Постижение любви. Судьба советского офицера

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2009

Третья книга "Постижение любви" из серии романов под общим названием «Судьба советского офицера», представляет собой остросюжетное повествование о любовных приключениях главного героя полковника Дмитрия Теремрина, ищущего счастье и постигающего сущность и таинства настоящей любви. Мечты о Кате, матери его детей, перебиваются неожиданной встречей с Татьяной. Вновь наш герой на перепутье. На перепутье и другие герои книги. Синеусов пытается пробиться к сердцу Ирины, а Световитов продолжает ухаживания за Людмилой, с которой читатели уже встречались в предыдущих книгах. Сложные переплетения судеб героев показаны ярко, сцены прописаны изящным литературным языком, который помогает со всею пронзительностью показать постижение любви героями книги.

Глава первая

Заканчивалось ещё одно жаркое лето эпохи перестройки, завершением своим неумолимо приближая новую, страшную для страны эпоху перестрелки. Но впереди ещё было время благоденствия и успокоенности, время, когда не хотелось верить в грядущие беды, а оттого в них не очень и не всем верилось. Захватывали иные, сиюминутные заботы и хлопоты. Вот и Теремрину было не до того, чтобы размышлять о чём-то глобальном.

Это лето принесло ему немало тревог и волнений. А начались они встречей в Пятигорске со своей давней, яркой и несколько уже позабывшейся любовью. Но если сама по себя встреча с Катей ничего кроме тёплых и грустных воспоминаний принести не могла, то подозрение на то, что дочь, которая отдыхала с ней — его, Теремрина дочь, взволновало не на шутку. А спустя некоторое время и вовсе обрушилось на него известие ошеломляющее. У Кати не одна дочь. У Кати после их встречи в Пятигорске родились сын и дочь — его сын и дочь.

Ещё не успев осознать всё это, Теремрин узнал, что его дочь Дашенька познакомилась в доме отдыха с его и Катиным сыном Димой и между ними возникла, хоть пока и юношеская, но сильная и яркая любовь.

И теперь он принял единственно, на его взгляд, верное решение, увезти Дашеньку подальше от Москвы до самого окончания каникул. Просто забрать из дома отдыха мало. Ведь Дима наверняка позвонит в Москву. А вот с Пятигорском связаться ему никак не удастся. А потом окончатся каникулы, и глядишь как-то само собою всё разрулится. По крайней, мере, отложатся дальнейшие встречи. Ну а там и время на решение вопрос появится.

Пятигорск выбрал не случайно. Туда можно было взять командировку, а уж в санатории устроиться ничего не стоит — давно дружен с начальником, немало сделал материалов для различных газет и журналов. Да и Даша мечтала побывать в Пятигорске. Легче убедить отправиться туда на остаток каникул.

Командировку Теремрин оформил быстро, ведь он жертвовал на эту поездку по редакционным делам свой отпуск, который был положен после выписки из госпиталя. Быстро получил документы, деньги и помчался на Курский вокзал за билетами. Уехать решил утренним поездом. Уже с билетами в кармане отправился к отцу. Времени, конечно, было не так уж много, но отец очень просил заехать, да и выпало окно, благодаря тому, что всё необходимое для командировки было готово.

Отец встретил упрёком:

— Почему не сообщил, что лежал в госпитале?

— Не стал беспокоить по пустякам. Так что ты хотел? Я завтра утром уезжаю в командировку, а мне ещё надо в дом отдыха за Дашенькой съездить.

— Пообедаем?

— Не откажусь.

— А позвал я тебя вот зачем. Мой отец, а твой дед генерал Алексей Николаевич Теремрин жив.

— То есть как? Ты же говорил, что…

— Я говорил с чужих слов, — перебил отец. — О его судьбе в России никто не знал, а если даже и знали, то единицы. Из суворовского клуба мне принесли два экземпляра свежего номера журнала, который издают зарубежные кадеты. Смотри, — и Николай Алексеевич, открыв нужную страницу, прочитал: «Генерал-лейтенант Алексей Теремрин. Записки начальника кадетского корпуса в зарубежье». И вот первая глава: «Над Россией небо синее». Видимо, взяты слова из известной песни. В рукописи же воспоминания о детстве. Ты встретишь знакомые названия и знакомые имена: «Спасское, Тихие Затоны, речка Теремра, священник Теремецкий Николай Фёдорович, его дочери — Варвара — твоя бабушка, Веруша, Надежда…».

Дмитрий взял журнал, ещё раз пробежал глазами строки, на которые указал отец, и проговорил:

— Надо же?! Просто не верится. А Бабушка!? Бабушка знает?

— Не спеши. Нужно подумать, как обо всём этом сказать бабушке.

Мать Николая Алексеевича и бабушка Дмитрия Николаевича, Варвара Николаевна, так и не рассталась с родными краями, несмотря на свой более чем преклонный возраст. Она была крепка здоровьем, но всё же годы делали своё дело, и сын не раз уже пытался перевезти в Москву. Она отказывалась наотрез.

— Ты отправляешься в командировку? Будет время подумать. Двадцатый век стал страшным для России, и, к сожалению, испытания ещё не окончились, а только начинается новый их виток, причём виток кровавый. Мне обидно то, что ты мечешься по жизни, как стрекоза из известной басни Крылова, которая лето красное пропела. Да и не ты один. Неужели ты и твои товарищи не видите, что происходит, неужели не понимаете, какая гроза назревает?

— Как тебе сказать?! Может, и чувствуем что-то неладное, да бежим от мыслей о том, — признался Дмитрий. — Кольнёт иной раз предчувствие, но тут, как тут спасительное: авось пронесёт, авось не будет ничего страшного, потому что страшного ничего не может быть. Точнее, очень не хочется, чтобы случилось, — поправился он.

— Мне иногда становится страшно другое. То, что тебя не интересует ничего, кроме бабьих юбок.

— Зачем ты так?

— Слушай и молчи… Я имею право учить тебя. Я имею на то право не только потому, что твой отец, но и потому, что остался верен памяти твоей матери, которая, как ты знаешь, погибла в пятьдесят шестом году во время Венгерских событий, погибла, спасая раненых, которых везла в госпиталь. Венгерские холуи американской демократии расстреляли и её и раненых, причём раненых, очень тяжелых. Эти холуи заокеанских зверей бесчинствовали, пользуясь тем, что первые дни мы, по милости хрущёвско-андроповских функционеров сражались с питекантропами и ублюдками от революции, вооружёнными до зубов, не имея боеприпасов. По вине их погибло много наших солдат и офицеров, по их вине погибла и твоя мама. Вот и выпала тебе судьба расти без материнской ласки. Да тебе ли одному! Коварный Запад искалечил немало судеб наших соотечественников. Ты рос без матери, я остался вдовцом, но я не разменял свою любовь на бабские юбки.

Дмитрий Николаевич предпочёл молчать. Ему, конечно, не были приятны нотации отца, но и возразить не мог — грешен, грешен, что уж там говорить.

— Молчишь?! Ну ладно. Вот теперь езжай за дочерью и помни, что воспитание детей, общение с детьми гораздо важнее амурных приключений. Нынешнее молодое поколение, а, кстати, и твоё, отчасти, придумало формулу: что там дети, дети вырастут и вылетят из гнезда, а ты, воспитывая их, молодость загубишь и счастья не увидишь. Вот и кричат теперь на каждом перекрёстке: бери от жизни всё! Это формула демократии, которую нам хотят навязать. А ведь такой подход осуждается при социализме. Так всем ли плох социализм? Словом, занимайся детьми и перестань порхать с ветки на ветку…

— Я бы и не порхал, если бы не разрыв с Катей! Ты же знаешь…

Когда сын уехал, Николай Алексеевич Теремрин долго ещё сидел в кабинете, размышляя о его судьбе. Дмитрий родился после войны, когда, казалось бы жить, да жить и радоваться мирной жизни, мирному небу, которое столько лет было дымным и грозным.

В победном сорок пятом многие, очень многие советские люди поверили в счастье, поверили, что сокрушено главное зло на Земле — гитлеровский фашизм. Не каждому было дано понять, что зло, как существовало, так и существует, что тёмные силы зла как не ненавидели Россию, так и ненавидят, и будут ненавидеть всегда, при любом государственном устройстве Великой Державы.

Теперь, вспоминая годы, предшествующие рождению сына и годы его детства, вплоть до гибели своей жены, а его матери, Николай Алексеевич вдруг подумал о том, что ведь и он, несмотря на то, что видел и понимал, значительно больше, чем видели и понимали его соотечественники. И он питал надежды на то, что самое страшное уже позади. Твёрдо знал одно: недавние союзники по антигитлеровской коалиции союзниками были вынужденными. Они просто не могли противостоять всеобщему общественному мнению — всеобщей ненависти к гитлеровскому фашизму, который ведь выпестовали и вооружили сами, чтобы попытаться с его помощью уничтожить Россию.

Но всё вышло не совсем так, как планировали тёмные силы — зло, выпестованное ими, вышло из-под контроля. Пришлось помогать ненавистному им Советскому Союзу, ненависть к которому разлилась зловонными помоями уже в первые послевоенные годы. Тогда Николай Алексеевич не знал многих фактов, которые были обнародованы позднее, но он, как командир дивизии, понимал, что международная обстановка не даёт ни малейшего повода к расслаблению. Это уже значительно позднее он прочитал многие обнародованные изуверские директивы тёмных сил зла, познакомился и с планами Даллеса, шкодливо гадившего нашей стране ещё в годы войны и ставшего идеологом коварной борьбы с Россией вскоре после победы. Он не раз потом перечитывал эту директивы, наполняясь гневом на тех нелюдей, которые не хотели дать жить спокойно и счастливо ни одной стране мира, а в первую очередь, России. Даллес писал:

«Окончится война, кое-как всё утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, — всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников, своих союзников в самой России.

Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.

Литература, театры, кино — всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и подымать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства, — словом, всякой безнравственности…»

Николай Алексеевич вспомнил вышедший в годы перестройки фильм «Анкор! Ещё Анкор!». Он, видевший воочию обстановку в частях и соединения Советской Армии после войны, поразился столь циничной клевете, которую представили на экране создатели фильма. Фильм был сделан в духе директивы Даллеса и других омерзительных планов врага в отношении России. Такой фильм был невозможен при Сталине, да и в годы инерции сталинизма никто бы не решился выступить с подобной мерзостью.

Впрочем, Николай Алексеевич в тот день ещё не мог знать, что всё это только цветочки. Свобода от совести и наплевательство на реализм, названное плюрализмом, позволят пятой колонне, поднявшей голову в России создавать и не такие опусы.

Он думал о судьбе сына и судьбе его поколения, он вспоминал как привёз Дмитрия в Калининское суворовское военное училище, как потом приезжал туда к нему в гости, вспоминал его товарищей, многих из которых хорошо знал, вспоминал годы учёбы сына в Московском высшем общевойсковом командном училище, когда начальником училища был замечательный генерал, причём его тёзка, Николай Алексеевич Неелов. Обстановка в суворовском училище — особенная. Несмотря на строгость правил — ведь это не обычная школа — в каждом командире, каждом офицере-воспитателе чувствовались доброта, отеческая забота. И в Московском общевойсковом, несмотря на то, что дисциплина там на несколько порядков строже, каждый курсант окружён заботой, чаще незримой, ведь на первом месте всегда должны стоять строгость и требовательность. Что цементировало армию, которая являлась как бы государством в государстве? Защищённость каждого военнослужащего. И вот с приходом на должность Министра обороны, некоего Язова всё неотвратимо разрушается. Этот перестройщик не ленился, проезжая по Москве, выпрыгивать из автомобиля и чуть ли не с кулаками бросаться на офицера, если замечал нарушения формы одежды. Нет слов. И самого Николая Алексеевича крайне возмущало, когда офицер нёс фуражку подмышкой, или был одет в мятый мундир. Но кто виноват? Не сами ли господа перестройщики в погонах с большими звёздами вполне серьёзно рекомендовавшие офицерам ходить на службу в гражданской одежде и там переодеваться, поскольку участились нападения бандитских шаек, финансируемых демократами, на людей в погонах, особенно старших, заслуженных. Так избили нескольких преподавателей академий.

Судьба послевоенного офицерского поколения! Да, это поколение не застало испытаний войны — неудач сорок первого и страшной харьковской трагедии сорок второго, когда Тимошенко и Хрущёв, направили во вражеский котёл и бросили там на произвол судьбы уже закалённые в боях соединения, многие из которых были гвардейскими, когда в плен действительно попало большое количество солдат и офицеров — во всяком случае, большее, нежели в сорок первом году. Недаром же Сталин в Директивном письме Военному совету Юго-Западного фронта прямо указал: «Это катастрофа, которая по своим пагубным результатам равносильна катастрофе с Ренненкампфом и Самсоновым в Восточной Пруссии». Он сравнил катастрофу 1942 года, организованную Тимошенко и Хрущёвым не с сорок первым годом, а с катастрофой Первой мировой войны.

Впрочем, во многом ли легче было пусть не всему тому поколению, но значительной его части в послевоенные, особенно в послесталинские годы? Хрущёвская оттепель, знаменита гибелью Новороссийска, за которую пострадал не командовавший флотом Горшков, а блистательный адмирал Сталинской закалки Николай Герасимович Кузнецов. Хрущёвское правление знаменито расстрелами мирных жителей Новочеркасска и Грозного. Когда, в какие времена было, чтобы руководители Русской Державы приказывали армии стрелять в народ? Николай Алексеевич мог найти в истории лишь единичные случаи. Разве что в 1584 году, когда пришла весть об отравлении Великого и любимого народными массами Государя Иоанна Грозного, огромная толпа собралась на соборной площади. Требовали предъявить боярина Никиту Романова, родного брата Царицы Анастасии, отравленной сожительницей Адашева — Царицы, обожаемой всеми Русскими и ненавидимой русофобами. Годунов приказал стрелять по толпе. Он ещё не был Государем, ему ещё предстояло отравить сына Иоанна Грозного — Феодора Иоанновича. Но Годунов уже счёл себя вправе поступать так, как поступали нередко правители зарубежные. Конечно, кто-то подумает о 9 января 1905 года. Но мало, кому известно, что тогда в основном стреляли в солдат из толпы, а войска лишь вынуждено отвечали на огонь, причём вовсе не по приказу Царя, который узнал о событиях лишь по возвращении в столицу. Что же касается Ленского расстрела, организованного британскими владельцами приисков, которые довели русских рабочих до состояния отчаяния, то Николай Второй строго наказал исполнителей воли зарубежных воротил-нелюдей. Ни Русское правительство, ни Царь в расстреле повинны не были.

А вот в Новочеркасске в народ стреляли, причём армия стрелять отказалась, и солдатам выдали холостые патроны. А когда залп холостыми, да и то в воздух, был дан, под шумок с чердака и верхних этажей обкома ударили наёмники из пулемётов, и положили народу побольше, чем и 9 января 1905 года и во время Ленских событий.

При Хрущёве армию старались унизить всячески. Счастье, что Дмитрий Теремрин, сын Николая Алексеевича, учился и служил при Брежневе. Но тут нагрянули горячие точки. Как же без них продолжать уничтожение лучших советских офицеров? Блистательный командующий ВДВ Василий Филиппович Маргелов предлагал решить афганскую проблему в несколько часов высадкой воздушно-десантных дивизий на перевалах. Путь для тех, кто выступал против поддерживаемого СССР афганского правительства, был бы отрезан и всё окончено в кратчайшие сроки. Так, в течение 4 часов, решил чехословацкий вопрос Андрей Антонович Гречко, опираясь в первую очередь на Маргелова. Но министром был уже не Гречко, а Устинов. Они с Андроповым отстранили Маргелова, отправили в отставку. Затем Андропов организовал утечку информации, и когда советские дивизии, в том числе и дивизии ВДВ, перешли границы Афганистана, их уже ждали. Дивизии ВДВ шли в колоннах. Десантироваться им не дали. Антиправительственные силы благополучно укрылись в горах, спасённые антироссийскими силами в руководстве СССР. Началась затяжная война, переломавшая столько судеб.

«А если б не эта война, как бы сложилась судьба Дмитрия? — подумал Николай Алексеевич. — Да, служба у него складывалась успешно. Но личная жизнь? Он долго не мог забыть свой юношеский роман с подругой детства Наташей, а потому холостяковал. И вдруг такая любовь в Кате!»

О Кате Дмитрий Теремрин не сразу рассказал отцу. Да и не было времени рассказать. Горячая точка, жестокие бои и жестокое ранение. Николай Алексеевич часто бывал у сына в госпиталях. Сначала ездить приходилось далеко. Затем, когда дела пошли на поправку, Николай Алексеевич сам перевёл его в клинику Военно-медицинской академии. Покончить с последствиями ранения, которое было у Дмитрия, надёжнее именно там. Да и в клинике той работал сослуживец Николая Алексеевича по Венгрии. А ведь Дмитрий вполне мог попасть в Бурденко. Вот как повернулась судьба. Попади он в Бурденко, всё могло сложиться иначе. О Кате Дмитрий рассказал отцу лишь тогда, когда миновала главная опасность — были опасения, что он не сможет встать на ноги. Пока эти опасения сохранялись, Дмитрий не хотел ничего о себе сообщать. Он сказал отцу, что позвонит Кате сам, когда на своих ногах вернётся в Москву. Позвонит сразу, из автомата, с вокзала.

Николай Алексеевич помнил, как сын вошёл в дом. Не трудно было догадаться, что он сражён каким-то личным горем. Нет, со здоровьем всё выровнялось. Оказалось, что Катя вышла замуж.

А потом были заботы о том, чтобы остаться в армии. Нашли место более спокойное — военную кафедру медицинского института. Так боевой комбат получил должность, на которой обычно дослуживают до пенсии. Но он ушёл оттуда в военную печать, он ожил, и как будто бы всё прошло бесследно. Правда, в институте женился. Николай Алексеевич не очень одобрял женитьбу на провинциалке, но Дмитрий резонно заметил, что уж и сам давно стал провинциалом. То дальние гарнизоны, то горячая точка, то госпиталя.

Он вспомнил, что с час назад, прощаясь с сыном, назвал его бабником. Правда, без зла назвал, так, по-свойски. И тогда-то Дмитрий сказал: «Если б не разрыв с Катей, ничего бы этого не было. И никого бы у меня не было, кроме неё одной!».

И подумал он теперь, сидя в своём кабинете и глядя на то, как вдалеке, медленно оседает в кварталы домов закатное солнце: «Упрекая человека, укоряя за какой-то поступок, стоит, наверное, подумать и о том, как складывалась его судьба! Об этом мы часто забываем». И уже с доброй усмешкой вспомнил, как сын, защищая от какого-то хулителя Екатерину Великую, настойчиво, несколько раз повторил фразу из «Чистосердечной исповеди» Государыни: «Если бы я смолоду получила мужа, которого любить могла, вечно к нему не переменилась!»

