Красная строка. Сборник 3

Нина Кромина, 2022

Главной темой сборника «Красная строка» №3 снова стала любовь. А она, как известно, бывает очень разной: и счастливая, хотя не сразу осознанная супружеская любовь; и любовь в трагических условиях современности; и такая близкая, возможная, но по нелепому стечению обстоятельств любовь несбывшаяся; и одновременно смешная и грустная сказка для взрослых о взаимоотношениях совсем пожилых супругов; и не только южный, но и неожиданный северный курортный роман… Возможно, ответ на вопрос, когда и почему человек бывает счастлив в любви, отчасти кроется в рассказах наших авторов. Кроме того, предлагаем вниманию читателей оригинальные миниатюры, рассказы для детей и о детях, очерки и эссе. И все они, разумеется, о любви! Содержит нецензурную брань.

О любви. Рассказы

Александр Анохин

Точка на карте

1. Оля Изосимова

Ерохин медленно шагал по улице засыпающего села. Оно стало привычным за год. Спешить некуда — в пустой квартире его никто не ждал. Высоко в небе светили августовские звёзды. Тишину изредка прерывал короткий лай собак. На скамейках тут и там сидели парочки.

Девичий вскрик раздался совсем рядом, в переулке. Фара мотоцикла освещала застывшую фигуру девушки. Мотоциклист держал ружьё и что-то бубнил пьяным голосом. Ерохин, не раздумывая, подбежал, рванул ствол кверху. Раздался выстрел, сбивший ветки высокого тополя, мотоцикл упал. Парень оказался крепок, и Ерохину пару раз досталось. Подбежали ещё люди, пьяного скрутили, увели.

Ерохин, ещё разгоряченный схваткой, подошёл к девушке. Её била нервная дрожь. Он накинул ей на плечи пиджак, вызвался проводить. Она довольно быстро успокоилась. Её звали Оля, Оля Изосимова. Студентка Ромского мединститута, здесь на практике в районной больнице. Рассказала, что село это выбрала сама, ткнув в точку на карте. Папа был против, уговаривал пройти практику в Ромске. Неожиданно для стройной девушки у неё оказался грудной, глубокий голос.

Свежий ветер с реки приносил запахи наступающей осени и далёких пространств. Они сидели на скамейке. Ерохин потирал саднящую скулу. Она сказала, что встречала его на улице, знает, что он служит в местной прокуратуре. Ерохин рассказал ей китайскую притчу про двух странников: их пути пересеклись, они остановились на мгновение и пошли дальше каждый своей дорогой. Раньше он рассказывал её девушкам, которые ему нравились, чтобы произвести впечатление, но сейчас… сейчас было другое, и он подосадовал на себя.

Проводив её до крыльца, он нехотя ушёл.

Наутро с первым речным паромом примчался из Ромска на светлой «Волге» её отец — крупный мужчина в дорогом костюме, оказавшийся профессором мединститута, к тому же членом обкома партии. Он благодарно тряс Ерохину руку, возмущался случившимся: «И это в период антиалкогольной кампании!», разговаривал с прокурором района, потом направился в партийный райком.

Оля отвела Ерохина к высокой рябине с краснеющими гроздьями, и в упор глядя на него серыми в желтую крапинку глазами, сказала без улыбки: «Теперь, спаситель, по законам жанра вам предстоит взять меня в жёны». Ерохин слегка растерялся. «Ну, а если серьёзно, — улыбнулась она, — приезжайте в гости, Серёжа, я стану ждать. И папа будет рад видеть». Она подала Ерохину руку, — её ладонь была тёплой, почти невесомой, и ему не хотелось её выпускать…

Ерохин с букетом цветов ожидал Олю в университетской роще, расцвеченной желтыми и красными листьями. Шумная компания студентов вывалилась из дверей мединститута, слышались смех, голоса. Ерохин не сразу увидел её, тут кто-то включил кассетник: «Я готов целовать песок, по которому ты ходила». Высокий самоуверенного вида парень в джинсовом костюме, которого все звали Эдик, по-свойски полуобнял Ольгу, втянув её в центр круга, и она, смеясь, стала танцевать с ним что-то похожее на твист. Ерохин почувствовал себя уязвлённым. Он аккуратно положил цветы на скамью и ушёл. Его появление с букетом выглядело бы нелепо и смешно. Профессорские дочки — те ещё штучки, подумал Ерохин. Он чужой в её жизни.

Спустя неделю в его служебном кабинете зазвонил телефон — массивный эбонитовый аппарат чёрного цвета, девушка с телефонной станции сказала: «Ромск на проводе, говорите!» — и Олин грудной голос произнёс: «Серёжа!» У Ерохина сжалось сердце.

— Серёжа, как у вас дела? Вы сможете приехать к нам на выходные?

— Да, смогу. — Слова вылетели быстрее, чем Ерохин сказал «нет».

— Я вас буду ждать в субботу у входа в мединститут, в двенадцать. Успеете? Если задержитесь в Ромске, не переживайте — переночуете у нас, в комнате брата. Договорились?

— Да, — сказал Ерохин, презирая себя за слабость.

— Буду ждать. До встречи, спаситель!

— До встречи, — промямлил Ерохин.

2. Три письма

Через месяц Ерохина перевели с повышением в должности в другой район и почти сразу отправили на пятимесячную переподготовку в Ленинград.

По возвращении его ждали три письма. В первом, отправленном полгода назад, Оля звала его: «…Не понимаю, что вас останавливает. Не верю, что безразлична вам. Хотите, чтобы призналась вам первая? Я готова. Но я должна видеть ваши глаза. Поэтому приезжайте, Серёжа!.. Приезжай! Бросай всё и приезжай! Я жду тебя, слышишь?» Во втором, коротком, упрекала: «На телефонной станции мне сказали, что ты отказался со мной разговаривать и повесил трубку. Я должна знать, Серёжа, пожалуйста, поговори со мной, позвони!» В третьем, отправленном за месяц до его возвращения, она прощалась: «Я так и не рассказала тебе свои секреты. Ведь я уже подбирала нашим с тобой будущим детям имена, чтобы они сочетались с отчеством — Сергеевич, Сергеевна… Какая я глупая! Встреча, которую ждала всю жизнь, обернулась миражом, моей фантазией. Я оказалась не нужна тебе».

Ерохин позвонил ей. Трубку взяла её мама и сообщила, что Оля вышла замуж.

3. Китайская притча

Ерохин увидел её первым. Она мало изменилась за пять лет. Её красота стала более зрелой, взгляд уверенней. Она заметила его, улыбнулась чуть растерянно, быстро подошла, и вот её легкая ладонь в его сильной руке.

— Оля!

— Серёжа…

…Солнечный луч скользнул по столу, забрался в высокий стакан, наполнил его светом, преломившись в нём, и рассыпался радужными бликами. Световое пятно осторожно продвинулось по её обнажённому плечу, выискивая место поудобнее. Ерохин смотрел на спящую, её разбросанные по подушке русые волосы, остро чувствуя предстоящую разлуку. Он тронул блик на нежной коже. Она потянулась, заставив одеяло бесстыдно сползти, пробормотала, не открывая глаз: «Да-да, сейчас», опушённые ресницами веки разомкнулись, а в следующее мгновение ослепительно белая в луче света рука её, вспорхнув, обхватила его за шею и с мягкой силой притянула к губам. «Доброе утро, Серёжа», — проговорила она затем, отстранив его и испытующе глядя серыми в жёлтую крапинку глазами.

* * *

— Мечтала тогда: ты смущённый входишь в наш дом, тебя встречают папа и мама, я зову тебя к столу… А реальность — утро в гостинице, скоро мой поезд, ты женат, я разведена, у тебя двое мальчишек, у меня дочь…

* * *

Запылённая картина на стене. На ней — поле, уходящая вдаль дорога, по которой идут двое — мужчина и женщина.

— Если бы увидела тебя тогда с твоим букетом — бросилась на шею и уже никогда никуда не отпустила, слышишь ты, жестокий мальчишка?

* * *

— Дочка похожа на твоего мужа?

— Хочешь спросить, на бывшего? Она похожа на тебя.

— Не шути так.

— Я не шучу. Когда её рожала, думала только о тебе, о тебе, о тебе. Я так хотела, чтобы она была похожа на тебя. И вот она выросла похожей на тебя на целых… десять процентов, на девяносто — она вылитая я. Что ты смеёшься?

* * *

— Мы так и будем существовать в параллельных мирах на одной планете, Серёжа. Похоже, Он немилосердно обошёлся с нами. Хотя… Представь: мы жили бы вместе, и вместе, и каждый день вместе. Мы стали бы ссориться и разлюбили друг друга. Это — страшнее всего!

* * *

— Видеть хоть раз в год… Поплакалась бы тебе, наобнималась, надышалась тобой — и можно жить дальше.

* * *

— Как вы с женой, Серёжа?

— Обычная семейная жизнь.

* * *

— Вот и твой вагон…

— Серёжа, я не знаю, что сказать. Откуда снова взялась эта боль? Мир такой огромный, а тепла в нём так мало.

И потом, когда поезд начал движение, почувствовав, что расстаётся навсегда, отстранив проводницу, она с некрасиво искривлённым ртом крикнула, глотая слёзы: «Серёжа! Не забудь: наша точка на карте — это ты и я, мы с тобой вместе! Только наша! Не забудь!»

Татьяна Бирюкова

Ясные дни оставляю себе…

— Женщина! Куда ты тащишь такой тяжёлый чемодан, что ты туда наложила, — ворчал сосед на Ольгу, но бережно и аккуратно положил кожаный чемодан в кузов своей старенькой машины.

— Он же пустой, разве тяжёлый? — рассеянно ответила Ольга и, взяв корзинку едой, уселась на заднее сиденье.

Путь был неблизкий. Дорога, правда, накатанная, в зимнее время могла принести неожиданности, а поезд ходил только один раз в сутки и стоял на маленькой станции всего две минуты. Ольга направлялась в город своей юности, город, где она родилась и провела замечательное время. Студентка медицинского института, она мечтала с детства стать врачом, как мама. Учёба давалась ей легко. Книги медицинские и картинки в них, она рассматривала давно, а в дальнейшем уже анатомию человека изучала с пристрастием. Больше всего её интересовало сердце и его болезни, но когда представляла, как оно работает, то думала: Где же там помещается душа?» И тут же вспоминала расхожее выражение: «Душа ушла в пятки».

Поезд пришёл вовремя. Ольга положила чемодан в ящик под сиденье, корзинку со снедью на столик и попросила проводника принести чай. В купе она была одна, за окном проносились заснеженные просторы, телеграфные столбы, полустанки. Когда-то они с Олегом, держась за руки, ехали в обратную сторону к месту назначения на работу после окончания института, в маленький городок, где люди знали друг друга в лицо. Ольга, получив диплом врача, вышла замуж и родила ребёнка — всё успела за один год.

В небольшой комнате с большим окном в общежитии, разложили вещи. Большой чемодан дала Олина мама. Она рассказала:

— Мне достался этот чемодан от бабушки, он прочный из настоящей кожи, правда немного потёртый.

— Это наш талисман, — добавила мама, — береги его.

— Да… Хорош талисманчик. Вместительный! Да, Олежек?

Сына Игорька дипломированные медицинские «светила» оставили маме.

— Устроимся — сразу же заберём, — пообещала Ольга.

И началась работа. Больница небольшая, но одна на всю округу. Дежурства ночные и дневные, сомнения, маленькие радости и большие трудности. Муж — хирург, для него работы всегда хватало, а Ольга мечтала об отделении кардиологии, но в маленькой больничке мечтать о таком — и то много. Приходилось лечить всё, все свои силы физические и душевные отдавала больным, они приходили к ней, надеясь, что всегда получат помощь. Ольга иногда была в отчаянье: «Нет, нет, это не могу и другое. Как же так? Мы столько всего изучали, но этого оказывается мало!» В городке с ними все здоровались, и, кажется, уважали.

Город расположен на высоком берегу маленькой, но быстрой речки. В свободное время Ольга с Олегом приходили на утёс, поросший лесом. Обнявшись, смотрели на великолепные заливные луга на другом берегу, на фантастические закаты. Иногда приезжали на велосипедах и мечтали, что когда-нибудь будут приезжать сюда с сыном. Обещание забрать Игорька пока выполнить невозможно по ряду причин: яслей для малышей в городке нет, в детский сад принимают только с трёх лет, няню трудно найти, мама приехать надолго не могла.

Однажды Олег нашёл корягу, она была похожа на лежащего дракончика. Подшкурил неровности, залакировал и подарил Ольге. «Береги его, в этом Дракоше — моя душа», — сказал Олег, целуя жену. Ольга удивилась серьёзному тону Олега.

Мелькали дни, слетали листья, проливные дожди уже не позволяли ездить на велосипеде. Уставали на работе, засыпали, а Дракоша смотрел на них с тумбочки. Ветка красной рябины напоминала о пролетевшей осени, а за окном снег, снег…

Третий год молодожёны встречать Рождество будут вдвоём. Они были, в общем-то, счастливы: хорошая работа, уважение сотрудников и пациентов. Их уже хорошо знали в городке, но душа стремилась к сыну, к Игорьку. Мама прислала им к рождественским праздникам плотный белый лист с ладошкой сыночка и сказала, чтобы они рядом сделали оттиск своих ладоней. Разноцветные ладошки будут держать друг друга за руки.

Рождество! Горят свечи, блестят глаза, пахнет хвоей, яркие «ручки» на стене и тихий звон колокольчиков с наряженной ёлки на улице при каждом порыве ветра. Тихо падал снег, а к утру повалил большими хлопьями и шёл три дня. Куда ведут дороги и тропинки не разобрать, вокруг расстилалось белое поле. Праздничные дни. Мамы с ребятишками вышли погулять, протоптали дорожки, с лыжами и санками пошли на горки. Олег с Ольгой тоже отправились на лыжах и с трудом добрались до своего любимого места на берегу.

Рядом с ними катался на лыжах мальчик, он совсем близко подъехал к краю обрыва и неминуемо сорвался бы…

— Осторожно! — закричала Ольга.

— Стой на месте, — добавил муж, подбегая к ребёнку.

Спасая мальчика, Олег сам сорвался с утёса. С ужасом смотрела Оля на снежное облако, поднявшееся от падения. С трудом вспоминала она о том, что было потом. Жизнь Ольги остановилась, когда она поняла, что Олега больше нет. Нет!! Как жить дальше? Одной?!

* * *

— Девушка, вы приехали, ваша остановка, — от резкого голоса проводника Ольга вздрогнула.

— Да-да, я готова, — Ольга, смахнув слезу, встрепенулась, прервав тяжёлые воспоминания.

— Давайте помогу вам вынести чемодан, — предложил проводник

— Ой, что у вас там? Камни? Тяжеленный-то какой…

Ольга не ответила, только тяжело вздохнула. Да нет там ничего, ничего нет. Теперь быстро в аэропорт, ещё несколько часов — и она приедет в город своей счастливой юности.

При досмотре, увидев большой чемодан, попросили открыть его.

— Нет там ничего, — сказала Ольга.

— Откройте, откройте, — настойчиво потребовал работник службы безопасности.

— Пожалуйста, проверяйте.

— Да он пустой, — недоумённо произнёс служащий.

— Он не пустой — там воспоминания… — тихо проговорила Ольга.

В чемодане лежал деревянный Дракоша, белый лист с яркими ладошками и маленький колокольчик ещё из старинных семейных игрушек. Чемодан поехал в багаж по ленте, а Оля с корзинкой пошла к самолёту. Устроилась. В иллюминатор ярко светило солнце. Слёзы сменилось лёгкой улыбкой. Улыбка всегда освещала её лицо, когда думала о сыне, об Игорёшке. Мама приехала с ним тогда в маленький городок, сын-то и помог Оле пережить потерю. Сначала было очень трудно, мама звала вернуться к ней, но уехать от места гибели любимого человека не могла. Дракончик был всегда рядом. «В нём моя душа», — когда-то сказал Олег. Ольга осталась работать в больнице, которая носила теперь имя Олега. Игорь прекрасно учился и тоже интересовался медициной. Поехал поступать в институт. И поступил! Ольга, получив отпуск, теперь летела к сыну и к старенькой маме, чтобы встретить с ними Рождество. Улыбаясь, схватила с бегущей грузовой ленты свой большой чемодан — он был лёгкий! Значит, впереди ясные дни!

* * *

За столом сидели втроём — мама, Ольга и сын, рядом примостился Дракоша. Ольга расспрашивала о делах и успехах сына в учёбе, а потом сообщила: «Я привезла и передаю тебе чемодан, он необыкновенный. Пусть у тебя всё будет хорошим и светлым, тогда и чемодан будет лёгким. Он помогает пережить невзгоды». Со светлой грустью вспоминали Олега. «Я тоже хочу и буду хирургом!», — сказал с чувством Игорь. Ну, кто же против? Если загадать желание в сочельник, то оно непременно сбудется. В это верили и он, и его бабушка, и мама.

В приоткрытую форточку порывом ветра занесло снежинки. По ёлке, красиво наряженной, бежали сверху вниз огоньки, а старинный колокольчик нежно зазвенел…

Царевна-лягушка

Смеркалось. Дождик пока ещё крапал потихоньку, но большая тёмная туча быстро приближалась и грозила обещанным ливнем. Дети играли в саду, но бабушка сказала, что нужно идти домой и занести все игрушки.

Девочки, быстро подхватив свои куклы, мячик, книжку «Сказки», которую им недавно подарил настоящий сказочник, детскую посуду, побежали в дом, и чтобы сократить дорогу, помчались в комнату через дедушкину мастерскую.

