Hotel California

Нико Кавакидзи, 2022

Повесть молодого автора берет свое начало у истоков японских традиций этики, красоты и гармонии. Повесть по-новому раскрывает столь обыкновенное явление, как воспоминания. Однако порой отголоски пережитого способны навлечь на себя пучину глубокого беспокойства и страха. Как быть, если твоя жизнь делится на реальность и "реальность" ушедшего. Возможно, кинопленка все укажет… Содержит нецензурную брань.

Глава 1

След сигареты разносил свое суровое и поглощающее на пути пламя, когда я пришел в себя после мгновенной амнезии. Не понимаю, как так вышло. Весь холст был покрыт обугленными серыми краями, которые походили на помятые воротники и от которых поднималась легкая белая дымка со смольным запахом. Отверстие напоминало что-то между пингвином и кратером. Так и назову: «пингвин и кратер, которые оставил рассеянный художник, когда ушел в себя» И что теперь делать с этим? Выбросить? Или выставить на аукцион, как новаторское искусство импрессионизма…

Я выставил потухший холст на пороге и зажег очередную сигарету, при этом проветрив художественную от древесного запаха, который и так был в каждом предмете студии.

Мне очень нравятся сигареты «Кэмел», так как они имеют плотную набивку и легкий привкус турецкой древесины, в отличие от «Мальборо» или «Винстон». Когда приходилось докуривать последнюю сигарету, я заходил в первый магазин, и если их не оказывалось на витрине — выходил с латтэ и бродил по окрестности Чуо Уорд¹ среди других маркетов. Однако со студенческих лет, обучаясь в художественном университете в префектуре Хоккайдо, я покупал пачку сигарет «Кент» и держал их в кармане, будь то на лекциях или в английском джаз-баре, где мы собирались с моим соседом Мицуморо каждый воскресный вечер, слушая репертуар молодых музыкантов и блуждая в поисках девушек на ночь.

Мы усаживались в центре боковых столов, которые открывали вид на готовящихся артистов и брали себе виски с колой, не доводя себя до опьянения.

______________________

¹Чуо Уорд — одна из локальных улиц Японии, расположенная в префектуре Саппоро. Хоккайдо. Объединяет линию магазинов в шаговой доступности.

— Тебе каждый раз не кажется, когда мы заходим сюда, что фиолетовое освещение в зале слишком пошлое?

— Ну, немного отдает эротизмом, но для местного сборища сойдет. — ответил Мицуморо, оглядывая приходящих девушек в вечерних платьях. — Как раз для нас это место — клад джаза и свободы нравов. Хотя можно было и поменять освещение на желтое или…светлое.

— И как твоя девушка смотрит на то, что мы бываем здесь?

— А мы с тобой…любовники? — пристально посмотрел на меня Мицуморо и отпил немного виски. — Если так, то стоило меня оповестить об этом. Я бы надел на себя темное кружевное и шпильки.

Народ стал собираться, занимая свободные столики.

— Но если серьезно, разве ее не смущают твои воскресные похождения?

— Мне стыдно не за то, что она знает о моих похождениях, а за то, что ей приходится все это терпеть, сколько бы раз не предлагал бросить меня. Говорила, что это временно.

— И тебя это все устраивает?

— А что я должен делать? Просить каждый раз у Минато разрешения: слушай, я сегодня пересплю с той милашкой. Ты не против, как? Целовать не буду, только подвигаюсь внутри и разойдемся. Она достойна большего…я знаю.

На сцене в углу джазовый ансамбль стал играть репертуар Louis Armstrong из шестидесятых, который принес ему мировой успех, как одного из отцов джаза. За соседними столиками сидели молодые пары, говоря о будних заботах. Официанты проносились с подносами. Кто-то закуривал и читал журнал моды за 1978 год. Все было вполне похожим на дух этого времени, когда эпоха хиппи подходила к своему концу и на свет вышли Лед Зеппелин¹¹и многие представители живого олицетворения секса и рока. Пожалуй, так и должно происходить, и меня это вполне устраивало.

— Эти кажутся очень милыми, подойдем? — спросил Мицуморо и кивнул на дальний столик. — Или в тебе проснулся монах и свободные отношения стали пучиной прошлого?

— Что ж, они и в самом деле хороши собой. Можем подойти к ним.

— Вот это, Исумара, в тебе мне всегда и нравилось. — воскликнул Мицуморо и допил виски. — Не доли сомнения в тебе не нахожу. Что ни скажу, всегда придаешь этому что-то высокое.

— И что же это «высокое»?

— Сложно сказать…наверное, есть и все.

Мы познакомились в тот вечер с двумя девушками за дальним столиком. Одна была в темных очках с приятными чертами лица и короткой стрижкой. Подруга была немного ниже, в белой блузке с вырезами у плеч. Обе были привлекательны, но это можно было отнести к нескольким бокалам виски с колой, что проносили своим ветром по всему организму порывы легкого чувства смеха и возбуждения.

Мы сняли ближайший лав-отель, и я пошел в соседнюю комнату с девчонкой пониже. Мы разделись и легли на кровать, обнимая друг друга. Ее тело показалось мне очень гибким, чего я не замечал с предыдущими партнершами. Я целовал ее в шею, рукою двигая внутри влажного влагалища. Меня поразило то, как она извивалась под моими движениями, словно пыталась сказать мне: «можешь не бояться, я справлюсь». Я вставил пенис до упора и начал двигать им. Когда я поднял ноги, по ее телу прошла судорога, что я мог услышать ее сильное дыхание, от которого я не удержался и кончил.

— Наверное, мог и лучше. — произнес я и лег в сторону.

— Если после того, как от твоего пениса у меня впервые пробежала дрожь по всему телу. — возмутилась она и прильнула к моей груди. — то я хочу узнать это «лучшее» внутри себя.

— Ты не скромна на похвалу.

— Будь умницей — обними меня.

Я обнял ее и рассказывал о курсе лекции по истории живописи в Древнем Риме. Изображений быта римлян, их широкого тела и зеленых эдемских садов.

Она расспрашивала, как римским художникам удавалось так подробно расписывать тела людей. Гладила меня рукой вдоль тела, время от времени целуя в грудь. Мне часто приходилось рассказывать девушкам истории лекций или сюжеты прочитанных книг. Я рассказал ей об одной пьесе Чехова, в которой главный герой выстрелил в себя из ружья, но, к удивлению, оставшегося целым.

— почему он надумал в себя выстрелить? — спросила девушка и приподняла свой задумчивый взгляд. — разве не было иного выбора, кроме самоубийства?

— Как бы объяснить…он узнал, что девушка, к которой он имел особое расположение, полюбила успешного писателя и хотела сбежать с ним в Москву. Герой был один и, вероятнее всего, единственное, на что он мог пойти в такой ситуации — избавить себя от раздирающей боли в сердце. Скорее всего, так.