И подумалось: «Может, действительно всё в личной жизни Дмитрия было бы по-иному, не случись этого досадного разрыва с Катей. А кто виноват? Всё та же западная сволочь, которая не даёт спокойно жить Русской Державе, окружая её базами, составляя бесчисленные планы агрессий. И приходится воинству Советскому, как когда-то воинству Русскому, прежде думать о безопасности Родины, а потом уже о себе, о своей личной жизни, о своей судьбе!»

Он вовсе не собирался оправдывать сына, просто хотел объяснить его поведение, объяснить поначалу хотя бы самому себе. Конечно, лучшее воспитание — это воспитание личным примером. Воспитание в хорошей, дружной, счастливой семье. Но семьи нет. И в том не его вина, а вина всё того же треклятого Запада. Николай Алексеевич не женился не только потому, что не хотел приводить в дом мачеху для сына, но и потому, что не мог забыть свою жену, любовь к которой сохранил на всю жизнь. В то же время, он, конечно, сознавал свой грех — у него была на фронте женщина, которая, как казалось ему, больше, чем походно-полевая жена. Он женился на ней, но вскоре увидел, что женился, совершенно не зная её. И вот теперь он до некоторой степени понимал сына, у которого было примерно то же самое — разными они были с женой людьми. Едва понимали друг друга. Но Николай Алексеевич не оставлял детей — он просто не успел их завести, и он не изменял первой жене, а просто, встретив любимую, которую считал погибшей, ушёл к ней, честно и открыто всё объяснив жене.

Быть может, если бы не дети, если бы и Катя была замужем и Дмитрий женат, но не имел детей, он бы сам первым сказал сыну, что им надо быть вместе. Разводиться ему с женой, а ей с мужем, и быть вместе. Но дети не позволяли принять такое решение по многим причинам. Он понимал, что Дмитрию нельзя более встречаться с Катей, но он же и понимал, что это невозможно. Был здесь лишь один крохотный плюс — Николай Алексеевич решил, что теперь-то уж сын прекратит заводить новые романы. И его очень обрадовало, что в свой любимый Пятигорск на этот раз сын едет с дочкой.

Глава вторая

Ещё не завершилась проверка дивизии, а Стрихнина уже не волновало ни то, что произошло в полку Световитова, ни грядущие выводы комиссии. Его приятель из Главного управления кадров сообщил, что приказ о назначении подписан. Начальник политотдела зашёл в кабинет, когда Стрихнин уже заканчивал разговор с Москвой.

— Товарищ генерал, не нравится мне один из представителей прокуратуры, этот, — он наморщил лоб, — Посохов, кажется. Да, полковник Посохов. Сегодня приглашал на беседу Амбалкину. Попросите Валентину выяснить у неё, о чём был разговор?

— Какой разговор? — переспросил Стрихнин, который словно и не слышал просьбы.

Начальник политотдела пояснил подробнее.

— Вот сами и попросите, я разрешаю. Мне не до этого. Приказ подписан.

— Поздравляю. Нового комдива уже назначили?

— Не знаю. Мне пока негласно сообщили только о приказе. Жду теперь нарочного с выпиской.

— Вы всё же поинтересуйтесь, пожалуйста, — попросил начальник политотдела, которому особенно важно было знать, кто возглавит дивизию.

Всё повернулось столь неожиданно. Куда теперь подует ветер. Ведь состряпанное обвинение против Световитова могло рассыпаться в один момент. Какая уж тогда партийная комиссия с персональным делом?!

— Сейчас позвоню, — сказал Стрихнин. — Поинтересуюсь. Да ведь и мне нужно узнать, кому дела сдавать. — Начальника штаба вчера в госпиталь положили, а заместитель мой, как вы знаете, увольняться собирается.

— Ну что из того? Пусть порулит пока.

— Жаль политработников не принято на строевые должности назначать, а то бы я вас оставил, — сказал Стрихнин, но в этот момент на другом конце провода отозвались, и он задал вопрос высокому начальству:

— Я могу сдавать дела? Хорошо… Есть… Ещё раз спасибо за поздравление. Слушаю, слушаю вас, — повторял Стрихнин, и начальник политотдела видел, как он меняется в лице. — Кому вы сказали? Да ведь у него же в полку…, — видимо, там перебили, потому что Стрихнин замолчал, выслушивая какие-то указания. — Но я против… Есть, есть не пререкаться, есть принять к сведению. Есть, сдать дивизию Световитову.

Разговор закончился, а Стрихнин всё сидел, оторопело глядя перед собой. Начальник политотдела предпочитал молчать, ожидая, что будет дальше. Наконец, он проговорил:

— Это чёрт знает что такое. Сдать дивизию Световитову! Вы представляете? Они там все с ума сошли.

Остальные, присутствовавшие в кабинете офицеры, молчали, не решаясь поддерживать ту или иную точку зрения. Тем более, как окончательно стало ясно, Стрихнину оставалось командовать дивизией считанные дни. Что же касается Световитова, то, по всей вероятности, Стрихнин явно недооценил его связи.

— Так что вы там говорили о партийной комиссии? — со скрытой издёвкой спросил Стрихнин у начальника политотдела.

— Полковник Посохов, говорю, что-то там раскапывает. Защищает он Световитова.

— И что вы предлагаете?

Этот вопрос окончательно поставил начальника политотдела в тупик.

Обстановку разрядили вошедшие в кабинет генерал-лейтенант, возглавлявший комиссию и полковник Посохов.

Стрихнин встал и доложил о том, что приказ о его назначении подписан.

— Знаю, — отрезал генерал-лейтенант и прибавил: — Но одно дело нужно всё-таки довести до конца.

— Какое дело? — поинтересовался Стрихнин.

— Дело о клевете на подполковника Световитова.

В кабинете наступила тишина. Начальник политотдела нервно теребил в руках листок бумаги.

— Полковник Посохов, покажите копию документа. Сам документ подшит в дело, — сообщил генерал-лейтенант.

Посохов положил лист бумаги на стол командира дивизии. Тот стал читать и, дойдя до того места, где Амбалкина указывала, что оговорить Световитова ей велела Валентина Гусарова по просьбе командования, прочитал написанное вслух и произнёс с укоризной, обращаясь к начальнику политотдела:

— Что же это вы, товарищ полковник, выдумали? Не ожидал, не ожидал. Партийную комиссию собирались ввести в заблуждение? Персональное дело сфабриковали?!

Начальник политотдела понял, что оправдываться бесполезно. Стрихнин уже мысленно покинул дивизию, а потому хотел остаться чистеньким.

— Виноват, — промямлил начальник политотдела.

— Вот кого надо разбирать на партийной комиссии, — сурово сказал генерал-лейтенант, указывая на политработника. — Подполковник Световитов — лучший командир полка в дивизии. И не его вина, что разгильдяи, по существу, даже преступники, всего три недели назад переведённые в его полк, совершили такое. Их надо было судить ещё после первого, хорошо известного вам случая издевательства над молодыми солдатами. Таков вывод комиссии. Пригласите в кабинет Световитова. Он ждёт в приёмной.

Стрихнин передал распоряжение по телефону и, прежде чем Световитов вошёл в кабинет, успел сказать с нарочитой убеждённостью:

— Совершенно с вами согласен. Я это определил сразу, а потому был иногда особенно строг к нему, чтоб не расхолаживался в наших пенатах. У него в развёрнутом полку в Германии, небось, личного состава побольше, чем во всей дивизии.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к командиру дивизии? — чётко проговорил подполковник Световитов и, получив разрешение, доложил: — По вашему приказанию прибыл!

— Ну что ж, Андрей Фёдорович, — сказал Стрихнин. — Комиссия высоко оценила ваши способности и потенциальные возможности. Вам действительно тесны рамки полка сокращённого состава, а потому, покидая дивизию, я сдаю командование вам.

Стрихнину теперь очень хотелось выдать это решение за своё, но он не мог исключить того, что там, наверху, возложить командование дивизией на Световитова решили не без консультаций с генерал-лейтенантом, возглавлявшим комиссию. Он не ведал только одного — решение принято назначить Световитова комдивом или поручить лишь временное исполнение должности до назначения нового командира.

Световитов не сразу поверил в то, что сказал Стрихнин. Он несколько оторопело огляделся. Генерал-лейтенант тепло улыбнулся ему, улыбался и Посохов. А вот начальник политотдела, продолжая теребить какой-то листок бумаги, смотрел в одну точку перед собой, не решаясь поднять глаз на нового, пусть даже временного комдива. Впрочем, планов высокого начальства в кабинете никто не знал, кроме генерал-лейтенанта, который первым подошёл к подполковнику и поздравил его так, как поздравляют с новым назначением…

— Теперь собирайтесь в Москву… Необходимо пройти ряд собеседований, в том числе и в Центральном комитете партии — сказал он.

— Есть собираться в Москву!

Генерал-полковник Григорий Александрович Рославлев с интересом просматривал личное дело офицера, который должен был с минуты на минуту прибыть к нему на беседу.

«Неужели тот самый Андрей Световитов? — гадал он, пытаясь вспомнить что-то далёкое, почти позабытое. — Окончил Калининское суворовское военное и Московское высшее общевойсковое училища, отец — писатель, — отмечал он. — Да, всё как будто бы сходится».

В личном деле была подробно расписана служба офицера, но всё это не имело отношения к той внезапной догадке, которая взволновала генерала и взволновала совершенно не случайно. Его внимание было приковано совсем не к тем данным, которые необходимы для беседы по поводу нового назначения офицера на высокую должность, а именно к тому, что вызвало воспоминания.

«Похоже, это действительно Андрей Световитов, который ещё курсантом ухаживал за Алёнкой, и чуть было не стал моим зятем?», — размышлял он.

По поводу Световитова звонили и его старинный друг генерал-лейтенант Чернопятов, и генерал-лейтенант Неелов, в бытность которого начальником Московского ВОКУ, он, Рославлев, командовал курсантской ротой. Сейчас удивлялся, как не обратил внимания на фамилию, которая была знакома. Решил, что речь идёт об однофамильце? Но фамилия довольно редкая. Скорее он просто предположить не мог, что, казалось бы, недавний курсант, мог уже пять лет откомандовать полком и теперь рассматриваться в качестве кандидата на должность командира соединения.

Родители долго считают своих сыновей и дочерей детьми. Не мог и Рославлев осознать, что его дочь Алёна уже выросла, не мог осознать даже несмотря на то, что у неё был сын. Всё считал маленькой, а потому и не соотнёс Световитова, представленного к назначению на должность командира соединения, с тем Световитовым, коего, казалось бы, совсем недавно знал курсантом.

Подполковник Световитов должен был вот-вот прийти на беседу. Рославлев знал, что он попал в какую-то неприятность, которая и заставила вспомнить о нём, направленном после пяти лет службы в Группе Советских войск в Германии в должности командира гвардейского мотострелкового полка, на полк сокращённого состава в кадрированную дивизию. Вспомнили и решили, что он, в офицерской молодости своей участник боевых действий, имеющий боевые награды, достоин значительно большего, нежели полк сокращённого состава, тем более, компетентная комиссия убедилась в его полной невиновности в чрезвычайном происшествии.

Когда принесли личное дело офицера, Рославлев сразу обратил внимание на фотографию. Лицо показалось знакомым. Он посмотрел на год выпуска Световитова из училища. Этот год был памятен окончанием школы его дочерью Алёной. Ну, а данные о родителях прочитал так, для порядка. Всё совпало.

«Когда же это было? — прикинул Рославлев. — Да, уж, пожалуй, с десяток лет прошло. Если точно — одиннадцать, ведь Алёна в тот год окончила десятый класс, а Световитов перешёл на четвёртый курс Московского ВОКУ, то есть ступил на последнюю ступеньку перед офицерским званием.

Рославлев не раз вспоминал их чистый, светлый и красивый роман. А причины для таких воспоминаний и для некоторых сожалений были. Он до сих пор толком не знал, почему вдруг, ни с того ни с сего, произошла размолвка, причём произошла она буквально накануне того дня, когда Андрей, новоиспечённый лейтенант, собирался, по словам Алёны, просить её руки.

Впрочем, начинался роман не так уж и гладко. Это ведь для теперешнего возраста Алёны и Андрея разница в четыре года не имеет значения. А тогда! Ей было шестнадцать, а ему — двадцать лет. А потому, когда на одном из танцевальных вечеров в Военном санатории Эшери (впоследствии, в годы демократии превращённом в руины грузинскими мастерами разрушать и уничтожать и не способными что-либо создавать), Алёну стал усиленно приглашать почти на каждый танец молодой человек, явно старший её по возрасту, это вызвало некоторую озабоченность. Рославлев отдыхал с женой и дочерью. А тот активный молодой человек — с отцом. С отцом-то и поговорил Рославлев однажды, впрочем, поговорил более чем деликатно. Отец, как выяснилось, был писателем, причём военным писателем. Он успокоил, с полной уверенностью заявив, что сын правильно воспитан и ни в коем случае не позволит ничего такого, что не должен позволять юноша в отношении совсем ещё юной девушки.

Знакомство продолжилось и после возвращения в Москву. Андрей почти каждое увольнение проводил у Алёны в гостях, и стал в их доме почти своим, но вдруг произошло что-то такое, о чём Алёна отказалась говорить, заявив только, что более не хочет даже слышать об Андрее.

«Что же стряслось? — попытался вспомнить Рославлев. — И почему до сих пор не покидает чувство некоторой досады оттого, что случилось всё так, как случилось?».

Это чувство не проходило ещё и потому, что Алёна не раз, то вскользь, то прямо заявляла, что жалеет о размолвке с Андреем. И вот теперь она одна, но одна вовсе не потому, что нет поклонников — их хоть пруд пруди. Одна, потому что нет любви, а испытание, свалившееся на её ещё не окрепшие плечи, дало представление о том, что такое Любовь в высоком смысле этого слова.

Размышления прервал телефонный звонок. Порученец доложил, что прибыл подполковник Световитов и попросил разрешение представить его.

— Пусть заходит, — сказал Рославлев. — А в вашем присутствии необходимости нет. Сам представится.

Дверь открылась и на пороге длинного, вытянутого вдоль окон кабинета с длинным столом и рядом стульев по бокам, появился высокий подтянутый военный, с очень молодым, чем-то даже юным лицом. Русые волосы, добрые глаза, открытый взгляд и поразительная выправка, которой могут похвастать, пожалуй, только общевойсковые командиры, а среди них, в первую очередь, кремлёвцы.

— Товарищ генерал-полковник, подполковник Световитов прибыл для беседы, — доложил офицер, которого Рославлев узнал бы, наверное, сразу, даже если бы не успел ознакомиться с личным делом.

Да, он возмужал, несомненно, возмужал. В движениях — уверенность, во взгляде — твёрдость, и никакого подобострастия, никакой робости перед высоким начальством. Рославлеву в этом кабинете приходилось видеть всяких, приходилось видеть и таких, которые готовы были вползать и выползать на четвереньках, поминутно кивая головами по поводу и без повода, напрасно надеясь тем самым снискать благорасположение.

Световитов держался с достоинством, глядел смело. Уже хорошо! А, главнее, необходимо для той роли, на которую готовили его. Беседа с Рославлевым являлась решающей в цепи бесед и собеседований, и он с удовлетворением отметил, что офицер держался молодцом.

— Здравствуйте, Андрей Фёдорович. Садитесь, пожалуйста, — приветливо сказал Рославлев, поднимаясь навстречу и протягивая подполковнику руку для приветствия.

Тот ответил, как водится:

— Здравия желаю, товарищ генерал-полковник!» — и опустился в кресло на секунду позже, чем это сделал Рославлев.

Григорий Александрович пристально посмотрел на Световитова, пытаясь определить, узнал ли тот его. Определить это не удалось. Либо Световитов не узнал, либо виду не хотел показывать. Впрочем, в те далёкие годы Рославлев был ещё полковником. Это потом он взлетел неожиданно быстро. Причина одна — участие в боевых действиях и участие весьма значительное, связанное с выполнением специальных и ответственных задач.

— Приходилось ли прежде бывать в военном отделе ЦэКа? — спросил Рославлев, чтобы начать разговор.

— Нет, не приходилось.

— Вот к этой беседе, которая состоится на днях, мы с вами и должны подготовиться.

Разговор был непринуждённым. Говорили об участии в боевых действиях, о методах работы командира полка в мирной и боевой обстановке. Рославлева интересовала подготовленность Световитова и к более высоким должностям. От решения назначить Световитова командиром дивизии сокращённого состава, временное командование которой уже было ему вверено, ещё не отказались, но поступили и другие предложения. Время было горячее. Политическая борьба в стране нарастала, и каждая сторона стремилась сосредоточить в своих руках силы для этой борьбы. Несколько соединений Советской Армии были подготовлены к передаче в Пограничные войска КГБ СССР. Некоторых командиров дивизий решено было заменить. Одна сторона, которой дорога была судьба Державы, подбирала на высокие должности людей честных, преданных, бескомпромиссных, другая —

подыскивала подобных Стрихнину, чтобы управлять ими.

— Как поживает отец? — неожиданно спросил Рославлев. — Над чем сейчас работает?

Световитов ответил не сразу, какие-то мгновения он словно изучал генерала, и Рославлеву так и не удалось понять причину этого испытующего взгляда. То ли подполковник узнал его, то ли, узнав уже в первые минуты беседы, теперь пытался определить, узнан ли сам.

— Пишет роман «Века и поколения». Сложный роман. Современность переплетается с историей.

— Кланяйтесь ему. Я почитатель его творчества, — сказал Рославлев. — Ну а что ж это у вас с личной жизнью нелады? Убеждённый холостяк? В былые времена о продвижении пришлось бы забыть. Это теперь вольности и попущения большие. И всё же должность, на которую вас рекомендуем, предполагает порядок в семейных отношениях. Жениться пока не собираетесь? Ведь надо бы.

— Как партия прикажет, — с улыбкой сказал Световитов. — А если серьёзно, трудно найти подходящую кандидатуру на должность начальника личного тыла.

— Отчего же? Разве мало на свете хороших девушек? Неужели ни одна не тронула сердца?

— Вы, наверное, и сами сможете ответить на свой вопрос, Григорий Александрович, — сказал Световитов, неожиданно для Рославлева назвав его по имени и отчеству. — Лишь одна девушка тронула моё сердце, но это было давно, и ушло безвозвратно.

— Значит, всё-таки узнал, узнал меня Андрей? — мягко проговорил Рославлев.