— Ой, что это! — вскрикнула Софья.

— Юля, Юля, беги ко мне скорей, включи свет. Здесь кто-то есть, — испуганно продолжала Софья.

Вспыхнул свет. Из-под софкиной ноги что-то метнулось в тёмный угол.

— Это лягушка! — одновременно воскликнули девчонки.

Лягушка была не маленькая, но и не большая, коричневого цвета. Она не двигалась — наверное, тоже испугалась, как и сестрёнки. Зачем она сюда припрыгала, рассуждали дети.

— Соф, ты сильно испугалась? Она холодная? — Юля, младшая, смотрела на старшую сестру, которая не заплакала, с восхищением.

— Ну, не очень, просто в мастерской было темно.

А лягушка куда-то исчезла. Пока девочки разговаривали, видимо, забилась за ящики с инструментом. Дети побежали в дом, чтобы рассказать о незваной гостье.

Бабушка на кухне жарила котлеты, в сковороде скворчало, и вкусный запах разносился по всему дому.

— Девочки-и-и, где вы, мои хорошие? Мойте ручки и садитесь обедать.

На столе уже лежали помидорчики и огурчики из бабушкиной теплицы, варёная дымящаяся картошечка и целое блюдо котлет — дети их с удовольствием едят, хлеб и белый, и черный, бородинский — его любит бабушка. «А потом будем пить чай, а к чаю я испекла пирог с вишней. Смотрите какой красивый», — говорила бабушка и улыбалась, смотря как девчонки уплетают поданное к обеду.

Софья с Юлей быстро съели всё, что было на столе, и всё время шептались. Переглядывались. И, как только бабушка вышла в другую комнату, схватили пару котлет, положили на маленькую тарелочку хлеб, огурчик и быстро пошли в мастерскую.

— И куда же вы всё это несёте? — поинтересовалась бабушка, так неожиданно быстро возникшая на пути сестрёнок.

Софья посмотрела на Юлю. Придётся рассказать.

— В мастерскую к дедушке запрыгнула лягушка, — стала объяснять Юлечка, — наверное, она хочет кушать, вот и пришла к нам, на вкусный запах.

Девочка смотрела на бабушку такими ясными, светлыми глазами. Чистая детская душа! Бабушка долго смеялась. Лягушки котлеты не едят! Но как она там появилась? И в сад как забралась?

Вечером пришла с работы мама. Софья с Юлей наперебой рассказывали о происшествии. Вместе пошли в мастерскую, мама поймала лягушку и отнесла её к калитке, где был небольшой искусственный прудик, и посадила на мокрую травку.

— Соф, как ты думаешь, может это была царевна-лягушка?

— Нет, Юля, царевна-лягушка зелёная, держала стрелу, а эта коричневая, похожа на жабу. Мы её спасли. Хорошо, что мама помогла.

Ольга Борисова

Девяностые

Вечерело. Ада Семёновна села в старенькое кресло и включила телевизор. «Опять ничего интересного!» — перещёлкивая каналы, возмутилась она. Современные художественные фильмы с яркими картинами насилия Ада смотреть не любила. Новостные ленты её тоже не интересовали. Дойдя до канала ОРТ, она на миг остановилась. С голубого экрана шумно вещали кандидаты в президенты. Они много обещали, критиковали власть и призывали народ голосовать только за них. Особенно старался один либерал, ярый противник всего и всех. «Соловьём поёт, а как во власть залезет, так сразу обо всех обещаниях забудет», — она с раздражением выключила телевизор и задумалась. Невольно в памяти всплывали позабытые картины ушедших лет.

Беловежская пуща в девяносто первом, развал государства, пустые полки в магазинах и страх перед грядущим. Тогда ей, тридцатидвухлетней женщине, матери двоих детей, жене офицера и в голову не приходило, что может произойти в дальнейшем со страной, семьёй и ею. А жизнь, как мясорубка, перемалывала людей, разделяла их на сильных и слабых. Насильственно разламывала созданное веками государство, разваливала его на множество частей.

В эту пору жили они в небольшом военном городке на юге страны. Гарнизон, как и весь народ, правительство бросило на произвол судьбы, а вернее в пропасть, под названием выживаемость. Ада находилась в декретном отпуске с младшим сынишкой. Ему только что исполнилось два годика. Старший сын ходил во второй класс. Перед глазами Ады Семёновны, словно в немом кино, крутились картинки её жизни: пустой холодильник, из-за отсутствия нескольких зарплат, голодные глаза детей, доедавших последние четыре картошки, грустный взгляд мужа, прилетевшего из очередной командировки, и икона на стене. Перед ней Ада молилась, вернее, рассказывала, что завтра утром ей нечем накормить детей, и что ей, врачу, придётся идти на паперть и просить подаяния, потому что все в их городке бедствуют. Также она рассказала об отчаявшемся молодом лётчике, жившем в соседнем доме, покончившим с жизнью из-за того, что у жены от голода исчезло молоко и кормить новорождённого ребенка стало нечем. Ада сидела на стуле перед иконой, заливаясь слезами, всё говорила и говорила. Спать легла далеко за полночь.

Ада Семёновна встала с кресла и подошла к окну. Отодвинула тюль и посмотрела куда-то вдаль. «М-да… Еле выжили», — вздохнув, снова погрузилась в воспоминания. Но то, что случилось на следующий день, можно назвать только чудом. «Сама Заступница наша, Матерь Божия, помогла», — улыбнувшись, посмотрела на небо. В семь часов утра раздался телефонный звонок. Звонил бывший сослуживец мужа. Он съездил на ночную рыбалку, поймал много рыбы и решил поделиться. «Как тогда я обрадовалась, — подумала Ада Семёновна. — Есть чем деток накормить!» Почистив сазана, поставила его варить. Но сюрпризы на этом не закончились. Раздался очередной звонок. Звонила подруга. Ей прислали посылку из деревни, и она, разделив продукты поровну, просила срочно прийти. Потом зашла соседка и принесла ведро картошки, невесть откуда взявшейся. Телефон дребезжал весь день. Ближе к ночи, холодильник уже не зиял пустыми полками. На них лежали масло, сыр, сосиски, стояла в баночке сметана, и красовался в целлофановом пакете бородинский хлеб. Его привёз муж подруги, вернувшись из столицы. Отцу генералу дали часть задолженности по зарплате. Это весточка вселила надежду, что скоро в гарнизон тоже придут деньги…

Ада Семёновна отошла от окна и направилась на кухню. Поставила чайник на плиту, села на табурет и с благодарностью посмотрела на икону, висящую над столом. И снова нахлынули воспоминания…

Первая и вторая чеченские войны. Гарнизон тогда находился на военном положении. Она вспомнила, как ночами жители городка по очереди охраняли подъезды, а в это время их мужья, в полном вооружении, сидели в окопах в холодной осенней, продуваемой всеми ветрами, степи. Она хорошо помнит эти ночи, когда с маленькой собачкой Линдой, выходила на пост…

Закипел чайник. Налив в любимую голубую кружку, подаренную Аминой, горячий напиток, снова задумалась. Амина… Красавица Амина, где ты? После её отъезда они ещё долго перезванивались, но в последние годы от неё нет вестей.

Амина попала к ним в госпиталь в девяносто девятом. Тяжёлое ранение в грудь. С большим трудом девушку удалось спасти. Её семью расстреляли боевики, она чудом осталась жива. Кто-то донёс бандитам, что Закаевы у себя дома прячут троих раненых русских солдат. Девушка первой увидела приближающихся к их подворью вооружённых людей и успела спрятать парней. Боевики ворвались в дом и потребовали отдать им неверных. Отец, по чеченским традициям, предложил им сесть за стол, но бандиты и слушать не хотели старика.

— Не отдашь, заберём с собой дочь, — заявил один из них.

— Аш бехк ма билла. Къинтерадовла — у нас нет, и не было никаких русских.

Но не успел он докончить, как раздался первый выстрел. Старик медленно стал оседать на пол. Амина подскочила к отцу. Он из последних сил закрыл собой дочь, и это спасло её от неминуемой гибели. Следующим выстрелом они убили мать. Но тут, как по команде, с перекошенными от злости лицами, они стали падать на пол. Всех пятерых уложили те, которых семья Закаевых спасла от смерти. Последним свалился бородач, застреливший отца. Амина ринулась к ребятам, но в это время недобитый бандит успел выстрелить ей в грудь.

После выписки Амины Ада Семёновна забрала девушку к себе. «Она стала мне дочерью. Как ты, моя девочка?» — вздохнула она. Как не уговаривала её Ада, после завершения войны девушка засобиралась домой. «Не могу остаться. Там земля моих предков, и в ней лежат мои родители. Я должна быть там», — обняв Аду Семёновну, сказала на прощание Амина. И уехала. Через год она вышла замуж за местного учителя Алана Омаева. Смирновых пригласили на свадьбу, но поехать им так и не удалось. Мише предложили работу в Африке, и он тут же улетел. Вскоре у Омаевых родились две дочери…

Вдруг раздался легкий стук в окно. «Странно, — удивилась Ада Семёновна, седьмой этаж. Почудилось, что ли?» Она осторожно подошла и в темноте на подоконнике разглядела белого голубя. Тот, увидев отражение в стекле, вспорхнул и улетел. «Это весточка от Миши! Он скоро будет дома», — радость наполнила сердце женщины. Миша всегда возвращался домой внезапно, не предупреждая её. Она подошла к зеркальному шкафу и поправила прическу. В отражении увидела себя: ещё не старую, но уже с рифлёными носогубными складками у рта, выдающими её возраст. Ухмыльнувшись и скорчив гримасу, Ада отправилась в спальню, разбирать постель. Но переступив порог комнаты, услышала назойливый звонок у входной двери.

— Миша!

Открыв дверь, увидела Стёпку:

— Бабуль, ещё не спишь? А я не один.

За его спиной, потупив взгляд, стояла девушка, как две капли воды, похожая на Амину.

— Познакомься. Это Мила Омаева, моя невеста.

Другой мотив

— Там-тара-там, тара-там! Тьфу, — сплюнул в сердцах Петро. — Вот прицепился мотивчик!

— Ты чего ругаешься? — поинтересовалась Полина, поставив на крыльцо ведро, доверху наполненное огурцами.

— Да вот, как втемяшится что-то в голову, так никак не отвяжется.

— Урожай нынче на огурцы богатый. Банки из сарайки неси! Крутить будем, — словно не слыша мужа, приказала она. — Да не забудь доску в бане прибить. Там гвоздь ржавый торчит, я намедни поранилась.

Взяв коробку с гвоздями, Петро отправился выполнять поручение жены. Не успел он ещё размахнуться молотком, как о себе напомнил прежний мотив.

— Да что же за напасть такая?! Откуда он взялся?

Вдруг под сердцем резко ёкнуло. И он вспомнил эту песню, бородатого бандита и совсем юную чеченскую красавицу с миндалевидными глазами, спасшую их группу тогда, в первую… двадцать шесть лет назад.

Пётр Харченко служил срочную в спецназе. Стояла весна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В Чечне вовсю полыхала война. Командир батальона, где служил Пётр, получил информацию, что к одному из близлежащих сёл подтянулись боевики. Их отделению приказали проверить достоверность полученных сведений. Дождавшись вечера, группа из десяти человек скрытно подошли к селению. Оказавшись в начале улицы, бойцы быстро развернулись в боевой порядок и стали медленно продвигаться вперёд. Сгущались сумерки.

— Странная тишина, словно все вымерли, — прошептал Витька Радченко.

— Здесь они. За нами следят, — только успел ответить Пётр, как зазвенели первые выстрелы. Пули просвистели над головами спецназовцев. Стрельба велась из окон саманного дома в метрах тридцати от бойцов.

— Отходим! — приказал командир отряда Саня Петров.

Зазвучали новые выстрелы с конца улицы, отрезающие путь к отходу.

— В кольцо берут! Живыми хотят взять. Слушай мою команду! Уходим через дворы и огороды.

Отстреливаясь, они вломились в первый попавшийся двор и, перемахнув через изгородь, оказались на другом подворье. Их искали, звучала беспорядочная стрельба и окрики дудаевских боевиков. В одном из дворов Пётр присел на краю канавы, чтобы перезарядить магазины и вдруг услышал в метрах в двадцати от себя зловещий смех, переходящий в ритмичный мотив: «Там-тара-там, тара-там!» В него целился из «шайтан-трубы» бородач в чёрном одеянии. Он что-то прокричал на арабском языке и выстрелил. Пётр кувыркнулся через спину в канаву. Граната, ударила в её стену, осыпав его землёю и камнями. «Ну всё, конец мне пришёл! Сейчас в меня пальнёт», — только успел подумать, как увидел, что наёмник, оскалясь, стал медленно оседать. В его шее торчал нож, воткнутый по самую рукоять, а за спиной бандита он увидел хрупкую чеченскую девушку. Она приложила палец к губам и позвала его за собой.

— Хасан злой человек! Он убил моего брата. Собирай своих, я выведу вас за село.

Она торопилась. Прячась за деревьями, привела группу к подвалу.

— Ничего не бойтесь, — прошептала девушка. Оглядевшись по сторонам, зашла сама и, впустив бойцов, закрыла на задвижку дверь. Ловким движением зажгла керосиновую лампу и попросила отодвинуть бочку с какими-то солениями. Под бочкой оказался лаз. Сдвинув крышку, она первой спустилась по земляным ступеням в тёмную яму.

— Торопитесь! Здесь подземный ход. Его отец с братом вырыли, когда война на нашей земле началась. Он ведёт во двор моей тёти, а там рукой подать до оврага. По нему вы уйдёте.

— А ты? Тебя же убьют!

— Я знаю, где спрятаться. И скоро ваши придут. Этих — здесь человек тридцать. В основном все пришлые. Держат селян в страхе.

— А Хасан за что убил брата? — спросил Пётр.

— Они пытались село отстоять.

— А зовут-то тебя как?

— Забудьте обо мне, если желаете мне добра. Так будет лучше.

Шли они недолго. Девушка остановилась и прислушалась.

— Я выйду первой. Уберу дрова, закрывающие выход. А теперь давайте прощаться, — и она тут же исчезла в узком земляном проёме…

Вскоре селение освободили от боевиков. Часть их убили, других взяли в плен и отправили в Москву, некоторые смогли скрыться. Пётр осторожно пытался найти девушку, спасшую ему и его товарищам жизни, но попытка не увенчалась успехом. А когда бригада, выполнив свои задачи, уходила из села, он услышал знакомый голос. Девушка пела красивую чеченскую песню:

Хаза ю ламанца буьйса,

Батто стиглахь нека до,

Ойла ю тоелла тховса,

Безам кийрахь ийбало…

Он понял, что пела она для них. Её прощальная песня…

Пётр так и сидел с молотком в руках, когда в баню зашла жена.

— Зову тебя, зову, а ты не откликаешься. Банки пора закручивать. Я рассол сварила, заливать нужно. — Она внимательно посмотрела на мужа. — Что с тобой?

— Ничего, Полинушка! Песню вспомнил. Но это уже немного другой мотив.

И он запел тихо и нежно:

Ночь светла над горной грядою,

По небу плывёт свет луны.

Пленены мы сладкой мечтою,

В сердце пламя, пламя любви…^[1]

Полина прижалась к плечу мужа. Обнявшись, они ещё долго сидели в старой бане. Каждый думал о своём.

Жанна Варнавская

Всё хорошо

Пространство светилось оттенками радуги: светилось, сияло, переливалось, дышало… Оленька смотрела ввысь, чувство восторга наполняло до кончиков пальцев: сверху тоненькая верёвочка свешивалась прямо к её рукам. Огромный розовый воздушный шар рвался, метался, стремился вверх, и только верёвочка, зацепившись за ветку цветущей вишни, удерживала.

— Тьфу, какая гадость! — резкий голос вывел Оленьку из райского блаженства.

— Ку-ку, ку-ку, — подытожили настенные часы, доставшиеся молодой девушке вместе с двухкомнатной квартирой после смерти бабушки.

— Что за мерзость?! Как ты можешь… — Эмма Эрнестовна нарисовалась в дверном проёме, размахивая перед собой зубной щёткой.

— Да что такое? — сладко потягиваясь, бормотала Оленька, зацепившись одним глазком за воздушный шар из сновидений, а вторым, щурясь, смотрела на смешные пузыри вокруг кривившихся узких губ. Спохватилась, вскочила, послушно поспешила вслед свекрови.

— Я спрашиваю, что это?! — Эмма Эрнестовна, согнув указательный палец крючком, возбуждённо стучала костяшкой о край раковины.

Наивно улыбаясь, Оленька в недоумении тёрла кулачками глаза, сладко зевала и потягивалась. В плюшевой пижаме было так уютно и совсем не хотелось выходить за пределы комфорта. Зачем портить себе настроение из-за какой-то ерунды. Она отлучилась и вернулась в ванную комнату с губкой для мытья посуды. Но тут свекровь издала истошный вопль, лицо перекосило, как от зубной боли: с пальца свисала жёлтая слизь.

— Я всё уберу, Эмма Эрнестовна, ну успокойтесь. Ну, торопился Виталик, не заметил, с кем не бывает? — оправдывалась невестка, пытаясь сгладить обстановку.

— Да что за спешка такая! — всё больше раздражалась свекровь: разве ты не видишь: это же гной, самый настоящий! Значит, у сына моего — гайморит, а он на работу поехал? А ты в постельке нежишься, бока отлёживаешь. А если это — ковид?

— Ох! — Эмма Эрнестовна села на край ванны и схватилась за грудь.

