришли бы. Но сейчас… Откуда вдруг явились к ней эта мудрость, эта рассудительность, эта щемящая жалость к незнакомой женщине? Может быть, все это зародилось и вырастало вместе с ее будущим ребенком, чье счастье она не хотела создавать, воспользовавшись бедой невинного человека?

Разговор с сыном (а в том, что это будет непременно сын, она не сомневалась) вернул силы и способность действовать. Алена машинально рассовала по местам сумки. Потом вдруг резко сдернула с полки одну из них, быстро нашла кассету, вынула из чемодана маленький магнитофон, замерла, вслушиваясь в родной голос.

Видно, нам встреч не праздновать,

У нас судьбы разные…

Ты — любовь моя последняя,

Боль моя…

Слезы ручьем хлынули из глаз.

— Прощай, мой серебряный, прощай, мой добрый, мудрый, взрослый, — шептала Алена, по-детски — ладошками и кулаками — утирая мокрые щеки. — Я больше не потревожу тебя и твою боль. А моя пусть со мной останется…