— Не сразу, но узнал. Высокое звание смутило.

— Да и у тебя для лет твоих звание немалое. Пожалуй, и я бы сразу не признал в бравом подполковнике курсанта, а лейтенантом я тебя, кажется, и не видел. Но как же я могу ответить на свой вопрос?

— Я однолюб, — молвил Световитов.

— Неужто, первая любовь оставила след?

— Увы, лучше не встретил, а хуже — не надо, — искренне проговорил Световитов и вдруг спросил, изменившимся голосом: — Алёна-то как поживает?

И столько было тепла в этой фразе, что Рославлев несколько растроганно проговорил:

— Вспоминает иногда о тебе, Андрей, — но тут же, словно спохватившись, прибавил: — Ну а в целом всё у неё хорошо, сын растёт…

Быть может, Рославлеву и нужно было бы сказать о судьбе дочери, но не захотел он в эти минуты говорить о неудачах в её семейной жизни. Сложные чувства охватили его. Да и не поверил он до конца, что Световитов действительно, до сей поры, не забыл первую свою любовь, потому и повторил для большей убедительности:

— Всё в порядке у неё. Сынишка радует. Она в нём души не чает.

— Правда? А назвали как?

— Владимиром.

О муже Световитов, разумеется, не спросил, а потому лгать не пришлось, хотя Рославлев и сам не знал, сказал бы или не сказал всю правду.

На протяжении разговора Рославлев не подходил к телефону, хотя один из аппаратов изредка позванивал. Да и не было нужды беспокоиться — о звонке высокого начальства порученец тут же доложит. Но теперь вдруг встал и ответил на один из звонков для того, очевидно, чтобы сделать паузу в разговоре и перейти, наконец, к главному.

Поговорив, вернулся в кресло и сказал:

— Было решение назначить вас, Андрей Фёдорович, командиром дивизии, которую вы, по существу, уже и приняли, но сейчас возникло иное мнение — вам будет предложено развёрнутое, полнокровное соединение. Будьте готовы к такому предложению, ну, а я, со своей стороны, считаю вас достойным назначения, о чём и доложу по команде.

Световитов встал, поняв, что разговор окончен, поблагодарил за доверие и спросил:

— Разрешите идти?

И снова у Рославлева мелькнула мысль сказать об Алёне, но что-то опять помешало, да и не знал он, как воспримет дочь возвращение к тому, что давно уже былью поросло.

Световитов покинул кабинет, отметил пропуск и вскоре оказался на улице, размышляя, чем занять предстоящий вечер. Вызов в Москву не был неожиданным, не были неожиданными и беседы, которые предстояло пройти. О них предупредил генерал-лейтенант, проверявший дивизию. Таков порядок назначения на должность командира соединения. Световитов спокойно поднимался от одной инстанции к другой, но здесь, на этом уже очень высоком рубеже, получился разговор, который не мог не взволновать его, не мог не всколыхнуть воспоминаний.

После беседы с генералом Рославлевым Световитов отправился к отцу, потому что никуда идти не хотелось — не то состояние. Дома никого не было, и он, расположившись в большой комнате, включил телевизор. Хотелось отвлечься от мыслей, но они набегали вновь и вновь, и увести от них не мог даже какой-то фильма, в смысл сюжета которого Андрей так и не вник. Выключил телевизор, подошёл к телефону, размышляя, кому бы позвонить. В Москве у него были знакомые женщины, но знакомые так, разве что для развлечений. Вспомнил Людмилу, вспомнил, скорее всего, в связи с советом Рославлева, что пора бы устроить свою семейную жизнь. Теперь уж и должность обязывала.

Правду ли он сказал Рославлеву? Действительно ли до сих пор не женился из-за того, что так и не смог забыть свою первую любовь? Вопрос очень сложный — даже более чем сложный. Он ответил именно так, как ответил, причём сделал это, совершенно не задумываясь, неожиданно для себя, словно кто-то невидимый и всевластный подсказал этот ответ, но теперь, имея возможность поразмышлять безо всяких помех, он вдруг подумал о том, что, вероятнее всего, сказал правду. Ведь все его попытки встретить спутницу жизни не увенчались успехом именно потому, что где-то в глубине души занозой сидела мысль: всё не то, всё несравнимо с тем, что было, с тем, что он знал, с тем, что чувствовал тогда, когда рядом была незабываемая Алёнушка Рославлева.

Он знал, что она вышла замуж вскоре после их размолвки. Ему сообщила о том её подруга Анастасия, которой он позванивал иногда, бывая проездами в Москве. Алёнушка вышла замуж, когда он служил от Москвы хоть и не близко, но, по крайней мере, в Союзе, а не в горячей точке, куда вскоре попросился сам, но не потому, что был убит горем из-за разрыва с возлюбленной, а скорее для того, чтобы испытать себя в настоящем деле.

Ему, сыну писателя, бывшего военным постольку поскольку, всё время казалось, что он в чём-то отстаёт от своих товарищей, что он не вполне командир, что он из другой среды, что ему так и не сделаться настоящим командиром. А стать настоящим командиром было его мечтой. Он много раз смотрел фильм «Офицеры», его манили испытания, но манили, разумеется, и высокие звания. Он помнил слова Суворова о том, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. И он мечтал стать генералом, не видя в своих мечтах ничего зазорного. Но не искал окольных путей к генеральским погонам, а хотел пройти путём прямым и честным, сколь бы ни был тернист этот путь.

Семья в жизни офицера занимает важное место, особое место, можно даже без преувеличения сказать, что первостепенное место. Наверное, быстрее и вернее это может понять дочь офицера, и, наверное, именно дочь офицера скорее может стать настоящей, боевой подругой.

Годы прошли, а он до мельчайших подробностей помнил тот свой отпуск перед четвёртым курсом, когда они с отцом отправились в Военный санаторий Эшери, что неподалёку от Сухуми. Это было время, когда республики, подобные Грузии, мирно и спокойно сидели на шее Советского Союза, а точнее, на шее Российской Федерации. Они забирали у неё в десятки раз больше, нежели поставляли. Грузины, а точнее их самостийные вожди-пигмеи ещё, быть может, даже и не мечтали видеть Абхазию без абхазов, а Южную Осетию без осетин. Санаторий располагался на берегу моря, в большом абхазском селе, над которым возвышалась высокая зелёная гора, а на вершине её, по преданию, был когда-то домик художника Верещагина.

Там и встретился он с Алёнушкой, там зародилось большое, светлое чувство, от которого и теперь остались в сердце грусть и печаль. Целый год продолжались их отношения, чистые, яркие. Но что же произошло потом?

Так случилось, что Алёну родители сразу после выпускных экзаменов увезли на море, в военный санаторий. Андрей очень переживал, что она не попала из-за этого на его выпускной вечер. Но не могли же её оставить одну в Москве? К тому же ей просто необходим был отдых после напряжённого года учёбы перед вступительными экзаменами в институт.

Всё бы ничего, но в тот же санаторий и в то же самое время отправились знакомые её родителей с сыном, сверстником Алёны. Причём Алена однажды упомянула о том, что мальчишка этот не раз пытался за нею ухаживать. И не то чтоб Андрей приревновал Алёну — совсем, как ему казалось, нет. А всё же было неприятно сознавать, что она будет с ним рядом постоянно в течение трёх с лишним недель, да не где-то, а на море, в настоящей сказке — санаторий был какой-то совершенно особый, в который путевку, особенно летом, просто так не возьмёшь.

Быть может, если бы не это обстоятельство, Андрей не пригласил бы на свой выпускной соседку по дому, с которой прежде, до знакомства с Алёной, у него был небольшой роман. Год назад он прекратил с нею всякие отношения, а тут вдруг, как назло, встретил случайно во дворе, когда привозил домой полученную перед самым выпускным вечером новенькую офицерскую форму. Слово за слово. Коснулись в разговоре предстоящего выпускного, и Андрей подумал, отчего не пригласить эту старую знакомую, ведь почти все его товарищи на вечере будут со своими девушками, а кое-кто даже и с жёнами.

Выпускной прошёл шумно, весело, но после него Андрей сразу уехал на дачу в Малаховку. В Москву вернулся, чтобы встретить Алёну из санатория. Лучше б не встречал. Остался дурной осадок от этой встречи. Алёна вышла из поезда не только с родителями, она вышла с тем самым своим другом детства. Конечно, Андрей знал о нём, но ведь знать одно — видеть другое. Этот тип изо всех сил старался подчеркнуть что-то особое в их отношениях с Алёной, хотя Андрей верил, что ничего особого там нет. И, тем не менее, ему было очень обидно, что не он отдыхал с ней и что скоро он окажется далеко, а этот тип будет постоянно рядом.

Андрей вручил цветы, проводил до машины, но ехать с ними всеми домой было неловко, ведь с дороги людям хочется отдохнуть, привести себя в порядок.

— Андрюша, милый, — говорила Алёна, — ну что ты нахмурился? Ну не переживай. Завтра встретимся.

— До отъезда осталось всего несколько дней, а тебя ещё послезавтра, как я понял из разговора, пока шли к машине, родители на дачу увезут.

— Нет, я не поеду. Ведь экзамены на носу.

— Из-за экзаменов?

— Скажу, что из-за них, а не поеду, чтобы последние деньки побыть с тобой.

И она не поехала.

Они встретились в пятницу, долго гуляли, но домой она к себе без родителей не пригласила, пояснив, что дома в эти дни будут сестра с мужем.

В субботу снова долго гуляли по полупустой Москве. Асфальт был мягким от зноя, у киосков стояли очереди за мороженым, шипели автоматы с газированной водой. Андрей говорил о своей любви, строил планы на будущее, хотя планы отдавали туманностью, поскольку Алёне предстояла учёба в институте, а ему — служба в дивизии далеко от Москвы. Они уже побывали в кино, съели мороженое в кафе у высотки на площади Восстания, и тут Андрей вспомнил, что в кармане у него ключи от квартиры дедушки и бабушки в этой самой высотке.

— Да, я чуть не забыл. Бабушка просила цветы полить. Может, зайдём?

Алёна не возражала.

Они вошли в вестибюль, напоминающий дворцовый зал с панно над массивными дверьми лифтов — в то время сталинские высотки оставались ещё непревзойдёнными по архитектурным достоинствам. Лифт поднял их на восьмой этаж в светлый холл с большими зеркалами.

Едва переступив порог, они задохнулись в поцелуе и как-то само собою оказались в комнате на диване. Андрей в тот день был необыкновенно настойчив, а Алёна, ошеломлённая этой дерзкой напористостью, медленно отступала, сдавая позиции. Возможно, это было потому, что она чувствовала некоторую неловкость, оттого, что не смогла быть на его выпускном вечере, что отдыхала в компании своего друга детства, на ухаживания которого хоть и не отвечала, но не слишком противилась им.

Да и Андрей вряд ли бы позволил себе дерзости, если бы не эта её поездка с другом детства. Нет, ездила она, разумеется, не с ним. Приятель, так же, как и она, отдыхал со своими родителями. Но Андрея мучил один и тот же вопрос: действительно между ними там ничего не было или? Он верил и не верил. Повод к неверию давало поведение этого субчика на вокзале. Правда, Алёна несколько раз одёргивала его, но… Если бы Андрей серьёзно задумался, то, конечно, пришёл бы к выводу о беспочвенности своей ревности, но попробуй задумайся, когда перед глазами тип, который оказался удачливее, который так или иначе, но провёл рядом с нею два с лишним десятка дней на море.

Это и только это заставляло его идти напролом. Алёна же, быть может, по той же самой причине, отступала и отступала до той грани, которую не считала возможным переходить, но не перейти не смогла.

Ну а когда случилось то, что не должно бы случиться до того благословенного часа, о котором не раз уже говорили они, хоть и не осталось ни облачка на светлом небосклоне их отношений, но отношения эти перешли уже совершенно на новый этап.

За те волшебные сутки, что они провели вместе, решилось всё окончательно и, казалось, бесповоротно: Андрей немедленно отправляется к родителям Алёны и просит её руки. Он собирался сделать это уже в понедельник вечером, но пришлось перенести всё на вторник, поскольку отец Алёны оказался занят допоздна по службе. Тем не менее, Алёна объявила родителям, что во вторник у них в гостях будет Андрей, который хочет поговорить с ними о чём-то очень важном. Загадка была не столь уж и сложной, но все сделали вид, что не отгадали её.

Весь следующий день они с Алёной провели вместе, причём у него возникла мысль полить теперь цветы в отцовской квартире, поскольку отец был в отъезде. И хотя цветов там никаких не было, они нашли, чем заняться и без цветов.

Но когда они ещё только шли в отцовскую квартиру, та самая соседка, которая была с ним на выпускном вечере, увидела их в окно. Увидела и позвонила. И нужно же было такому случиться, что телефонный звонок раздался именно в тот момент, когда Андрей принимал душ. Ему показалось, что звонок междугородний, и он, приоткрыв дверь, крикнул:

— Алёнушка, возьми, пожалуйста, трубку. Это, наверное, отец. Скажи, что сейчас подойду.

Почему ему показалось, что звонок междугородний, почему попросил её ответить!? Просто какой-то злой рок преследовал его.

Когда он вышел из ванны, Алена уже положила трубку и сидела в полном оцепенении. Она не сказала, кто звонил, и что услышала в трубке, но, нахмурившись, молчала. До самого дома была неразговорчива, а когда прощались, твёрдо сказала:

— Заходить к родителям не надо. Отпала в этом надобность.

— Но почему?

— Ты это знаешь лучше меня. И оставим беспочвенные разборки.

— С кем ты говорила? Что тебе сказали?

— А ты не догадываешься? Странно, ты всегда казался более сообразительным. Впрочем, мне пора, — и она вошла в подъезд, попросив не провожать далее.

Утром он позвонил ей, но телефон не отвечал. Он звонил весь день, но всё было безрезультатно. А между тем, тот день был последним днём отпуска.

Вечером Андрей позвонил соседке. Он уже был уверен, что всё случившееся её рук дело.

— Что ты сказала вчера Алёне?

— О, значит, её Алёной зовут. Ничего лишнего, только посвятила её в то, что было между нами.

— Зачем? Ведь между нами ничего не было.

— Но если б не она, могло быть. Ведь так?

— Вовсе нет.

— Вот как? А может, я тебя полюбила. Может, меня ревность заела, может, обидно стало.

Андрей не стал продолжать этот беспочвенный разговор. А наутро он уехал к месту службы.

Несколько раз он пытался дозвониться Алёне из дальнего своего гарнизона. Но когда дозвонился, она положила трубку, едва услышав его голос. Через некоторое время он написал ей подробное письмо, в котором рассказал всё без утайки. Рассказал, что действительно встречался с этой своей соседкой, но прекратил встречи после их с Алёной знакомства, что приглашение на выпускной было самым безобидным. Расстались они сразу после вечера и более не встречались.

Ответа не было. А вскоре, дозвонившись её подруге, Андрей узнал, что Алёна вышла замуж.

От воспоминаний Андрея оторвал отец, который вошёл домой со словами:

— Ну, будущий генерал, рассказывай, как твои дела? Когда будем обмывать лампасы?

— До этого ещё долго. Я ведь даже не полковник, хотя, если поставят на дивизию, звание полковника дадут сразу. Завтра или после завтра всё решится. Приказано ждать вызова в военный отдел ЦэКа.

— А сегодня где был? — поинтересовался отец.

— Не поверишь, — оживлённо отозвался сын. — Сегодня был на беседе у генерал-полковника Григория Александровича Рославлева. Ты помнишь его?

— Рославлев? Генерал-полковник Рославлев? — повторил отец, — Это что же, отец Алёны? — наконец, сообразил он. — Но почему генерал-полковник? Он же был…

— Я тоже не так давно был лейтенантом. Вот так. Я даже глазам своим не поверил, когда в кабинет вошёл.

— А он узнал тебя?

— Узнал. Очень хорошо поговорили. Тебе велел кланяться. Спрашивал, над чем сейчас работаешь.

— А как дочка его поживает? Ты хоть поинтересовался?

— Поинтересовался, — невесело сказал Андрей. — Всё у неё в полном порядке. Сын растёт. Счастлива.

Андрей прибавил и то, чего на самом деле не слышал от Рославлева, но то, что, как ему казалось, было на самом деле. Отец проговорил:

— Зря, зря ты тогда с нею порвал. Славная девушка. И родители её к тебе хорошо относились. Ну, да теперь не поправишь.

— Я не рвал, — возразил Андрей. — Так вышло.

— Не пригласил бы на выпускной вечер эту свою, — отец сделал паузу и прибавил: — Даже имя её вспоминать не хочется. Не пригласил бы и как знать, во чтобы вылились ваши отношения. Сейчас бы мог у тебя сын расти. А то болтаешься один, — и он, махнув рукой, замолчал.

— Мне Рославлев сказал, что раньше холостяка и рассматривать на такую должность не стали. Это сейчас всё кувырком.

— Ну а ты? Есть хоть кто-то на примете или всё с одной ветки на другую прыгаешь?

Отец не стеснялся в выражениях, и Андрей привык к этому. Вероятно, отцу, как писателю, постоянно удерживающему себя во время работы над произведениями в строгих рамках, хотелось иногда расслабиться и позволить какие-то вольности.

— Познакомился я недавно со студенткой. Она у мамы училась.

— Мама, значит, познакомила?

— Нет, я случайно, на празднике в лагере студентов её увидел, — и Андрей коротко рассказал, как и что было.

— Она из Калинина? Из какой семьи?

— Из Старицы она. Родители — врачи районной больницы.

— Эк, куда занесло. Ну, это точно штучки Арбузова.

Отец недолюбливал мужа своей первой жены.

— Он совершенно не причём. Я же говорю, что случайно познакомился, но девушка очень хорошая, неиспорченная девушка.

— Что тебя в Тмутаракань тянет? Не будет счастья, если возьмешь жену не из своего круга. Ну, посуди сам: ты сын писателя, да и мама у тебя человек высокообразованный. А тут — врачи районной больницы.

— Они что, не люди?

— Дело не в этом. Люди, конечно, люди, и, скорее всего, замечательные люди, но не твоего они круга. Ты вспомни, кто твой дед. Он же четырежды доктор наук, причём все докторские свои до революции защитил. И сейчас его в родном городе помнят. Он и в Москве преподавал в солидных учебных заведениях и в военных академиях лекции читал. Ты же знаешь, кто у него учился — люди, известные на весь мир.

— Ну и что? Я-то, как ты знаешь, не доктор и не профессор, а обыкновенный общевойсковой командир, а для общевойскового командира лучше жены, чем врач или педагог, не бывает, — заявил Андрей, возражая отцу вовсе не потому, что так уж хотел жениться на Людмиле, а просто отстаивая по привычке свою самостоятельность.