Оленька побежала на кухню, плеснула корвалола в стакан воды, подумала секунду, добавила «Капли Зеленина» и вернулась. Свекровь залпом выпила и впала в оцепенение.

— Вам лучше? — мягкий голос невестки шёл откуда-то сверху: как вы себя чувствуете?

Множество ярких лампочек с навесного потолка слепили, свет просвечивал светло-русые волосы, образуя ореол вокруг головы Оленьки, силуэт её слегка расплывался…

— Может, скорую вызвать?

— Нет… не надо, мне лучше… прилечь бы…

До дивана они шли очень медленно. Оленька поддерживала свекровь за талию, а другой рукой согревала её холодную маленькую кисть. Эмма Эрнестовна молчала… вдруг захотелось прижаться, довериться этой молоденькой дурнушке, забыться в призывной теплоте, забыть тревогу, боль за сына непутёвого. Тридцать лет детине, а куда он без мамки? Без мамки — никуда! Привык, чтобы всё ему на блюдечке, чтобы за ним ухаживали, обслуживали, убирали. В тридцать лет третий раз женился… неизвестно на ком, непонятно зачем…

Оленька услужливо поправила подушку, заботливо укрыла пледом и проворковала:

— Всё хорошо, вы не волнуйтесь так. Температура у Виталика нормальная, я с утра и вчера перед сном измеряла. И капли в нос с собой положила. Да, главное, аппетит у него отличный, он хорошо позавтракал: кашу и два бутерброда, с ветчиной и сыром.

— Позавтракал? — оживилась свекровь. — Я всегда рано вставала, кормила, провожала, это сегодня что-то…

— Всё хорошо, это вы с дороги вчера утомились. Я тоже рано встаю, готовлю, сразу на весь день, кормлю и провожаю. А после ложусь — на часок-другой: у меня работа вечерняя, надо же высыпаться.

— Ты думаешь — это не ковид?

— Нет, — улыбнулась Оленька: обоняние на месте! Виталик похвалил, как вкусно пахнут мои новые духи… сам же подарил недавно, на День всех влюблённых…

Свекровь всхлипнула о чём-то своём и отвернулась к стене.

Оленька на минутку ушла и вернулась с синей коробочкой:

— Это вам.

— Мне? «Пани Валевски»? Я и забыла, что есть такие духи.

— Они очень хорошие, стойкий аромат, женственный, мамочка их очень любит.

— Спасибо, так приятно, а кстати, где твоя мама? Почему она к нам не пришла?

— Мама с работы поздно возвращается, сами знаете, сколько сейчас дел в больнице, устаёт очень. А в выходные уезжает к сыну, с внуками помогает. Она передаёт вам привет.

— Спасибо. Ты тоже передавай. Что ж, тогда я отдохну немного, раз всё готово…

— Аппетит что-то пропал, — обращаясь к стенке, стала вспоминать молодость Эмма Эрнестовна, когда муж был жив, и каждый год дарил ей «Пани Валевски».

— Может, в этот раз повезёт? — поймала она спасительную мысль. И, уже проваливаясь в сладость дрёмы, ощутила, что тяжесть на сердце прошла: Да, всё будет хорошо… Всё уже хорошо.

* * *

Оленька лежала в горячей ванне и разговаривала по телефону. Шумно булькала вода, пенились мыльные пузыри, и чудесно пахло лавандой…

— Вот и славно, девочка моя, ванны с морской солью очень полезны, нервы успокаивают, — утешал в наушниках смартфона родной голос. — А ещё лучше с мятой или хвойные. Я привезу, как Эмма Эрнестовна уедет.

— Мамочка, я не выдержу, я сорвусь, я не знаю, что будет! Она только одну ночь переночевала, а я не могу, ведь она так капризничает!

— Потерпи, доченька, это же не ненадолго, потерпи, милая. Всё будет хорошо.

Забытый вкус

Снег шёл всю ночь и теперь, ближе к полудню, сыпал и сыпал, валил густыми хлопьями, менял направление и сердито летел наискосок, почти горизонтально, нагло влезая за воротник. Идти было тяжело: тротуары не чищены, ноги вязнут, каждый шаг что гири поднимаешь. Анна не спешила: утренняя служба давно закончилась, отец Александр вряд ли будет её дожидаться. У священников время ограничено, в отличие от некоторых… Чувство досады нарастало — от оплошности, от несобранности, от своего отношения к происходящему… Она проспала! И как она будет оправдываться при встрече: что накануне нездоровилось, о сути умолчит? Хотя ей и правда нездоровилось последнюю неделю… но ведь не в этом дело… Анна отвлеклась на миг от грустных размышлений: снег вдруг сбавил скорость. Это ветер утих, и возле лица кружились лёгкие снежинки, ласкали упругую кожу щёк… Жар тела тяготил молодую женщину, и в прохладном прикосновении — явное облегчение, словно утешение свыше. Ворота в храм были широко открыты и рядом — никого.

— Наверное, отпевание проходит, — Анна постояла, поглядела на многочисленные ступени, подняла глаза выше: над входом — огромная Владимирская икона Божией Матери. Лик Богородицы — величественный, отрезвляющий, с назидательным и одновременно утешающим взором… А может, ей очень хотелось, чтобы именно так и было. Она помедлила и направилась вдоль изгороди, дальше, по тропинке, вглубь городского парка. Снегопад прекратился, небо просветлело и солнечные лучи резвились по верхушкам деревьев, серебрили снежные завалы. Издали приметила лавочку, подошла, смахнула пушистый покров, присела на краешек: давно здесь не появлялась. В храм, на исповедь, — да, частенько. А здесь, под сенью сосен и берёзок…

— Что ты делаешь? Аня, встань! — резкий окрик испугал, Анна вздрогнула, вскочила, вытянулась. Оглянулась: розовощёкая малышка в оранжевом комбинезоне спелым апельсином раскинулась на роскошной перине сугроба. Детская лопатка валялась рядом, а маленькая Аня болтала красными сапожками в воздухе, хохотала, запихивала в рот снежную мякоть точно сахарную вату. В горле защекотало, в душе затеплилось: весело чирикают воробьи вокруг. Присела на корточки, сняла варежку из овечьей шерсти (подарок покойной бабушки), погладила сугроб. Мягкий, молочный, влажный, холодный, нежный, приятный… Сжала в горсть, поднесла к губам — прелесть: аромат свежести, зимы, декабря, праздника, лакомства… во рту тает… забытый вкус детства…

Нина Гаврикова

Стелла

Галина пришла в издательство «Эксмо», чтобы опубликовать свой роман. Охранник, пожилой человек в очках, посмотрел на часы, которые висели на стене, было без четверти час, пропустил её в офис.

Галину встретила секретарша. Все остальные ушли на обед.

— Я принесла рукопись…

— Мы не принимаем рукописи, — перебила её секретарша. — Нам негде их хранить. Пришлите заявку на сайт редакции. — Она встала из-за стола, убрала документы в шкаф.

— Хорошо. Я сделаю…

— Там заполните анкету. Мы вам перезвоним. — Заученно сказала девушка, быстро повернулась на высоких шпильках, зацокала в кабинет напротив.

1

Прошло время, ответа не было, Галина с детьми отдыхала на море. Муж взял отпуск, на машине приехал к ним. Отдых удался.

Весёлые и загорелые возвращались домой. Борис, управляя машиной, вместе с дочками-двойняшками напевал известные песни. Вскоре дети на заднем сидении засопели. Галина удобно расположилась на переднем. Волнение охватило её, может, нужно было кому-то показать рукопись, с кем-то посоветоваться?! Дремать мешал круговорот мыслей.

Вспомнилось, как уговаривала маму разрешить ей поступать на журфак, та была непреступна, как отвесный утёс. Может, Галина и смогла бы переломить ситуацию, если бы не случай. Она встречалась с Кириллом, одноклассником. Высокого роста молодым человеком. Его тонкие брови от удивления поднимались домиком, а когда злился голубые глаза, становились ядовито-синими. Кирилл пользовался вниманием не только одноклассниц, но и девушек постарше. Галина была равнодушна, пока на школьной дискотеке, куда пришла впервые, не пригласила его на белый танец. Кирилл танцевал с ней весь вечер, предложил проводить домой. Галина улыбнулась — первое свидание, робкий поцелуй. Теперь они сидели за одной партой и все перемены, дни и вечера проводили вместе. Когда пришло время выбирать ВУЗ, Кирилл предложил поступать в техникум на бухучет, чтобы учиться вместе. Галина вспылила, это не её — сидеть на одном месте! Она с детства любила читать. Её рассказы становились победителями разных конкурсов. Галина представляла себя вольным журналистом, путешествующим по всему миру, берущим интервью у знаменитостей, пишущим острые репортажи с места событий.

Горячая волна поднялась по левой ноге. Галина выпрямила спину. «Хорошо, что купили просторный джип», — подумала она, прикрыла глаза. Её захлестнули картины прошлого.

Она и представить не могла, что пережила мама, когда вбежала соседка, сбиваясь на полуслове, рассказала, что видела, как Галя упала с балкона.

— Сидела на перилах, качнулась, не удержала равновесие и… теперь на газоне…

— Не может быть! Это не моя дочь! Галина десять минут назад вернулась с дискотеки. — Распахнув дверь в спальню, удивилась — комната пуста. Бросилась на балкон, увидела её, беспомощную на земле. Остальное Галина помнила смутно: скорая, больница, операция и приговор — ходить не будет!

Беда не приходит одна, у бабушки случился инсульт. Квартира, как лазарет. Мать поместила их в одну комнату. Галина решила разузнать у бабули подробности нелёгкой судьбы матери. Кое-что записывала в тетрадь, думала, может, пригодится потом для романа.

Кирилл приходил каждый день, приносил домашние задания, помогал изучать новый материал, радовал новостями. Дни шли. Он стал появляться реже. Девчонки рассказали, что Кирилл с дискотеки ушёл с Люсей, её лучшей подругой. Обида отбирала последние силы. Мама, узнав об этом, предложила отпустить парня.

Вечером Кирилл постучался в дверь. Обычно смелый и решительный, он вдруг стал, как мякиш белого хлеба, в глаза не смотрел, не знал, куда себя деть. Галине хотелось броситься на шею, крепко обнять, расцеловать. Но!.. Она натянуто улыбнулась, зелёные глаза обдали холодом, голос стал стеклянно-звонким:

— Не ходи сюда, ты мне не нужен!..

Кирилл выскочил из комнаты. Галине казалось, что острый клинок застрял меж лопаток. От безысходности, от понимания, что она лишь очередная пассия Кирилла, было горько. О-о-о! Если б только она могла — душу б свою заморозила!.. Но ей предстояло быть стойкой! Надо продолжать жить. Жить!.. А как?! Зачем? В бесслёзном молчании она провела неделю.

2

Машина притормозила, Борис поспешил на заправку. Галина вытянула ноги, с силой тряхнула головой, огненно-рыжая волна блеснула на солнце. Она перебралась на заднее сидение, положила головы дочерей на колени. Хотелось уговорить мужа заехать в столицу, заскочить в издательство, узнать о судьбе рукописи, но с детьми мотаться по Москве не будешь… Откинувшись на спинку, закрыла глаза. Поток воспоминаний бурлил по камням памятных дат.

Галина с детства видела маму сдержанной, рассудительной. Когда жителей посёлка переселяли из аварийных бараков в город, она долго не решалась отправить отца в квартиру его родителей. Деревенский быт удручал городского жителя, до женитьбы он не расставался с гитарой, привык к особому вниманию. В семейной жизни Стелле пришлось самой заниматься дровами, носить воду, управляться в огороде. Она устала от постоянного «весёлого настроения» отца, который всю зарплату спускал на «стеклянную подругу». В городе Стелле пришлось подрабатывать дворником (во времена перестройки зарплату задерживали всем, а дворников руководство ЖКХ поддерживало. Понимали, что без них город утонет в грязи или в снегу). У сильных людей — свои слабости, мама боялась собак. Во дворе бегала свора бездомных дворняжек.

Отец в тот вечер был невменяем. Стелла, разбудив дочь, одела теплее, взяла с собой. Галина зябко передёрнула плечами, словно вновь очутилась во дворе. Собаки куда-то попрятались, а метель кружилась волчком, её ледяное дыхание чувствовалось за шиворотом, в рукавах, в ботинках. Галина превратилась в сосульку, пока мать догребла снег. Стелла попыталась отогреть холодные ручонки дочери, да куда там. Тогда сграбастала её в охапку, потащила на пятый этаж. Дома растёрла руки, ноги, спину водкой, окутала шерстяным пледом, сверху одеялом. Испугавшись за здоровье дочери, больше не брала с собой. Отчаявшись, мать подала на развод, который дался нелегко. Отец качал права, требовал свою долю квартиры. Чтобы оставил их в покое, Стелла отказалась от алиментов.

Тяжелее развода матери досталась её болезнь. Высокая, статная Стелла осунулась, стала угловатой, одежда увеличилась в размерах. Её назначили главным экономистом предприятия, к этому она шла долгие годы, отказаться боялась, всё-таки зарплата увеличилась, а деньги ох, как были нужны. В обед прибегала домой, кормила Галину и бабушку. Вечером, заскочив в магазин за продуктами, торопилась кормить их ужином, готовить на завтра, стирать, убирать, выхаживать больных. К концу месяца Стеллу начало качать, голова шла кругом, но о себе она меньше всего думала.

На экзамены в школу Галина не могла пойти. После больницы её на доске поднимали на пятый этаж четверо сотрудников МЧС. Все измучались! Нога в аппарате Илизарова скатывалась с доски, приходилось останавливаться, поправлять. Руками Галя крепко обнимала доску, мужчинам же было неудобно держаться за деревяшку. Пролеты на лестничных клетках узкие, приходилось немного поворачивать доску боком, Галя боялась оказаться на полу. До третьего этажа добрались шустро, а выше каждый пролёт давался с трудом. Мужчины, раскрасневшись, подтрунивали друг над другом, а ей не до шуток, лишь бы не уронили. В прихожей их ждала неожиданность — длина доски больше, чем ширина коридора. Пришлось один конец поднимать вверх, чтобы попасть в комнату. На экзамены никто бы не стал её вот так спускать вниз и поднимать обратно. Да и в классе, как бы Галина стала отвечать?! После операции на позвоночнике сидеть нельзя, а, лежа на животе, не предстанешь перед комиссией?!

Бабушка раньше работала начальником финансового отдела администрации района, в отделе гороно всех знала, позвонила, объяснила ситуацию, Гале пошли на уступки: экзамены принимали дома. Остальные оценки в аттестат выставили по текущим итогам.

Тогда-то мама и уговорила Галину поступать в техникум. Она уступила, а внутри штормил океан. Мать — выпускница этого техникума, для дочери ежедневно выдавали задания на дом. Они втроём решали, считали, спорили. Галина продолжила династию бухгалтеров, начатую ещё прадедушкой, подхваченную бабушкой, а потом и мамой.

Бабуля рассказала о своих родителях. Мать бабушки звали Густей, отца — Александром. Это были прабабушка и прадедушка Галины. В Великую Отечественную войну из-за болезни Александра комиссовали. Было голодно. Мать держала корову. Отец, тогда молодой и красивый, но истощённый, пришёл просить молока в долг, обещал отработать. Его пожалели, стали отпаивать бесплатно. К тому времени на первого мужа Густя получила похоронку, одна поднимала троих детей. Когда Александр пошёл на поправку, завязались отношения, он предложил Густе выйти замуж. Да вскоре после женитьбы и рождения дочери помер.

Бабуля призналась, что от нездорового солдата-отца, и она родилась с увечьем. От всех скрывали, мол, выпала из зыбки, ногу повредила. До двенадцати лет она ползала на трёх точках. А жили-то на втором этаже! Бывало, с трудом сползёт по ступеням лестницы вниз, дотащится по грязному утоптанному крыльцу со «следами» собак и кошек до санок, из последних сил залезет в них, отдышится. Старший брат с сёстрами отвезут её в школу, помогут сесть за парту. Вечером всё повторялось в обратном порядке. У старшеклассников уроков больше, приходилось ждать. Раньше неуспевающих учеников оставляли в школе после уроков, она с радостью помогала учительнице заниматься с ребятами. Знания бабуле давались легко. Не все с пониманием относились к ней, некоторые обзывали, брезговали сесть рядом. Вдоволь она наревелась, досыта наползалась по некрашеному полу, высоким ступеням, холодной сырой земле. А хотелось посмотреть под ноги с высоты человеческого роста.

Однажды в Вологду приехал хирург-ортопед Илизаров, во время операции он был ассистентом, по всей области сделали всего две подобные операции. Больной сустав у бабушки Гали убрали, прикрепив кость ноги прямо к тазовой кости. Нога в колене сгибалась, а выше оставалась неподвижной. У неё настолько велико было желание доказать всем, что она — полноценный человек! Что каждый раз, превозмогая боль, заставляла себя заниматься гимнастикой, выполняла все указания врачей, и добилась своего — научилась ходить!

Галина улыбнулась: операцию бабули ассистировал сам Илизаров, и она благодаря его знаменитому изобретению не потеряла ногу. Галина вновь ощутила всю тяжесть этого приспособления у себя на ноге. Ей пора было начинать расхаживаться. Но прыгать на костылях из-за слома позвоночника запрещали, аппарат Илизарова снимать нельзя до полного срастания кости. Казалось, что мучения не закончатся, но отчаиваться не давала мама. Когда аппарат сняли, нога в горизонтальном положении имела нормальный цвет, а стоило отпустить на пол, как тут же немела, синела. Стелла с материнской теплотой разглаживала ногу.