— А она помнила его после уезда?

— Что интересно… она вернулась одним вечером к их дому и встретила того человека. Писатель бросил ее и оставил без содержания. Даже спустя столько времени она хотела остаться с главным героем другом, ведь была бы ему несчастьем. Я часто перечитываю эту часть пьесы, но так и не могу осязать эту линию его безысходности.

— хм, Чехов и в самом деле может перевернуть в душе все верх дном, а ты сиди и разбирайся, как теперь жить с этим…

— в конце герой стреляет в себя вновь и на этом конец пьесы. — продолжил я и почувствовал, как ее нога ее медленно прошла между моими, касаясь пениса.

— Безумец и не больше! А тебе стоит меньше этого Чехова читать. — резка произнесла она и прижалась ко мне, подбирая под меня голову.

— Возможно и перестану со временем.

Я проводил рукою по ее гладкой спине, иногда проводя круг по плавным контурам ее ягодиц. Все мне в ней казалось таким шелковым и будто бы совершенным, что я заметил особую твердость в своем пенисе и не мог от нее избавиться.

— Слушай, он упирается мне в живот, что становится неудобно.

— прости, так лучше? — спросил я, убрав его в сторону.

— Немного, да, но он все равно начинает немного меня беспокоить. Я его уберу и хочу, чтобы ты запомнил, как это нужно делать.

Она спустилась к моему пенису и поцеловала его. В одно мгновенье меня всего охватило сильное наслаждение, которое сопровождалось ее нежными толчками. Внутри было так тепло и мягко, что я кончил второй раз.

— Так стало легче? — невозмутимо спросила девушка и легла всем телом на мою грудь.

— У тебя отлично вышло, что ощущение не покинет меня.

— Умница. Помни об этом или, пожалуйста, не думай обо мне дурно.

— Обещаю тебе.

И почему она хотела, чтобы я помнил об этом? Почему они все хотели, чтобы я их помнил? В последние недели я часто задавался этими мыслями, когда приходилось садиться за холст. Может, с ним было что-то связано. Но что это за связь? Почему я не могу ее вспомнить?

Тем временем я был уверен в одном: я — Исумара Кановаки, сейчас май 1985 года, и я преподаватель школы искусств в университете. В студии стоял мольберт с банкой свежих кисточек. Теперь я вспомнил: на холсте нужно было расписать основные черты Возрождения, хотя сейчас это прожженный холст, который всего лишь какой-то «пингвин или большой кратер».

В одной из комнат зазвонил телефон.

— Да? — спросил я, потушив сигарету.

— Исомуро, это Рюцике. Только не говори, что весь день расписывал холсты или занимался бездельем. — С радостью в голосе спросила девушка.

— Я весь день расписывал холсты и занимался бездельем.

— М-да, что-то мне это не нравится…неужели так и не будешь праздновать?

— Погоди, Рюцике, сегодня что-то отмечаем?

— Совсем, однако, ты перетрудился. — звонко всплеснула Рюцике. — Сегодня день рождения.

День рождения? Так, постарайся вспомнить, у кого сегодня рождение. Рюцике? Мицуморо? Или у нашего императора?

— Слушай… Рюцике, напомни, а у кого сегодня праздник? — спросил я, все ожидая, как Рюцике окинет меня своим возмущением. — Если у императора, то мы не сможем выразить ему свои поздравления. Ты же знаешь.

— Дурак ты, Исумара! — вспылила Рюцике. — У тебя сегодня день рождения. Вспомнил? Рождения!

Значит, мне теперь 27 лет. Что же, неплохая дата для порыва новых красок. В таком возрасте Пикассо написал одну из своих первых работ с изображением меланхоличного старика, которая обрела успех в провинции.²¹ Может, и мое время еще настанет.

Мы договорились сходить на выставку раннего периода Эдо, что проходила в студии одного известного японского художника. С ним я не был знаком, но, наверное, он имел возможность побывать в Чикаго и узреть своими глазами работы Пикассо.

Подобным образом я имел возможность познакомиться с Рюцике два месяца назад. Я встретил ее на выставке, посвященной зарождению живописи в Древнем Востоке. Говорили с ней о Саргоне, Нармере и сошлись в этом некоторым расположением друг к другу. Однако все эти два месяца не давали мне покоя в том, что я будто бы не знал своей промежуточной жизни — жизни после университета и до Рюцике. Ведь что-то должно было быть, что-то ведь должно было произойти за это время. Разве может человек просто так забыть часть своей жизни и продолжать жить дальше, словно вырезанная кассетная пленка? Когда разум вдруг решил, что я не должен знать части своей жизни…от чего он пытается предостеречь меня каждый раз, как я только пытаюсь извести себя, чтобы вспомнить хоть кадр снятого, кем я был, и кто я есть? Я стал наблюдать, что подобные терзания затянули меня в слишком глубокую пучину сознания, из которой я выхожу той оболочкой, которую когда-то знал…но которая увядает под собственным разумом. Это что-то сложное. То, что я толком не понимаю для самого себя, но это то, что я мог знать и мог видеть…

Столь чертовская трясина и пустота забытого стали отдавать во мне рассеянностью: я часто не могу вспомнить свои последние 3 года прошлого, связать две простые фразы, которые, казалось, не несут в себе ничего сложного. Замечаю, что в размышлениях я часто повторяюсь одними словами, тем самым ограничив свою речь, словно в шар-головоломку, которую не в силах открыть.

Собираясь вечером на свидание с Рюцике, я все чувствовал на себе пристальный взгляд существа, что отражался в зеркале. Оно было широким, с распутанными волосами и густой поредевшей местами бородой. Я посмотрел на него и нашел схожие черты. Темные глаза, толстые брови — все это было мне в нем знакомым, но вместе с тем я видел чужака, изгоя, что прячется в ином мире, который так легко разбить, и его не станет. Он исчезнет.

Побрившись и одев темно-серый костюм, я сел в свою зеленую мазду и направился к дому Рюцике через семь кварталов. Погода стояла на удивление ясная с желтыми фонарными столбами, заменяющих ушедший закат. Будучи за рулем, я часто наблюдал за жизнью вечернего Хоккайдо и за его откровением, которая скрывала что-то настоящее за всеми переулками, открытыми ресторанами и снующимися молодыми парами возле лав-отелей. Иногда казалось, что этой суеты я больше не могу коснуться и в то же время она больше не замечает моего существования, словно я эфир, витающий в порыве ветра, которого бросают во все стороны. Без направления. Без своей сущности. Вывернутая оболочка.