— Постой, постой, — вдруг оживился отец. — Меня тут недавно пригласил в гости один генерал, который был главным консультантом, когда снимали мой фильм. Дочь у него, я тебе скажу, красавица. И образована, и начитана, и умеет беседу поддержать. О тебе, кстати, говорили. Даже решили, что, как в Москве будешь, обязательно вас с ней познакомим.

— Не хочу я ни с кем знакомиться, — заявил Андрей. — И потом опять же, генерал… Разве генерал такого уж высокого круга? Сам знаешь, какие бывают генералы, особенно из общевойсковых.

— Этот нечета тем, коих имеешь в виду. Он служит в Военном отдела ЦэКа. Эрудиция его поражает. Ты знаешь, что трудно с людьми схожусь и не люблю подолгу разговаривать с дураками. А с этим мы проговорили чуть не до рассвета. Хорошо хоть выходной был впереди, и не пришлось ему на службу идти, не выспавшись. Татьяна тоже долго с нами сидела, и, скажу тебе, интересно мне было послушать её суждения по многим вопросам. Она, кстати, преподаёт в военной академии историю.

— Сколько ж ей лет? — насмешливо спросил Андрей.

— Немного, совсем немного, думаю двадцать три, максимум двадцать четыре.

— И в академии?

— Она преподаёт тем слушателям, которые не офицерами в академию поступают, то есть вчерашним школьникам и суворовцам.

— Понятно, — равнодушно отозвался Андрей.

С ним происходило то же самое, что и всегда. Да, встречался с женщинами, да, были у него пассии, но стоило подумать о том, что с какой-то из них нужно связать жизнь, сразу же включался тормоз. И тут же он вспоминал об Алёне Рославлевой, мысленно сравнивая с нею претенденток, которые, конечно, проигрывали во многом, если не во всём.

Но отец был неумолим. Он покопался в записной книжке, нашёл нужный номер, проговорив:

— Вот, генерал Овчаров.

А через минуту он уже разговаривал с генералом, которого называл Сергеем Фёдоровичем. Для виду он коснулся каких-то отвлечённых тем, а потом, как бы между прочим, заметил, что сын сейчас в Москве по делам службы.

Ответ его удивил, но не настолько, чтобы заострить внимание.

— Я знаю, — сказал генерал, — знаю, что в Москве. Ну, что ж, попробуем побывать в роли сватов. Приезжайте, жду.

Конечно, удобнее было бы пригласить генерала к себе в гости, так сказать, с ответным визитом, но жена писателя Световитова уехала в санаторий, а потому приготовиться к визиту было сложно, да и неудобно дочери Овчарова ехать самой знакомиться.

Андрей согласился пойти в гости, подумав, что можно взглянуть на очередную претендентку — будет лишняя знакомая. И вновь он вспомнил об Алёне и, вспоминая о ней, даже не подозревал, что и она в этот час думает о нём.

Действительно, в тот же самый вечерний час генерал-полковник Рославлев дома, за чаем, рассказывал жене и дочери о встрече с Андреем Световитовым, о том, в какого бравого командира полка превратился тот курсант, что когда-то ухаживал за Алёной. Он расхваливал Андрея, потому что было за что расхваливать, он расхваливал и потому, что хотел определить отношение дочери к этому доброму молодому человеку, который и прежде нравился ему, а сейчас особенно приятно поразил.

Алёна слушала молча, слегка хмурилась. У неё не сложилась судьба. Развелась она почти тотчас же после свадьбы и осталась одна с ребёнком. Оставалась одна, потому, что также как Андрей сравнивал с нею своих знакомых женщин, так и она сравнивала с ним знакомых своих мужчин.

— Он, конечно же, женат и счастлив, — неожиданно сказала Алёна.

— Нет, не женат, — ответил отец.

— Что так? Разведён?

— Вообще женат не был. Он ведь успел в горячей точке побывать, причём дважды, затем академию окончил и пять лет командовал полком в ГэСэВэГэ.

— При чём здесь всё это? — спросила Алёна.

— Я поинтересовался. И знаешь, что услышал в ответ?

— Очень интересно, — с лёгкой иронией отозвалась Алёна.

— Мол, вы, Григорий Александрович, сами можете догадаться, почему не женат. Однолюб он оказывается, — с тёплой усмешкой заключил Рославлев.

— А обо мне спрашивал? — поинтересовалась Алёна.

— Представь себе, спрашивал.

— И что ты сказал?

— То, что есть на самом деле. Сказал, что у тебя всё в полном порядке, что растишь сына, в котором души не чаешь. О разводе не стал упоминать. Зачем, в самом деле?

— Правильно, — кивнула Алёна, считая, однако, что это совсем даже не правильно.

Она встала и вышла в свою комнату. Рославлев переглянулся с женой, и та молвила:

— Жалеет она, что так вот с Андреем вышло. Жалеет, а виду не подаёт. Он же вскоре после той их размолвки письмо ей прислал, в котором сумел убедить в своей невиновности. Но было уже поздно.

— Ты знаешь, вот побыл он у меня в кабинете, поговорил я с ним, и как-то на душе теплее стало. Чем-то повеяло далёким и близким, даже родным. Помнишь, как радовались мы их отношениям, помнишь, как он приходил в увольнение чаще к нам, чем к себе домой, даже ночевать оставался, если задерживался допоздна. У меня мелькнула мысль пригласить его в гости, но не знал, как Алёна расценит.

— Правильно сделал, что не пригласил. Только бы душу ей разбередил. Не каждый может решиться жениться на женщине с ребёнком. Это ведь какая ответственность!

— Может, ты и права, — сказал Рославлев и включил телевизор, потому что начиналась программа «Время».

Андрей же, поговорив с отцом, отыскал в старой записной книжечке телефон Алёниной подруги и решил позвонить ей, чтобы просто поговорить, вспомнить былое. Это он так себя обманывал. На самом деле хотелось хоть что-то услышать об Алёне. Но телефон не отвечал, потому что после разговора с родителями Алёна позвонила своей подружке, и они встретились в ближайшем кафе, чтобы просто поговорить об Андрее.

— Надо же, столько лет прошло, — говорила подружка. — И он до сих пор не женат? И помнит тебя?

— Получается, что так. А, может, просто сказал, чтоб отцу приятное сделать.

— Непохоже. Если б женат был, тогда другое дело. Но ведь действительно холост. А хочешь, я ему сейчас позвоню? — предложила подружка.

— Для чего?

— А так просто. Узнаю, как поживает.

— Может, не надо, — неуверенно проговорила Алёна.

Но её подруга была решительной. Она вышла в фойе к телефону автомату. Нынешнему молодому поколению представить себе трудно, как могло обходиться старшее поколение без мобильной связи. Нынче и выходить никуда не нужно. Достаточно достать сотовый телефон и набрать нужный номер, не выходя из-за столика. Алёниной же подружке пришлось несколько раз бегать к телефону-автомату, и всё напрасно — телефон Световитова был плотно занят.

— Отец его подолгу говорит, — всякий раз повторяла Алёна, словно оправдывая Андрея, до которого было невозможно дозвониться.

Но на этот раз телефон занимал сам Андрей. Обзвонив всех своих друзей и знакомых, набрав ещё несколько раз номер телефона Алёниной подруги, он вдруг вспомнил о Наташе, однокурснице своей сестры, что жила двумя этажами ниже, и пригласил её в кафе «Палангу», что было прямо в доме. Там он просидел с ней до позднего вечера, а когда поднимались в лифте, чтобы разойтись по домам, Наташа сказала, что родители её на даче и она в квартире одна. Он оценил прозрачный намёк, по существу приглашение в гости. Но ответил:

— В другой раз. Может быть, даже завтра. Просто утром мне нужно быть готовым к серьёзной встрече в ЦэКа.

Наташа немножко обиделась, но сказала:

— Завтра, так завтра. Ловлю на слове.

— Мы с отцом вечером приглашены на чашку чая к одному генералу, а потом я сразу к тебе.

Когда вернулся домой, отец поинтересовался:

— Где пропадал, мой генерал? — и, узнав, что Андрей встречался с Наташей, заметил: — Вот тебе и ещё одна невеста — из хорошей семьи, с хорошим образованием. Она, как раз из нашего круга.

— А как же быть с завтрашними смотринами?

— Они не отменяются.

— В толк не возьму, зачем я в Москву приехал, должность высокую получать или невесту искать?

— Одно другому не только не мешает, но и взаимосвязано. Тебе же говорили, что на такой должности нужно быть всё-таки женатым.

В гости они были приглашены вечером, но ещё утром раздался телефонный звонок, которого ждал Световитов. Не без душевного трепета подходил он к зданию на Старой Площади. Вот и нужный подъезд. Он открыл массивную дверь и оказался в просторном вестибюле. Справа от входа — пропускной пункт, но никаких пропусков. Его предупредили, что для входа в ЦэКа достаточно предъявить партийный билет — мол, каждый член КПСС имеет право зайти в свой ЦэКа. Правда, у прапорщика в фуражке с синим околышем, был список тех обладателей партбилетов, которых необходимо пропустить в здание.

Световитова проводили в нужный кабинет, а точнее, в комнату секретаря. Тот доложил и тут же сказал:

— Проходите, пожалуйста, Андрей Фёдорович.

В кабинете находились генерал-лейтенант и два человека в штатском. Когда Световитов доложил о прибытии, каждый из присутствующих поздоровался с ним, и каждый назвался, но запомнить все имена и фамилии было, конечно, сложно. Разговор получился непринуждённым и откровенным. У Андрея создалось впечатление, что говорившие с ним ничего особенного выяснить не хотели, но как-то так само собой получилось, что выяснили всё возможное и невозможное.

— Ну что же, — сказал в заключении генерал-лейтенант. — Все вопросы решены. В ближайшее время вы получите назначение на должность командира соединения в Северо-Кавказский военный округ.

Каково же было удивление, когда Световитов, войдя вечером в квартиру отцовского знакомого, узнал в хозяине квартиры, пригласившем их в гости, того самого генерал-лейтенанта, с которым утром беседовал в Военном отделе ЦэКа. Теперь он, наконец, запомнил, что это — Овчаров Сергей Фёдорович. Ну а тот обратился к гостям без церемоний и Андрея назвал по имени, на «ты», ибо здесь Андрей уже не был без пяти минут командиром соединения, а перешёл в разряд сына хорошего знакомого, ну а сыновья и есть сыновья — рано их в дружеской обстановке величать по имени и отчеству.

После обычных в таких случаях приветствий, пригласили в гостиную, обставленную строго и даже чуточку старомодно. Стол был уже накрыт, и хозяйка рассадила всех так, что пустым оставалось лишь место возле Андрея.

— Танечка, Танюша, ужинать, — выйдя в коридор, громко сказала хозяйка.

Андрей сидел спиной к двери, оборачиваться посчитал неудобным и увидел Татьяну, когда она уже обходила вокруг стола. Он моментально встал, и, опередив её, отодвинул стул и тут же чуточку двинул его вперёд, помогая удобно устроиться.

— Спасибо, — сказала Татьяна и с интересом посмотрела на Андрея.

Она быстро разгадала планы родителей, но возражать против знакомства не стала, потому что тогда надо было, объяснив причину своего нежелания знакомиться с кем бы то ни было, рассказать об увлечении Теремриным. Их усадили так, что в случае необходимости, они могли и не участвовать в общем разговоре. Но общий разговор оказался интересен всем, да и не хотелось поначалу ни Андрею, ни Татьяне уединяться. У каждого на то были свои причины. Андрей нет-нет да подумывал об Алёне, а Татьяна — о Теремрине. Но в то же время и он, и она понимали бессмысленность этих своих мыслей и нереальность каких-либо надежд. Правда, если Татьяна в таких догадках была права, то Андрей не подозревал, что глубоко ошибается. Не зная правды, он решил, что давно уже пора забыть Алёну и подумать о своём будущем, о своей семье. С удовольствием наблюдая за общением отца с родителями Татьяны, всё более убеждался, что это люди одних взглядов, одного мировоззрения, одного воспитания, словом, одного круга. И пусть не на основе собственного опыта, а в результате нравоучений отца, но он пришёл к выводу, что совместимость родителей играет в семейном счастье детей заметную, если не решающую роль.

Они с Татьяной некоторое время прислушивались к разговорам. Отец рассказывал, что начинает большой роман о войне, в котором надеется сказать, если и не всю правду, ибо всю правду не знает, наверное, никто, то, во всяком случае, максимально приблизиться к освещению истины. Коснулся в разговоре самого болезненного вопроса — внезапного нападения фашистской Германии, которое, как принято писать, прозевали. Андрею стало интересно, но он, заметив, что Татьяна скучает, посчитал необходимым отвлечься от разговора, чтобы попробовать развлечь её, решив, что ещё найдёт время взять у отца и прочитать заинтересовавшие его главы.

— Вы, как я слышал, преподаёте в военной академии? — спросил он у Татьяны.

— Преподаю, — односложно ответила она.

— И как воспринимают слушатели столь юную преподавательницу? Ведь вы, по существу, их ровесница.

— Всё зависит от того, как себя поставишь в отношениях с людьми. Видимо, у меня это получается. Панибратства и всяких там шуточек не люблю и не допускаю.

Это прозвучало, как очень тонкий намёк на то, что не нужно слишком надеяться на какие-то отношения.

— Я приветствую такой стиль поведения, — сказал Андрей.

— Вы служите в Калинине? — неожиданно спросила Татьяна.

— В Калинине.

— Там командовал дивизией муж моей сестры.

— Стрихнин? — удивлённо переспросил Световитов.

— Он самый. Ну и как он вам?

Световитов пожал плечами. Не хотелось ворошить старое и критиковать бывшего командира.

— Или он вам пришёлся по душе? — спросила Татьяна.

— Этого я не сказал, да и не могу сказать. Скорее напротив.

— Слава Богу, — заметила Татьяна, несколько потеплев. — Он ведь от имени отца перевод этот себе пробивал, а отец и понятия о том не имел. Едва ли не последним узнал. Скверный человек, нечестный человек.

— Это я заметил. Если б не боевой мой комбат Дмитрий Николаевич Теремрин, худо бы мне пришлось в дивизии. Стрихнин меня сразу невзлюбил.

— Как вы сказали? Теремрин?

— Вы его знаете?

— Нет, — спохватившись, привела в норму свой тон Татьяна и сказала с нарочитым безразличием. — Книги его читала. Волнующие книги.

— А я, признаться, не читал. Да и не виделись мы с тех пор, как его «там» ранило. Героический комбат. Хотел встретиться с ним, поговорить, но сегодня узнал, что он в командировку уехал, в Пятигорск.

Услышав о командировке Теремрина, Татьяна вдруг с интересом посмотрела на Андрея. Был он очень недурён собою, высок, статен, волосы русые, взгляд добрый и внимательный — открытый взгляд.

— А вы когда уезжаете в Калинин?

— Видимо, завтра. Ну а к новому месту службы, в Краснодарский край, когда прикажут. Одна осталась проблема, — с улыбкой прибавил он к сказанному: — Рекомендуют вот не затягивать с женитьбой, всё же командиром дивизии назначают.

— Кто ж мешает? Невест, небось у вас, хоть пруд пруди? — предположила Татьяна.

— В том то и дело, что даже на махонькую запруду не найдётся.

— Ну, уж. Не верится что-то.

— Когда было этим заниматься? То горячая точка, то академия, то служба в группе войск. Да и не встретил пока такую, с которой бы хотелось судьбу связать, — сказал он и пристально, изучающее посмотрел Татьяну, размышляя: «А что, если подумать? Чем не жена?».

Он вспомнил скромную и наивную Людмилу, вспомнил домик в Старице, где когда-то рос сам, где выросла она. Всё это казалось теперь очень далёким, нереальным, даже скучным. «Отец, как всегда, прав, — подумал он, — Жена должна быть отнюдь не провинциалкой, иначе сам в провинциалы превратишься и погрязнешь в рюшечках, да сервантах со слониками». Впрочем, он совсем ещё не знал, какова на самом деле Людмила и можно ли вот так сразу сбрасывать её со счёта. Просто Татьяна начинала нравиться всё больше и больше, особенно тем, что не спешила идти на контакт, держала себя скромно, но с достоинством. Ну а что касается её интеллектуальных способностей, то проверять их Световитов побаивался. Он давно уже оторвался от светской Московской жизни, и хотя был начитан и следил за новостями культуры, за новинками литературы, мог легко оказаться в роли провинциала. Потому и не пытался соперничать с Татьяной в целом ряде вопросов, неоспоримое преимущество в которых даёт именно жизнь в столице, а не скитание по гарнизонам.

Татьяна была привлекательна, даже, на взгляд Световитова, красива. Фигура стройная, словно точёная, волосы каштановые, глаза карие. Юбку носила короткую, яркая блузочка манила мелькающей за отворотами известной неизвестностью. Судя по первому впечатлению, и в общении она была приятна — почти не ёрничала, хотя и стараясь оставаться независимой. Наверное, могла сказать резкость, если кто-то попытался бы эту независимость нарушить. Он постарался представить Татьяну в роли своей жены, но представил не её, а Алёну. Отмахнулся от нелепого в эти минуты видения, но подумал, что иметь такую жену, как Татьяна, страшновато. Хватит ли сил удержать возле себя эту юную светскую львицу?

Собственно, он вполне понимал, что его желания и его решения здесь мало. Захочет ли эта юная львица стать его женой? Особого интереса она к нему пока не проявляла, хотя, возможно, просто неловко было проявлять.

Отец не выпил ни грамма, потому что приехали они на машине. Андрей же за всё время выпил не более двух рюмок. Тем не менее, просидели они с в гостях до полуночи.

— Ну, пора и честь знать, — сказал, наконец, отец. — В гостях хорошо, но и дома иногда бывать надо.

Провожать их вышли всей семьей, чтобы перед сном подышать воздухом. Машина стояла во дворе, а потому, немного прогулявшись по Кутузовскому проспекту, затихавшему в этот час, они прошли через калитку в железном заборе и свернули в арку. Дворик был чистым и аккуратным, берёзки приветствовали сочной августовской зеленью, лишь кое где тронутой дыханием осени.

Вечер выдался тёплым, и Овчаровы не спешили домой, решив подышать воздухом и продолжить разговор с отцом Андрея. Писатель Световитов был интересным собеседником, он много знал, легко рассуждал на самые различные темы.

Андрей на протяжении всего разговора наблюдал за Татьяной. Она нравилась ему всё больше, правда, всё больше и пугала. Одета была несколько даже вызывающе. Сверхкороткая юбка дразнила воображение, поскольку демонстрировала ноги до самых завораживающих пределов.

