Ardis: Американская мечта о русской литературе

Николай Усков, 2021

В 1971 году чета американских славистов Карл и Эллендея Профферы основали издательство «Ардис». Иосиф Бродский позднее сравнил их труд с переворотом, который некогда совершил Гутенберг. Скромному издательскому дому Профферов русская культура обязана очень многим: и восстановлением прерванной связи с серебряным веком, и спасением от забвения замалчиваемой литературы 1920–1930-х годов, и публикацией запрещенных в СССР актуальных писателей. Фактически «Ардис» – в противовес советскому литературному канону – создал другую историю русской литературы ХХ века, традиции которой мы следуем до сих пор. Столь подробно, на основе редких архивных документов и многочисленных интервью, история уникального издательского проекта рассказывается впервые. Автор книги – Николай Усков, кандидат исторических наук, историк и журналист, с 2016 года главный редактор, затем редакционный директор «Forbes».

Глава I

НА ОТЛОГОМ ПРИГОРКЕ СТАРИННЫХ РОМАНОВ

«Я увидела сначала только ноги, потом стала поднимать наверх голову. Ноги уперлись во что-то сиреневое, с двумя белыми полосами. Это была мини-юбка или маленькая косыночка вокруг бедер — не знаю… Золотые волосы, плечики немножко вперед и приподняты. Безумно красивые, ни на что не похожие томные глаза. Было ощущение, что верхние веки до конца никогда не опускались и не поднимались. Такие бывают у кукол, у иных тоже глаза никогда не закрываются. Поэтому взгляд всегда был томный, даже когда она говорила гадости, злилась, даже когда она поправляла бретельку так, чтобы та спала еще ниже. Я не видела у Эллендеи другого выражения лица…

Карл… Его изумительный, ласковый сарказм распространялся на всe. Не могу сказать, именно ли в этом заключается английский (или, точнее, американский) юмор… Он блистательно говорил по-русски, немножко вальяжно, очень спокойно. Складывалось ощущение, что они с Эллендеей были двумя музыкальными инструментами, дополняющими друг друга. Быстрая Эллендея с быстрыми вопросами, с быстрыми ответами, часто вместо собеседника. И Карл, который вставлял короткие комментарии из пяти-шести слов, при этом они были совершенно равноценны пространным речам любого за столом. Он говорил так значительно и так интересно, что его всe время хотелось слушать, он выступал в контрасте, он дополнял ее.

Вообще же, в нем сидел какой-то изумительный мальчик. Карл вел себя академично, не позволял себе открытых хулиганств, но, по-моему, не мог дождаться, когда всe это произойдет с Эллендеей, а с ней это происходило всe время. Вот тогда в его глазах появлялся тихий восторг… Впрочем, я не знаю, делала ли она что-то такое, что не вызывало у него восторга»¹.

Так вторая жена моего отца, художник Татьяна Лоскутова, описала свою первую встречу с Эллендеей и Карлом Профферами в феврале 1969 года в Москве. Именно в этой последовательности: Эллендея и Карл, а не в той, как обычно представляют эту пару в истории русской культуры второй половины XX века: Карл и Эллендея Профферы, основатели издательства «Ардис». Это не удивительно. У Тани с Эллендеей были совершенно особенные отношения.

Эллендея утверждает, что знанием русского языка обязана именно Лоскутовой: «Мы познакомились, влюбились, это было очень рано, наверное, в феврале, в конце февраля (1969 года. — Н. У.). И если бы не Таня, я бы не говорила по-русски, потому что она ни одного слова не говорила по-английски, а мы хотели посплетничать, это было ясно. Так я должна была очень быстро выучиться, чтобы общаться со своей подругой… Вскоре Надежда Яковлевна (Мандельштам. — Н. У.) меня похвалила: „После двух месяцев ты стала говорить“. Это Таня, моя Таня»². За прошедшие пятьдесят лет у моей мачехи едва ли была подруга ближе Эллендеи Проффер, хотя дружба c необозримым людcким морем, кажется, самая постоянная из ее страстей. «Не знаю, на какой минуте мы с Эллендеей поняли, что мы сестры», — поясняет Таня, вспоминая первый день их знакомства.