Год был тяжёлым. Спустя месяц после инсульта, бабуле разрешили вставать. Галине предстояло двенадцать месяцев либо стоять, либо лежать на животе или боку. Она не жалела себя, и после ежедневных, изнурительных тренировок, лечебной гимнастики, маминых массажей, вновь начала ходить!

3

Дисплей телефона загорелся. Внутри у Галины, будто выключатель щёлкнул, может из издательства? Борис протянул аппарат. Галина прочла сообщение, мама беспокоилась, скоро ли будут дома?! Написав ответ, сунула телефон в карман. Вспомнила, как однажды маме позвонила её подруга Поля, узнав о случившемся, предложила свою помощь. Эхом в ушах Галины прозвучал металлический голос мамы, что ни в чьей помощи она не нуждается!

Галина слышала историю, а подробности выведала у бабули. Стелла и Поля подруги детства. Поля была пятым ребёнком в семье, отец умер рано, поэтому ходила в сшитых мамой платьях, донашивала вещи за старшей сестрой. Стелле подбирали одежду тётушек, сестёр бабули, новую одевала только на праздники. Однажды бабушка Густя и Полины мама купили им по болоньевому дождевику, подруги радовались, что стали выглядеть, как двойняшки.

У большой дружбы — большие испытания! Когда в класс пришла новая ученица, между подругами вспыхнула необъявленная война. Мама Юли развелась с отцом-пьяницей, переехала жить в посёлок к родственникам. Юля отличалась от деревенских девочек — всегда аккуратно заплетена, в модных платьях. Поля подружилась с Юлей, чего не простила Стелла. Через год мама Юли помирилась с отцом, они вернулись в город. А у Стеллы появилась неоправданная строгость не только к себе, ко всему миру.

Бабуля открылась внучке, что Стелла родилась незаконнорожденной. В санатории она познакомилась с высоким красавцем-брюнетом с зелёными глазами, как у Галины. Бабуля низенького роста с округлыми формами женщина. Кисти рук припухлые, длинные пальцы, будто ниточками перетянуты, отчего выглядели привлекательно. При ходьбе бабуля прихрамывала, поэтому пользовалась тростью. Горестью пришло осознание, что её надежды на счастливую семейную жизнь оказались самообманом. Алексей был женат… Но бабуля не жалела о встрече. В посёлке парни боялись с ней связать судьбу. Она и мечтать не могла, что станет матерью. Конечно, в Советское время высшей ценностью считался институт семьи и брака, общество не просто не одобряло, считало позором быть матерью-одиночкой. Бабушка Галя упреки односельчан сносила с достоинством, никто не знал, как одиноко ей жилось. Она радовалась появлению родного человечка. Стелле тоже пришлось терпеть оскорбления: безотцовщина, выродок…

Стелла, как кремень, а сердце чуткое. Когда узнала, что Полина больна, тем же вечером сидела у её постели. Память детства сильнее обид!..

4

По приезде домой, Галина просмотрела почту — ответа из издательства нет. Она скрывала разочарование, да супруга не обманешь! Борис не мог быть посторонним наблюдателем, позвонил тёще, та договорилась о встрече с профессором кафедры литературы университета. Галина отправила рукопись по электронке.

В назначенное время пришла в аудиторию университета. За столом в инвалидном кресле сидела Полина Ивановна.

— Вы?

— Да. После удаления опухоли на позвоночнике не могу вести уроки, но студия литмастерства моя, — профессор перекинула несколько листков. — Ты хорошо описала жизнь мамы, бабушки и свою, считаю, роман достоин быть напечатанным! Но есть упущения — Кирилл, Люся, Юля. И название надо заменить, речь не только о Стелле.

Дверь распахнулась. Галина узнала Кирилла! Вспомнилось, как пришла устраиваться на работу и обезумела — за столом начальником отдела сидел Кирилл. Хотела уйти, но юноша встал, и она поняла, что ошиблась. Сходство феноменальное: тот же овал лица, цвет волос, разрез глаз. Правда позже Галина разглядела, что у Бориса глаза карие, а не голубые. Борис тогда, заметив её скованность, отправил в отдел кадров. Галина была высокой девушкой с длинными, стройными ногами, чёрная юбка-карандаш обтягивала узкие бедра, наглухо застёгнутая блуза, плотно облегала высокий бюст.

Борису недавно предложили должность генерального директора строительной фирмы, внешний облик мужа соответствовал должности. Кирилл отличался от мужа. Его джинсы, видимо, видели не одну командировку, поношенные кроссовки, футболка мышиного цвета. На шее висела зеркальная фотокамера «Leica», возможно выдали на работе. Тёмные круги под глазами говорили о переутомлении. Кирилл обрадовался:

— Как? Ты ходишь? Врачи ошиблись!.. Работаешь? Замужем?

— Хожу! Да я и лежала-то всего ничего. Через месяц разрешили вставать, мама научила заново ходить. Окончила техникум, потом филфак. Начальник финотдела на фирме мужа. Пишу, печатаюсь. У нас дочки-двойняшки.

— Начальник отдела? Двойняшки? — присвистнул Кирилл.

— Сам-то куда пропал? Жена? Дети?

— Назло тебе поступил на журфак. Думал, раз твоя мечта не сбылась, я займусь журналистикой. Но понял, не моё, с четвёртого курса ушёл в армию. С женами не везёт. Дети есть. У первой жены — сын и дочь. У третьей — дочь. Свободен. Подрабатываю внешкором в издательстве «районки». Ищу эксклюзивный материал. — Кирилл взял Галину за руку. — Оказалось, эксклюзив — передо мной!

Галина высвободила руку:

— Первая жена Люся! Её оставил с двумя детьми?

— С Люсей? — Кирилл взорвался. — Да мы с Люсей готовили тебе на день рождения подарок, а ты выгнала!

— Подарок?! Мне? — в упор посмотрела Галина, Кирилл отвёл взгляд.

Полина Ивановна дала о себе знать, кашлянув в кулак, она уточнила, что Кирилл знаком с текстом и согласен помочь с публикацией.

— В районной газете? — не сдержалась Галина.

— Кирилл работает в известном столичном журнале. Не раз помогал нам с изданием книг. Ты хочешь опубликовать роман в редакции «Эксмо»?

— Четыре месяца назад отправила рукопись, ответа нет.

— Обычно издательства дорожат авторами, можно даже сказать борются за каждого! Четыре — это много! Может не на тот адрес отправила или вообще не отправила, такое случается. Надо уметь ждать, от рукописи до книги может пройти два года. Мои студенты обращались в «Эксмо», им всегда отвечали!

— И я дождусь! — оборвала Галина.

Кирилл заторопился на встречу, на ходу сунул Галине визитку, сказав, что если роман не возьмут в «Эксмо», поможет напечатать его в другом издательстве, не менее известном. Галина посмотрела вслед, походка не изменилась, только он как-то не по возрасту сгорбился. Она забрала рукопись, поблагодарила за помощь и, выронив визитку под стол профессора, поспешила на работу.

Мысль о том, что отправила рукопись не туда, не давала покоя Галине. Приехав домой, проверила почту.

— Что за чепуха? Письмо не отправлено. — Галина была рада, что рукопись находилась в черновиках. Она целую неделю по ночам перечитывала роман, вносила правки. Потом решилась, подписала название «Геометрия жизни», нажала на кнопку, роман улетел в издательство. Огромная волна радости накрыла ее. Она подумала:

— Письмо не отправилось — какое счастье! Встреча с Кириллом и Полиной Ивановной не случайна, пришло время что-то поменять…

Олег Гонозов

Преображение

— Вот возьмите! — женщина в годах, с нещадно иссечённым морщинами лицом протянула Софье большое красное яблоко. — Сегодня ведь великий православный праздник — Преображение Господа нашего Иисуса Христа! Яблочный Спас!

— Благодарствую, — Софья покорно, словно в церкви, склонила голову и убрала увесистое яблоко в висящую на руке матерчатую сумку. — Храни вас Господь!

Затёртую по краям картонку со старательно обведенными чёрным фломастером словами «Помогите на лекарства!» подняла повыше и, посмотрев на горящие золотом храмовые кресты, зачем-то перекрестилась.

День обещал быть солнечным, жарким — в небе ни облачка, словно сам Господь решил дать в конце августа передышку после зачастивших дождей.

Возле чудом избежавшего уничтожения величественного, из красного кирпича, с нарядными изразцовыми плитками, храма, успевшего побывать в тридцатые годы клубом, в шестидесятые — швейным цехом, а в восьмидесятые — пунктом приёма стеклопосуды, уже разгуливали нищие.

У массивных деревянных дверей на инвалидной коляске восседал заросший щетиной по самые глаза Валька Костыль, выдающий себя за воина-интернационалиста. Для большей убедительности и сострадания, он закатал брючную штанину выше грязного жёлтого колена, демонстрируя отвратительный металлический протез.

Маленькие, как пуговички глазки на опухшем, почерневшем от солнца лице инвалида-колясочника переполняла тоска, боль и обида на весь мир.

Софья слышала, что после смерти матери Валька крепко запил, потерял человеческий облик, превратившись в животное. Как-то за уборку снега с крыши магазина владелец торговой точки расплатился с ним двумя бутылками водки. Валька, словно впервые дорвавшийся до спиртного, тут же их оприходовал, практически без закуски, если не считать бутерброда с колбасой, что сунул бизнесмен. Водка оказалась палёной, и минут через пять, не в силах побороть навалившуюся каменной глыбой дремоту, Валька рухнул в искрящийся на солнце снег.

Мороз в тот день был градусов под тридцать, настоящий крещенский мороз, а на Вальке только куртка-пурга, затёртый до дыр свитер, хлопчатобумажные брюки и армейские ботинки.

На Валькино счастье, мимо проезжал новенький УАЗ патрульно-постовой службы. Полицейские не поленились, вытащили парня из сугроба и доставили в больницу.

В приёмном покое дежурил молодой, подающий большие надежды доктор, кропающий диссертацию «Ампутация конечностей при обморожении».

Неплохой хирург, умело совмещающий теорию с практикой, а профессию с наукой. Вот, только из-за недостатка примеров с обморожениями, исследование продвигалась черепашьими шагами. Увидев Вальку, соискатель научной степени чуть не запрыгал от радости, но лишать бесчувственного пациента обеих ног побоялся Бога, для научного эксперимента было достаточно одной.

Выписавшись из больницы, Валька возненавидел весь белый свет.

Дай ему волю, он бы, не раздумывая, прикончил рыжего веснушчатого хирурга, оттяпавшего ногу. Следом за ним отправил бы гореть в аду хозяина магазина, расплатившегося суррогатной водкой. Валька хорошо запомнил его похожее на репу лицо с маленьким рыбьим ртом. Отвратительный тип.

А за компанию поубивал бы всех отирающихся возле церкви стариков, что, несмотря на пенсию, стоят с протянутой рукой.

Но отец Александр, настоятель храма, двухметровый батюшка с похожей на паклю рыжей бородой и густыми чёрными бровями, предупредил, чтобы Валька руки не распускал. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», — сказал как-то отец Александр, и Валька смирился с небывалым наплывом нищих.

Сверкает в брошенной Валькой на землю солдатской фуражке со сломанным козырьком пока только мелочь, ни одной купюры, а то бы его боевая подруга уже давно сгоняла в соседний «Магнит» за пивом.

Бледнолицая тонкогубая девица в чёрном платье и стоптанных, без шнурков кроссовках на босу ногу, мелко подрагивая с бодуна, словно тень прячется за Валькиной спиной. Говорят, что девушка больная на голову. Чуть что не по ней — дерётся, кусается, как-то прямо в церкви чуть не загрызла своими острыми зубами бабушку, сделавшую замечание за непокрытую голову.

Софья предпочитает держаться от таких соседей на расстоянии.

В стороне от «сладкой парочки» торчит похожий на согнутый гвоздь дед с трясущейся головой.

Час назад этот Хоттабыч прятался за кустами акации, в тени деревьев, а тут сообразил, что пора выбираться, иначе останешься без рубля. Вытянув корявую, как высохшая ветка, руку, дедуля с проворством мальчишки-пятиклассника стал подскакивать к богомольным старушкам за милостыней, а те от него шарахаются, как от нечистой силы, и денег не дают.

Ещё одна достопримечательность — худощавая, длинноносая дамочка неопределенных лет по прозвищу Нина Нота. Выпрашивая милостыню, она мелодично звенит монетками в большой алюминиевой кружке: давит на жалость и сострадание.

Про Нину рассказывали, что в молодости она числилась солисткой филармонического оркестра, исполняла песни советских композиторов — отсюда и прилипшее впоследствии прозвище.

Когда оркестр развалился, словно выброшенный на свалку контрабас, Нота, в ту пору яркая крашеная блондинка, подрабатывала в ларьке у кавказцев. Торговала овощами, окружив себя постоянными покупателями из числа живущих поблизости стариков. Первое время трудилась честно, но, почувствовав вкус лёгких денег, стала химичить с весами, мудрить со сдачей — и с рынка её погнали.

Другой работы найти не получилось, и чтобы не помереть с голоду, Нота стала клянчить деньги у туристов, приезжающих в город поглазеть на старинные храмы и монастыри.

Для иностранцев колоритная мадам в фетровой шляпке с алюминиевой кружкой, воющая себе под нос что-то непереводимое — экзотика! Круче русских медведей, водки и балалаек!

Бросив в кружку, как в автомат с пепси-колой, карманную мелочь, туристы щёлкают Нину на фотокамеры и телефоны, словно распушившего перья павлина. А та и рада. Только вместо былых песенок про то, как хорошо в стране советской жить, словно заигранная пластинка, тянет: «Подайте Христа ради на пропитание! Не дайте умереть с голоду!» И подают. Кидают даже металлические евро, которые Нота обменивает у торгующего на рынке восточными сладостями Магомеда на наши «деревянные» рубли.

Всё это Софья прекрасно знает и, заметив приближающуюся к храму группу итальянцев, чтобы не попасть в объективы папарацци, перебирается на местный Арбат, как и везде, давно оккупированный банками, ювелирными салонами и дорогими бутиками.

Экскурсоводы по выложенной тротуарной плиткой пешеходной улочке туристов не водят — поскольку для них это занятие бесперспективное. Обгоняя конкурентов, они тащат подопечных к сувенирным лавкам, владельцы которых им слегка приплачивают, а затем ведут на дегустацию пирожков с яблоками в соседнюю блинную, где гидов бесплатно кормят.

Возле ювелирного магазина, словно мальчик-часовой из рассказа Пантелеева «Честное слово», дежурит баба Клава, коренастая женщина средних лет, чем-то смахивающая на цыганку.

На самом деле она никакая не баба Клава, и не цыганка, хотя в её гладком смуглом лице и угадывается что-то нерусское. У магазина она стоит с советских времен, словно по прописке, и никто её не гонит, потому что для горожан баба Клава — спасательный круг! Если кому-то срочно требуется продать обручальное колечко, золотые серёжки или цепочку, то за грамм золота баба Клава платит дороже, чем в ломбарде. Не на много, конечно, рублей на сто — двести, всё зависит от пробы, но в итоге сумма получается ощутимая.

Однажды из спортивного интереса Софья подошла к Клаве, чтобы та оценила её валявшийся без толку золотой кулон «Клеопатра», купленный в Каире. Повертев изделие в руках, посмотрев через складную лупу клеймо, скупщица по телефону перекинулась с кем-то двумя-тремя фразами на тарабарском языке и озвучила свой вердикт, что египетское золото — никакое!

«Оно здесь не котируется», — сочувствующе заметила она, и как бы из жалости предложила какие-то очень смешные деньги.

Софья спрятала кулон в сумочку — на этом они и расстались!

Почтительно кивнув бабе Клаве, как давней знакомой, Софья прошла к отделению Сбербанка, где всегда многолюдно. Там деньги, там чаще подают.

Но бывает и облом. Заметив на мониторе нищих, банковские секьюрити выбираются на улицу и гонят их в шею.

Больше других лютует лысый в годах отставник. Софья запомнила его мёртвую хватку — синяк на плече не сходил неделю.

Если отставника нет, можно спокойно постоять у входа, пока его сонные коллеги раскачаются.

Вынув из сумки картонку со словами о помощи, Софья тяжело вздохнула и приняла страдальческий вид. Чтобы войти в образ, она, как всегда, задалась мыслями о несправедливом устройстве мира, где одни, словно в тёплом море купаются в роскоши, а другие, как в грязной луже, барахтаются в нищете.

Она всматривалась в лица проходящих людей, пытаясь понять, богаты они или бедны. Если во взглядах молодёжи ещё угадывался какой-то оптимизм, то у пожилых людей не чувствовалось совершенно никакой радости, только забота и усталость. Но именно старики останавливались и вчитывались в картонку. Подавали редко, в основном рублёвой мелочью.

Чтобы не нарываться на неприятности с охранниками, Софья уже хотела было слинять, как вдруг молодой человек протянул ей пятьдесят рублей.

Не веря своим глазам, она взяла новенькую, словно только отпечатанную купюру, а парень, как добрый посланец небес, мгновенно исчез в толпе.

Таких крупных сумм Софье никто никогда не подавал — и она решила сохранить купюру на счастье, связав случившееся с праздником Преображения.

Однако, после щедрого подарка судьбы люди вообще перестали обращать на неё внимание, словно она превратилась в невидимку. А вскоре из Сбербанка, как Софья и предполагала, показалась фигура охранника:

— Что-то я тебя, тётка, здесь раньше не видел! — окинув её пристальным взглядом былого оперативника, заметил секьюрити. — На что собираешь? На ремонт храма, операцию или на корм беспризорным собакам?

— На лекарства, — опустив глаза, ответила Софья.