«Что ж, Алёну уже не вернуть. Не отбивать же её у мужа? Тем более, она и думать-то обо мне забыла. С Людмилой вопрос сложный, всё-таки она действительно провинциалка. А Татьяна — вот она. И всё при ней. Хоть сейчас делай предложение».

Отец предложил продолжить интересный разговор и пригласил Овчаровых назавтра в гости. Андрей напомнил:

— Мне, наверное, завтра в дивизию нужно будет ехать.

— Послезавтра и поедешь, — поправил его генерал, который прекрасно знал, как сделать так, чтобы молодой человек задержался ещё на денёк ради дела.

Ну а дело было серьёзное. Нельзя же право, допустить, чтоб человека назначали на должность командира дивизии холостым. И ничего дурного не было в том, что Сергей Фёдорович хотел дать шанс получше присмотреться друг к другу и этому приглянувшемуся ему молодому человеку, и своей дочери, которая тоже всё никак не могла встретить достойного спутника жизни.

— Ну что же, Андрей, — сказал Овчаров, когда они остановились возле сверкающей писательской иномарки, — Ждут тебя великие дела. Сейчас обкатаем на линейной дивизии, а там и поближе к столице перебросим. Кое у кого уже появилось в отношении тебя такое мнение. Не буду предвосхищать события, но хорошие, твёрдые, а главное верно ориентированные командиры сейчас будут цениться особенно. Времена грядут непростые.

Когда Овчаров снова заговорил с отцом, Андрей украдкой спросил у Татьяны:

— Я могу надеяться увидеть вас ещё?

— Надеяться всегда можно, — с едва заметной ухмылкой ответила она. — Номер телефона у вашего папы есть.

Что ещё она могла ответить? Всего несколько дней прошло после встречи с Теремриным, и какой встречи! Если бы не его отъезд, она бы вообще не стала ни о чём разговаривать с этим молодым человеком. Но сейчас сжигала обида: «Ну, неужели нельзя было, в самом деле, позвонить за два дня, за целых два дня прошедших после выписки из госпиталя?». Она выяснила, что он уезжает, в редакции, пришла проводить на вокзал, но разговора не получилось — Теремрин был не один.

Единственно, что оправдывало его в её глазах, что он уехал в Пятигорск с дочерью, но ведь уехал, не пожелав даже предупредить.

Наконец, стали прощаться. Андрей задержал в своей руке узкую ладошку Татьяны и попытался заглянуть ей в глаза. Татьяна отвела взгляд. Она не имела ничего против этого молодого человека, но ведь он о ней очень многого ещё не знал, и неизвестно было, как отреагирует, когда узнает. Отец то его несколько раз за вечер упомянул, что мечтает о внуках.

Договорились, что на следующий день Сергей Фёдорович посетит писательскую обитель. Супруга его сразу отказалась ехать, пообещав обязательно побывать в гостях, когда вернётся из санатория жена писателя.

— Вот с Татьяной завтра и поезжай. Она ведь у нас историк. Ей-то и интересно, и полезно, — сказала она.

Так и решили.

Вырулив со двора на проспект, отец спросил:

— Ну и как тебе Татьяна?

— Хорошая девушка.

— Вот и карты в руки. И родители хорошие. Приятно общаться с такими. Это, скажу я тебе, немаловажно.

— Что мне завтра же и предложение делать?

— Этого я тебе не говорил. Пока присмотреться советую.

Глава третья

Известие о том, что Людмила, которую он брал с собою в Пятигорск, попала в результате этой поездки на живодёрню, как правильнее именовать учреждения, где занимаются прекращением беременности, а по сути — детоубийствами, привело Алексея Посохова в шок. Людмила позвонила уже после выписки из роддома, и поставила его перед фактом. О чём-то думать было уже поздно. Но не поздно было ещё спасти от страшного греха и страшного преступления возлюбленную Дмитрия Теремрина — Ирину.

Посохов набрал номер телефона госпитальной палаты, в которой лежал Теремрин, собираясь сообщить ему о том, что узнал от Людмилы, однако, номер не отвечал. Трубку взяли лишь на следующий день. Ответил незнакомый голос: выяснилось, что в палате уже совсем другой больной, а Теремрин выписался накануне. Посохов набрал номер домашнего телефона, но и он не отвечал. Дозвониться же было необходимо, ведь от этого звонка зависело очень многое в судьбе двух людей, один из которых, Дмитрий Теремрин, был ему далеко небезразличен, ведь кадет кадету — друг и брат. И братство это не ограничивается принадлежностью к одному училищу — все суворовцы-выпускники считают себя братьями, также как считали и кадеты Российской Империи.

Он не мог не задуматься над тем, что произошло между Теремриным и Ириной. Да, конечно, Теремрину стоило быть аккуратнее при общении с неопытным, судя по всему, созданием. Но ведь и сам Посохов вполне заслуживал упрёка в той же неосторожности. Людмила тоже ведь вынуждена была ликвидировать последствия их поездки в Пятигорск ужасным и омерзительным способом. Посохов чувствовал свою вину в том, что всё вышло так, как вышло, но, сколько не искал, не мог найти иного решения вопроса.

Люди умеют находить объяснения, которые способны облегчить им жизнь. Ссылаются на трудности, на обстоятельства, хотя никакие трудности, которые выпадают на их долю, никакие обстоятельства совершенно не соизмеримы с человеческой жизнью, дарованной Самим Создателем. Люди убедили себя, что они сами, посредством известных отношений и известных контактов создают новую жизнь, забывая, а то, и вовсе не ведая о том, что Творцом жизни является лишь Всемогущий Бог, и никто, кроме Него. Сами же Сыны Человеческие — лишь инструмент продления жизни на Земле, хотя и инструмент, без которого невозможно это продление. Иным людям, в первую очередь неверующим, вообще свойственна мания величия. Эту манию подогревают призывы к свободе от совести, которая в свою очередь выливается и в попытки освободиться от высших законов — Законов Создателя, и в присваивании себе права решать то, что не может быть решаемо человеком. В"Библии"говорится: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека…» (Быт.9,6). Так почему же люди считают себя вправе истреблять — истреблять, проливая кровь невинных младенцев во чреве матери? Забыли Сыны Человеческие, что заповедано Самим Создателем: «У Меня отмщение и воздаяние… Я — и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю: и никто не избавит от руки Моей… И ненавидящим Меня воздам». (Втор.32, 35, 39, 41).

Так кто же смеет решать, кому жить на этой земле, а кому нет? Посохов размышлял на подобные темы гораздо более здраво, нежели Теремрин, поскольку сделал уже к тому времени первые шаги по тернистому пути к Истине. Собственно, помогло в том участие в боевых действиях, то есть то обстоятельство, которое в равной, а может быть даже и в большей степени воздействовало и на Теремрина, но не привело к тому переосмыслению своего поведения. Что делать!? У каждого свой путь к Истине, свой путь к Богу, своя Судьба. Посохов был моложе Теремрина, но, несмотря на это, к осмыслению некоторых истин пришёл раньше.

От раздумий оторвал телефонный звонок.

— Вас беспокоит старший редактор Военного издательства полковник Масленников, — услышал Посохов. — Вы нам принесли рукопись своего деда генерала Посохова?

— Да, приносил…

— Мы её рассмотрели и пришли к выводу, что она нуждается в серьёзной доработке.

Говоривший сделал паузу, но Алексей Посохов продолжал слушать, не решив ещё, как реагировать на сказанное.

— Вы сами заберёте рукопись или нам отослать её генералу Посохову? — спросил редактор.

— Заберу сам. В какое время лучше подъехать?

— Как вам удобнее.

— Хорошо, буду у вас через час. Пропуск закажете?

— Лучше я к вам спущусь в бюро пропусков.

Через час Посохов беседовал с редактором. Это был полковник лет сорока, приветливый и разговорчивый. Ещё во время прошлой беседы Посохов отметил, что редактор пришёл в военную печать, скорее всего, из войск, поскольку никак не походил на засушенную и скучную, но кичливую профессиональную журналистскую воблу.

— Я не хотел при всех говорить в редакции, потому что у меня свой взгляд на рукопись. Есть у нас такой полковник Наумкинд, который её зарубил. И я догадываюсь, по какой причине. Он заявил, что получилось какое-то романизированное повествование, а не мемуары.

— Что-то новое, — вставил Посохов.

— Он так выразился, — заметил редактор, явно открещиваясь от слов своего начальства.

— И в чём же романизированность?

Редактор достал рецензию и сказал:

— Замечу откровенно, что нетрудно догадаться о причинах отклонения рукописи. В рецензии указано на ошибки только в тех главах, которые не понравились рецензенту. Вот, к примеру, что написано о главе «Можайский десант». Читаю: «Известно, что военные мемуары — жанр точный. Автор должен описывать то, что видел сам и в чём сам участвовал. Но в рецензируемой книге автор вторгается в те пределы, которые не могли быть известны ему в описываемый период, ибо он был ещё младшим офицером. Особенно это бросается в глаза в главе «Можайский десант». Автор описывает события, которые происходили в штабе фронта, в ставке Верховного Главнокомандующего. Эту главу целесообразно исключить из рукописи».

— Наверное, можно было бы исключить лишь некоторые эпизоды, а не всю главу? — спросил Посохов.

— Безусловно, — ответил редактор. — Есть и другие формы подачи материала. К примеру, автор может сделать некоторое отступление и написать, будто уже после войны из мемуаров маршала Голованова ему стало известно то-то и то-то. И так далее. Но я понял, что эта глава не будет принята начальством в любом виде, так что при доработке её придётся исключить, иначе книга не увидит свет. Словом, ознакомьтесь с рецензией и сообщите, к какому сроку сможете представить рукопись в доработанном виде. Я же со своей стороны постараюсь включить книгу в план издания. Лично мне она понравилась.

Воспоминаний своего деда Алексей Посохов прежде не читал, а потому беседа с редактором заинтриговала его и он, приехав домой, засел за рукопись. Он даже ужинать не стал, ограничившись стаканом чая с бутербродом. Набрал за время этого краткого чаепития номер домашнего телефона Теремрина, но ничего, кроме длинных гудков в трубке не услышал.

Он не стал читать с самого начала, а открыл главу, посвящённую Можайскому десанту, то есть ставшую камнем преткновения.

С каждой прочитанной страницей всё более убеждался, что теперь у него к Теремрину есть и ещё одно дело — он решил попросить Дмитрия Николаевича прочитать и оценить рукопись.

Он периодически набирал номер домашнего телефона Теремрина, и едва тот привёз дочку домой, велев быстро собирать чемодан, раздался очередной телефонный звонок.

Посохов поздоровался и тут же перешёл к делу, заявив, что у него сразу два важных вопроса, один из коих напрямую касается Теремрина. Он, чтобы поговорить с глазу на глаз, вызвался отвезти утром на вокзал на своей машине Теремрина с дочкой, пояснив, что дела не терпят отлагательств, но по телефону решить их невозможно. Посохов заехал точно в назначенный час, но по дороге до Комсомольской площади коснулся лишь первого дела, пообещав о втором сказать на вокзале, улучив момент, когда они смогут остаться с глазу на глаз. Первым делом было издание воспоминаний деда, возвращённых на доработку из Военного издательства, и лишь на платформе, когда до отхода поезда осталось пять минут, и Теремрин, проводив дочь в купе, вышел в тамбур, Посохов, скороговоркой, вполголоса, сообщил:

— Мне звонила моя Людмила — ну, та, которая была со мной в Пятигорске. Помнишь?

— Помню! — кивнул Теремрин.

— Так вот, она познакомилась с твоей Ириной в этом самом, ну как бы точнее выразиться: роддом — не роддом… Короче там, где прекращают беременности.

— Что она там делала? — порывисто спросил Теремрин.

— Что, что? Известно, что, — молвил Посохов. — Доигрались мы с Людмилой на курорте.

— Что там делала Ирина? — точнее поставил вопрос Теремрин.

— Неужели не понимаешь? Что там ещё можно делать? То же, что и Людмила. Ясно, что не детей рождать они туда явились. С вашей встречи в Пятигорске маловато для того времени прошло, но о нас с Людмилой разговор особый, — пояснил Посохов.

И вдруг Теремрин услышал, как кто-то негромко окликнул его. Он резко обернулся — всего в нескольких шагах стояла Татьяна Овчарова, робкая, застенчивая — такая, какою он её видел впервые.

— Ты? — удивлённо спросил он. — Как ты здесь оказалась?

— Пришла проводить беглеца, — сказала она с грустной улыбкой. — Что ж ты даже не позвонил?

— Не мог, не успел. Такие обстоятельства. Я тебе потом всё объясню.

— В Пятигорск? В родные места? Понятно.

— В Пятигорск, но не один, а с дочкой. Нужно её срочно увезти, вот я и взял командировку, — говорил Теремрин, понимая, что его объяснения ничего не объясняют, ибо Татьяна не знает главного.

— Я была в храме. Я молилась, — вдруг сказала Татьяна. — Просила простить мой грех. Верю, что у меня будет, — она покосилась на Посохова и, приблизившись к Теремрину, прильнула к нему, чтобы закончить фразу: — У нас будет ребёнок. Я чувствую, чувствую это…

— Папа, ты где? — спросила Даша, выглядывая из тамбура.

Татьяна отстранилась, посмотрела сначала на Дашу, потом на Теремрина и шепнула ему:

— Тебя это ни к чему не обязывает. Этого хочу я сама, слышишь: ни к чему не обязывает, — и тут же, поборов порыв снова прижаться к нему, почти побежала к подземному переходу.

— Молодой человек, — громко сказала проводница. — Я к вам обращаюсь, — прибавила, строго посмотрев на Теремрина. — Заходите в вагон. Отправляемся.

— Говори быстро, говори же, — попросил Теремрин приятеля. — Что ты ещё хотел сказать?

— Одним словом, Людмила прогнала твою Ирину, и посоветовала сначала рассказать обо всём тебе, а потом уж принимать решение. Хотя, как вижу, у тебя комбинация, посложнее, чем я думал.

Теремрин ответить не успел. Вагон едва заметно качнулся, и Посохов стал уплывать назад со всеми строениями на платформе и с самой платформой. Теремрин медленно побрёл в купе. Надежды на то, что в командировке можно будет спокойно заняться творчеством, рушились. Он рассчитывал убежать от всех проблем, которые окружали его в Москве, но проблемы эти не хотели его отпускать и увязались вслед за ним в Пятигорск.

И надо же было узнать об Ирине перед самым отходом поезда. Почему Посохов не поведал обо всём накануне по телефону. Успел бы тогда позвонить ей, поговорить, выяснить, что к чему. Известие испортило настроение. Трудно сказать, как бы воспринял всё это Теремрин до размолвки с Ириной, или, хотя бы, до встречи с Катей. Возможно, иначе, нежели сейчас. Впрочем, он теперь и сам не мог твёрдо ответить на подобный вопрос. После того, что было у них с Катей, ему не хотелось думать о других женщинах, в том числе и об Ирине. А тут ещё Татьяна. Да, он опрометчиво пошёл на близость с ней, но уж так получилось.

«Она сказала, что будет ребёнок, — остро кольнуло его. — Но ведь прошло слишком мало времени, чтобы определить это… Боже, Боже мой! А если всё-таки будет? Не случайна же эта уверенность. Она молилась?! Она просила… А вдруг?»

И тут он вспомнил первый вечер в госпитале, вспомнил, как все бегали и суетились вокруг него, готовя к операции, и как он взмолился, как он впервые обратился к Богу. Вскоре всё успокоилось. О нём забыли, а утром сообщили, что операции не требуется. Теремрин верил и не верил, что это была помощь Всевышнего, но верить всё же хотелось. А Татьяна? Для неё это, быть может, последний шанс стать матерью.

Он ещё не ужасался своим поступкам, он был скорее ошеломлён результатом того, что натворил этим летом. Он никого не принуждал ни к знакомству с собой, ни тем более, к близости. Разве, что Ирину. Впрочем, она сама пришла на встречу с читателями, которую он проводил в клубе Пятигорского санатория, да и в Москву приехала сама. Теперь же, после встречи с Катей, всё это совершенно перестало его волновать, во всяком случае, до того момента, как Посохов сообщил ему не слишком приятную новость.

«Да, тысячу раз прав отец, — подумал он, раскладывая вещи в купе, — Пропела стрекоза лето красное, а теперь не знает, что делать».

Теремрин положил на стол рукопись, переданную ему Посоховым. Он собирался сразу приступить к чтению, но сейчас иные мысли тревожили его.

Даша, заметив, что с отцом творится что-то неладное, решила оставить его один на один со своими мыслями, которые он явно не собирался поверять ей, и, как только поезд тронулся, тут же выскользнула в коридор. Вскоре через открытую дверь донесся её звонкий голосок:

— А как вас зовут? А вы едете в Кисловодск или Пятигорск?

В ответ прозвучал тоже девичий, мелодичный голос:

— Меня зовут Света, а тебя?

— Даша, — ответила дочь и тут же повторила вопрос: — Так вы в Кисловодск?

— Нет, мы едем с родителями в Пятигорский военный санаторий.

— Вот как!? Здорово! Мы тоже в санаторий, — сообщила Даша и тут же уточнила: — Только мы с папой не по путёвке. По путёвке он уже отдыхал там совсем недавно. А теперь в командировку едет, а меня взял с собой, чтобы показать Северный Кавказ, но жить мы будем в санатории. А вы, значит, отдыхать? А как зовут вашего брата?

Даша говорила безумолку. Через несколько минут, когда поезд простучал по мосту через Яузу, и вдали открылся монастырь, девочки уже окончательно освоились.

Теремрин мельком видел на платформе милую и очаровательную девушку, которую, как выяснилось, звали Светланой. Она садилась в поезд вместе с родителями и братом. Вагон был спальный, так называемый, «горбатый», потому что он чуточку меньше обычных отечественных вагонов; теснее в нём и купе, в которых устроены одна над другой две полки. Была и третья, промежуточная, прикреплённая к верхней, в России не используемая. С противоположной стороны купе — кресло. В поезде, который выходил в Кисловодск из Москвы утром, в ту пору были «горбатые» спальные вагоны, а в том, что отправлялся в 0 часов 40 минут, — обычные. Всё это Теремрин изучил досконально, потому что частенько ездил отдыхать в Пятигорский военный санаторий. Он устроился в кресле и стал задумчиво наблюдать за уплывающими назад привокзальными строениями. Вскоре они закончились, промелькнули корпуса завода «Серп и Молот» и нитки трамвайных путей, ускользающие под мост, по которому шёл, набирая скорость поезд. Теремрин радовался, что Даша, отвлечённая новыми впечатлениями, наконец, успокоилась и перестала переживать свой отъезд из дома отдыха, где остался Димочка Труворов, с которым ей никак не хотелось расставаться. Накануне Теремрин, сделав вид, что ничего не знает об увлечении дочери, объявил ей об отъезде, чем вызвал слёзы. Он напомнил Дашеньке, что она давно просилась на Северный Кавказ, мечтала посмотреть города Кавказских Минеральных Вод, и постепенно убедил согласиться на поездку. Лишь в поезде Даша немного оттаяла, даже нашла себе подружку. Таким образом, первая и самая главная проблема, отступила на какое-то время.