«Этот дом стал базой, они приходили к нам после своих дел и вместо дел», — рассказывает Лоскутова о кооперативном писательском доме на «Аэропорте» по адресу Красноармейская, дом 25, квартира 30. Это, конечно, не самый первый адрес «Ардиса», но всe же весьма для него важный.

История «Ардиса» — тема для меня личная. Я старше его всего лишь на год, я вырос среди разговоров о нем и на книгах, которые «Ардис» печатал, сам жил в квартире на Красноармейской, после того как отец и мачеха в 1989 году перебрались во Фрэмингхэм, штат Массачусетс; на той самой кухне, где часто сиживали Профферы и их сотрудники, я долго еще жарил яичницу и пил вино, а мои друзья — как в свое время друзья отца и мачехи — спали на полу на матрацах.

Кстати, Эллендея по привычке остановилась у нас, когда в Москве праздновали 25-летие «Ардиса» в 1996 году. Кажется, больше в этой квартире она не бывала. Я ее продал вскоре после рождения моего сына в 2001 году — там помимо кухни было всего две крошечные комнаты, и в эти скромные 45 квадратных метров непостижимым образом поместилось столь многое: бесчисленные встречи, долгие русские разговоры, любови, сплетни, «канаста» (карточная игра, которой нас всех заразила Эллендея) ночи напролет, анекдоты, литература, политика, эпоха. Парадоксально, но история Ардиса закончится годом позже нашей Красноармейской — в 2002-м.

Карла я не знал. Отец только недавно женился на Татьяне Лоскутовой, и мне еще не позволялось бывать у них дома: моей матери нужно было время. А в 1979 году Карлу отказали в визе. Никто, конечно, тогда не догадывался, что больше Карл в Россию не приедет. В 1984 он умер от рака в возрасте 46 лет. Эллендею я увидел впервые в 1987 году, когда ей, наконец, после шести лет отказов дали визу, — высокую, стройную женщину с какой-то огромной всепобеждающей улыбкой. У нас тогда улыбались иначе: стеснительно и обреченно.

У Эллендеи и сегодня лучистые голубые глаза, умные, цепкие, а главное — совершенно хулиганские. И смеющиеся, и недоверчивые, и озорные, и серьезные, и ледяные — кому как повезет. Я запомнил, как она шла в вихре своих роскошных золотистых волос так энергично, так целеустремленно, словно впереди оставалось не три жалких метра до стенки, отделявшей нас от соседей, Аграновичей, а простиралась целая взлетно-посадочная полоса Шереметьево. Когда она появлялась, квартира сразу становилась тесной, плотно утрамбованной огромной энергией этой женщины. Таня описывает ее как «маленькое торнадо, точнее, тонкое торнадо — она была очень тоненькая: вокруг нее всe вихрилось всегда».

Но чаще Лоскутова называет Эллендею «ирландской крестьянкой»: «ирландской», потому что таковы корни ее предков, а «крестьянкой» — за абсолютное отсутствие снобизма. Эллендею многие звали «королевой», но на самом деле ей свойственны и простота, и практицизм. Когда мой отец и Татьяна Лоскутова с многочисленным семейством оказались в Вене на пересылке в США, Эллендея приехала встречать их. Она, будучи, как обычно, на высоченных каблуках, решительно подхватила пару тяжелых чемоданов и стала как ни в чем не бывало подниматься по крутой лестнице гостиницы. Таню это поразило.

Эллендею всегда отличала неутомимость, непобедимая уверенность в себе, воля, обескураживающая прямота и непреодолимая убежденность в собственной правде. Убежденность эта иногда казалась стихийным бедствием, даже блажью. Ее речь, напротив, журчала нежно, серебристой струйкой-мелодией, плескавшейся по острым камешкам американского акцента. И этой мелодии так соответствовало ее волшебное имя.