Проехав четыре квартала и завернув к северному вокзалу на Кита Уорд, я встал в пробку, что охватила меня со всех сторон. Я поднес ко рту сигарету и пустил легкую белую дымку в салоне. Среди старых кассет я нашел «Лед Зеппелин один»³¹, и тот час же меня осязал экспрессивный трогательный голос Планта и знакомые сложные акустические партии Пейджа. Играла «Babe I’m gonna leave you», которую я ставил на повторе множество раз. Когда она начинала воспроизводиться — ничего другого не существовало для меня. Ни до. Ни после. Звучала главная песня альбома, которая погружала меня в те воспоминания, которых будто бы и не было, которые скрывались за большим слоем скорлупы, и пробить ее мне не удавалось. Значит, это песня моего прошлого…моего стертого из памяти былого времени.

Пробка двинулась, и я завернул за седьмой квартал к дому Рюцике.

Она стояла у дома в вечернем сером платье с серебряным отливом, что облегало ее стройное тело, открывая плавные изгибы ног.

— Ты всегда умел заставить девушку ждать в одном платье. — с улыбкой произнесла Рюцике и села в салон. — А если бы меня изнасиловали?

— Оказался в небольшой пробке. — ответил я, рассматривая свежее лицо Рюцике. — И с чего тебе пришла мысль, что тебя могли бы изнасиловать?

— Ну, посуди сам: я в одном открытом платье. Вечером. Стою и ожидаю мужчину, а его все нет. В отчаянии приезжает насильник, и я сажусь к нему в машину, и объясняю, почему он меня хочет. Разве не так?

Рюцике рассмеялась, и вместе с ее смехом играли в танце павшие на глаза пряди темных волос.

— Порой мне кажется, что мир лишился идеального детектива. — выпалил я и завел машину.

— Думаешь, смогла бы стать писательницей?

— Своими мыслями ты уже превосходишь Толстого и По. Мне не зачем обманывать тебя.

На ее лице заиграла широкая улыбка, открывающая приподнятые карие глаза. Она поцеловала меня, и всем моим существом овладела приятная волна от ее теплых губ.

— Может, оставим выставку, а? — спросил я.

— Ты всегда так заводишься, когда тебя целует девушка?

— Только если она в сером платье с серебряным отливом.

— Хм, а ты и впрямь можешь очаровать своим обаянием. — сказала Рюцкике, поправив воротник на моей рубашке. — Но сегодняшний вечер я хотела провести особенным для нас. И к тому же, по обниматься с тобой я всегда не против.

Спустя время мы приехали на выставку, задержавшись в очередной пробке. Зал был просторен и заканчивался стеклянным потолком, который нависал над экспозициями. Большинство картин и гравюр располагались на стенах в возрастающем порядке. Среди гостей присутствовали ценители модерна и раннего ренессанса, но как по мне, все искали себе любовников или скрывали свое безразличие в большом телесном футляре.

Однако Рюцике была особенно любознательна сегодняшним вечером: как игривый ребенок, бегала от одной экспозиции к другой, спрашивая, что я думаю о замысле художника. Каждое ее слово произносилось с легкой улыбкой на свежем лице, в котором наблюдалось незнание предмета автора, но ее это не смущало. Напротив, все это придавало ей нечто подростковое и в то же время чрезвычайно взрослое. Может, мы с ней и в самом деле будем счастливой парой. Художник и писатель — два недостатка и два совершенства друг для друга.

Мы остановились напротив множества полотен, изображающих десяток гор Фудзи.⁴¹

— Только представь, что…Кацусики…Хокусай возвышался каждый день над холмом и расписывал одну и ту же гору. — восхищенно сказала Рюцике, разглядывая полотна.

— Когда у тебя много свободного времени, и ты не знаешь, таких определений, как «налоги» или «безработица», то, конечно, очень представляю. — ответил я, и почувствовал на себе смятенный взгляд Рюцике.

— При этом сам художник, а рассуждаешь, как продавец книжного. Разве в его работах нет ничего привлекательного?

— Есть, просто…когда твой творческий путь заканчивается объяснением длины мазков десятку студентов, которые думают, как быстрее пойти в бар или уединиться в спальне — сложно найти в этом место порывам или искусству.

Рюцике посмотрела на меня с задумчивым видом, словно пыталась отыскать долю истины в произнесенном.

— Возможно…возможно, кого-нибудь из студентов вдохновят твои маски, и ты будешь гордиться ими, как мог бы гордиться собой. — произнесла она, обвив мою шею руками. — меня же ты чем-то привлек.

Я взял Рюцике за талию и поцеловал среди десяток гор Фудзи. Для нас в этот момент не существовало никого. Только мы. Ее дыхание медленно соприкасалось с моим, от чего я почувствовал еле заметную твердость в своем теле.

— Мне ничего не мешает гордиться тобой. Не хочу, чтобы мое восхищение разделялось с кем-то еще. — произнес я и почувствовал на себе взгляд Рюцике.

— Исумара, ты правда будешь любить меня?

— Буду любить.

— На все девяносто девять процентов?

— Почему не на сто?

— Я хочу оставить тебе один маленький процент, чтобы ты не забывал себя. И я не хочу забирать у тебя все, чем ты мог дорожить. Просто…будь со мной рядом, и больше ничего.

На ее шее выступила жилка, и тот час же по лицу пробежала слеза, застывшая на губах. Я прижал Рюцике к себе, что ее волосы касались моего подбородка.

— Куда же я денусь. — успокоил я, чувствуя на груди руки Рюцике. — А если уйду, кто будет меня насильником считать?

— Дурак ты, Исумара…

— Знаю. И самый настоящий.

Как бы это не звучало, но мне в ней очень нравилась та детская черта, с которой она обращалась ко мне. В ней пробуждалось столько индивидуальной свободы и трогательности, что я не в силах был порою выстоять перед нею. Все же я очень любил Рюцике. И в моей орбите была только она.

— Может, прогуляемся по Одори? — спросил я, осматривая уходящих гостей из залы. — Слышал, сейчас продают отличные дайфуку.⁵¹

— Здесь весьма уютно. Давай еще немого побудем. Нам одна сторона экспозиций остается, и после можно будет попробовать рисовые пирожные.

— Отличная идея.

— А то я уже проголодалась от вида одних гор и сакуры.

Мы прошли немного дальше, продолжая просматривать копии гравюр Хокусая. На одних изображалось хозяйство рыбного промысла, на других — сложные сюжеты в стиле Дали. Рюцике продолжала с любопытством рассматривать их, проговаривая, сколько она сможет съесть рисовых пирожных. Хоть мы и были знакомы всего два месяца, но признаюсь, что будто бы знал ее намного больше. Возможно, последние три года стертой жизни были проведены с нею. Этого я не знаю, но если это было бы так, то, наверное, я был счастлив между этими станциями времени. Рюцике остановилась возле одного полотна и с глубоким видом смущения обратилась ко мне.