Даша ушла в гости к новой своей подруге в соседнее купе, и Теремрин, подумав, что ничего не сможет решить до разговора с Ириной, подвинул к себе рукопись генерала Посохова, переданную ему Алексеем.

Некоторое время равнодушно смотрел на неё, затем открыл без особого желания, ожидая встретить сухое и скучное перечисление событий. Алексей Посохов сообщил, что читал только главу, посвящённую Можайскому десанту. В основном весь сыр бор получился именно из-за неё.

Но внимание привлекла уже первая страница повествования.

Генерал Посохов писал по-военному чётко и точно, причём повествование было весьма откровенным:

«Происхождение моё и самому мне малоизвестно. Помню, что мать звали Анной, чаще Аннушкой, во всяком случае, так называл её барин, в поместье которого она служила по дому. Даже отчества матери в памяти не осталось.

Родился, по всей вероятности, в помещичьей усадьбе. Кто был отец, что случилось с ним? Об этом мне никто и никогда не говорил. Стоял помещичий дом на возвышенности, с которой хорошо была видна церковь Спаса и всё село Спасское, открывалась и широкая пойма реки Теремры с затонами, которые звались Тихими. От них, должно быть, и село когда-то раньше именовалось Тихими Затонами…».

Теремрин, поражённый прочитанным, оторвался от рукописи.

«Спасское, Тихие Затоны, Теремра», — мысленно повторил он и стал лихорадочно рыться в своём чемодане, разыскивая номер кадетского журнала, который взял с собой. Он нашёл журнал, раскрыл его на воспоминаниях генерала Теремрина.

«Где же, где я прочитал об Аннушке? Вот же, вот!».

Он обратился к рукописи деда:

«В гостиную вошла Аннушка, моя нянечка, которая появилась в нашей усадьбе ещё совсем девчонкой вскоре после смерти моей матери. Отец взял её в няни, — писал Алексей Николаевич Теремрин, — потому как было мне тогда годика три всего. Но она прижилась в доме, привязалась ко мне и даже больше всех плакала, когда отец увозил меня в Воронежский кадетский корпус, словно прощаясь с сыночком своим. Так и причитала, мол, как там будет её сыночек, то есть я, один на чужбине, то есть на казённом коште. К этому приезду моему Аннушка чем-то неуловимо переменилась, и в поведении своём, по отношению к моему отцу, стала проще. Я с удивлением узнал, что зимой она родила мальчика. Странно. Замуж, как знал я, она не выходила. Впрочем, моё ли то было дело!?».

Теремрин пробежал глазами несколько абзацев и вновь остановил своё внимание на фразе:

«Усадьба стояла на высотке — тогда я уже привыкал к армейским названиям возвышенностей… За прудом, на взгорке, церковь Спаса. От неё и названии пошло — Спасское».

Собственно, последние фразы уже ничего нового не давали. Он ведь сам хорошо знал эти места, вырос там и, конечно, навечно врезались в память и река Теремра, и церковь Спаса, и село Спасское, и Тихие Затоны. Генерал Теремрин, его дед, и генерал Посохов писали об одних и тех же местах и об одной и той же усадьбе.

Он перевернул страницу рукописи и нашёл ещё одно подтверждение: «Был у помещика сын Алексей, который приезжал на каникулы сначала юнкером, затем офицером. Ко мне он относился очень хорошо, привозил из города подарки, часто играл и рассказывал всякие военные истории. Судьба его мне неизвестна. Знаю, что перед самой войной он женился на дочери местного священника — отца Николая, а потом началась Первая мировая… Он воевал, но после войны, когда началась революция, больше уже в усадьбе не появлялся, хотя у него и родился сын. Впрочем, лет тогда мне было слишком мало, и не всё я запомнил, потому что многое просто и незачем было запоминать. Знаю также, что местные сплетницы судачили, будто я — сын барина, но слышал о том лишь краем уха, ибо в глаза мне такое говорить побаивались — а ну как барину скажу».

Теремрин зачитался воспоминаниями. В них рассказывалось, что в тот год, когда Посохов потерял мать, зверствовал в округе красный комиссар Вавъесер. Его отряд застал помещика Теремрина врасплох в его господском доме. Дом окружили, и комиссар требовал, чтобы его помещик немедленно вышел из дому. Даже послал за ним двух карателей. Но в ответ прогремели выстрелы, и оба пали замертво уже почти на пороге дома. Вавъесер поскакал прочь, но и его достала пуля. Он слетел с лошади и по-бабьи завыл на всю округу, но, как потом говорили, рана оказалась не смертельной.

«Когда началась перестрелка, барин — это я хорошо помню — крикнул матери, чтоб бежала через двор в лес, — и уже вдогонку: «Береги сына! Береги Мишутку!». Он, правда, не уточнил, чьего сына. Может, он просто велел Аннушке беречь её сына. Мы укрылись в лесу и просидели там дотемна. Мать плакала и что-то причитала. Поздней ночью мы отправились куда-то прочь от Спасского. Шли оврагами и балками, всё больше держались лесов, которых немало было в том краю. Были они, эти леса, небольшими, окружёнными со всех сторон полями».

Теремрин снова оторвался от рукописи. Как же и ему памятны леса и перелески родных мест! Но главным в рукописи было сейчас вовсе не это. Читал, и перед его глазами происходили трагические события. Он понимал, что Посохов рассказывает именно о его прадеде, судьба которого до недавних пор Дмитрию Николаевичу была практически низвестна.

«Мы с матерью ночью пришли в какую-то деревню — не то в Скородумово, не то в Пирогово. Эти названия я знал, но в ту тревожную ночь всё в голове моей перепуталось. Мать оставила меня у своих дальних родственников, а сама куда-то ушла в середине ночи, несмотря на то, что, как помню, родственники её сильно отговаривали. А вскоре вспыхнул ярким пламенем помещичий дом. Тётка моей матери утром отправилась к колодцу за водой, но тут же прибежала назад, испуганная. Она рассказала, что дом сгорел дотла, и что подожгла его Аннушка, мстя за убитого Вавъесером помещика. Сам Вавъесер, по причине ранения, спастись не успел. А потом тихо так сказала, обращаясь ко мне: «Поймали твою мамку, поймали и, говорят, убили. И тебя теперь ищут». Подручный Вавъесера, некто Брандсмауер, приказал доставить к нему буржуйского отпрыска, то есть меня, живым или мёртвым. Имена этих палачей я запомнил на всю жизнь.

Меня весь день прятали на гумне, а ночью муж тётки отвёл далеко от деревни, километров за десять и сказал на прощанье: «Ты, Мишаня, забудь из какого села идёшь и как звать мамку твою. А пуще всего забудь имя барина». И я забыл, хотя кажется мне, что фамилия помещика была чем-то созвучна с названием реки, на которой стояло село — реки Теремры».

Теремрин пожалел, что Алексей Посохов начал читать мемуары не с самого их начала, а с военных глав. Вот бы удивился!

Но что же было дальше с автором воспоминаний? И откуда взялась у него такая фамилия, ведь в мемуарах генерала Теремрина она ни разу не упоминается. Там говорится, что много в селе было Савельевых, Тулиновых, были, как водится, и Ивановы. Но о Посоховых не упоминает вовсе. Может, всё-таки, рано строить догадки о родстве? Фамилию-то он носит конкретную. Теремрин продолжил чтение:

«Прицепил мне дядька за спину котомку с продуктами, дал выструганную и отполированную временем палку и сказал: «Вот тебе, Мишаня, посох на счастье. Я с ним на заработки в город хаживал». Долго я плутал по дорогам, напуганный предупреждениями, что ищут меня каратели, и добрёл до какого-то городка, название которого теперь уж стёрлось в памяти. А там как раз облава на таких как я бродяг. Словом, изловили меня, привели в приют, втолкнули в какую-то комнатушку, где мужчина в белом халате спросил строгим голосом:

— Звать как?

— Михаилом, — ответил я.

— А фамилия?

— Почём я знаю? Отца, сказывают, в ту ещё войну прибило, мать померла.

— Так уж и не знаешь? Да брось ты эту свою палку.

— То не палка, то посох мой…

— Посох? Вот и запишем тебя Посоховым. Запомнишь?

— Запомню, — ответил я.

Так я стал Посоховым. А что? Фамилия неплохая, даже чем-то духовным от неё веет. Отправили в детский дом, а после, как вырос, поступил я в пехотную школу…».

Теремрин ещё раз перечитал некоторые наиболее важные выдержки из первой главы. Сомнений более не оставалось — генерал Посохов родной единокровный брат его деда — генерала Алексея Николаевича Теремрина и родной дядя его отца — Николая Алексеевича.

А как же звали прадеда? Этого в мемуарах Посохова он не нашёл. Зато дед, Алексей Николаевич, в своей публикации коснулся родословной Теремриных. Оказалось, что прадед воевал на Балканах, участвовал в штурме знаменитой Шипки, его отец защищал Севастополь в Крымскую войну, дед воевал на Кавказе, прадед отличился в битве при Прейсиш-Эйлау и Бородинской битве. Предки участвовали в походах Суворова, Потёмкина, Румянцева. Словом, Дмитрию Николаевичу Теремрину было чем гордиться! Он решил, что, как только вернётся в Москву, непременно окунётся в архивы, чтобы дополнить недостающие страницы истории своего рода.

Между тем, поезд уже оставил далеко позади Подольск, миновал Серпухов, и вскоре сверкнула внизу, под мостом, гладь Оки с манящими песчаными отмелями. Первая остановка, да и то короткая, была по расписанию лишь в Туле. Длительная же стоянка предполагалась на узловой станции Скуратово, где пассажиры обычно выходили на платформу поразмяться после долгого сидения, да купить что-либо из нехитрой крестьянской снеди. Там круглый год приносили к поезду варёную картошку и солёные огурцы, а летом — вёдрами яблоки, груши, помидоры… Глаза разбегались.

Обилие информации, свалившейся на него в последние сутки, не могло не взволновать. Теремрин вдруг почувствовал себя не просто полковником, не просто военным историком или даже писателем, а представителем знаменитого рода, честно служившего Отечеству, почувствовал себя ответственным за продолжение этого рода и попробовал оценить, что же он сделал в жизни своей, чтобы внести достойную лепту в преумножение боевой славы своих предков. Если судить строго, то получалось, что почти нечего. Да, воевал, даже, можно сказать, неплохо воевал. Да, пишет научные работы и художественные произведения. Но так ли уж они нужны Отечеству? Разве без них, этих его писаний, не обойдётся Россия?

Конечно, далеко не каждому выпадает вершить дела значимые, которые влияют на ход и исход событий, и каждый вносит посильную лепту в общее дело. Но какую лепту он вносил на протяжении минувших летних месяцев? Что написал нового, такого, что может принести пользу, научить чему-то необходимому в жизни?

Разве отец не был справедлив, когда накануне бросил упрёк и ему, и всему его поколению, на плечи которого легла судьба страны. А что свершило это поколение, зрелое поколение управленцев, партийных боссов, командиров соединений и командующих? Безусловно, многие его сверстники — и те, кто на десяток лет моложе или на десяток лет старше — честно делали своё дело, честно исполняли свой долг, безусловно, ещё оставался перед глазами важный и бесценный эталон — фронтовики. По ним можно было сверять свой путь. Но их оставалось в войсках всё меньше и меньше, всё реже можно было встретить их и в учреждениях.

Теремрин вспомнил, какие мысли волновали его, когда он ещё курсантом участвовал в торжественных похоронах на Красной Площади выдающихся советских военачальников, знаменитых маршалов победы, которые постепенно уходили один за другим в лучший мир именно в шестидесятые и семидесятые — так распорядилось время. В годы войны им было в среднем примерно столько лет, сколько теперь сверстникам Теремрина. И они в невероятно тяжёлых условиях, порой в критической обстановке, делали честно своё дело и блистательно доделали его до победного конца. Стоя в строю, он слышал добрые и важно, что не просто добрые, а правдивые слова о них, и думал с тревогой о том, с кем же остаются он и его товарищи, с кем остаётся их поколение? Смогут ли те, кто идут следом, каждый на своём месте, служить или работать так, как работали подлинные герои суровых для страны лет?

Прошли годы, и стало ясно, что были ненапрасными те тревоги, ведь при них, при маршалах победы, иностранные самолёты не садились на Красную Площадь, при них высшее командование не оправдывалось за сбитого вражеского разведчика, закамуфлированного под южнокорейский пассажирский самолёт. Обстановка в стране менялась стремительно, но вряд ли ещё Теремрин, сидя в спальном вагоне скорого поезда, мог предположить, что ждёт его и его сослуживцев, его товарищей, его друзей, его родных и близких уже в ближайшие годы.

От мыслей было тесно. Он понимал, что нужно, просто необходимо что-то делать, кричать, бить в колокола, предупреждая об опасности. Но он и сам ещё не видел и не понимал, где корни этой опасности. А потому и размышления его были отчасти и беспомощны, и бессмысленны, и бесполезны.

Снова остро кольнуло то, что произошло несколько часов назад на перроне. Сколько проблем? Он подумал о Кате, но тут же вспомнил об Ирине и Татьяне. Если бы он мог всё вернуть хотя бы на тот момент, когда встретил Катю у бювета в Пятигорске? Почему он тогда так быстро увлёкся Ириной? Да, конечно, отчасти оттого, что хотел выбросить из головы бессмысленные мечты о Кате, которую видел с мужем. Он не знал тогда всех тонкостей её замужества, а если б знал? Вот на этой мысли он задержался, размышляя, чтобы он сделал, если бы узнал, что у Кати растут его дети, и что Катя любит его, любит искренне, сильно, нелицемерно. Да, если бы он знал это, конечно же, не стал заводить роман с Ириной.

Когда поезд замедлил ход, и за окошком потянулась невысокая платформа узловой станции, он оторвался от гнетущих мыслей и поспешил на волю из вагонного плена.

— Дашенька, пойдём, прогуляемся, — предложил он, заглянув в соседнее купе, дверь которого была открыта.

Даша вышла со всей своей новой компанией. Они о чём-то весело переговаривались, обсуждая обилие товаров, выставленных бабушками, дедушками и тётушками из окрестных деревень. Набрали всего понемногу, чтобы устроить пир горой — и варёную картошку, обваленную в укропе, и огурцы, солёные и свежие, и помидоры солёные и свежие, и квашеную капусту. Взяли, казалось, всего по чуть-чуть, но получилось много. Дашенька посмотрела на часы и с грустью шепнула отцу:

— А в «Подмосковье», — она имела в виду дом отдыха, — сейчас обед. И все идут в столовую — и мама с Сашей, — а потом, ещё печальнее, — И Димочка с Алёной.

«Рановато я подумал, что одна проблема уже решена», — понял Теремрин, а вслух сказал:

— У нас, вижу, обед куда интереснее будет, чем в доме отдыха.

Маленькая компания сначала утомила маму друзей Даши, обосновавшуюся в одном купе с дочерью, затем их папу, который обосновался в другом купе с сыном, затем перебралась утомлять Теремрина. Он как раз в это время продолжал изучение рукописи генерала Посохова.

— Папа, мы тебе не помешаем? — спросила Даша, рассчитывая только на положительный ответ, а потому приглашение всей компании в своё купе почитавшая делом решённым, и прибавила, — а то родители моих друзей от нас устали.

— Конечно, не помешаете.

— А что ты читаешь?

— Воспоминания одного генерала о жизни, о войне…

— Наш дедушка тоже воевал. Он был танкистом, — сказала Света.

Эта девушка всё больше нравилась Теремрину. Она была очень мила. Тонкие черты лица, пшеничные волосы, глаза небесной синевы, стройность, лёгкость движений — всё это не могло не расположить к ней. Голос её был мягок и приятен. В поведении ощущался несомненный такт. Вряд ли от неё можно было услышать резкое, а, тем более, бранное слово, да и вряд ли вообще подобные слова могли быть в её, несомненно, разнообразном и богатом словарном запасе. Сколько ей было? Семнадцать, восемнадцать? Во всяком случае, не больше двух десятков лет. «О, где мои двадцать лет?!», — только и мог с сожалением подумать Теремрин.

Убедившись, что и Света, и Олег слушают его не из вежливости, а потому, что им интересно, Теремрин продолжил рассказ о Московской битве, о героическом, но почему-то забытом Можайском десанте. А за окном неторопливо догорал летний день, за окном сгущались сумерки. Поезд стремительно мчался по районам Черноземья. Уже были позади Орёл и Курск. Впереди — Белгород. С каждым городом, с каждым клочком земли связаны страницы боевой летописи России.

— Скажите, автор мемуаров тоже участвовал в этом десанте? — спросила Света, указав на рукопись.

— Да, Светочка, он командовал ротой, получил ранение, а после выписки из госпиталя добился назначения в воздушно-десантные войска.

— Вы с ним знакомы?

— Нет, я знаком с его внуком. Внук у него полковник. Он продолжает семейную традицию. Ведь отец его тоже был офицером-десантником. Правда, сам Алексей Посохов, мой приятель, теперь служит в прокуратуре Московского военного округа. Он стал военным юристом.

— Династия…

— Да, династия, да ещё какая. Многие пращуры генерала Посохова защищали Отечество, — прибавил Теремрин, но не стал уточнять, что они носили иную фамилию.

Проводница заглянула в купе и предложила чай.

— Оставайтесь у нас, — предложила Даша, которая очень любила гостей и не хотела отпускать новых своих друзей, а потому взяла инициативу в свои руки: — Пожалуйста, четыре стакана в наше купе.

Не было возражений и у Теремрина, быть может, отчасти оттого, что ему нравилось находиться в обществе юной красавицы. Он вовсе не строил никаких планов, ведь Света вполне в дочери ему годилась, но как о дочери он, конечно, о ней думать не мог. В ней просыпалось что-то очень женственное, очень располагающее, очень притягательное и зовущее к общению, пусть даже самому безобидному. Ведь бывают же в жизни и такие ситуации, когда с блистательной представительницей прекрасного пола просто так, без всяких планов и надежд, приятно находиться рядом.