Только такая женщина, которая была лично знакома с Набоковым, защитила диссертацию по Булгакову, была конфидентом Надежды Мандельштам, хорошо знала Елену Булгакову и Лилю Брик, много значила для Иосифа Бродского, разбиралась в русской литературе XX века лучше иных российских филологов, могла подарить мне, подростку, не какую-нибудь очередную книжку, а пачку презервативов: «Ну, Колья, тебе это понадобится, ньет?»

Эллендея словно опровергала слоган, придуманный Карлом для студентов: «Русская литература лучше, чем секс!» Я думаю, она бы сформулировала его более шаловливо: «Русская литература не хуже, чем секс!» Женщина твердых этических принципов, осуждавшая, в частности, Бродского за потребительское отношение к женщинам, она тем не менее была слишком умна, чтобы недооценивать секс. Я рос стеснительным мальчиком, и, признаюсь, подарок Эллендеи понадобился мне нескоро. Не исключено, что я воспользовался им уже после того, как прочел изданные Профферами книги Набокова, Булгакова и Бродского, по крайней мере некоторые из них. Это были тоже ее подарки. Увы, не всегда мне, но моей семье, моему поколению.

Наверное, в силу той огромной роли, которую Профферы сыграли в жизни моей семьи, меня лично, эта книга так долго не ложилась на бумагу. Годами, разбирая документы из архива «Ардиса», встречаясь с героями этой истории, расшифровывая интервью, я переживал и страх, и очарование, и ответственность, и оцепенение. Я медлил, говоря себе, что исследовательская работа еще не закончена, что я еще не готов. Я и сейчас не готов.

***

«Сразу после полудня Ван вышел с двумя чемоданами в солнечную тишь сельского полустанка, от которого к усадьбе Ардис, куда он ехал впервые, вела извилистая дорога. <…> Тут к перрону подкатил наемный экипаж, и ярко-рыжая дама с соломенной шляпой в руке, смеясь над собственной спешкой, побежала к поезду и едва успела взобраться в него, как он тронулся. Ван решил воспользоваться предоставленным ему случайной складкой в ткани времени транспортным средством и погрузился в старенькую calèche. Получасовая поездка оказалась не лишенной приятности. <…> Миновали Торфянку, сонную деревушку о трех-четырех бревенчатых избах, с мастерской для починки молочной посуды и завязшей в жасмине кузней. <…> Дорога ныряла и горбилась, и на каждом подъеме старенький заводной таксомотор медлил, как бы совсем засыпая и нехотя одолевая усталость.

Заскакали по булыжникам Гамлета, сельца наполовину русского… Расступились, пропуская их к старому мосту, березы. <…> Наконец растительность обрела вид более южный, дорога огибала уже Ардисов парк. За новым поворотом, на отлогом пригорке старинных романов, открылась романтическая усадьба. То был великолепный загородный дом, сложенный в три этажа из светлого кирпича и лиловатого камня…»