— Что ты думаешь об этом «пейзаже»? — спросила она и кивнула на одну из работ Хокусая. На ней была изображена обнаженная женщина на берегу моря. Ее ублажали два осьминога. Большой и маленький. Крупный обволакивал ноги девушки своими щупальцами, упираясь чем-то на подобие носа в ее влагалище. Маленький в свою очередь целовал женщину, одним щупальцем завивая ее грудь.

— Думаю, что…что всем троим не помешало бы снять отель для удобства или подождать летнего сезона. — сказал я и увидел на себе удивленный взгляд Рюцике. Она склонила голову набок, водя губами из стороны в сторону. «Да, пожалуй, все же люблю я Рюцике». — подумал про себя.

— Ты настолько сильно хочешь меня, что в каждой картинке видишь возбуждение? Смотри, а то и впрямь заведусь и буду, как…как эта кокетка с рыбами.

Рюцике рассмеялась и тот час же взяла меня под плечо, прижавшись головою. Другой рукой я сжал пальцы Рюцике и плавно водил ею сверху вниз.

— Как думаешь, Исумара…мы будем вместе?

— Что ты имеешь виду?

— Ну, мы с тобой уже взрослые люди. Совсем забыли, что значит тайком среди ночи стучать в комнату любовника и обниматься с ним в тишине.

Рюцике сжала мое руку крепче, изредка качая головой.

— Представляешь, как забавно было оставаться у парня на ночь, когда вскоре приходит его сосед и засыпает у себя, а? — продолжала Рюцике, приподнимая свежие карие глаза. — Как шпион, пытаешься незаметно вылезти из-под рук парня и тише ветра надеть на себя всю скинутую одежду. Юбка на стуле. Блузка где-то под кроватью…

— Я, скорее, был на месте того соседа, что ложился без задних ног и засыпал.

— Как! Ты все время сидел за учебниками?

— Ну, иногда выбирались с соседом в бары. Но так…неопытная забава двух ковбоев в алкогольной пустыне на кактусах. — выдумал я про себя и понял, что такого в моей студенческой жизни и близко не было.

— Продолжай…

— Что?

— Странно, но меня это немного завело. — произнесла Рюцике. — Особенно, когда сказал про кактусы. Забавно, да?

— Теперь мне будет сложно воспринимать твои мысли всерьез.

— Почему же? Вот женщина. Лежит довольная на берегу моря, не зная стыда и страха. Отдает свое тело морским зверям, и те проникают в не своими щупальцами. Наверное, очень склизко и…глубоко.

— Тебе в самом деле нужно заняться писательством.

— Я вот тоже думаю, что давно пора. — Сказала Рюцике и огляделась вокруг. Зал стал убавляться.

Мы обошли с Рюцике последнюю стену и, как обещали друг другу, направились на центральную улицу Одори, что была в префектуре Саппоро. Вечером нас обвевал легкий апрельский ветер, что я накинул на Рюцике свой серый пиджак, оставшись в рубашке цвета морской волны с подвернутыми рукавами. Пока она рассматривала деревья ранней сакуры, на чьих корнях выступили первые зеленые бутоны, я стоял возле передвижного вагончика, из-под которого продавал парень-студент. Он притащил с собой радиоприемник, и пока я ждал дайфуку, успел послушать Боба Дилана и Бади Холли.

Мы уселись под вековым деревом и стали наслаждаться рисовыми пирожными. Теплый свет фонарей провожал своим конусом множества пар, семей и прохожих, что смешивались в этом постоянном водовороте времени, а мы — его гости, которые исследуют столь дивный, одинокий, но чудесный мир.

В стороне на дорожке к цветочной поляне гуляла молодая пара с ребенком впереди них. Он был настолько маленький, что сложно было поверить, что он уже может ходить. Он ковылял всем своим телом, словно давил невидимую для нас деревню с своими невидимыми жителями. Изредка он останавливался на месте и приподнимался на носки, раскидывая руки в разные стороны. Какое забавное существо — дети. И сколько в них может храниться ласки… Странно, что я обратил на него внимание, но он был и впрямь забавный малый.

Рюцике все это время держала меня под плечо и, наверное, также наблюдала за маленьким сокрушителем незримых деревень. Пожалуй, хороший вышел бы сюжет для детской сказки. Сделав несколько шагов, малыш под слабостью своих колен упал на ладони и не сразу, но осязал всех своим плачем. Подбежала мать и взяла малыша на руки, прижав голову к груди. Что-то было особенное в ее поступке. То, чего я не понимал для себя или не хотел понимать в силу своего возраста. Он успокоился, и семья скрылась за теплой оранжереей.

— Когда мне было восемь лет, я была с мамой в Киото, и мы посетили зоопарк. — Начала Рюцике, смотря в свои воспоминания. Ее волосы были убраны назад, что придавали ее чертам лицам тонкую женственность. — Привезли вольер с кенгуру, и мы решили увидеть кенгуренка. Знаешь…как он скачет вокруг взрослых кенгуру или ест зелень. Я подошла к клетке и увидела кенгуренка. Ты бы его видел… он был такой милый. Думаю, покормлю его фруктами, и он вдруг поскакал ко мне. И… своими ногами ударил по вольеру, что он весь затряс.

— И что же ты сделала после этого? — спросил я.

— А что обычно бывает, когда кенгуру бьет по клетке? Конечно заплакала. Побежала к матери и все ей рассказала. Тогда я сильно испугалась.

Мимо нас проехала группа велосипедистов с белыми флажками под предводительством главного из них и скрылась за поворотом.

— Но самое неожиданное было следующим. — продолжила Рюцике и склонила голову к моему плечу. С ней я чувствовал себя ответственным и жалел, что не встретил ее в студенческие годы.

— И что было такого странного?

— Мама подошла со мной к вольеру и…представь…начала ругать мать кенгуру, что тот испугал меня… — протянула Рюцике.

— А я и не знал, что твоя мама обладает даром общения с кенгуру. — пошутил я и увидел на себе смущенный взгляд Рюцике.

— Ну ты можешь в это поверить: тебя мама берет за руку и отчитывает кенгуру. Даже я такого себе выдумать не могла, а она подробно высказала, что кенгуренка плохо воспитала.

— Наверное, дошло до кенгурового суда, и свидетели были на вашей стороне. — задумался я, сделав серьезную гримасу. — кенгуру-адвокат защищал интересы кенгуренка, но все оказалось решенным до вынесения приговора.

Рюцике тот час же тихо рассмеялась, что несколько прядей волос упали ей на лицо. Я убрал их за ухо, продолжая смотреть на нее при желтом свете фонарей. Она и в самом деле казалась мне совершенна во всей своей любопытной простоте, которую про себя я осознавал только сейчас. И только с тобой, Рюцике.