В Харькове, где поезд стоял двадцать минут, погулять вышли на платформу и родители новых Дашиных друзей. Теремрин представился.

— Сергей Александрович, — сказал мужчина примерно его лет, может только чуточку старше, и, повернувшись к жене, тоже представил её.

— Не утомили вас наши дети? — спросила она у Теремрина.

— Нет, что вы. Замечательные дети, да и моей дочке веселее.

— Дмитрий Николаевич нам о Можайском десанте рассказывал, — вставила Света. — Очень, очень интересно.

— Вы военный? — поинтересовался Сергей Александрович.

— Да, я полковник. Служу в Военном институте, занимаюсь историей, журналистикой, — и невольно вспомнил давний разговор после танцев с отцом Кати.

— А ещё папа пишет стихи и рассказы и повести, — вставила Даша. — У него даже про Пятигорск есть поэма.

— А вы, как я понял, тоже служите? — поспешно спросил Теремрин, чтобы увести разговор от своей персоны.

— Работаю, а если точнее, служу в военном госпитале. Хирург.

У Теремрина ёкнуло сердце. Ведь у Кати отец тоже хирург. Впрочем, он понимал, что схожесть ситуаций только внешняя. Да, годы, годы, годы… Теперь уж не пригласить эту юную красавицу в Музыкальный театр, не отвезти её по канатной дороге на вершину Машука, не посидеть в кафе «Красное Солнышко» или в ресторане «Храм Воздуха» в Кисловодске. Он понимал, что это невозможно, но он не мог сказать, что этого ему не хотелось.

Глава четвёртая

Стоянка закончилась, и поезд снова застучал колёсами, всё дальше увозя Дашу от столь притягательного для неё «Подмосковья», где отдыхающие, утомлённые пляжем, вяло тянулись в столовую. Катя шла вместе с детьми. Её мама, Маргарита Владимировна, задержалась в номере. Дима всё утро был неразговорчив, печален. Сестра, сколько ни пыталась, не могла его развеселить.

— Ну почему она уехала? — сказал он, когда уже сели за свой столик. — Вот ведь, ещё каникулы не кончились, а я уже мечтаю о первом увольнении. Зачем мне такие каникулы? Скорее бы уж в училище.

— Хватит ворчать, — сказала сестра. — Каникулы ему не нравятся. Можешь осенние каникулы провести в училище.

— Всё, летние каникулы кончились, — продолжал он, не слушая сестру. — Пора собираться в училище.

— Сыночек, — с укоризной молвила Катя. — Надо порадоваться, что Дашенька побывает в таких прекрасных местах. Вы с Алёной, где только не бывали?! А она ведь, как рассказывала тебе, в основном только у бабушки в районном городке и проводила каникулы.

Дима промолчал, неохотно водя ложкой по тарелке. Есть ему не хотелось, на пляж идти не хотелось, ничего не хотелось. Впрочем, одно желание обозначалось всё яснее и отчётливее — желание положить перед собой чистый лист бумаги, взять авторучку и окунуться в иной, виртуальный, радужный мир, в котором и разлуку преодолеть легче, и все невзгоды победить, и повести героев своих той дорогой, которой не удаётся пойти самому. В его жизни было пока очень и очень мало впечатлений отрицательных, можно даже сказать, что не было вовсе. Разлука с девочкой, понравившейся ему, свалилась внезапно и показалась настоящим горем, потому что он ещё не знал, что такое настоящее горе.

О, если бы Всемогущий Бог дал его поколению возможность не познать горя и бед! Но Бог, хоть и Всемогущ, хоть и способен сделать всё, не может делать того, что не служит вразумлению и воспитанию людей, не служит осознанию Истины людьми, либо уже превратившимися в заблудших овец, если иметь в виду некоторую интеллигентскую часть старшего поколения, либо способными превратиться в таковых. А молодое поколение, воспитанное в годы застоя, когда старшие думали одно, говорили другое, а делали третье, не было застраховано от превращений, самых нежелательных. Всемогущий Бог подаёт свою помощь лишь тогда, когда обнаруживает в людях стремление максимально, насколько это возможно в тот или иной период, в той или иной обстановке, приблизить свою жизнь к евангельским идеалам. Но при всём при этом сохраняет за людьми право свободного выбора между добром и злом.

В разгар перестройки, организованной истребителями добра, нравственности, благонравия, то есть, врагами евангельских идеалов и Апостольской Истины, люди походили на слепых котят, поскольку не понимали истинного смысла жизни, истинной цели существования человека на Земле. И тем более ничего не понимало в происходящем вокруг молодое поколение, которое средства массовой информации постепенно, настойчиво, неуклонно подводили к попранию идеалов, на коих воспитывались отцы и деды, подводили к заокеанскому и западноевропейскому пониманию целей существования на Земле, внедряя лозунг: «бери от жизни всё». Они не заостряли внимание на том, что взять от жизни всё можно только за счёт других, только неправедным, чаще даже преступным путём, ведь преступлением является не только делание зла, преступлением является и неделание добра, преступлением является презрение к евангельским идеалам.

А ведь в ХХ веке враги России не придумали ничего нового по сравнению с врагами нашей Русской Державы, действовавшими в веке ХIХ. Русский государственный деятель Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) ещё в 1826 году раскрыл тайны так называемого ордена русской интеллигенции, зарождавшегося после запрещения Государем Императором Николаем Первым масонства. Он писал: «При сём положении классического иллюминатства, на что ещё тайные общества, приёмы, присяги, испытания? Содержимая на иждивении самого правительства ложа сия (орден русской интеллигенции — ред.), под именем просвещения образует в своём смысле от 20 до 30 тысяч ежегодно такого нового поколения, которое через два или три года готово действовать пером и шпагою, а в течении каждого десятилетия усиливает несколькими сотнями тысяч тот грозный и невидимый легион иллюминатов, которого члены, действуя в его видах и совокупно и отдельно, и даже попадаясь правительству на самих злодеяниях, ничего показать и открыть не могут, ибо точно ни к какому тайному обществу не принадлежат и никаких особенных вождей не знают. Каждый такой воспитанник через 10 или 15 лет по выходе его из университета, может командовать полком или иметь влияние на дела высших государственных мест и сословий» («Русская старина», 1889, № 3. с. 615–616).

Магницкий ещё в 1831 году обратил внимание Государя Императора Николая Павловича на «особый язык» масонского ордена иллюминатов, идиологемы которого помогали распознать и таких, очень с виду неявных членов ордена русской интеллигенции. Всем знакомы эти слова: «дух времени», «царство разума», «свобода совести», «права человека». Они ворвались в жизнь страны в годы перестройки. Но что они означали? Возьмём хотя бы «права человека». Сколько лицемерия в этих двух словах! Защитники прав человека готовы защищать в большей степени тех, кто стоит поперёк народной жизни. А почему бы им не начать с самых истоков, почему бы им со всею энергией, с которой они, зачастую, защищают истребителей и уничтожителей Русского народа, не взяться за защиту тех людей, тех лишённых прав маленьких человечков, которых изуверы и живодёры истребляют ещё во чреве матери и которые действительно нуждаются в защите, ибо вообще беззащитны?! Почему «борцы» за «права человека» упорно не замечают нарушение этих прав там, где есть самое широкое поле деятельности для защиты? Неужели защитить убийцу от смертной казни, идя наперекор библейской заповеди: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека…» важнее, чем защитить безгрешное дитя?

А разве не лицемерно словосочетание «свобода совести»? Что означает оно? Не освобождение ли от совести вообще и от Православной совести в частности? Ведь человек, ограниченный в своих действиях высшими идеалами Православной совести, следует Путем Прави — Высшей Божьей Правды. А не свобода ли совести, культивируемая тёмными силами Запада и являющаяся, по существу, свободой от совести, оправдывала самые жестокие и изуверские агрессии против России ударных отрядов зла в лице тевтонов, поляков, французов, гитлеровцев?

Задача тех, кто культивировал западные ценности в годы перестройки — предельно ясна: Державу Российскую, именуемую СССР, но границами своими соответствующую Императорской России, повернуть на путь к катастрофе, нарушив её исторически сложившийся уклад жизни, подменив духовные ценности. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что ещё хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа национальной дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.

Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Замечательный белорусский мыслитель и талантливый писатель Эдуард Мартинович Скобелев, имя которого ещё будет по достоинству оценено потомками, в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращён. Вот отчего попечение о чистоте идеала — первая заповедь подлинно-национальной жизни».

Конечно, такие мысли и такие выводы не могли ещё быть доступны юному Дмитрию Труворову, ведь до них пока в полной мере не дотягивался и Дмитрий Николаевич Теремрин, но они витали в воздухе, потому что в стране явно происходило неладное. Это видели все, но понимали каждый в меру своей подготовленности к пониманию.

Дима Труворов рвался к чистому листу бумаги пока лишь потому, что ему надо было излить первые переживания, первые движения души к пониманию азов жизни, азов любви. Он мог только иллюстрировать, а не осмысливать события. Да и читать он старался лишь то, что соответствовало движениям его души. А потому, отказавшись идти после обеда на пляж, он остался в номере, за письменным столом, один на один с чистым листом бумаги, а если точнее, то со своим блокнотом, в котором вёл дневниковые записи. И в этот день дневниковые записи, в силу обстоятельств, впервые отклонились от иллюстрирования событий, сделав шаг в сторону их осмысления. Он описал всё, что было с ним в минувшие дни и ему захотелось описать, что могло быть или что будет, а потому он, используя пока не свой опыт, а опыт других сочинителей, попытался отобразить на бумаге первую любовь суворовца к замечательной девушке, собирая, словно пчела с цветка, нектар, то есть лучшее, что есть, и перенося это известное ему лучшее, на другие обстоятельства и на других героев. Он сохранил дневниковый характер записей, но призвал к литературной жизни возрождённых его сознанием героев. И он стал писать не только потому, что хотел писать, он стал писать потому, что не мог не писать. Так рождаются писатели, но до рождения писателя Дмитрия Труворова ещё были годы — годы суровых испытаний, которые не могли не выпасть на его долю, как и на долю его поколения. Существует одна, непреложная Истина. Только Всемогущий Бог может благословить тот миг, когда литератор станет Писателем, когда он признает мусором всё, что писал прежде, когда сделает очередной важный шаг по пути к Истине. И пусть не всякому литератору дано самому определить этот благословенный миг, стремиться к нему обязан каждый, взявшийся за перо. И успеха достигнет только тот, кто подобно великому Суворову, заявившему о том, что плох солдат, который не мечтает стать генералом, скажет: «Плох тот литератор, который не мечтает стать Писателем!». Казалось бы, всё это в большей степени можно отнести не к Диме Труворову, а к Теремрину, но в юной и непорочной душе сына, уже кипели гены отца, который писал много, писал страстно и писал потому, что не мог не писать.

Быть может, решение скрыть от Димы правду о том, что кровным его отцом является Теремрин, и было правильным, но оно было бы неопровержимо правильным, если бы Труворову удалось установить с Димой тот особый духовный контакт, которого часто не хватает родителям и детям. В жизни случается всякое. Бывает, что ребёнок, даже зная о существовании отца, больше тянется к отчиму, к которому испытывает истинные сыновние чувства. Но для этого должна быть установлена вот эта не всем понятная и не всеми осознаваемая духовная связь. Сергей Николаевич Труворов не смог установить эту связь, потому что не умел её установить, ибо он, будучи хорошим мужем и хорошим отцом в обычном понимании, был отцом с материалистической точки зрения. Да, он одевал, обувал, кормил, возил в отпуск, даже по мере сил и наличия свободного времени, которого у него всегда было очень мало, занимался воспитанием детей. Но Дима не ощущал той духовной связи, которой ему не хватало в силу чего-то особенного, врожденного, генетического.

Труворов сделался материалистом. Ему хотелось, чтоб в доме было всё необходимое: чтобы и жена и дети хорошо одевались, а обстановка вызывала зависть. Катя же ко всему этому если и не была совсем равнодушна, то, во всяком случае, во главу угла не ставила. Так же точно, как её мама, относилась к благам генеральской семьи и Алёна. Есть эти блага, которые выделяют из общей среды, так пусть будут, а, если нет, то и не надо. Что же касается Димы, то он был и вообще равнодушен к каким-то излишествам, безразличен к одежде — лишь бы опрятной и чистой она была, к обстановке, к интерьеру… Разве только к машине неравнодушен, да и то лишь потому, что любил за рулём посидеть.

Ещё в детстве он потребовал, чтобы подогнали под него полевую форму, и всё свободное время проводил, когда это позволялось, на полигонах, стрельбищах, учебных городках. Он всё схватывал, как говорят, на лету и очень интересно, подробно, с занимательными деталями рассказывал о том, что видел и слышал. Едва научившись писать, он что-то всё время сочинял, а письма дедушке с бабушкой писал такие, что они сохраняли все до одного, читая и перечитывая много раз.

Он был просто рождён творческим человеком. Но всегда ли творчество может пробиться само, если не поддержать в человеке врождённый дар?! Этого мы не знаем, поскольку не знаем имён тех людей, в которых врождённый дар был погублен по независящим от них обстоятельствам. Ведь мы, лишённые жестоким марксистским (мраксистским) экспериментом, именуемым революцией, знаний о своих пращурах, не ведаем, у кого в роду были учёные, а у кого писатели, у кого военные, а у кого, скажем, талантливые музыканты.

Но в случае с Димой Труворовым всё было известно, и его мама, Екатерина Владимировна, замечая литературные способности сына, не раз кричавшие о себе в его детстве, одновременно и радовалась и пугалась. Пугалась потому, что он всё более становился непохожим на Труворова, а это доставляло Сергею Николаевичу моральные страдания, которые он пытался скрывать, но скрывать которые не очень умел. Но что он мог сделать? Стать писателем? Этого ему было не дано, как не дано природой того интеллектуального запаса, которым был наделён Дима. Счастье, когда оставшаяся с детьми женщина находит нового мужа с более высоким интеллектуальным запасом, чем у бывшего мужа — отца детей. В этом случае, всё будет в полном порядке. Дети всегда тянутся к высокому и светлому. Они тянутся, в первую очередь, не к кошелькам, чинам и званиям, а к неизмеримо более важному — к духовному. Они тянутся к духовному уровню того, с кем связывает их жизнь. Несчастье, когда женщина останавливает свой выбор на материальном. Если избранник способен обеспечить лишь достаток, но стоит на более низком уровне в интеллекте, рано или поздно всё завершается трагедией.

Катя ощущала превосходство Теремрина над Труворовым даже тогда, когда выходила за Труворова замуж, но ведь она считала Теремрина погибшим, и, сражённая известием о его гибели, мало думала о своём будущем. Теремрин уже тогда, когда они познакомились, преуспел не только в службе. Он был интересным собеседником, умел рассуждать на многие темы, о которых Труворов и понятия не имел, он писал неплохие стихи, знал наизусть невероятное количество поэтических произведений Русских поэтов, прекрасно разбирался в художественной литературе. Если Труворов, к примеру, только слышал о том, что был такой писатель по фамилии Бунин, то Теремрин мог цитировать наиболее яркие строки из произведений этого великолепного мастера художественного слова.

Труворову нельзя было поставить это в вину. Ведь он вырос в деревне, его родители были теми людьми, на которых держалась Россия. Отец ушёл из жизни рано, и пришлось самому пробивать себе дорогу. И пробил ведь, хотя, конечно, в какой-то мере, не без помощи своей женитьбы. Он сел не совсем в свои сани, и, хотя Катины родители относились к нему очень хорошо, но относились в какой-то степени авансом, чего он не понял. Впрочем, даже если бы и понял, трудно сказать, способен ли был добиться своего соответствия тому уровню, на который занесла его судьба?

Он ухватился за службу, полагая, что рост по службе позволит достичь этого уровня. Вот уж и отца Катиного в воинском звании превзошёл. Генералом стал, а тот так и оставался полковником, правда, полковником медицинской службы, причём не просто полковником медицинской службы, коих и не счесть, а выдающимся хирургом, водить дружбу с которым почитали за честь и те, у кого звёзд было побольше, чем у Труворова. Отец Кати, если использовать известную в войсках формулу, был «товарищем полковником», а Труворов, пусть и не «эй, генералом», но и не «товарищем генералом», а просто генералом. По формуле этой полковники делятся на «эй, полковников», «полковников», и «товарищей полковников». Точно также делятся и генералы.

Труворов был тружеником на службе, был примерным семьянином дома, но он оставался скучным человеком. Читал только служебные книги, художественной литературой интересовался мало, от живописи был далёк. Катя же, несмотря на путешествия по гарнизонам, ни на час не прекращала своего самосовершенствования. Она была неплохим врачом. Но кроме медицинской литературы, она много читала не просто художественных, а высокохудожественных произведений, интуитивно определяя их, она продолжала музыкальные упражнения, охотно занималась художественной самодеятельностью. Труворов, когда они только познакомились, уже значительно отставал от неё в общем развитии, а потом отставание нарастало, и, в конце концов, он отстал навсегда. Ровно такое же положение было и в семье Теремрина — жена не стремилась соответствовать ему в интеллектуальном плане и постепенно отстала навсегда. Вот если бы всё поменять местам — если бы сделать Труворова мужем мадам Теремриной, а Теремрина мужем Кати, наверное, получилось то, что надо. Но всё это из области фантазий.

Сколько подобных семей! Сколько подобных ситуаций возникает из-за ошибок молодости! И очень редко удаётся исправлять такие ошибки — обстоятельства не позволяют делать этого.

…В Пятигорск поезд пришёл во второй половине дня.

— Будете ждать санаторский автобус? — поинтересовался Теремрин у новых своих знакомых.

— Конечно, — сказал Сергей Александрович. — Куда мы вчетвером с вещами в такси?

— Тогда до встречи в санатории.

В приёмном отделении Теремрину выдали ключ от его любимого двухкомнатного люкса, и через час они с дочерью, впихнув все вещи в шкафы и тумбочки, вышли прогуляться. Теремрин вспомнил об Ирине, о которой он почти и не думал в поезде, поскольку дорога оказалась весёлой и шумной, благодаря неистощимой на выдумки и проказы молодежи. Но как объяснить Даше, что ему надо срочно позвонить кому-то по междугородней и сделать это обязательно без неё? Выручила весёлая компания: Света и Олег вскоре тоже вышли погулять и осмотреться — они в Пятигорск приехали впервые.

— Я оставлю Дашеньку на ваше попечение, — сказал Теремрин. — Мне нужно позвонить в редакцию, доложить, что прибыл и уточнить задание.

Телефон Ирины он набирал с некоторым волнением. К разговору так и не успел подготовиться, а потому решил, что определит ход разговора по обстоятельствам. Ирина подошла сразу. Возможно, она даже ждала его звонка, и нельзя было не почувствовать, что оживилась.