Нет сомнения, что этот путь в свой Ардис, «на отлогом пригорке старинных романов», Владимир Набоков, преодолевая волнение, мысленно проделывал не раз — дом, который он утратил навсегда, дом, в который так хотел вернуться и который, поселившись в гостинице Montreux Palace, придумал заново в причудливой русско-американской вселенной своего романа, где и сама Швейцария находилась в штате Вашингтон. Ada, Ardor, Ardis, Ladora — это аллитерация задает роману не только внутренний ритм, она составляет самостоятельный поэтический текст, проникнутый ностальгией по утраченной Аркадии на Ладоре. По-гречески Ардис — это «острие стрелы», по-набоковски — «направление Времени, ардис Времени». Но время, тотчас возражает Ван, никуда не направлено. «У нас всего две доски. Прошлое (вечносущее в моем разуме) и Настоящее (коему разум мой сообщает длительность и тем самым — реальность)». Ардис — как будто воплощение прошлого и настоящего, точка соединения времен, когда «прошлые тени и очертания сквозили в еще мягком протяженном, личиночном «ныне». Ардис — место, где «на вершине Прошлого задувает вихрь Настоящего», точка «сиюминутности», которая «является единственной ведомой нам реальностью; она следует за красочной пустотой уже не сущего и предшествует полной пустоте предстоящего». «Философски Время, — заключает Ван, — есть только память в процессе ее творения. В каждой отдельной жизни от колыбели до смертного одра идет формирование и укрепление этого станового столба сознания, этого времени сильных. „Быть“ — значит знать, что ты „был“. „Не быть“ подразумевает единственный новый вид (подметного) времени: будущее. Я отвергаю его. Жизнь, любовь, библиотеки будущего не имеют».

***

Карл и Эллендея Профферы прочли эти строки Набокова в Москве в 1969 году. Они жили тогда в гостинице «Армения» на Неглинной в номере 310, там, где сегодня стоит Ararat Park Hyatt. Карл пишет Набокову про Эллендею: «Между тем, моя королева разлеглась с Пниным, периодически хихикая, на кровати у нас дома, в уютной гостинице „Армения“ (!!! Как писали в былые времена). Что до меня, то я горю желанием как можно скорее насладиться „Адой“. <…>…А „чугун“ значит „котелок“³. На это Вера Набокова по поручению мужа ответила: «„Чугун“ — это ужасно вульгарное провинциальное слово для обозначения „котелка“ — вот мое мнение»⁴.

Набоков удовлетворил желание Карла поскорее прочесть «Аду». Он попросил Playboy прислать Профферу свой новый роман в расчете на то, что Проффер, автор «Ключей к Лолите» — первого литературоведческого анализа самой шумной книги Набокова, — напишет отзыв для раздела писем. Пакет с романом крупнейшего русского писателя эпохи, запрещенного и практически не известного на родине, отправленный редакцией скандального журнала Playboy, прибыл в Москву дипломатической почтой, чтобы оказаться в руках двух американцев, сидящих по ту сторону «золотого (в соответствие с «Адой») занавеса» в номере гостиницы «Армения», зимой, среди засыпанных снегом домов и улиц коммунистической столицы — сцена, вполне достойная набоковского нарратива. Впрочем, писатель всe это и организовал.

Проффер пишет Набокову: «Хотя Эллендея и я, близнецы в неизбежном смысле, были поражены сладкой тающей меланхолией при виде (и ощущении) затмения Лолиты (этой яркой серой звезды), мы испытали счастье, оказавшись в авангарде читателей Вашей хроники не Багрова-внука (аллюзия на Аксакова, которая есть и у Набокова. — Н. У.)»⁵ Правда, ни о чем таком в своей рецензии для Playboy Карл не скажет, хотя роман, похоже, действительно стал для «близнецов в неизбежном смысле» важным событием.

Фрагмент «Ады» вышел в апрельском номере Playboy, а в июльском Карл уже писал, улавливая иронию происходящего: «Мне выпало особое удовольствие стать, возможно, первым человеком в Советском Союзе, который прочел этот потрясающий фрагмент»⁶. «У нас не было ничего нового почитать на английском, — вспоминает Эллендея. — Газеты в посольстве были недельной давности, а библиотека остановила комплектацию на Роберте Пенне Уоррене. Хотя брак наш был на редкость счастливый, „Ада“ мгновенно внесла раскол в семью: оба хотели читать ее безотлагательно. Он, конечно, был специалистом по Набокову, зато я — запойной читательницей, и с этим, казалось мне, надо считаться. Мы стали воровать друг у друга книгу самым подлым образом: звонил телефон, Карл неосмотрительно откладывал роман, чтобы взять трубку, я тут же хватала книгу и убегала в ванную, чтобы прочесть следующую главу. Мы глотали роман, запоминали какие-то куски практически наизусть, и после того „Ада“ заняла в нашей памяти особое место, связавшись с этой гостиницей, с этой зимой и отчаянной жаждой прочесть что-нибудь свежее по-английски и чем-то уравновесить давление изучаемого русского мира. Чем-то, что напомнит нам, что мы происходим из английского языка, хотя — парадокс — роман был написан русским эмигрантом»⁷.