— Нет, мама купила мне несколько данго⁶¹ и продолжили гулять по зоопарку. Однако на кенгуру я была очень обижена, хотя…он же был малышом.

Одори продолжала распускать свои огни по всей площади, словно лепестки, и мы для себя решили, что день для нас подходит к приятному завершению. Я отвез Рюцике к дому, наблюдая в ее свежем лице искру уставшего тюленя, который рвется к морским скалам.

— Как ты считаешь, я смогла раскрыть себя лучше обычного сегодня? — бросила на меня Рюцике спокойный взгляд. — А если где-то немного напрягла тебя, то…

— Ты превзошла все мои ожидания. Чего стоил твой яркий наряд и разговоры про осьминогов.

— Хм-м, ты и правда думаешь, что вечер прошел отлично? А то сидит во мне такое ощущение, что кто-то немного недоволен…

В этот момент меня всего охватило сильное волнение, пробирающее мое существо нарастающими колебаниями пламени. Я поцеловал Рюцике, не дав ей закончить свою мысль. Пожалуй, стоило все же дослушать ее. Наверное, стоило. Однако уединение завладело моим разумом, что я хотел только Рюцике. Ее усталость. Ее красоту. Сложно объяснить, что движет человеком, когда он осознает момент разлуки. Он может длиться лишь неделю, но порой перерастает в сто лет одиночества. Все же трудными мне дались последние три года, которых я не видел. Не знал.

— Я… разве мы можем? Что твоя жена подумает об этом? — спросила меня Рюцике.

— Во-первых, когда я успел обзавестись женой?

— Ну, знаешь…представим, что у тебя есть жена и ты встречаешься с любовницей. — Начала Рюцике и склонила голову. — Ты бы смог с ней этим заняться?

— Наверное, нет. Не смог бы. — я смотрел в глубокие и полные ясности глаза Рюцике. Их орбиты были переполнены особым чувством, которое я не мог распознать.

— Наверное…

— Сложно сказать, но в одном я убежден, что в измене я не нашел бы себе места и…скорее, не простил бы себя.

Лицо Рюцике сменилось спокойным взглядом, будто бы я произнес комплимент, который пытаюсь прокрутить про себя заново.

— Исумара… я недавно в магазине купила очень интересную пластину. Такую: с песнями из семидесятых. Не хочешь послушать ее?

— Если настаиваешь… — выпалил я.

— Причем здесь настаиваю? Я же знаю, что ты вновь сядешь за свои картины и будешь думать о непонятном. А я хочу завершить вечер, так сказать…правильно, что ли. Трудно самой объяснить.

Я вышел из машины и подошел к двери Рюцике, отперев ее ручку легким движением.

Она жила в отдельном доме с небольшой оранжереей на задней стороне. В ней росли акации и стояло дерево сирени. Комнаты были обставлены в соответствии с японскими традициями, в которых выделялись журналы моды и полки художественной литературы. Никогда мне не приходилось видеть столь огромную коллекцию книг, расставленных в жанровом порядке.

— Почему ты не решила стать писательницей? — спросил я и прошел в зал.

— Хотела, но…довольно трудно совмещать с ежедневной волокитой в офисе. — Она распустила шелковые волосы до плеч. — Сидишь за макетами интерьера и думаешь себе: «стоит ли роман писать или нет?». И так каждый день, представляешь?

— Немного могу тебя понять. — кивнул я и подошел к полке с виниловыми пластинками.

На ней лежали пластинки Buddy Holly, Beatles, Creedence и множество других групп, которые ознаменовали эру бурной музыки в свое время. «У нее и впрямь неплохие пристрастия» — подумал я.

Вдруг я почувствовал позади себя теплое давление, пульсирующее на правом плече. То была Рюцике. Она держала руки за спиной, склонив на меня свою голову.

— У тебя отличная коллекция пластинок. — продолжал я рассматривать полку. — Сколько лет ты собирала их?

— Здесь лежат старые пластинки отца. Когда он приходил с работы, ему нравилось бывать в зале. И включал пластинку. Мы собирались с сестрой вокруг отца и слушали их. А порой даже пытались подпевать.

— Получалось?

— Не очень. — Рюцике сдержанно вздохнула. — я не попадала в ноты и не знала, о чем и вовсе поют ребята.

Я промолчал, не найдя слов что-либо ответить ей. И стоит ли говорить, когда у тебя за спиной шикарная девушка, которая рассказывает про свое детство? Нет, совсем не нужно.

— Можешь, пожалуйста, закрыть глаза. — прошептала Рюцике, ее вместе с ней отстранилась пробивающее все тело теплота и плотность ее груди. — Испортишь сюрприз.

— Значит, здесь мне и суждено расстаться с жизнью? — сочинил я. — Что ж, наверное, лучше так, чем сидеть за холстами…

— Не сегодня, дурачок. Тебе повезло, что у тебя праздник, так что оставайся на месте и ни в коем случае не поворачивайся. — она поцеловала меня в шею и унеслась, подобно Кентервильскому привидению, в другую комнату.

Я ждал возвращения Рюцике, продолжая рассматривать пластинки многих известных групп. Хоть мне и было уже 27 лет, но, как и любого человека, переполняло раздирающее любопытство того, с чем он может столкнуться, развернувшись на зов. Отчаяние? Радость? Ты никогда этого не узнаешь, пока не развернешь свое тяжелое существо в ином диаметре. И потому я ждал любого сигнала, словно офицер на перепутье, который укажет ему верный из всех вариантов путь. Рассматривая пластинки, я все не мог не думать о своем нынешнем состоянии. Что-то таилось за пеленой моего сознания и не могло прорваться через нее. Что-то тянет его и растягивает. Вместе с этим представала картина женщины с осьминогами, но… она словно была на широком черном занавесе, за которым скрывалась особая правда. Чего? Настоящего или утерянного? И почему так много вопросов задает мое сознание? А может быть…

Во всей комнате зазвучал ритм гитар, сопровождаемый ударами по барабанам. Такая знакомая мелодия. Ну, конечно, как тебе не знать ее, Исумара.

— Теперь… можешь развернуться. — протянула Рюцике.

Она стояла передо мной в одном лишь сером пиджаке, которым я накрыл ее при прогулке на Одори. Все ее тело было обнаженным, открывая выразительные черты ее стройной фигуры. Из-под пиджака виднелась линия груди, что скрывалась под его стрелками. Хоть он и был велик Рюцике, но придавал всей ее наружности особую юношескую красоту. И заметив это, мое тело наполнилось сильными колебаниями в пенисе. Я хотел прижаться к ней. Поцеловать линию грудей. Быть рядом уже навсегда.

— Ты…вспомнила эту песню? — только произнес я, остановив свой взгляд на лице Рюцике.