— Здравствуй, — сказал Теремрин. — Это я.

— Я вас узнала, — очень официально ответила она.

Быть может, именно этот официальный тон, которого он не ожидал, несколько сбил Теремрина, и он сказал то, что не должен бы говорить:

— Ты просила меня позвонить?

— Я? — переспросила Ирина, — Ничего я не просила. С чего вы взяли?

— Мне передал просьбу приятель, Алексей Посохов.

— У вас ко мне какое-то дело? — поинтересовалась Ирина.

— Да, конечно. Это, правда, что у тебя будет ребёнок?

Ирина некоторое время молчала, видимо, решая, что ответить. Она не стала сразу говорить о том, что ребёнка уже не будет. Ей захотелось хотя бы задним числом выяснить, как бы отнёсся Теремрин ко всему этому, если бы она оставила беременность.

— Так это правда?

— А разве оттого, что было у нас с вами, детей не может быть? — проговорила Ирина обтекаемо.

— А с Синеусовым? Оттого, что было с Синеусовым, тоже ведь может? — спросил он, обнаруживая тем самым то, что не избавился полностью ещё от обиды.

— Может, — сказала Ирина и тут же, с ухмылкой, прибавила: — Не переживайте, это ребёнок Синеусова, — и положила трубку.

Теремрин пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Баба с возу — кобыле легче! Ишь ты какая! А я-то звонить помчался!». Он не хотел признаваться самому себе, что шёл звонить, вовсе не собираясь падать к ногам Ирины. Бегство её из дома отдыха, да ещё по столь странной причине, освобождало, как он считал, от какой либо ответственности и меняло его представление о ней. Относительная лёгкость, с которой она пошла на близость с ним, свидетельствовала о том, что точно так же она могла пойти на подобные отношения с Синеусовым, а, может быть, и не с ним одним. Теремрин был достаточно опытным в делах любви и достаточно разумным человеком, чтобы не ставить себя в исключительное положение, полагая, как некоторые наивно полагают, что, «если пошла на всё со мной, то потому как это «я!», а с другими такое невозможно».

Он вышел из корпуса, спустился по аллейке к клубу. Дашенька, Света и Олег стояли у входа на танцплощадку, о чём-то переговариваясь.

— Ну, молодёжь, какие планы? — спросил Теремрин.

— На вечер танцев хотим пойти, — сказал Олег, — но родители против, поскольку танцы здесь явно не для нашего возраста.

— Так это ж хорошо. По крайней мере, вечера проходят солидно и прилично. Не идти же вам, в самом деле, на ставшую полубандитской по причине завоёванных свобод городскую танцплощадку «У орла»? Я бы туда уж точно не пустил.

— А вы пойдёте на танцы? — спросила Света. — С вами и нас отпустят.

— Конечно, пойду. Я люблю здешние санаторские танцевальные вечера. Скажите родителям, что за вами присмотрю. А, может, они и сами тоже решат пойти?

— Обещали в другой раз. Сегодня отдохнуть хотят с дороги, — сказала Света.

Вечера проходили на летней танцплощадке. В Пятигорске не только август, но даже ещё и сентябрь, во всяком случае, первую его половину, можно причислить по температурным параметрам к летним месяцам.

Едва юная компания, возглавляемая Теремриным, ступила на площадку, заиграл вальс. Традиции не менялись: первый вальс — зал полный, последний вальс — зал полный. Это в других санаториях и через час после объявленного начала вечера народ медленно собирается, прячась по углам и жеманясь. На Кавказских Минеральных Водах отдыхает публика особая, солидная. А где, кроме как на танцевальном вечере, можно отдохнуть от солидности и чопорности?

— Света, вы танцуете вальс? — спросил Теремрин, сочтя неудобным сразу бросить компанию и искать, кого бы пригласить.

— Танцую, — ответила девушка, и даже в полумраке нельзя было не заметить, как вспыхнули ей щечки и засверкали глазки.

Танцевала она великолепно, и Теремрин снова вспоминал тот давний вечер, когда вот также кружился в вальсе с Катей. И вальс тот же, и танцплощадка — та же, и девушка столь же прелестна и юна, да только, чего не мог не признать, он сам совсем не тот. И дело не только в возрасте. Он был всё также крепок, подтянут, строен. Дело в чём-то ином. Как тут не вспомнить Генриха Гейне: «Где вы сладкие томленья, робость юного осла!?».

Когда вальс закончился, Света помахала ручкой родителям. Они наблюдали за танцами сверху, как бы из амфитеатра, которым служила аллейка, ведущая к корпусу. Санаторий располагался на склоне, и танцплощадка была ниже по уровню, чем аллея.

Родители Светы и Олега, успокоенные тем, что дети под присмотром, отправились в корпус. Заиграл медленный танец, и Теремрин, перехватив вопросительный взгляд Светы, снова её пригласил, заметив краем глаза, что Даша была приглашена Олегом.

Теремрин старался чутко реагировать на каждое движение, каждую реплику своей партнёрши, чтобы не проглядеть того момента, когда ей вдруг захочется потанцевать с кем-то из сверстников. Но сверстников не наблюдалось, кроме, разве что, некоторых местных ребят, с которыми бы он и сам не позволил танцевать ни Даше, ни Свете.

Когда он медленно вёл Свету мимо небольшой эстрады, его заметила ведущая вечера, которая одновременно была и исполнительницей песен. Перед следующим танцем она неожиданно объявила:

— Мы приветствуем постоянного отдыхающего нашего санатория и постоянного гостя наших танцевальных вечеров поэта Дмитрия Николаевича Теремрина и дарим ему вальс, написанный на его стихи.

Теремрин был удивлён, но на удивление оставалось немного времени, потому что музыка уже играла, и он впервые слышал своё стихотворение, написанное в прошлый приезд, в столь нежданном исполнении.

А певица выводила мелодичным голосом, под звуки ансамбля, в коем в эти минуты особенно выделялась скрипка:

Плачет Эолова арфа —

Спутница встреч и разлук,

А за аллеями парка

Слышится поезда стук.

Мы расстаёмся с тобою,

Здесь под крылами орла,

Но не простимся с мечтою,

Что дорога и светла.

И вихрем ворвался на танцплощадку припев:

Пятигорский санаторий —

Он в горах, а не на море,

Открываются просторы

Нам с вершины Машука,

Пятигорский санаторий,

Наш военный санаторий,

Пусть Кавказские предгорья,

Обручат нас на века.

— Неужели это ваши стихи? — спросила Света, чуть запыхавшись от быстрого вальса. — Как здорово! Какие замечательные слова!

А песня звучала дальше:

Город ночной затихает

В чудном задумчивом сне,

А над Бештау мерцают

Тонкие струйки огней.

Нежно мелодию вальса

Шепчет поющий фонтан,

Милый, над нами ты сжалься,

Смой расставанья капкан.

И опять зазвучал припев, и Теремрин услышал, как Света стала подпевать проникновенным голосом, с особым чувством выводя: «Пусть Кавказские предгорья обручат нас на века!». Он не мог не заметить обращённого в этот момент на него её озорного взгляда.

Пшеничные волосы, голубые глаза… Порою Теремрину казалось, что он танцует с Катей, что ему 28 лет, и нет ещё в памяти дымных сопок и перевалов, огненных ущелий и безмолвных госпитальных палат, нет жестокого словосочетания «горячая точка», равнодушного к его разбитой любви и к его личному горю.

А певица выводила:

Кто-то торопится к морю,

К модным курортам спешит,

Мы ж сохраним Пятигорье

В струнах мятежной души.

Ветры с горами здесь спорят,

Зимы взрывает капель,

Не заметёт Пятигорье

Лет отшумевших метель…

Да, Машук всё также возвышался своей тёмной громадой над городом, над санаторием, над танцплощадкой, и всё также сверкала подсвеченная прожекторами мачта на его вершине возле станции канатной дороги. И точно так же, как много лет назад, всё с большей силою полыхало его сердце, которое, наверное, если применить к его состоянию известную историческую фразу, «ни на час не могло быть свободно от любви».

Аплодисменты вывели из мечтательного состояния, и возвратили в реальность. Его приветствовали, как автора слов, понравившейся всем песни. Он же недоумевал, кто это успел написать музыку? А исполнительница песни уже объявляла, что музыку написал военный композитор, недавно завершивший свой отдых здесь и днями разминувшийся с Теремриным, капитан первого ранга Владимир Молодахин, тоже выпускник суворовского военного, правда, музыкально училища.

— Так вы написали это совсем недавно? — спросила Света.

— Да. Почти экспромтом.

— И кому посвятили, если не секрет? — спросила она с нотками любопытства, в коих нельзя было не заметить ноток лёгкой ревности, свойственной особам прекрасного пола даже тогда, когда, казалось бы, и причин для ревности нет.

— Вот это, именно это стихотворение, скорее всего никому. Оно навеяно многими встречами, многими разлуками, хотя и была причина этим летом написать подобное.

— Расскажете? Вы так интересно рассказываете даже о пушках и танках, а о любви, наверное, просто захватывающе, — сказала Света.

— В другой раз, — сказал Теремрин и повторил: — Если можно, в другой раз. А сейчас, сейчас мне хочется сказать что-то, что касается нынешнего вечера, и замечательных мелодий, что звучат здесь и прелестных глаз, что смотрят на меня. Простите меня за дерзость, но у меня рождаются строки. Вы позволите?

— О, да, конечно, я слушаю, слушаю с удовольствием.

И он прочитал:

Сияли очи чудным светом,

Вальс нас кружил в волшебном сне,

Ещё не отпылало лето,

Тая так много сладких нег.

Легка ты в вальсе, светло-руса,

А я грущу, что унеслась

Навеки юность. Мне так грустно,

А всё же грусть моя светла!

— Это мне?

— Да, конечно.

— Не может быть, вы шутите, — не верила Света.

— Тогда обратите внимание на строки. «Сияли очи» — «С», «вальс нас кружил» — «В», «ещё» — «Е», «тая» — «Т». Получается «Свет»… А дальше: «легка» — «Л», «а я грущу» — «А», «навеки» — «Н», «а всё же» — «А». Получается «лана». А в целом — Светлана. Девушки с таким именем у меня ещё не было, — сказал он и тут же прибавил: — Простите за бестактность. Я хотел сказать, что не было девушки с таким именем, которой бы я посвятил стихи.

Она не ответила, а только слегка потупила свой взор.

После вечера танцев, были кефир и прогулка по санаторию. Всё как в тот далёкий год. Всё и не всё. Теремрин стал другим, и родители его недавней партнёрши по танцам были практически его ровесниками, а вместо Кати, старше которой он был всего на десяток лет, была Света, которой он в отцы годился. К тому же он приехал с дочерью и приехал не отдыхать, а работать.

Тем не менее, в тот вечер он долго не мог заснуть, усевшись на лоджии в кресло-качалку. Именно здесь в свой прошлый приезд он написал поэму.

Даша ушла в гостиную, ставшую её комнатой, но тоже не спала и что-то писала при свете ночничка. Успокоенный тем, что Даша танцевала, что общалась с Олегом, Теремрин даже не предполагал, что она пишет письмо Диме Труворову, что не всё просто в её девичьем сердце, и что увлечения в юном возрасте не меняются столь стремительно, как, зачастую, в возрасте зрелом.

Впрочем, ему было о чём подумать в эту тёплую пятигорскую ночь. Минувшие дни были полны впечатлениями, которых могло хватить не на дни, а на годы. Он устал от мыслей, от переживаний, ему хотелось хотя бы на какое-то время вернуться к ощущениям, давно забытым, ощущениям свободного полёта по жизни, несдерживаемого её условностями. И своё состояние он не мог ни оценить, ни осмыслить, он умел выразить его только поэтическими образами.

И он стал писать, как всегда быстро, едва поспевая за полётом мысли, подобной волшебной стихии, которая одна только и может управлять поэтом:

О тебе сказал мне Бог Мой Русский:

«Отчего такую не найдёшь,

Чтобы косы были светло-русы

И волнисты, как под ветром рожь?

Чтобы песен сила Гамаюна,

И небесной синевы глаза

Чаровали, словно в Росиюнии,

Родника хрустальная слеза?»

Я тебе отвечу, Бог Мой Русский,

Что всю жизнь такую я искал,

Если б встретил косы светло-русые,

Никогда б уже не потерял.

И к Тебе с волненьем бесконечным,

Обращусь, О, Царь Небесный Мой!

Кто, скажи, в наряде подвенечном

Твоей Волей в Храм войдёт со мной?

Знаю я, что путь наш в мире Божьем

Предначертан Промыслом Творца.

Лишь любовь и вера от подножья

До святого доведут венца.

И тогда ответил Бог Мой Русский:

«Знай: живёт такая на Руси.

Золотятся косы светло-русые.

Её имя у меня спроси.

Под венцом волос золото-рунных

Повстречаешь ты свою весну,

Словно Зореньку из Росиюнии.

Я дарю тебе её красу.

В этом светлом образе Россия

Отразила лик священный свой,

Пусть же он тебе подарит силу,

Словно Ангел Светлый и Святой».

И в плену волос золото тканных,

Глаз её небесной чистоты,

Я в родник души её желанной

Загляну, и сбудутся мечты.

А к Тебе с молитвой доброй вечной

Обращусь, О, Царь Небесный Мой!

Чтоб её в наряде подвенечном

Своей Волей в Храм привёл со мной.

Ведь не зря сказал Ты, Бог Мой Русский,

Что её милее не найдёшь —

У неё одной лишь кудри русые

Золотятся, как под солнцем рожь.

Только в ней задор весенний юный,

У неё прелестные глаза,

И душа чиста, как в Росиюнии,

Родника хрустальная слеза.

Под венцом волос золото тканных

Я коснусь её горячих губ.

Божий дар по имени Светлана,

Навсегда войдёт в мою судьбу!

Теремрин поставил точку и перечитал написанное, дивясь тому, сколь легко и чётко легли строки на бумагу. Поэт не всегда волен в том, что пишет, иногда он пишет то, что не может не написать, повинуясь какой-то неведомой ему высшей мистической силе, возможно, в какой-то мере, определяющей его близкое а, быть может, далёкое или даже очень далёкое и туманное будущее.

Глава пятая

Ночью шёл дождь, уже не грозовой, проливной летний, а по-осеннему долгий, тихий и успокаивающий. Теремрин спал чутко и, казалось, слышал его монотонный шелест сквозь полусонную дрёму, в которую погрузился не только он сам, но и весь город, притихший за окном. Рассвет, уже не летний, но ещё и не осенний занимался медленно и вяло. И всё же лето ещё не собиралось сдавать свои позиции. Едва лишь развиднелось, пробились сквозь облака робкие солнечные лучики, они быстро набрали силу, и скоро засиял умытый дождиком город. Наблюдая из лоджии за этим преображением, Теремрин некоторое время раздумывал, идти или не идти на терренкур, но, порадовавшись солнечным лучам, решил: командировка командировкой, а любимую свою пятигорскую процедуру отменять не следует.

Всякий раз, отдыхая именно в этом, полюбившемся ему Пятигорском Центральном военном санатории, он ежедневно обходил громаду Машука по специально оборудованной тропке терренкура, причём обходил два, а то и три раза, то есть преодолевал за день быстрым шагом от 20 до 30 километров. Во время отдыха он обычно делал это в промежуток времени между завтраком и обедом, и между обедом и ужином. Но сегодня ждали командировочные дела, и после завтрака ему предстояло побывать в местной краевой газете «Кавказская Здравница», с рядом сотрудников которой он давно уже поддерживал добрые отношения.

Одевшись, он заглянул в гостиную, где обосновалась его дочь, и спросил:

— Дашенька, ты хотела пройтись по терренкуру? Пойдёшь?

Дочь слегка приоткрыла глаза, всем своим видом показывая нежелание вылезать из-под одеяла, и Теремрин, которому хотелось утром обогнуть Машук быстрым шагом, настаивать не стал, предложив перенести поход на послеобеденное время.

— Да, да, — согласилась дочь, — я лучше схоже с тобой после обеда. А, может, и Олега со Светой возьмём.

— Может быть, — согласился Теремрин. — А пока закрой за мной дверь. Я постараюсь недолго…

На улице было свежо. Теремрин поначалу даже пожалел, что оделся по-летнему, но возвращаться за спортивной курточкой не стал и прибавил шагу. На дорожке отдыхающих было не меньше, чем днём, но всё же очень и очень мало для города, где располагалось более двадцати санаториев. Он всегда удивлялся, как это можно, отдыхая здесь, не пользоваться столь прекрасной возможностью для прогулок. Где ещё найдёшь подобное — лесную тропку, вьющуюся вдоль склона Машука, воздух, напоенный ароматом разнотравья.

Всю первую половину пути по терренкуру Теремрин пытался настроить себя на мысли о задачах, которые предстояло решить в командировке. Но не думать о событиях минувших дней не мог, ведь навалилось на него столько, что и на месяцы бы хватило.

За дорогу он практически дочитал мемуары Посохова. Правда, больше уже не нашёл ничего такого, что встретил в первых главах. Пролистал и статью своего деда в кадетском журнале. Даже той информации, которую получил при чтении, было достаточно для того, чтобы голова пошла кругом. А тут ещё услышанный перед отъездом рассказ отца о первых днях войны, о командире дивизии, о любви, которая вспыхнула в тяжелейшие дни отхода от границы и о встрече с любимой после войны. Что же получалось? Его дед по отцовской линии — генерал Русской армии, а дед по линии материнской — генерал Советской, или, как она называлась в сорок первом, Красной Армии. Причём они — генерал Теремрин и генерал Овчаров — однокашники по кадетскому корпусу.

И вдруг точно молнией пронзил вопрос. Кто же этот генерал-лейтенант Сергей Фёдорович Овчаров, с которым он, Теремрин, говорил по телефону по поводу Световитова и с дочками которого столь близко познакомился? Кем он приходится? Просто однофамильцем?

«Не мой ли это дядя, не брат ли он моей мамы? — Дмитрий Николаевич замер в оцепенении на тропинке терренкура? — «Боже, ведь моя мама — Людмила Фёдоровна. И её девичья фамилия — Овчарова. А отец Ольги и Татьяны — Овчаров Сергей Фёдорович?! Нет, этого не может быть, просто не может быть. Это совпадение. Да, да, конечно, совпадение, ведь братья мамы погибли. Точно погибли. Сергей Фёдорович просто однофамилец. А вдруг, вдруг сообщение о гибели курсанта-кремлёвца оказалось ложным? Сколько таких случаев? Ведь и мама считала моего отца погибшим. А то, что вышло со мной, разве не пример?!»

Конец ознакомительного фрагмента.