Этот парадокс станет содержанием их жизни. И Карл, уже тогда ощущая себя на перекрестке двух миров, прежде всего обращает внимание на их взаимопроникновение у Набокова и осваивает роль интерпретатора, которая станет его судьбой: «„Torfyanka“ (Peat Bog) is a „dreamy hamlet“ of log „izbas“ (huts); and „Gamlet, a half-Russian village“, is actually allusion to Hamlet (Gamlet in Russian)»⁸. Cпустя почти полвека Эллендея вторит своему мужу, обращая внимание уже на другие аллюзии: действие романа разворачивается «в поместье „Ардис“, будто перекочевавшем сюда из Джейн Остин через Льва Толстого и преображенном любовью Набокова к русским усадьбам своего детства»⁹. «И вот, когда мы начали издательство, Карл сказал: „Пусть будет «Ardis», потому что это комбинация России и Америки“», — вспоминает она.

Шестой дом по Неглинной улице, былая гостиница «Армения», уже снесенная, но зацепленная в настоящее именем нового отеля Ararat Hyatt, вполне мог бы претендовать на честь считаться местом рождения «Ардиса». Но и Неглинная, 6, подобно Красноармейской, 25, — не более чем еще один важный адрес в истории «Ардиса». Как, собственно, и Монтрё или Адаво Монтру, где Набоков впервые вывел имя «Ардис» на одной из карточек, на которых обычно писал свои книги.

Сам Карл Проффер называл другой адрес рождения издательства — Новые Черёмушки, «застроенные новыми уродливыми типовыми домами, выросшими вокруг старой Москвы. Таксисты из центра, хотя и не признавались в этом, лишь смутно представляли себе Большую Черёмушкинскую улицу»¹⁰. Там, в доме 50, корпус 1, в квартире 4 жила вдова Осипа Мандельштама, Надежда Яковлевна, которую Профферы впервые посетили 17 марта 1969 года. У нее были «светлые ведьминские глаза, мелкие кошачьи зубы и детская улыбка с легкой приправой яда», — вспоминает Элледнея¹¹.

«Со временем мы запомнили долгую дорогу от Ленинского проспекта до станции метро „Профсоюзная“ и дальше, и по просьбе Н. М. — она боялась слишком заметного визита иностранцев — высаживались, не доезжая до нее. Перед ее домом, одной из трех одинаковых многоэтажек, „башен“ (как она их называла), проходила трамвайная линия, но прямого трамвая или автобуса из центра не было, поэтому мы всегда приезжали на такси. Надо было перейти рельсы и по разбитой дорожке, губительной для автомобилей, обойти дом к ее подъезду. В подъезде было темно, как во всех домах, и попахивало мусором и канализацией. Дверь слева от тесного лифта открывалась в коридор, который вел к ее квартире»¹².

Карл рассказывает о бедности, в которой жила Надежда Яковлевна, и о том, как трудно ей было сделать плохой подарок. Но «самый важный наш подарок Н. М. вернула. К концу нашего пребывания в 1969 году мы приобрели у хорошего русского приятеля, великого собирателя книг („Всe, что в человеческих силах, я могу достать“, — самодовольно говорил он), первое издание первой книги Мандельштама „Камень“ (AKME, 1913, 500 экз.)».