— Работать надо, а не побираться! — икнул охранник. — На тебе, тётка, ещё пахать и пахать, вали отсюда!

«Тётка» спорить не стала, покорно убрала картонку в сумку, достала сотовый телефон и, не обращая внимания на мужчину, вызвала такси. Через пять минут рядом припарковался бежевый «Форд Фокус».

Софья весело, словно двадцать лет жизни, скинула с головы чёрный платок и, как в песне, летящей походкой, направилась к машине. Глядя на её градуированную каскадную стрижку, охранник застыл с открытым ртом.

— К «Пирамиде»! — сев на заднее сиденье, скомандовала она таксисту, средних лет узбеку со сверкающей во рту золотой коронкой. И тот, тоже видевший преображение нищенки в мадам с мобильным телефоном за тысячу долларов, на какое-то время потерял дар речи, а потом пробурчал:

— Оплата наличными, банковские карты не принимаем.

— Наличными так наличными, — улыбнулась Софья, отметив, что водитель обут в пляжные сланцы, а на спортивных брюках написано «RUSSIA». — Ещё есть вопросы?

Вопросов не было. Набирая скорость, машина мчалась по улице, а таксист, следя за навигатором, украдкой поглядывал на странную пассажирку. Добравшись до места, Софья протянула ему три сотни вместо двухсот пятидесяти рублей по счётчику и захлопнула дверцу.

Отдавать полтинник счастья она не собиралась, пусть останется на память.

Спортивно-развлекательный комплекс «Пирамида», построенный из стекла и металла, на фоне уродливо-блочных пятиэтажек 60-х годов смотрелся, как шикарный круизный теплоход среди обветшалых рыбацких лодок. Любители острых ощущений могли здесь оттянуться по полной программе. К их услугам были напичканный крутыми горками аквапарк, сауна, турецкая баня, четыре дорожки боулинга и огромный зал с «однорукими бандитами». Как говорится, любой каприз за ваши деньги.

Всем этим великолепием заправлял муж школьной подруги Софьи — Игорь Веткин. Пятидесятилетний бизнесмен, владелец заводов, газет, пароходов. Газеты и пароходы — это, разумеется, для красного словца, а вот ликероводочный завод у него действительно был. Благодаря успешной работе этого завода, построенного ещё в начале прошлого века, генеральный директор И. В. Веткин и воздвиг в самом пьющем районе города свою неповторимую «Пирамиду». Постройкой спорткомплекса бизнесмен легко выбил почву из-под ног распространителей слухов, что алкогольная мафия захватила город, чтобы споить русский народ. «В здоровом теле — здоровый дух!» — аршинными буквами было написано на фасаде здания.

Юристом на заводе, а затем и в «Пирамиде», трудился муж Софьи — Алексей. Он был не просто партнёром Веткина по бизнесу, а его правой рукой. Они дружили семьями, вместе отдыхали в Египте и Таиланде, летали на горнолыжные курорты Австрии и Франции. Есть что вспомнить!

В своё время, сокурсник по университету Гена Ушков, пообещав двухкомнатную квартиру в центре города, переманил Алексея в агентство недвижимости «Колизей», где свалил на него юридическое сопровождение сделок по купле-продаже жилья на вторичном рынке. Продажей квартир в новостройках занимался сам шеф. Ещё двое сотрудников с помятыми, небритыми физиономиями, через объявления в газетах вели поиск потенциальных продавцов квартир.

Фирма была довольно тёмной, но деньги текли рекой, причём большие, неслыханные деньги. Иной раз, Алексею стоило дома расстегнуть застёжку купленного на Кипре кейса, как из него сыпались рубли, доллары, а то и евро. Словно банковской кассирше, Софье приходилось до глубокой ночи разбирать валюту по купюрам. Самые ветхие сразу уходили на всё возрастающие с каждым днём расходы и потребности. Алексей вдруг решил сменить иномарку и обзавестись дачей. А те, что поновей, по традиции откладывались на «чёрный день».

Чёрный день не заставил долго ждать. Явился под самый Новый год, но не в образе Деда Мороза и Снегурочки, а в виде четырёх экипированных в бронежилеты, с автоматами наперевес бойцов отряда милиции особого назначения, прилизанного следователя и двух понятых, мужа с женой, поднятых с первого этажа.

Двенадцать часов подряд в городской квартире, на даче и в гараже шёл обыск. Алексею предъявили обвинение по двум статьям Уголовного кодекса: 210-й (участие в преступной организации) и 327-й (подделка документов), и увели в наручниках. Забрали компьютер, ноутбук и две папки с документами. Денег не нашли.

Как писала областная газета, своих будущих жертв «чёрные риелторы» из «Колизея» вычисляли по объявлениям среди алкоголиков и одиноких стариков, спаивали и отправляли на тот свет, замуровывая в подполье одного из частных домов. Освободившееся от хозяев жильё обычно реализовывалось по поддельным документам.

Генеральный директор агентства Ушков подался в бега, и молодой, старательный следователь в расчёте на очередную звёздочку на погонах пытался сделать из Алексея главаря преступного сообщества. За явку с повинной обещал замолвить слово в суде, таскал на следственные эксперименты, пытал очными ставками с подельниками, неоднократно судимыми сотрудниками фирмы с небритыми физиономиями.

Алексей, не только никого из потерпевших не тронувший пальцем, а даже не видевший их в лицо, на обещания и угрозы не поддавался. Игорь Веткин помог с адвокатом, а вскоре нашёлся и объявленный в розыск Ушков, прятавшийся в соседней области, в доме у тёщи. Обвинение в организации преступного сообщества с Алексея отпало, но, несмотря на деятельное раскаянье и отсутствие судимости, суд приговорил его к двенадцати годам лишения свободы.

После оглашения приговора Софье казалось, что она тронется умом.

В голове не укладывалось, как её Алёшка, начитанный, интеллигентный человек, хорошо владеющий английским, душа любой компании, будет двенадцать лет находиться в колонии строгого режима среди отпетых грабителей, насильников и убийц.

Первое время после его ареста она просыпалась среди ночи с надеждой, что всё это ей приснилось в чудовищном сне. Выла, заливаясь слезами, кусала губы, молилась, и если бы не поддержка Светланы и Игоря Веткиных, то наложила бы на себя руки. Не раз к ней приходила эта дикая мысль.

Время лечит, хотя и оставляет на сердце глубокие, неизгладимые шрамы, но пословица права: от сумы и от тюрьмы не зарекайся!

Постепенно, месяц за месяцем, год за годом, Софья как-то смирилась с отсутствием Алексея, как метроном, отсчитывая дни от одного свидания до другого. Звонила мужу по телефону, долго разговаривала, моталась в небольшой северный посёлок, где находилась колония, возила передачи.

В душном вагоне пассажирского поезда, в деревянной, в два этажа поселковой гостинице, она сталкивалась с убитыми жизнью женщинами, что приезжали на личные свидания. Вслушивалась в их невнятные слезливые рассказы, как могла, сопереживала и утешала, пытаясь представить себя на их месте. Но по-настоящему почувствовать их боль Софья не могла, потому что от безденежья никогда не страдала. Во время личных свиданий Алексей намекал, где в квартире хранятся заначки с долларами и евро. Она могла не работать и при этом ни в чём себе не отказывать. Как и раньше посещать косметические салоны и дорогие бутики, отдыхать заграницей.

Школьные подруги Светлана Веткина и Маргарита Молчанова не давали Софье впадать в уныние, затеяв игру «преображение в нищих». Раз в месяц, обрядившись в чёрные одежды, они выходили с утра на оживлённые улицы и просили милостыню. А потом подводили итоги, кто, сколько собрал. Софье в отсутствие мужа больше других нравилось погружаться на дно жизни.

— Привет, подруга! — впорхнув ласточкой в конференц-зал спортивного комплекса, приветствовала Софья Светлану Веткину. — Как настрой?

— Скажу, что жизнь удалась — не поверишь! — Светлана, загорелая, с модной стрижкой, в обтягивающем платье восседала в кресле за столом для переговоров. — Сегодня у меня рекорд года: тридцать семь рублей пятьдесят пять копеек!

С ловкостью профессионального крупье она вытряхнула на столешницу содержимое целлофанового пакета, и по столу покатились металлические монеты.

Одну из них Софье удалось спасти от падения на пол:

— Пять копеек! — рассмотрев монетку, усмехнулась она. — Разве копейки ещё не отменили?

— Как видишь! Я помню, что в детстве за копейку можно было купить коробок спичек и выпить стакан газированной воды без сиропа…

— А сейчас-то зачем их чеканить?

— Чтобы нищим подавать! — хохотнула Светлана. — Сколько собрала?

— Рублей семьдесят, наверное. Представь, только я к Сбербанку подошла, как один симпатичный парень отвалил мне целый полтинник! Смотри!

— Круто! Без двадцати рублей доллар!

— Сама глазам не верю.

— Это дело надо срочно обмыть! — Светлана достала из спрятавшегося в книжном шкафу бара бутылку вина. — «Шато Ле Редон». Игорь из Франции привёз.

— Надо Риту подождать! Некрасиво без неё…

— Некрасиво, говоришь? А летать в Грецию без подруг красиво?

— Так у неё вроде бы горящий тур был…

— Знаем мы её «горящие туры»! Мужик подвернулся — в Грецию, мужик ушёл — я с вами, девочки! Давай, София, за нас, красивых, чтоб нас не сглазили! За нас, прекрасных, чтоб с нас не слазили! Чтоб было нам во что одеться, и было перед кем раздеться!

— Давай! — Софья, как на дегустации, закрыла глаза и сделала небольшой глоток. — Хорошие вина делают французы! Кстати, сегодня большой церковный праздник — Преображение!

— Вот мы с тобой, Софа, и преображаемся! — оживилась Светлана. — Ради лишней порции адреналина проходим такие унижения, какие другим не приснятся в страшном сне…

— Я бы лучше на Красном море с аквалангом поныряла! В центре города столько нищих — не знаешь, где пристроиться! На меня опять охранник у Сбербанка наехал. А возле церкви одни алкаши и эта, больная на голову!

— Я у кладбища стояла, тоже насмотрелась… А на море мы непременно слетаем, чтобы, как говорит Игорь, не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

— Это Николай Островский сказал.

— Какая разница, кто сказал, главное, что красиво! Я вот что думаю, может, в следующем месяце махнём в Сергиев Посад, постоим возле Лавры, интересно, сколько там подадут. Честно признаться, меня уже задолбали наши сквалыги, пора менять дислокацию!

— А может, хватит экспериментировать? Сегодня у таксиста, увидевшего, как я из нищенки преобразилась в мадам, чуть крыша не поехала! Ты ещё предложи на Красную площадь съездить!

— А это мысль! Маргарита придёт — обсудим. Кстати, что-то она сегодня задерживается, не похоже на неё.

— Звякни ей!

— Звонила два раза — не отвечает!

— Набери ещё! Маргарита мне рассказывала, что дочка зовёт её в столицу внуков поднимать. Галька в крупной торговой сети трудится, зарплата, говорит, три тысячи долларов, а Витька, муж её, в департаменте инвестиций осел, тоже неплохо получает. Квартиру купили в ипотеку.

— И где эта столичная бабушка? Сколько её можно ждать? — Светлана ещё раз набрала номер. — Не отвечает!

— Может, случилось что? Поедем, она у рынка собиралась стоять.

Личный водитель Игоря Веткина за пять минут доставил их к рынку. Они быстро обошли торговые ряды вдоль и поперёк.

— Кого, девочки, потеряли? — подкатила к ним Нина Нота. — Подругу свою ищете? Видела я её утром. Стояла тут, подаяния на корм собачке собирала. А потом с одним алкашом поцапалась — и их на пару в РУВД увезли. Там её ищите!

— Ну, слава Богу! — выдохнула Светлана. — У меня там знакомый работает. Поехали!

— Может зайти в храм, поставить свечки — всё-таки сегодня большой церковный праздник — Преображение Господне! — произнесла Софья.

— Давай зайдём, поставим!

Татьяна Грибанова

От Рождества до Покрова

Под Рождество каждая половица нашего старенького домишка, каждая занавеска на окошке, где меж рам дозревают подмёрзшие рябиновые гроздья, каждая крошечная, но уютная, словно бабушкина душегрейка, комнатка, напитывается смолистым сосновым духом.

Отец загодя, с утра, становится на широкие охотничьи лыжи, затыкает топор за солдатский ремень, подпоясывающий собачий тулуп. Подламывая корочку хрусткого наста, идёт через Игинское поле в Хильмечки — ближайшую рощу. К обеду притаскивает на липовых салазках, справленных для хозяйских дел, сосну. Размашистую, под потолок. Приносит из амбара заготовленное ещё по осени на Жёлтом ведро песка. Сосёнку устанавливаем в горнице на самом видном месте.

Ледышки и снег обтаивают, хвоя разомлевает в тепле и источает такой аромат, что завороженный происходящим кот Патефон выгибает спину и замирает на пороге. Принюхивается, а потом — боком, боком пробирается знакомиться с новой пушистой жиличкой.

Отец спускается в погреб и возвращается с ящиком синапа. Это особые яблоки, отборные, рождественские. Завёрнуты в бумагу, пересыпаны ржаной соломой. Дождались своего часу.

К палочке привязываю прочным, хитрым узлом нитку и украшаю жёлтыми, с румяными бочками, синапками сосну. Шишки оборачиваю припасённой за год шоколадочной фольгой.

Пахнет клеем, гуашью. Маленький братишка перепачкан красками с головы до пят. Колечки гирлянд, сугробы ваты, ливень серебристого дождика, стаи замысловатых легкокрылых снежинок…

— Принимайте с пылу, с жару, — мама вносит большущее блюдо. Золотистая гора печенья: зверюшки, звёздочки, ёлки, сказочные герои — свойские игрушки из нашей печки. Духовитая сдоба не даёт покоя коту, устроившемуся под сосной на куче ваты. Он подбирается и уносит-таки пухленькую белочку.

— Пока не затвердели, продевай цыганской иголкой тесёмочки, — командует мама.

Развешиваю украшенные помадкой-глазурью печенюшки на колючих лапах.

Ароматы сосны, синапа, ванили кружат голову. К ним примешивается запах плавящегося воска. Потрескивают свечи, пощёлкивают на кухне берёзовые полешки. Скрипят под окнами валенки, распахиваются промёрзшие сенные двери. С каляным морозным духом вваливаются ряженые. Шутят-дурачатся, распевают старые-престарые песни. Рассыпают по хате овёс, приговаривают: «Роди, Боже, жить, пшеницу, всяку пашницу».

Братишка прячется за мамин подол, боится размалёванной, с пеньковой бородой, «козы». Из-под её вывернутого наизнанку овчинного тулупа выглядывают стёганные в ёлочку приметные бурки деда Зуба. «Коза» склоняется к маленькому Андрюше, запускает руку в карман и вынимает горсть ирисок.

— Коза-дереза! — пыхтит мальчишка, но от конфет не отказывается.

— Угощайтесь, гости дорогие! — мама выставляет приготовленные вкусности.

Ряженые ссыпают сласти-угощенья в огромный мешок и, поблагодарив хозяев, пожелав им светлого Рождества, выкатываются в сенцы. А мы подбираем просыпанное зерно и храним его до весны.

Укладываюсь в горнице у разряженной сосны, чтобы не проспать праздник. В окно глядится яркая-преяркая Рождественская звезда, и я уплываю навстречу ей по густым смолистым волнам.

* * *

Что означает фраза «ломать косарецкого», для меня и в детстве было тайной, и до сих пор остаётся непонятным. На Крещенье зять в нашей деревне едет к тёще ломать этого самого косарецкого.

За несколько дней до праздника в кухне ко вбитому в потолок кольцу подвешивают гуся. На пол расстилают холстину, и мама с бабушкой щиплют птицу. Пух ложится на табуретки, на стол, на загнетку и сундук. Ресницы, брови и волосы женщин становятся белыми-белыми. По дому, будто в форточку намело, порхают пушинки.

Железным крюком надёргивает дедушка в стогу за амбаром вязанку соломы и, когда тушку выносят на двор, разводит костёр. На большие вилы укладывает ощипанного гуся и палит на огне. Пахнет горелым пером, пушинки на гусе тают, словно снег, а дедушка знай поворачивает птицу то одним, то другим боком. Пламя слизывает пух и перья, гусь лоснится от вытопленного жира. Бабушка забирает его на кухню, добела натирает отрубями, гремит чугунками. А дедушка старается над очередным гуськом.

Спустя пару часов сквозь приоткрытую дверь на улицу выползает такой дух, что у меня текут слюнки, словно у соседского кутёнка Мухтара. Я бросаю салазки и спешу в хату.

— Проголодалась, поди, на морозе? — торопится подкормить бабушка, — бульонцу гусиного съешь-ка, голубка, — мясу-то ещё томиться и томиться.

Только к вечеру поспевает долгожданный холодец. Мама помогает бабушке его разбирать, а я кручусь рядом: то лапку погрызть дадут, то кусочек печёночки обломится. Пока женщины стряпают, я уж и сыта.

Может, зять приезжает к тёще на Крещенье не косарецкого ломать, а просто духовитый холодец есть? — размышляю я, укладываясь на печке с объевшимся котейкой Патефоном.

Наступает Крещенское утро. Дедушка ещё вчера, пробравшись сквозь прибрежные лозняки, на Крому, вырубил во льду Иордань — двухметровый крест. Церковь на Поповке давным-давно взорвали, водички святой взять неоткуда. В Крещенский Сочельник берёт бабушка воду из Иордани и кропит ею скот, хлев, дом и двор. А на само Крещенье мы отправляемся умываться на реку. Набираем водицы у ключей на весь год. Когда бы не пробовала я Крещенскую воду, хоть в июльскую жару, кажется мне, пахнет она январскими сугробами да метелями. Ледяная, аж дух захватывает.