— Да, ведь она звучала в фойе, когда мы с тобой впервые встретились. — она подошла и положила руки мне на грудь. — Тебе нравится?

— Что ты в одном пиджаке?

— Не только это…

— Да, мне очень нравится — и сразу почувствовал на себе тепло мягких губ Рюцике. Она медленно приложила ладонь к моей шее. Ее волосы бегали по моему лицу, вызывая особое волнение по всему телу.

— Исумара, ты… хочешь станцевать со мной? — она подняла свой широкий взгляд, продолжая держать мою шею. — Ну, можем и просто послушать мелодию или…

— Только не сбивай шаг. — прошептал я и взял ее ладонь в свою, одной держа за плотную талию.

Мы двигались в медленном ритме, переходя с одной позиции в другую. В этот момент между нами предстало что-то неуловимое, словно мягкий эфир. Оно кружилось вокруг нас. Сближало наши тела. Рюцике держала свою голову на моей груди, иногда подпевая про себя куплет «Hotel California»¹.

— у тебя так бьется сердце. — произнесла Рюцике. — очень тяжелым темпом, словно…вот-вот вырвется.

— Тебя это немного беспокоит?

— Знаешь, оно как двигатель: так плотно и сильно стучит, что я даже…

Я посмотрел на нее и заметил яркий блеск в ее карих глазах. Ее лицо было смиренным, но отдавало от себя сильной любовью и искренностью, которая пробуждается в особый момент. И он настал. Я поцеловал Рюцике и прижал за обнаженную талию. Все

_____________________

¹«Hotel California» — песня группы Eagles из одноимённого альбома, выпущенного в 1976 году.

ее тело отдавало необъятной шелковистостью и стройностью. Грудь была возбуждена. Ее руки обвили мою шею, и передо мной предстала совсем иная Рюцике, которую я знал. Своим существом я узнавал знакомые мне черты светлого лица, современную короткую стрижку и свежесть тела. Однако в ее объятиях я чувствовал небывалую искру, что пронизывала все ее тело. Мы не видели пространства вокруг нас. Только наши тела.

В одно мгновенье мы оказались на полу. Я продолжал целовать Рюцике, замечая, как ее рука водит по моему пенису. Не успев вставить, я почувствовал у нее влажность, пробиравшуюся по стенкам влагалища. Медленными толчками я стал двигаться внутри, ощущая теплоту всего ее тела. Она задвигалась под мною. Дыхание усиливалось. Ее взгляд бежал по моему лицу, скрываясь в долгих поцелуях. Она сильно обхватила мою шею, прижавшись головою, и я кончил в нее. Я продолжал находиться в ней, слушая учащенное дыхание ее груди. Ее глаза были прикрыты. Тело немного сопровождалось легкой судорогой, в которой я узнавал ее. Рюцике. Она еле заметно посмотрела на меня с легким движением в кончике губ.

Я не отводил от Рюцике взгляда, понимая, что это была наша первая ночь с момента встречи. «Значит, Eagles» — подумал я про себя и заметил, как Рюцике уснула. Я встал и укрыл ее бежевым пледом. В кармане брюк я вытащил пачку «Кэмел» и закурил сигарету, уйдя на кухню. За столом я пытался переосмыслить произошедшее, смотря на тонкую белую дымку. Она уносилась через невидимые магистрали и улицы, изредка заворачивая за новый квартал. И во всем этом потоке движения одна мысль: что теперь будет? Мне 27 лет, и я сижу на кухне у девушки, с которой только что переспал и которую люблю больше самого себя. Может, так и должно быть. Я и Рюцике. До нее у меня было много девушек и женщин, с которыми я спал и ни разу не виделся больше одного раза. Но Рюцике была совсем другой, что я до сих пор пытаюсь понять мое к ней расположение. И при всем этом я убежден, что полюбил впервые. Мне 27 лет, и я сижу на кухне у той, кого полюбил впервые и больше ничего мне не нужно. Теперь все правильно.

Я оставил окурок в пепельнице, покрывшимся серым веществом, и вернулся в зал. Рюцике лежала, подобрав под себя руки и вытянув левую ногу. Все это время я не сводил глаз с ее удивительно спокойного лица под морскими красками сгущающей ночи. Пряди волос закрывали часть шеи. Что-то было радостное в ее сне. «Может быть, ей снился зоопарк в Киото». — подумал я и лег рядом с Рюцике. Я прижал ее талию, слушая умеренное дыхание в груди. Своей протяженностью оно напоминало приливы океана, ударяющегося об сглаженные временем скалы. И во всем этом бесконечном океане были только мы. Два человека. Два влюбленных сердца. Разве раньше было иначе? Возможно когда-то я испытывал подобное чувство или его запатентованную оболочку. Но я этого не узнаю. И не хочу.

На следующее утро я проснулся от боли в шее, пытаясь навострить свое внимание на первом попавшемся предмете. Рюцике не было рядом. В квартире стояла тяжелая тишина, в которой можно было различить далекое громыхание скоростных поездов. В одно мгновенье мне все показалось невозможным сновидением, которое явилось в порыве отчаяния. «Еще немного, и я проснусь за холстом, разглядывая картину с пингвинами» — подумал я и приготовил кофе. На столике под пепельницей я обнаружил записку с очень красивым каллиграфичным почерком.

«Мне нужно было срочно явиться в офис, так как какой-то разъяренный клиент не хотел платить за заказ. Я оставила в холодильнике омлет с тофу. И прости, что не проснулась с тобой».

P.S. Ты очень сладко спишь

Рюцике

Я съел омлет с тофу, вслушиваясь в удаляющийся бег поездов. Закончив с завтраком, я подошел к виниловому проигрывателю и включил «Hotel California». Вместе с ритмами проносились воспоминания о бульваре Одори, выставке, осьминогах и бархатном теле Рюцике. Все это казалось мне таким далеким, но вместе с тем приближенным к моему настоящему, что и терзания о моих исчезнувших годах рассеялись, подобно клубам пепельного дыма. Пластинка остановилась, и я пришел в себя. Надев вчерашний костюм, вышел из дома Рюцике и сел в зеленую мазду, включив радиостанцию об искусстве. Забавно, что в Японии ведутся репортажи и новости на любую тематику, будь до финал чемпионата по гольфу или открытие нового вида моллюсков. Ведущие вели обсуждение об вчерашней выставке в префектуре Хоккайдо.

«Хокусай, без всякого сомнения, опередил свое время» — говорил один.

«И чем же это определилось?» — расспрашивает другой.

«Ну, как сказать…его работами вдохновились десятки мировых художников от Пикассо до Дали. Представляете?»

«Пожалуй, вы абсолютно правы. А чего стоит его гравюра про…ее…женщину с осьминогами» — протягивает второй.