* * *

Сколько себя помню — под Сретенье всегда метёт, куролесит, будто старается зима на прощанье такого наворотить, чтоб запомнили её надолго. В такой вьюжный день я и родилась. Предпраздничная, значит.

На Сретенье — успокаивается, любо-дорого поглядеть за окно — тишь да благодать. Солнце лупастит, на весну перелом. Середина февраля, а весна рядом бродит.

В хату со двора, чтоб не подмёрзли, приносят новорожденных козлят. От них пахнет парным. Кухня пропитывается козьим духом.

Просыпаюсь поутру и чувствую: бабушка стряпает на завтрак омлет из молозева — первого коровьего молока. Значит, дождалась она таки, ночью отелилась Зорька. Бегу в хлев. Уже обсохший, чёрненький с белой звёздочкой во весь крутой лоб, бычок мукает навстречу, взбрыкивает и прячется за опавшие мамкины бока. В честь ли моего Дня Рождения, по случаю ли появления на свет Зорькиного Маврика, в кормушке настоящее лакомство — июньское сенцо с разнотравья.

— Не сено, а чай. Хоть в самоваре заваривай, — улыбается дедушка, зашедший взглянуть на телёночка.

Копаюсь в хоботной плетушке. Собираю праздничный букет — сухие кукушкины слёзки, иван-чай, лисохвост, клубника луговая (даже с ягодками!), чуть поблёкшие васильки и целая охапка ромашек. Закрываю глаза, принюхиваюсь: букет дышит летом, Ярочкиным логом, сенокосом.

Днём на припёке взопревает навоз. Из-под сарая, от гречишной соломы тянет мёдом. Или кажется? Может, просто хочется тепла, и я тороплюсь почувствовать ещё неощутимые запахи?

Порывом ветра доносит от сирени, что за верандой, тонкую-тонкую, горечь побуревших почек. Чудится еле уловимый терпкий аромат пробуждающихся вешних соков.

На улицу из кухонной форточки вслед растолстевшему за зиму Патефону вышмыгивает запах поспевших тыквенных пирогов-гарбузят. Мама манит из окна перепачканной в муке рукой.

— Помоги-ка стол накрыть да за Андрюшей под горку сбегай. Укатался, наверно, валенки не стащишь.

Пьём чай. Наш фирменный: липа, мята, зверобой да щепоть земляничного цвета. Вспоминаем, уплетая пироги, как растили для них духовитые медовые тыквы. Вымахали громадные. В сентябре отец с трудом погрузил на телегу да перевёз дозревать под сарай.

* * *

За неделю до Великого поста днями напролёт рычит маслобойка, разливается по кринкам, густеет сметана. Топится масло. В дуршлаги откидывается творог, выкатывается снежными шарами из марли на кухонный стол. Отец собственноручно, никому не доверяя, варит сыр: долго бьёт масло, творог и яйца в ведёрной круглой макитре, следуя каким-то замысловатым прадедовским рецептам.

Сырная неделя — широкая Масленица. Кот лоснится от постоянного облизывания вкуснющих остатков, на столе не переводятся рыба, масло, молоко, яйца и сыр.

Накануне, вечером, с появлением первых звёзд, бабушка идёт к колодцу и потихоньку, чтобы никто не слышал, просит месяц заглянуть в кухонное окошко, осветить опару да подуть на неё. Бабушка ставит опару на чистейшем снегу, собранном на дальних огородах, пришептывает: «Месяц ты, месяц, золотые твои рожки, загляни в окошко, подуй на опару».

Дрожжевой дух бродит по дому, пьянит и дурманит.

— Отнеси-ка, Таня, блинчик на поветь, да гляди, чтоб Патефон не стащил, — подаёт мне бабушка первый блин, — на помин усопших.

Несу горячий с пылу с жару блинок на улицу и слышу бабушкину присказку.

— Честные родители наши, вот для вашей душки блинок.

Бабуля напекает целую стопу тонюсеньких дырчатых блинов. Поедаем одним махом.

— Блин — не клин, живота не расколет, — подшучивает дедушка.

На другой день к печке заступает мама. Она жарит маленькие пышные оладушки. К ним подаёт прибережённое к Маслене любимое лакомство — земляничное варенье. Кубаны с томлёным молоком опорожняются быстро под мамины оладьи.

Отец запрягает Воронка, и мы отправляемся под Гнездилово на кулачки. Отведав кучу блинов, поднакопив силушки, местные мужички пытают её в кулачных боях, ходят стенка на стенку, деревня на деревню.

Вечером — катанье с горок на санках, костры, и опять — блины, блины. С рыбой, с мёдом, с сыром, с творогом… Гречневые и пшеничные, кукурузные и овсяные, на любой вкус. И каждый день непременно другие.

Заканчивается Масленица. Патефон подбирает недоеденные блины. Мама обходит дом, вымывает подоконники и половицы уксусной водой — выгоняет масленый дух. Пахнет кислым. Начинается Великий пост.

* * *

Сходят снега, после первого тёплого дождичка проклёвывается робкая зелень. Мимо тополя не пройдёшь: дышишь не надышишься пахучей клейковиной, не насмотришься, глаз радуют крошечные листики.

Из корзинки высаживаю на лужок желтопузиков — гусяток. Беру тёплый, махонький комочек, солнечный, словно одуванчик. Подношу к щеке — и пахнет одуванчиком.

По лознякам ползут длинные мохнатые гусеницы, кишмя кишат. Присматриваюсь: да это цветы. Ива цветёт. А запах!.. Вжикают, облётываются первые пчёлы. Наголодались за зиму, будоражат их весенние ароматы.

Припекает. Мама выкатывает из чулана квасную кадку. Заправляет первый квас — с мятой, с изюмом.

Во время Великого Поста начинается работа на земле. Чтобы поддержать семью, придумывает мама постные вкусности-разности. Хотя что тут мудрить? Рыжики, например, и в праздник, и в будень — одно объеденье. Мама жарит картошку на конопляном масле (запах к соседям за забор идёт), рыжики посыпает мелконарубленным чесноком. За уши не оттянешь! Как уж умудряется она капусту засаливать — до самой Пасхи хрусткая. Ешь и ещё хочется.

Особая гордость отца — мочёная антоновка. Разломишь яблочко — белое, сахарное, духовитое.

А на Благовещенье, когда «и птица гнезда не вьёт, и девица косы не плетёт», приносит дедушка с прудка, что у старой мельницы, десяток — другой краснопёрок. В саду, на собственноручно слаженной печурке коптит их на яблоневых веточках.

Обрезая сад, собирает поленницу, даже хмызник от яблонь и вишен не выбрасывает, складывает под сарай. Что на копченье пригодится, что в печи в холода сгорит, напитает хату ароматным садовым духом.

— На Благовещенье работать не след, — считает дедушка, — кукушка завет нарушила, вот и скитается теперь без родного гнезда, Господь наказал. Детей по чужим гнёздам раскидывает.

Сидеть, сложа руки, весь большой весенний день он не выдерживает, поэтому и приловчился на рыбалку ходить.

Бабушка на Благовещенье пережигает соль в печи, добавляет в тесто, печёт большие хлеба — «бяшки», угощает ими скотину от всевозможных хворей. Ставит образок в закром с яровым зерном, приговаривает:

Мать Божья!

Гавриил-архангел!

Благословите,

Благословите,

Нас урожаем благословите:

Овсом да рожью,

Ячменём, пшеницей

И всякого жита сторицей!

На восходе выносит отец клетку с синицами во двор, даёт нам с братом по птице, чтобы выпустили на волю.

День-деньской подкарауливает кот диких горлинок, слетающихся покормиться к куриной кормушке. От Патефона пахнет свежей рыбой, на морде сверкают серебристые чешуйки.

Вдоль стёжки, от клёна до ворот, натянута верёвка. Полощется свежевыстиранное бельё. Вчера затеяла мама большую стирку, весь день колотила вальком на омуте. От подсохших занавесок и покрывал тянет свежестью, речкой. А клеверный стог в углу двора задышал, подсыхая после первого дождика, парной мякиной.

* * *

В Чистый четверг с утра бабушка готовит кринки и махотки. В печке томится молоко, откидывается творог, собираются в узелочки яйца. Под Светлое воскресенье идём с ней к одиноким и хворым, несём угощения к празднику. Бабушка разливает по пузырёчкам какое-то благовонное снадобье, которое накануне варила под шёпот молитв. Может быть, в нём и не хватает всех компонентов, но она уверенно называет его «миро» и одаривает в Великий четверг односельчан. А ещё — пережигает спозаранку в печи соль с квасною гущей.

— Осквернил её Иуда-предатель, надобно очистить, — растолковывает бабуля.

Хранит в коробочке на Божничке и лечит ею от всевозможных болезней. Запах и свойства этой соли особые, и называется она Великочетверговая.

Хата к этому дню пахнет чистотой. Вымыты окна и полы, развешены праздничные занавески, из сундука вынута пасхальная скатерть: по домотканому льняному полю вышиты мелкие крестики, а по уголкам — ХВ. Она дышит прошлогодней пасхой и свечами.

В кухне стоит крутой луковый дух — мама красит настоем из шелухи десятков пять яиц. Несколько, смочив, обваливает в пшёнке, помещает в тугой марлевый мешочек. Весёлые яйца «в крапку» раздарит в Велик день маленьким крестникам.

Отец топит баню. Вечером смываем грехи, паримся берёзовым веничком, на голышики плещем мятным квасом.

— Теперь можно и Велик день встречать, — замечает бабушка, расчёсывая сполоснутые травяным взваром, волосы.

* * *

В правом ящике резного буфета и сейчас могу наощупь сыскать холщовый мешочек. В нём испокон веку хранится деревянная пасочница. Потемневшая от времени, с небольшой выщерблинкой по верхнему краю. На боках резные витиеватые буквы. Как только бабуля к ней прикасается, начинается священнодейство. Это случается раз в году — в пятницу перед самым большим праздником.

Накануне бабушка не ложится спать. Стоит в Красном углу и читает. С первыми петухами, обрядившись в свежий передник, убирает штапельным платочком волосы.

Выскоблив ещё на неделе стол, в большой с мелкими розанами таз выкладывает из-под трёхсуточного гнёта тугие плюшки белоснежного творога. Кисловатый запах его смешивается с запахом ванили, размоченного изюма. Липовой с прорезью ложечкой выкладывает она в тесто дышащий донником мёд. Совсем чуть-чуть, «коли переборщить — потечёт пасха, не собрать». Долго размешивает-соединяет. Наконец, вкуснющей массой заполняет пасочницу, поверх выкладывает изюмом православный крестик, освящает. А чтобы пасха укрепилась, затвердела, выносит до вечера на холод, в подвал.

И только теперь растапливает печь. Наступает черёд куличам. Из эмалированного ведра выпирает пушистой шапкой тесто. Бабуля обминает его ещё разок, добавляет изюмцу, маслица, яичек, сахарку и чего-то такого, отчего у меня на печке сосёт под ложечкой, и я вскакиваю ни свет ни заря стащить горсточку ненашенских сластей, облизать ложки-миски из-под взбитых белков, поковырять ложечкой в махотке с зернистым засахаренным мёдом.

Часа через два бабуля вынимает куличи из протопленной по особому случаю вишнёвым хворостом печи. Поверх румяной сдобы толстым жгутом выпирает крест и маленькие буковки хв и вв. Белки молочными реками стекают по бокам, искрятся на весёлом апрельском солнышке, заглядывающим в оконце справиться, готова ли хозяйка к встрече Пасхи.

Бабушка кропит куличики святой водицей, что хранится у неё для особых случаев за образком Анны Кашинской. В сенцах приготовлен стол. Выносим куличи, прикрываем полотенцем — доходить.

Бегаю мимо, принюхиваюсь. И опять кажется мне, нынче куличи лучше прежних: и душистее, и пышнее, и краше.

Пасох и куличиков хватает на всю Святую неделю. До самой Красной горки стоит в хате и во дворе дух Светлого праздника.

* * *

С первыми летними радостями — Троицей и Духовым днём связаны самые яркие, самые душистые воспоминания.

Природа утопает в цвету. Зелень ещё молода и свежа. С утра бабушка связывает в пучок четыре травки: зорю, калуфер, мяту и кадило. В середину ставит большую Троицкую свечу и поджигает её свечкой, привезённой для неё кем-то от Гроба Господня.

Травы, соприкасаясь с огнём, источают благовония. Бабуля заканчивает молиться, убирает обожжённые стебельки в резной ларчик и хранит для лечения разных болезней. Свеча же прячется в дальний угол (разыскивается лишь для того, чтобы дать в руки умирающему).

Хата разряжена спозаранку, что девка на выданье. Пахнет цветочным сенцом: отец окосил Мишкин бугор. Притащил хоботную охапку лютиков, колокольчиков да кашки. Полы устланы цветами. Стол накрыт весёлой скатертью, расшитой синеглазыми васильками, пшеничными колосками да молочными ромашками. Красиво и радостно.

Повсюду берёзовые косицы. В сенцах тоже благоухают травы. Тут и мимоза нашенских оврагов — прогорклая полынь, и лесная затворница — душица, и дикая мята-мелисса, и терпкий любимец ребятни — анис.

А за окнами — липы в цвету. Тихий летний вечер. Ещё сильнее раздушиваются в палисаде махровые жасмины. Кремовые пионы приманивают своим колдовским ароматом десятки изумрудных светлячков, охочих до их вкуснющего клейкого лакомства.

Чуден и прекрасен твой мир, Господи! Век бы сидеть на лавочке у крылечка, слушать перещёлк неумолчного соловья, дышать не надышаться дедовой махровой черёмухой, купаться в ароматах резеды и притулившихся в тенёчке под кряжестой дулькой заблудших когда-то из Ярочкина леска белоснежных ландышей, сдув к противоположному краю пушистую пену, пить прямо из ведёрка пахнущее Зорькой парное…

* * *

Природа, предчувствуя неминучие холода, в середине июня торопится жить в полную силу. В ночь на Ивана Купала поспевает большинство целебных трав.

Бабуля ходит по вечерней заре и, различая в сумерках лишь по ароматам нужные травки, собирает их целую плетушку. Поутру связывает пучками и развешивает в полумраке на амбарном чердаке, «на вольном духу». Тут же подсыхают пахучие связки белых да подберёзовиков, проветриваются какие-то душистые коренья.

Из молодых сосновых шишек варим на сурепочном меду снадобье-варенье. Скольких на деревне поднимает бабуля своими микстурами от простуд! Пахнет смолой. Забористый сосновый дух пробирается во все уголки нашей кухоньки, ползёт за ворота.

В теньке под сиренью усаживаемся перебирать луговую землянику. Ягоды переспели, аж вишнёвые. Нюхаю выкрашенные земляникой ладони. Что за дух! Пахнет лесом, землёй, летом, солнцем, июньскими грозами, чем-то очень любимым, знакомым с раннего детства.

А бабуля тем временем толкует о том, что солнце в этот день выезжает из своих чертогов на трёх конях: серебряном, золотом и бриллиантовом. Пляшет «Русскую», рассыпает в небесах огненные звёзды и едет к супругу месяцу.

Видать, она взаправду во всё это верит, если вечером на Ивана Купала, запалив во дворе костёр, сжигает на нём дедушкину рубашку, в которой лежал он хворый прошлую зиму, «чтоб болесть не возвернулась». Потом идёт в дом, молится у иконки Иоанна Крестителя, чтобы зло в эту ночь не смогло причинить вреда нашей деревне.

* * *

Не менее богатый на ароматы август. На него приходятся три Спаса.

Самый первый — «Спас на воде», «медовым» называют. Отец говорит, что с этого дня пчёлы перестают носить взяток с цветов.

Последний раз качаем мёд. С разнотравья: с донника, с душицы, с переспевших летних цветов. В беседке, где жужжит медогонка, воздух пропитан густым медовым духом. От отца пахнет дымом и вощиной. От переполненных баков тянет лугом.

Девятнадцатого августа — «Спас на горе» — Преображение Господне, или Яблочный Спас.

Под сучья в саду ставим подпорки. Яровые яблоньки и груши гнутся от созревших плодов. Вороха медовки и белого налива. Пипин-шафран просвечивается насквозь, видны карие семечки. Тряхнёшь яблоком у уха — семечки звенят, понюхаешь — и есть жалко. Яблоки падают, бьются в крошево. Прожорливые осы зундящим скопом наваливаются на переспевшие плоды, выгрызают мясистые дюшесы и дули, оставляя в них глубокие дырочки.

Третий Спас — «полотняный» — следует за днём Успенья, в самом конце августа.

Из раннего детства припоминается в углу горницы огромный стан. Бабушка ткала половики, покрывала и тонкие скатёрные-полотенечные ткани. До сих пор стелятся на печку её домотканые постилки, ещё в ходу замашные рушники.

В нашей местности третий Спас называют ещё «ореховым». В эту пору подходит в Горонях и в Плоцком лещина. Весь неработный люд пускается за орехами. Расстилают вокруг куста холстинку и трясут ветки, обивают орехи. Набрав пудовичок, усаживаются на опушке. Чистят-лущат, откидывают «молоньёвые». Домой принесут, на печь, на камешки сушить-жарить под постилки рассыплют. В сказке принцесса спать на горошине не могла, а у нас ребятня на орехах год напролёт дрыхнет и хоть бы что. Подсыхают орешки — по хатам щёлк идёт. И пахнет лесом, лещинкой.

* * *

А уж в пору Бабьего лета дня не пройдёт, чтобы мы с отцом в лесу не отметились. Руки от грибов чёрные, месяц не отмываются. Опята, маслята, рыжики! Для каждого гриба свой черёд. У каждого свой аромат.

Входишь поутру в Хильмечки и чувствуешь: воздух распирает от терпкого хвойного духа, замешанного на густом грибном запахе. Средь рыжей палой хвои россыпь крупнющих тёмно-коричневых бусин-маслят. Тут же, только наклонись, подними лапник — яркие блюдца молочных рыжиков. По берёзовым да по дубовым пням гранки тонконогих веснушчатых опёнок.

Потянет опавшим листом, спелым грибом. Задышат овраги прелью, дохнёт с огородов костром, печёной картошкой. А там, глядишь: засеменит дробный ситничек, рассопливятся дороги, а вскорости и морозец почуешь.

* * *

Пора справлять Покров, Зазимки по-нашему.

На дворе кучи подваленных берёз. Отец и дедушка возят их на Буянке из лесу. Пилят на раскатайки-кругляши. В доме слышны тугие удары колуна, звонкие щелчки лёгонького топорика. Под сараем под самую крышу вырастает белоснежная поленница. Двор затапливает берёзовый аромат. Над трубой поплясывает лёгонький дымок — мама стряпает пироги к празднику. С чем только не придумает! Но вкуснее всех — с капустой. Вчера занесли её с улицы. Дозревала на дворе. Пощипали морозцы, забелела, подоспела. Целый день рубил её отец в деревянном корыте. Всем хватило работы: тёрли морковку, резали яблоки, грызли сахарные кочерыжки. В середину бочонка целиком уложили дробные кочанчики. Посыпали душистым тмином. От бочонка ещё не пахнет, как зимой, кислым, а капустно-морковно-яблочный сок, в котором утонул гнёт-голышек, кажется самым вкусным напитком на свете.

В другой кадушке, перестлав ржаной соломой, залив ключевой водой, замачиваем антоновку. Целый месяц стояли под моей кроватью ящики с яблоками. Проснусь ночью — как пахнет! — не удержусь, опущу руку, нащупаю самое лучшее и схрумкаю.

Бабушка входит в кухню, придерживает передник, наполненный полосатым штрифелем. Надкусываю яблочко — хрусткий запах поздней осени. Штрифелина гладкая, блестящая, внутри — розовая-прерозовая.

Бабушка усаживается перед окном передохнуть, размышляет.

— Журавлей не слыхать, спровадились до Покрова. Знать, зима ляжет ранняя да студёная…

А мама накрывает на стол. Покров — последний большой праздник в году. Сытный, вкусный. По первому снежку закололи кабанчика — тушится печёнка, пошипывают зажаристые шкварки. Грузди, источая ароматы укропа, зарылись в листья смородины и хрена, разлеглись на блюде, словно недельные поросята. А рядом — лупастые пельмени. Мама любит пошутить над домашними и в один из них вместо мяса заворачивает какой-нибудь сюрприз: школьный ластик или кусочек морковки. И я с нетерпением ожидаю, кому же на этот раз посчастливится. На вид все пельмешки одинаковы: перепачканы чуть кисловатой сметаной, пахнут молотым перчиком, посыпаны какими-то бабушкиными духовитыми травками. Из чулана дедушка приносит бутылочку калиновки. С прошлого года. Нынешняя ещё не готовилась.

Ляжет потвёрже наст, ударят покрепче морозы — поедем в Плоцкий за ягодой-калиной. На Святках настряпаем с нею пирогов-ватрушек, наварим душистого варенья, наготовим вкуснющего квасу-морсу. Как же без калины? Без неё, без терпкого её вкуса-запаха и год не завершится.

Повяжем пучками, подвесим за наличник снегирей приманивать. И станем дожидаться Рождества: смолистой сосны, душистого маминого печенья, аромата переспелых синапок…

Аглая Жданова

Красный суп

Высоко-высоко в горах, в долине между самых высоких вершин, на окраине маленькой деревни стояла старая, покосившаяся хижина. И жили в ней дед да бабка. Ну то есть они могли бы уже стать дедом и бабкой, если бы у них родились дети, а у тех свои, ведь лет им — чуть больше сорока и чуть меньше пятидесяти. Бездетные они, но зато тяжело работали в жару и стужу, в дождь и снег, поэтому выглядели как старик и старуха. Дед пас коз и продавал на рынке молоко и сыр. А бабка собирала чай и другие травки по горам, ходила в соседнюю большую деревню помогать тамошним хозяйкам — где прачкой, где нянькой зарабатывала, ни от какой женской работы не отказываясь.

Почти всю хижину занимала большая кухня. И когда дома оказывался кто-то один, что бывало довольно часто, то с этой кухни на всю округу разносился аппетитный запах. И дед, и бабка любили хорошо покушать и охотно стряпали, поэтому соседи чувствовали то аромат жарящегося мяса, то лепёшек, а иногда и хмеля, когда дед варил свои напитки.

Когда же дед и бабка готовили что-то вместе, то пахло из избушки совсем не так приятно. Чаще пахло гарью или вовсе не пойми чем. Едкий дым поднимался из трубы хижины, а по всей округе раздавались дикие крики. А всё потому, что дед и бабка эти — жуткие спорщики. Поругаться могли из-за чего угодно: закрывать или открывать окошко, когда ложишься спать, ставить ли тапочки на коврике у входа или у коврика возле кровати. Но самые частые и громкие ссоры велись на кухне: класть или не класть кинзу в люля-кебаб, резать огурец в салат кубиками или соломкой, в какой момент солить жареные яйца и сыпать ли муку в молоко, когда делаешь лепёшки, или, наоборот, лить молоко в муку. Каждый знал свои рецепты и почему-то во многом дед с бабкой расходились во мнениях. Понятно, что старики забывали про то, что делается на огне, и люля-кебабы сгорали, жареные яйца вовсе не солились или посолены дважды, а лепёшки выходили с комочками. Дед, который мог отравиться только от запаха испорченной, по его мнению, еды и промаяться животом три дня, отказывался есть то, что получилось во время спора. А бабка, жалея продукты и уже затраченный труд, ела и горелое, и пересоленное, и странно пахнущее. То есть если дома собирались оба спорщика, то дед ел мало, а старуха плохо. А иногда они вдвоём ели только нерезаные огурцы и сыр, лишь бы не обсуждать, как правильно резать.

Но больше всего разногласий вызывал красный суп. Варить его приходилось долго, и дед с бабкой успевали не только поспорить о том, что нормальные люди кладут в этот суп, но и вспомнить как дед, сватаясь к бабке, из вежливости отведал красного супа у матери бабки, тогда ещё девки, и чуть жениться не раздумал. Спасибо, мать деда, тогда ещё парня, суп красный варить учила, он теперь знает, как надо. А бабка припоминала деду, как его мать едва не отравила их своим супом, накидав в него, чего ни один человек в здравом уме в варёном виде есть не будет, а только сырым и откусывает или в салат кладёт.

Дед бы никогда не признался, но распри из-за красного супа начались так давно, что он уже и сам не помнил, каким должен быть вкус. Тем более, что иногда ему приходилось есть бабкину стряпню, в которую он сам же и подмешивал, что, как ему кажется, клала в суп его мать. Одно он точно знал, что бабка варит неправильный красный суп, и перебранка из-за супа шла чем дальше, тем ожесточеннее.

Однажды дед увидел, что бабка подвесила котелок над огнём, а сама, не говоря ему ни слова, собирает овощи и корнеплоды, что-то чистит, режет. Догадался дед, что будет сегодня красный суп и решил, что пришла пора добавить в него секретный ингредиент. Дня два назад проходил мимо его выпаса торговец из далёких стран. И продал он деду пучок заморских трав. Что-то родное почувствовал дед в этом запахе, что-то напоминающее дом. Попытался выяснить, что за трава такая, как называется, для супа ли, но торговец совсем плохо его понимал, а говорил и того хуже. Лопочет: «Волшебный вкус!» — да и только. Ну, что с него взять — басурман.

И вот теперь видя, что бабка начала варить красный суп, подошёл дед к ней, заговорил ласково, стал смешные истории рассказывать о своих козах и покупателях. Дождался, когда бабка ненадолго отвернётся к котелку и стащил у неё со стола кочан зелёных листьев, за спину спрятал. Видит бабка: нет кочана, подумала, что забыла его на огороде и вышла за дверь. А на грядке свежий пенёк из кочерыжки, а зелёных листьев рядом нету. Догадалась она, что дед её специально отвлёк, и бросилась обратно в хижину. А в это время дед весь пучок купленной травы в котёл кинул, стоит, помешивает. «Ах вот ты как! Вот ты как!» — пустилась она ругаться, криком кричит. Подбежала к столу, где овощи резала, схватила их и туда же, в котелок. И собранные ею травки, что сушились здесь же рядом, тоже следом за овощами. Только брызги на плите шипят. Вскипела жижа в котелке, забурлила, и лиловый пар над варевом поднимается, в клубы закручивается. Не дым, как у них это обычно, в трубу над плитой уходит, а розово-лиловый ароматный туман по всей кухне. И дед-то уже весь в клубах этих, да в пылу ссоры и не заметил, стоит, всё, что они вместе в котёл накидали, на поварёшку наматывает. «Что это? Что это? — взвыла бабка, — что ты наделал-то, что сделал, злодей?» «Вот же ж! — отвечает он, принюхиваясь — Опять же испортила! Выливай же теперь».

— Да как испортила-то, как испортила — запричитала бабка, — полтора часа мясо варила, овощи уже положила, варила-варила!

— Кто ж его знает, что там за отрава теперь получилась! Я ж хорошей травы добавил, правильной, мне ж волшебный вкус обещали. А ты же со своими вениками. — Да какими вениками, какими вениками? Я каждую травинку своими руками собирала, выбирала, каждую травинку сама сушила, никаких веников, никаких веников!

Рассказал дед бабке про торговца. Услышала та про «волшебство», стала вспоминать старые сказки. Но немного она их знала — те, что ей рассказывали, почти все из памяти выветрились уже. «Может быть, а может быть, у нас эликсир молодости получился?» — говорит. Она хоть и старуха, но в сказки верила, и помолодеть хотела, не нравились ей её морщины и седеющие волосы.

— Да ну какой же эликсир? — снова стал горячиться дед. — Волшебный вкус — это же значит вкусно очень, язык проглотишь. Да и получилось бы всё, если бы ты же и не встряла.

— Ну ты не понял его, не понял, может, и эликсир, наверняка эликсир! — не унимается старуха.

— Да вылей же ты его, пока не отравились!!! И давай же, раз так, сыр, лепёшки доставай, есть уже охота.

— Да как я его вылью, как вылью, хоть суп, хоть эликсир молодости — всё одно на пользу, всё на красоту.

— Да смотри ж, не пришлось бы мне тебя, такую красивую завтра же хоронить!

— А вот и не придётся! Не придётся! Стану красавицей-раскрасавицей, уйду от тебя, хрыча старого, найду себе помоложе и буду его своим красным супом кормить. Уж он-то не откажется, не откажется!

Схватила бабка поварёшку и давай суп прямо из котла хлебать. А суп-то над огнём ещё! Ошпарила бабка и губы, и нёбо, и даже горло! Бросила поварёшку и вон из хижины, к колодцу, холодной водой залить пожар во рту. А дед взял котелок, да и опрокинул в огонь варево это. Раздалось громкое шипение, лиловый пар повалил сильнее и всё стихло. Опять красного супа не поели!

Поужинал дед сыром с лепёшками и спать лёг, назавтра рано утром коз идти пасти. И уж когда засыпал, услышал, как скрипнула дверь, то его бабка вернулась от колодца и молча легла спать. Ни говорить, ни есть она не могла — во рту горело огнём, так что обошлись они вечером без ссор, где тапочки ставить и закрывать ли окошко.

Проснулась утром бабка, посмотрела на себя в зеркало. То ли и правда суп волшебный, то ли ещё почему, но показалось ей, что хороша она. Не такая уж и старуха, если признаться, пятидесяти ещё нет. И отправилась она собирать чай довольная и молчаливая, горло-то ещё болело. Идёт, по сторонам смотрит, солнышку улыбается и думает: «И чего это я на мужа своего всё ругаюсь, чего ругаюсь, спорю с ним? Подумаешь, кинзу в люля он не кладёт… Делать без кинзы, и дело с концом! Или вот жареные яйца. Солить до жарки, солить после жарки — какая разница, когда и в тарелке можно?» В общем, твёрдо решила бабка мужа отныне во всём слушаться и не перечить ему ни в чём.

А в это время проснулся в хижине дед. И то ли правда пар от супа волшебный шёл, то ли тишина вечером деду понравилась, но решил он, что живут они с бабкой как-то неправильно: «Всё ж время ругань, крики, ссоры. Надоело же, сил нет!». Поднялся дед, выгнал своё стадо на выпас и весь день думал, как теперь всё изменить.

Ничего не решил толком, вернулся домой как обычно, а бабка ему молча люля без кинзы, как он любит, даёт. И на другой день молчит, и через неделю, и дольше ни про окошко ничего не говорит, ни про тапочки.

А вот уже через две недели случайно встретились на рынке они. Дед за прилавком стоял, а бабка за мукой пришла. И видят, как рядом с ними одна женщина со своим мужем ссорится, кричит: «Я тебя просила красные яблоки купить, а ты и красных, и зелёных набрал!» «А если я зелёных хочу?» — огрызается муж. Подошла к ним бабка и тихо, но вполне здоровым голосом сказала: «Не ругайтесь вы по пустякам, не ругайтесь!» И тут только поняла, что выдала себя, что дед слышит, что у неё голос есть. А тот так обрадовался, что здорова она, и что спорить с ним больше не хочет, что даже ушёл домой пораньше. Попустило их, в общем. Стали жить они почти без криков, как обычная семья. Но красный суп всё равно никогда вместе не варили.

Лариса Желенис

Призрак Регины

Сегодня ночью проснулась в полтретьего. Сердце колотилось бешено. Попыталась замедлить дыхание. Нет. Душно. Что же снилось? Какой-то разговор с двумя женщинами. Одна — молодая и вертлявая, восторгалась Егором: он такой интересный, такой понимающий, помог ей с маленьким сыном, о чем-то позаботился… А другая женщина, оставшись наедине со мной, тут же рассеяла мой туман недоумения: «Да ЖИВУТ уже они!» Это про вертлявую с Егором. Я проснулась. Как же так? Ведь мы с Егором любим друг друга! Я по нему уже соскучилась. Месяц не виделись, пока была в Москве на сессии. Накопилось много новостей, впечатлений, чувств. А тут этот сон. Что же так тоскливо?..

* * *

В обед в нашей техчасти замурлыкал городской телефон. Мне звонил Егор.

— Я приехал к тебе утром, в полдевятого. У соседей взял ключи, сварил борщ. Оказывается, у вас на заводе рабочая суббота? Отпросись хотя бы на час пораньше. А то мне к шести вечера нужно быть в Тутаеве на занятиях йогой.

— А если меня не отпустят?

— Я дождусь. Но всё же приезжай пораньше! А то ты приходишь обычно в пять, а мне уже нужно будет уезжать. А хочется поговорить…давно не виделись.

— Конечно, давно… Я постараюсь отпроситься.

* * *

Начальник был недоволен. Но отпустил. Маршрутка мчалась быстро. Я прилетела домой на крыльях. У нас есть час! С порога сообщила:

— А это я…

— Люда, я сейчас, — Егор вышел из ванной. Прижались друг к другу. «Как с ним уютно!» — Ну, рассказывай.

Я достала московские фотографии. Он взял их в руки, но стал рассматривать меня, сидящую напротив. А я вместо рассказа о Москве заговорила о нас с ним.

— Егор, ты мне в письме написал, что скучаешь. Но зачем нужно было заставлять меня страдать? Наговорил перед отъездом всякой ерунды, что дал обет безбрачия, да ещё вместе с этой своей ученицей Региной. И даже поцелуи запрещены. Ты меня разлюбил?

— Я люблю тебя. Но в йоге, чтобы подняться на ту ступень, до которой я уже дорос, нужно отказаться от секса. «Ах, вот оно что! Йога — это серьёзно. Значит, прощайте земные чувства — здравствуй, платоническая любовь? Ну, какая же я идиотка романтичная, поэтесса ещё к тому же! О семье размечталась… а без секса — что за семья? Мне такие эксперименты совершенно не нужны. Значит, на всём, что было — крест ставим?! Так, Люда, не плакать! Хорошо. Я смогу быть сильной. Но буду ли счастливой ещё? Такой, какой была почти три года с ним? О, этого не забыть… эх, Люда, Люда, читай лучше снова Гарсиа Маркеса! Ведь как он всё здорово понял о человеческом жизнеустройстве?! Взял и смоделировал копию мира из крохотного местечка Макондо. Какая же всё-таки вещь, эти «Сто лет одиночества»! Да, каждому дана дорога к Богу — согласие со своей совестью. Что может быть проще? Что может быть трудней! Вернуться бы в детство, в рай неведения! Зачем этот опыт, эта мудрость? Но это — крест, с каждым прожитым днём он тяжелее. Где взять силы? В творчестве. Каждый божий день писать. Не жалеть неудавшееся — выкидывать. Но — писать. И стихи, и прозу. Руку разогревать этюдами, набросками. Думать, читать, искать себя. Не терять. Любовь — крепчайшее испытание на прочность, такое же, как и потеря любви… Не страдать! Переплавлять свои чувства во что-то другое — творить. Надеяться на новое счастье и не ждать его ежеминутно. Создавать каждый свой миг набело, просто жить!»