«Да, открытое демонстрация сексуальной фантазии дала новаторское движение в искусстве. Хотя для нас с вами это довольно простая часть культуры. Не считаете?» — поддерживает первый.

«В самую точку!»

Я стал рассматривать в своем сознании гравюру женщины с осьминогами, водя по ней от одного угла к другому. В ней было нечто особенное, чего сложно воспринять любителю искусства периода Эдо. На первый взгляд обычная пошлая картинка с больной фантазией одинокого старика. Однако… ты будто бы начинаешь слышать бриз волн, ласкающих обнаженное тело девушки на берегу; морские твари пытаются удовлетворить ее, сжимая свои конечности по ее открытому телу. Наверное, я бы заинтересовался подобными сюжетами, будь мне 20 или 47 лет, но сейчас мне 29, и я добираюсь до своей студии. «А если бы Пикассо нарисовал подобную картинку. Как бы он ее назвал?» — подумал я и завернул за третий квартал.

«Обещаешь, что будешь помнить меня?»

«Обещаю тебе»

Мой висок словно пронзила горячая игла, впивающая с невидимой болью. Я потерял управление и столкнулся с автомобилем на встречной полосе. Удар пришелся по левую сторону машины, унеся ее на несколько метров. Половина лобового стекла была разбита. Из брови, напоминающей разделенный архипелаг, стекала кровь. Я оставался в сознании, пытаясь принять решение. Я хотел было пошевелить своими руками, но тело застыло в холодном поту. В ушах стоял пронизывающий шум сирены.

«Ты будешь только несчастлив со мной»

«не говори этого»

«Не надо»

Да что происходит? Чей это голос? Чьи это воспоминания? И как раздирается сознание…все вырывается из него, будто через сломанную дверь с петель. Все бежит. Все уносится в разные стороны. Остановите это…я…не могу…

«Как же нам быть дальше?»

«Прошу. Только не оставляй меня»

Очнулся я вечером в больничной палате. На мне оставалась рубашка цвета морской волны и серые смятые брюки. Голова пульсировала легкими покалываниями после удара. На руках были яркие ссадины.

В палату зашел то ли врач, то ли доктор. Это был мужчина средних лет. Низкого роста с мелкими сединами на висках. Казалось, что его глаза вырвутся из своих орбит под выпуклыми линзами очков.

— Чувствуете пульсацию в голове? — Спросил он, держа руки в карманах халата. — Или судороги в теле?

— Да только некую слабость. И все.

Молчание длилось несколько секунд, будто доктор — врач уличил меня в обмане.

— Значит…слабость, да?

— Немного голова пульсирует, наверное…

— Ага. Возьмите — Он протянул мне таблетки и мазь с резким запахом мяты, что разносился по всей палате. — Принимайте два раза в день, и будете как новенький двигатель спорт-кара.

Я кивнул ему, и доктор — врач вышел без единого шума, словно пролетев над землей.

В палате стояла тяжелая тишина, нарушаемая гудением стационарного кондиционера. Он был моим единственным собеседником. Моим заблудшим товарищем. Как органы человека, он выполнял свои задачи. Мог выйти из строя. Сломаться и оказаться на свалке. Но он был стойким и гудел из последних сил. Все это время я продолжал лежать на кровати, думая об образе, который меня настиг. Воспоминания проносились словно распутанная пленка. Ее кадры прокручивали один сюжет за другим. Без мотора. Без титров. Именно здесь, лежа в палате рядом с другом-кондиционером, я вспомнил…я вспомнил все, что скрывало в себе мое бетонное сознание. Три года амнезии — года, которые никогда не должны были истлеть. «Прости, что не сдержал обещания» — подумал я, впершись взглядом в зеленый потолок. Внутри было искажено. Тело было слабым, отдавая необъятной тишиной. Глаза были покрыты невидимой пеленою, через которую отдавал тусклый свет лампы. Пелена пронизывала их, проникая все глубже и глубже, подобно паразиту, который ставит своей целью свести вас с ума. Вы чувствуете его. Вы слышите его. И он вас видит. Однако это вовсе не паразит и не пелена — все это часть вашего разума, которая старается сберечь вас от той части воспоминаний, которой не должно было существовать. Однако она есть. И она наблюдает за вами из себя, когда вы спите или бежите марафон. Она неотъемлема от вас, и вы это знаете. Разве вы ее не видите, как я ее вижу сейчас?

Что это?

ПУСТОТА

Почему же я ее чувствую?

ПОТОМУ

ЧТО

ТЫ

БЫЛ

СЧАСТЛИВ

С

НЕЮ

Что с ней теперь?

Ответь мне

А

ты

разве

не

знаешь

в е

з н

а е

р п

о

м

н

и

ш

ь

Сатоко…

Глава 2

Спустя три дня меня выписали из поликлиники, хоть я мог и покинуть этот дом, пропитанный йодом, в первый день. Однако я не хотел, чтобы кто-то видел меня в столь запущенном состоянии. Рюцике я звонил не часто, говоря, что иду на поправку. Мне не хотелось обманывать ее, но так было бы правильней для нас. Для всех. Из университета меня предупредили, что в мое отсутствие они наняли временного преподавателя из токийского университета, и просили отметить, когда смогу вернуться. «Значит, из токийского. — подумал я, будучи в лечебной палате. — Долгий путь пришлось проделать, чтобы добраться до Саппоро. И чего им захотелось нанимать преподавателя из столицы…». Больше всего мне не хватало моего товарища — кондиционера. Все же он был неплохим малым с гудящим мотором. Наверное, также вспоминает меня или не заметил того, как я исчез. Как бы то ни было, он был рядом и разделял всю мою раздирающую боль. Лучший из кондиционеров.

По просьбе ректора университета я взял двухнедельный отдых, чтобы восстановиться после аварии. И действительно, мне было трудным держать кисть перед холстом, так как всплывали воспоминания о Сатоко, из-за чего по руке проносилась непреодолимая судорога. Я решил на некоторое время отложить работу над картинами и переехал к Рюцике. Вместе с ней мне не приходилось думать об утерянном прошлом или о невозможности управлять своим телом. Мы вместе просыпались, вместе слушали старые виниловые пластинки и вместе обсуждали планы ее дизайнерских проектов. Пожалуй, есть нечто необъятное, когда живешь с любимым человеком. Может, это «нечто» называется гармонией или счастьем. Сложно ответить.