— А кто тебя подстриг?.. Обычно эту процедуру совершала я, когда Егор перед тем, как принять ванну, голый сидел на кухне, чтобы прилипших волос не было на одежде. Вообще-то он любил покрасоваться — хоть и средних роста и возраста мужчина (Егору недавно исполнилось сорок пять), но этот зеленоглазый брюнет с великолепным аполлоновским телосложением умел быть неотразимым.

— Регина. Но я был в плавках, — поспешно добавил Егор. — Вообще, мы с ней каждый день занимаемся йогой по три раза.

— Так она уже живёт у тебя?! (Почти фраза из сна «Да ЖИВУТ уже они».)

— Ну не пойдёт же она в пять утра через тёмный город! А в йоге должен быть режим. Мы встаём в 4.30, начинаем с упражнений по хатха-йоге, потом дыхательная гимнастика. Ещё она слушает мои лекции.

— А спит она где?

— На диване в комнате. А я на кухне. Ты не думай, секса между нами нет.

Каково мне всё это слышать? Да всё равно эти мужчина и женщина постоянно вместе. Всё равно между ними складываются определенные отношения. И всё своё внимание Егор направляет на эту Регину! Помнится, он говорил, что она пришла к нему сама, долго стучалась, он не открывал. Но эта женщина была очень настойчива. Позже объяснила, что после развода жила в Средней Азии, заработала много денег на фотосъёмках в ночных барах. Всё у неё было — машина, квартира, роскошь. Но душа искала Учителя. Приснился ей как-то святой Саи-Баба и направил прямо к Егору. Регина всё продала и приехала с дочкой двенадцати лет обратно к бывшей свекрови. Родители остались в Фергане. Егор лет пять назад вёл группу здоровья, куда ходила эта Регина. С тех пор она о Егоре не забывала. И вот теперь она сказала ему: «Или я в монастырь уйду, или стану Вашей ученицей. Если скажете прыгнуть с крыши — прыгну!» (Надо же — фанатичка какая!)

— Да, фанатизма хватает, следовало бы убавить, — согласился Егор. — Но её ко мне направил святой. Я не мог отказать. Да и ты бы не отказала, если бы к тебе пришли с просьбой о помощи.

— Но как ты нехорошо поступаешь по отношению ко мне! Тебе всегда нужна была фанатичка?

— Мне никто не нужен. Я выбрал свой путь. Одному, без учеников, ещё быстрей двигаться по нему. «Сплошные противоречия, — думала я, — ведь сам без последователей не может, постоянно ведёт занятия, обучает людей йоге и гордится их успехами». Пока у неё есть воля, она добьётся результатов, — продолжил Егор. — Уже дыхание задерживает надолго. Скоро я приму её в ученицы, она острижёт свои волосы «ёжиком». Сейчас они у неё до колен.

Во мне шевелилась ревность. И ничего я не могла с собой поделать. Ну, как же так? Я всегда старалась понять его. А сколько чудачеств было у этого поэта по натуре и по профессии, если таковая есть у закончивших наш Литинститут! И меня он называет самой талантливой своей ученицей, конечно, не в йоге, а в поэзии. А йога пришла в мою жизнь вместе с любовью к Егору, так как является частью его, но меня увлекла сама личность Егора, прежде всего его поэтический дар. Всю его суть чувствую, как свою, но всё же я — земная женщина, хочу тепла, внимания, ласки. И это всё было! Я купалась в наших чувствах, как в нежном озере… Но та вода давно утекла сквозь пальцы. Озеро пересыхает. Сейчас — болото. А скоро и вовсе пустыня останется на месте прежнего полноводья?!

Сама того не ожидая, оказалась у Егора на коленях. Он обрадовался такому обороту дела. Обнял. Нос холодный (уткнулся в мою щеку).

— А ты похудела за время сессии, — сказал, осторожно погладив меня. А я и так, увлёкшись с ним вегетарианством, при своем росте 164 сантиметра вместо прежних шестидесяти четырёх кило уже весила меньше пятидесяти семи, для тридцати пяти лет, вроде бы, можно быть и посолиднее! В остальном — осталась прежней, со своим неизменным рыжеватым «каре» и, как говорил Егор, с «распахнутыми в мир восторженными глазами». Я стала рассказывать про учёбу, о том, как на семинаре разбирали мои стихи, что-то критиковали, что-то хвалили. Немного поговорили про студентов и про общежитие. На фотографиях Егор обратил внимание на молодых людей и спросил полушутя: «А ты с кем обнималась-целовалась?» «Да ни с кем. Ты бы почувствовал — у нас ведь с тобой телепатия…» Но, видимо, это свойство уже стало утрачиваться. Не разгадал же Егор про нашу рабочую субботу. А я — про Регину (если только сон не в счёт).

— Ой, что-то тяжело мне стало тебя держать!

— Терпи, — и снова вроде бы неожиданно мы стали целоваться. И здорово так, взасос. Но всё-таки настрой на целибат у него оказался серьёзный. Наш долгий поцелуй затух. И, как ни в чём ни бывало, Егор заговорил на свою любимую йоговскую тему. «Да он просто ненормальный, а я с ним целуюсь», — промелькнуло во мне, но от этого вывода легче не стало. Я сама вывела разговор опять на Регину (просто мазохизм какой-то). Мне все наши с Егором общие знакомые, не сговариваясь, в Москве рассказывали про неё, хотя и не просила об этом. Так я узнала, что она до того, как впасть в это целомудрие, вела печальный образ жизни — покуривала анашу, а в Средней Азии это в порядке вещей, жила с мужем-пьяницей, который бил её за то, что она ходила в группу здоровья. Досадно потеряв нажитые в Фергане деньги, Регина приехала обратно в провинциальный русский городок и пошла торговать на рынок. Но Егор запретил ей заниматься торговлей под страхом удаления из своей жизни. Я спросила у него, на что эта женщина живёт — питается, одевается, что-то дочке покупает? Оказалось, все эти заботы взяли на себя свекровь и бывший муж. Ну, так — то можно йогой заниматься. И всё же, подумала я, это у неё ненадолго, тем более не навсегда. Хотя Егор и говорит, что Регина вызывает уважение своей целеустремлённостью, но называет в то же время её «спустившейся с гор» и «только что из аула». А всё-таки выходит — он нашёл мне замену…

— А ты не захотела стать моей ученицей. ТЫ ХОТЕЛА БЫТЬ РАВНОЙ! «Вот такой мы царь и бог, вот такое у нас самомнение».

— Так тебе уже ни с кем не интересно общаться?

— Нет, с тобой интересно.

— Ну, спасибо и на этом, — я встала с его колен. Он засобирался, попросил его проводить. «Ладно. Провожу. А потом всё буду переваривать».

И всё у меня наперекосяк, и ничему меня жизнь не учит! А, всё это общие фразы… Единственная польза от всего только что произошедшего — это хорошая творческая злость, заставившая меня преодолеть лень и взяться за перо. И новые, возможно пусть и горькие стихи — впереди…

* * *

Прошёл, быть может, месяц или полтора. Егор не дававший больше о себе знать, однажды снова объявился. Приехал ко мне какой-то потерянный, задумчивый, неуверенный. А у меня страшно болела спина — еле ему дверь открыла, согнувшись. Прошли на кухню пить кофе.

— Что с тобой?

— Наверное, от переохлаждения. На работе до сих пор не включили отопление, а на дворе — ноябрь. Нужен массаж спины. Может, сделаешь?

Спросила без всякой задней мысли, ни о каком соблазне думать не могла. Но, едва начав разминать мне спину, Егор вышел из роли лекаря, и наша прежняя страсть закипела с новой силой. И никакой призрак Регины больше не мог нам помешать…

Лариса Кеффель-Наумова

Монетка

Сергей открыл глаза.

— Серёжа-а-а!

Кира звала. Идти в воду не хотелось, хотя было и правда жарко. Ну и климат в Испании! Как они здесь живут? Настоящее пекло! Он бы не смог всю жизнь в такой жаре. Вот в Малоярославце наверняка сейчас красота! Интересно, как там стройка? Сачкуют, конечно, без него. Хотя ребята рукастые. И берут вроде по-божески, цены не задирают. Кира знает, с кем имеет дело.

Сергей покрутил отрицательно головой. Обратил внимание, как Кира надула и без того «надутые» губки. Он улыбнулся, заметив себе, что думает о ней снисходительно-ласково, как думают о жене, с которой прожили долгие годы, как о матери своих детей. Вот только с детьми у них никак не выходило… У Киры случилось уже два выкидыша. Беременеть-то она беременела, да выносить не могла. Закатывала ему истерики, била даже! Внезапно в ней будто просыпалась фурия. Но он её понимал… Бабе уже под сорок, карьера состоялась. Кира разбогатела на продаже микроволновок в «лихих девяностых». Карта пошла, а вот счастья всё не случалось — такого, чтоб разрывало, чтоб таяла по ночам. Он усмехнулся. С ним она таяла. Кира обиженно отвернулась и вошла в воду. Плавала она хорошо. Представители местного мужского населения с берега с удовольствием любовались ритмичными взмахами её рук, скользящими движениями. Сразу видно, что училась. Кира рассказывала, что азы плавания она постигала с помощью отца — даровитого в чём ни возьми: великолепного пловца, художника-самородка, а по главному делу своей жизни инженера-конструктора, группа которого в советское время занималась разработками космической техники. Вот он-то и командует сейчас всей этой шайкой-лейкой в Малоярославце. Строят ему поместье. Ему — Сергею Бочарову!

Увидев раскрытые рты своих половин, их тётки тут же, моментально чуяли опасность:

— Vamos, vayamos. Хватит, давай пойдём! Нечего тут глазеть!

Испанцы такие детолюбивые! Впрочем, во многих южных странах он наблюдал это чересчур уж трепетное отношение отцов к своим чадам. В то время как мамочки, лениво распластавшись на пляжном лежаке, листали женские журналы, они услужливо носились с детьми, как электровеники, в воду и обратно, отводили в туалет, меняли памперсы, переодевали в сухое…

Сергей нахмурился. С ним мать так не нянькалась. Откуда-то из подсознания вспышками высвечивались кадры из детства, о которых хотелось забыть. Да он и забыл, и сейчас вспомнил — как будто не о себе, а о каком-то чужом мальчишке, который мёрз в парке в стареньком пальто. У пальто почти не осталось подкладки. Было стыдно даже вешать его в школе на вешалку. Серёжа переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои окна и дожидаясь, когда мать со своим кавалером захмелеют и погасят свет в комнате коммуналки. Он знал, что никто не ждёт его с горячим ужином на столе. Пустые бутылки и огрызки колбасы; в лучшем случае — ухажёр ушёл, а мать пьяная спит, раскинувшись поперёк единственной кровати. В худшем — они спят вместе, и он стелил себе на полу, на стареньком коврике, прямо под ними. Иногда он не мог заснуть от их пьяных тисканий, и в скрипе кровати ему чудились страшные звуки. Тогда он выползал из-под одеяла и сбегал на кухню, чтобы не слышать, как мать продолжала охать и ахать, пьяно требуя от ухажёра ласк. А на общей кухне дядя Федя, пожилой мужик, всю жизнь проработавший на производстве в гальваническом цехе и теперь мучающийся астмой, тоже не спал. Втихую от своей матери, бабы Лизы, курил в форточку.

— Что? Опять?! — Дядя Федя всё понимал без лишних слов. — Терпи, парень. С матерью-то оно лучше, чем в детдоме.

А ещё в раннем детстве мать закрывала его на ночь одного. Один раз «забыла» на два дня: привязала за ногу к батарее и оставила рядом бутылку кефира и батон хлеба. Но он не кричал: не хотел, чтобы соседи знали. На дворе стоял конец мая. Солнышко. Вытягиваясь к окну, он видел двор, весь в пуху от гигантских пирамидальных тополей из парка поблизости.

Колька — здоровенный парень, осенью пришедший из армии, — всё-таки выломал на вторые сутки дверь. Тогда соседи и пригрозили детдомом. Мать на короткое время опомнилась. Приходил добрый дядя: Серёжа запомнил слово «следователь»… Участливо погладил его, Серёжу, по голове, вытащил из кармана пиджака замусоленный леденец. От леденца пахло табаком, но всё равно Серёжа с благодарностью сосал конфету. Его мальчишечью душу покорили мужская сила и человеческая доброта, которые исходили от незнакомца. Чувства эти остались с Сергеем навсегда. Позже, уже в школе, он решил, что станет следователем.

Сергей вздрогнул. На него летели брызги. Кира, только что выскочившая из воды, тряся руками, волосами, падала в мокром купальнике прямо на него. Шезлонг под ними затрещал.

— Ну-ну, Кира!..

— Ты всё мечтаешь. Тебя в воду не затащишь!

Наскоро обтёршись полотенцем, она кинулась на лежак, блестя на солнце влажной кожей, вытянулась, глубоко вздохнула и замерла от удовольствия. Она совсем не обгорала, не краснела, а как-то сразу становилась коричневой, как папуаска. Загар ей шёл.

Привстав с лежака, Кира сосредоточенно порылась в пляжной сумке.

— Пойду мороженое куплю. Тебе тоже?

Сергей, отмахнувшись солнечными очками, бросил их на лежак. Закрыл глаза. Она поняла. Развернулась и плавно пошла по песку, на ходу влезая в шлёпки и подкручивая мокрые волосы под заколку. Он приоткрыл один глаз и, щурясь от солнца, какое-то время смотрел ей вслед. Фигурка у неё была — что надо! Тело крепкое, налитое, живот подтянут. Конечно! Не рожала.

Сергей опять думал о матери…

Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в английской спецшколе. Учился, несмотря на все материны загулы и отсутствие нормальных условий, хорошо. Иногда ему приходилось делать уроки, сидя на лестнице у мусоропровода или на общей кухне у своего стола. Соседи, проходя, трепали его по плечу, звали на чай, но он отказывался. Слыл молчаливым, застенчивым мальчиком. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, неуютной комнаты, но о другой жизни он не мечтал. Мать он, несмотря ни на что, любил — жалел… Какой бы она ни была!

Услышав однажды, как на коммунальной кухне соседи судачат о Милке, не стесняясь в выражениях, Сергей вбежал туда, весь багрово-красный и, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:

— Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама — самая лучшая на свете!

Те от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:

— Ишь ты! Защитничек нашёлся!..

Да! Он был её защитником — как умел, заботился о матери. Когда, приходя домой, находил мать спящей, укрывал её одеялом, когда болела — сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!

— Серёжка, какой ты у меня хороший! В кого ты такой? Отец твой — дурак на букву «эм», да и я тоже… А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, ба-а-б у него было!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.

Сергей уже наизусть знал все эти заезженные, как старая пластинка, истории, но всё же присаживался на край кровати и терпеливо слушал в тысячный раз. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина… В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она казалась ему раненой птицей. Странной.

Мила была дочерью известного художника. Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда. Внука назвали в его честь. Сергей Петрович, мастер русского пейзажа, рано умер. Бабушка никогда не работала. Мила училась на искусствоведа. Жили на то, что продавали картины деда. Потом обменяли квартиру в доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату в коммуналке с доплатой. Мила выскочила замуж. Родила. Вскоре после рождения Серёжи умерла и бабушка. А через пару лет вообще всё в их жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал приходить домой. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом — без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть… С горя мать начала закатывать постоянные вечеринки. Случайные знакомые, приятельницы из артистической тусовки, подружки. Утешительницы… После и их не стало. Повыходили замуж. Разъехались по заграницам. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки — вроде соски-пустышки, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.

Мила устраивалась то в музей, то на киностудию по протекции подруг, то администратором в гостиницу. Начальство, жалея её и ребенка, давало второй шанс, третий…

Мамина близкая подруга тётя Ира со своим мужем, большим начальником, всемогущим министерским работником, однажды взяли их с собой в отпуск за границу. Это казалось чудом. Они летели на самолёте. Серёжу поили газировкой, давали «барбариски», которые он рассовывал по всем карманам. Весёлые красавицы-стюардессы, изящно порхая по салону, разносили подносы с едой, запакованной, как у космонавтов. Серёже было любопытно открывать все эти диковинки и пробовать. Не сообразив, он стал грызть маленький круглый сыр прямо вместе с красной упаковкой из воска. Все смеялись. Взглянув в окошко иллюминатора, он впервые увидел гору со снежной верхушкой. Остывший вулкан, возвышающийся над островом. А внизу, отсвечивая солнцем, плескались спирали волн. Серёжа открыл рот. Его еле оторвали от иллюминатора, чтобы пристегнуть посадочными ремнями. Самолёт вдруг резко пошёл вниз.

Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Тётя Ира одевала маму из своего гардероба.

Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал, как тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:

— Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя смотри какой Серёжка чудесный!

Всё: и этот бархатный голос, и заливистый, почти незнакомый ему раньше смех матери, и оживлённые возгласы женщин, что-то весёлое рассказывающих друг другу; запах ванили от дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, дикий, разбойничий хохот чаек, которые, оторвавшись от волн, белыми треугольниками поднимались к самым облакам, а затем, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и, чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались на одном месте, купаясь в невидимых волнах, — всё кричало, вопило в нём такой безмерной радостью, что казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!

Серёжа впервые видел мать такой безмятежной и беспечной.

Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придёт конец. Молиться он не умел, но он знал, что наверху есть Боженька. Его строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки. Он есть — там, на небе, и Он всё видит, и Он всё может. Неумело сложив ладошки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И, взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, — Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Перевод песни — В. Хаджимурадов