По ночам я часто пребывал в помутненном состоянии. Тело не принадлежало мне в ночные часы, так как просачивались одна «пленка» за другой о ранней жизни. Как мне сказала на утро Рюцике: по моему телу проступал холодный пот, поэтому она накрывала меня двойным одеялом и растирала тело, чтобы привести его в порядок. Все это время Рюцике старалась не показывать своего беспокойства о произошедшем, однако в ее глазах я замечал искру сильной заботы и понимания, с которой она смотрела на меня каждый день. Как бы то ни было, я знал, что во всем этом она любила меня, и о большем я не хотел и думать. Мне было трудным объяснить ей того, чего я для себя не понимал. Сам себе я казался прилившимся к берегу бездыханным телом. Оно лежит на самом краю моря с прилипшими водорослями и смотрит…никуда. Оно же мертвое. Куда смотрит мертвец, когда оказывается выброшенным на сушу? Может быть, «пленка» продолжает крутить фильм снова и снова, но он не видит ее. Он в другом зале, где всегда темно. И лишь слышит, как звук динамиков стихает и превращается в тяжелую пустоту. Вам ее не осязать. Не спросить. В одно мгновенье вы сливаетесь с нею и становитесь частью ее бесконечности.

«Разве вы существуете?»

«Я…существую?»

В один день по случаю удачного климата мы решили прогуляться вечером в Мариама парке. В воздухе стоял запах наступления майской суеты. Молодые девушки гуляли в коротких юбках, провожая взглядом покосившихся парней. Мы проходили по старой узкой тропинке вокруг озера, полного разноцветных уток. Рюцике подкармливала их куском мягкого хлеба, который продавал паренек с тележкой. Все это придавало ей детское очарование или нечто подобное, что я пытался объяснить для себя. Мне это напомнило о первом знакомстве с Сатоко, будучи уже выпускником художественного университета. К этому времени стояла теплая летняя погода 1981 года. Она фотографировала уток-мандаринок на пленку для одного гуманитарного проекта. Не знаю, что тогда меня заставило подойти к ней. Мысли кажутся рассеянными, словно разглядываешь мир через матовое стекло объектива. Но я отчетливо помню, что она была в коротких шортах и спортивной майке, прикрытой теплого цвета рубашке. Волосы были аккуратно убраны в хвост, от чего ее лицо обретало особую выразительность. Я встал позади нее и бросил имеющий у себя кусок послеобеденного хлеба. И все утки бросились на него, словно разъяренные вороны на сырую плоть. Она плавно обернулась ко мне и также легко встала, открыв свое обаяние в проскользнувшей улыбке.

— Вы…вы часто здесь бываете? — спросила она с некоторым заиканием, что нисколько ее не смущало.

— Я прохожу через парк, когда добираюсь до дома. — ответил я, рассматривая старый фотоаппарат в ее руках. — Если вы хотите поймать кадр с утками, то лучше их приманивать на кусок хлеба. Они, знаете ли…голодные.

— Хм-м, а-а может вы мне и поможете их… «наловить»?

— собираетесь приготовить уток?

Она рассмеялась всем своим телом, от чего ее хвостик упал на плечо. Хоть я не был с ней знаком, но у меня не было мысли завлечь ее в бар или переспать на одну ночь. Меня всего осенила летняя простота, что я рассмеялся в ответ.

— Сатоко Наоба. — сказала девушка и приклонила голову.

— Исумара Кановаки.

Так я и познакомился с Сатоко летом 1982 года. Мы весь день снимали уток в разных ракурсах. Она дала мне запечатлеть несколько кадров, на которых она смотрит в объектив широкими глазами, сменяя одну позу другой. Не знаю, что я должен был на самом деле испытывать в тот момент, но казалось, что мы были знакомы с раннего детства. Будто я увидел старую подругу у озера и начал расспрашивать ее об экзаменах, о сексуальном опыте и любимой пластинке Eagles. Последнее мне давалось вспомнить с особым трудом. Голову начал пронизывать усиливающий свист, стоящий извне моего сознания.

Знакомство с Сатоко было чем-то негаданным для меня. Она словно появилась из неоткуда, ведь имей возможность я увидеть ее у озера ранее — я бы прошел мимо и жил своей жизнью, как и каждый студент, окончивший университет. Но я остановился. Пошел наперекор судьбе. И больше никогда ее не забывал. Я должен был помнить ее. Должен помнить все, что было между нами. Что сталось с нею. И где я сейчас. Но…где она теперь?

Спустя неделю умерла мать Рюцике. Ей сообщил отец, который к этому времени был с ее телом. Причиной смерти стала сердечная недостаточность. Узнал я об этом, когда Рюцике лежала на полу, опершись головою к стене. Я прижал ее к себе, чувствуя, как в безумном ритме вздымается ее грудь. Тело трясло от невыносимого холода.

Поминки прошли в священном храме на острове в префектуре Хоккайдо. Ее отец смотрел на арку с живой женою, которая любила его всем существом. Теперь ее улыбка навсегда останется в его памяти. Он будет помнить ее каждый день, и от этого мне становилось больнее всего. После этого для Рюцике мир уже не был прежним. Для нас все было теперь не как раньше.

После похорон мы вернулись домой и переспали. Я медленно снял ее платье, и вместе легли на диван. Каждый не сказал ни слова. Ее дыхание было спокойным. В лице скрывалась искра скорби, уходящая в глубины ее образовавшейся пустоты. Иного решения для нас не было. Не существовало. Мы разделили одну общую и сильную боль, что сплотила наши тела. Я лежал позади нее, сжимая в руке ее ладонь.

— Она знала, что умрет. — сказала Рюцике, продолжая лежать на боку. — Она…она была слишком сильной, чтобы бояться смерти.

— Она была замечательной матерью, если ты хранишь о ней память. — Я слушал ритм ее сердца, что отдавался во всем теле. — Тебе не за что винить себя.

Рюцике повернулась ко мне, от чего мы могли распознать дыхание друг друга в совершенной темноте.

— Исумара…

— Да?

— Если я больше не буду той Рюцике, которую ты знал, ты… будешь любить меня?

— Я очень люблю тебя, Рюцике. Люблю больше самого себя. И никогда не смогу тебя бросить, чтобы не произошло. Никогда.

По лицу Рюцике пробежали горькие слезы, скрещивающиеся на ее алых губах. Она приподняла голову и нежно поцеловала меня. Тот поцелуй ознаменовал начало нового будущего для нас, которое будет бросать по своему бесконечному лабиринту. Рюцике приподнялась на мне, открыв гибкость своего стана. Я придерживал ее за бедра, ощущая всю шелковистость ее стройного тела Она двигалась сильными толчками, от чего я кончил в нее второй раз.

Через два дня мне позвонил мой давешний друг и сосед по общаге Мицуморо. Его звонок был для меня неожиданным, ведь мы с ним не виделись после выпуска. Наверное, сейчас он работает в некотором агентстве близ Токио или расписывает картины для выставок. Он всегда был находчивым и одаренным студентом. И даже его еженедельные похождения за девчонками нисколько не оставляли плохого о нем мнении.

Конец ознакомительного фрагмента.