Приятелем, которого упоминает Карл, мог быть микробиолог Вадим Федоров, тогдашний муж Татьяны Лоскутовой. Правда, странно, что Карл, описывая, как «Камень» попал к нему в руки, употребляет весьма двусмысленное слово — «приобрели». И Таня, и Эллендея свидетельствуют, что «Вадим не мог ничего продавать Карлу». Вообще, Федоров был страстным библиофилом, от которого даже советовали прятать редкие книги. Говорят, Вадим был не в силах с собой совладать, но Таня считает, что не в этом случае: «Когда речь шла о таком раритете, глаз с него не спускали, да и он бы себе этого не позволил. Вообще, он тратил все деньги на книги, я ему брюки штопала, а так он был, конечно, авантюрным человеком, но при этом благородным». Так или иначе, но приятель, от которого «Камень» перешел к Профферам, предупредил их, что это редчайшее издание, и, скорее всего, другого экземпляра в жизни они не встретят. Профферы решили, что «Камень» станет отличным прощальным подарком Надежде Яковлевне: «Когда мы отдали ей книжку в кухне, она улыбнулась, сказала что-то в том смысле, что не видела ее много лет, задумчиво полистала, прочла несколько строк вслух, а затем сказала: „Я знаю всe это наизусть. Заберите ее — вы получите удовольствия больше, чем я“. Никто из нас троих не знал тогда, что в эту минуту родился „Ардис“»¹³.

Действительно, через полтора года репринт «Камня» Осипа Мандельштама станет первой книгой с выходными данными «Ардиса», что вполне символично. Ведь именно «старая дама с Черёмушкинской улицы… была катализатором многих событий в нашей жизни, ее память — мостом между двумя эпохами», — напишет Карл незадолго до смерти¹⁴.

***

И всe же появление в книжной коллекции Профферов «Камня» не предопределило создания издательства, хотя камень — предмет вполне пригодный, если верить Евангелию, для основания солидного учреждения. Подобно другой великой книге нашей цивилизации, «Илиаде», отправной точкой в истории «Ардиса» являлся не камень, но гнев — гнев двух молодых американцев-либералов: Карлу в 1969 году был 31 год, Эллендее — 25. «Мы были в ярости от того, какую жизнь вынуждены вести умные люди, и, думаю, идея „Ардиса“ родилась из этого гнева», — вспоминает Эллендея¹⁵.

Не знаю, находилась ли она когда-нибудь под обаянием образа Маргариты, громящей квартиру критика Латунского в Драмлите, но мне ее слова о гневе напомнили именно эту сцену пьянящего освобождения и возмездия: «Венчающая список надпись „Дом драматурга и литератора“ заставила Маргариту испустить хищный задушенный вопль» — вполне извинительная аллюзия, когда имеешь дело с крупным американским булгаковедом, тем более что подростком я всегда представлял себе Маргариту Эллендеей. Конечно, во всякой женщине можно разбудить Маргариту, но не всякая могла так страстно добиваться своего: «она была деятельна как пять медсестер, как два слесаря», — вспоминает Лоскутова.

Другое дело Карл. Как мог выглядеть его гнев, я затрудняюсь сказать. Саркастические профессора, прячущие вечную улыбку в усах, кажется, не способны на такие эмоции. «Его трудно было рассердить, но гнев его бывал сильным и действенным, — возражает Эллендея, — он определенно сыграл роль в нашем решении публиковать то, что не могло быть опубликовано в Советском Союзе, восстановить утраченную библиотеку русской литературы»¹⁶.

Одним словом, гнев двух американцев, как и положено для этой рационально устроенной цивилизации оптимистов, оказался созидательным (в отличие, кстати, от гнева героев «Илиады»). В своем мемуаре об Иосифе Бродском Карл описывает их примечательный разговор о разнице между русской и американской литературой: «По мнению Иосифа (высказанному около 1970 года), главной особенностью американской литературы можно считать „жажду справедливости“: в ней подразумевается, что каждый человек ответственен за свое прошлое, настоящее и будущее и что он способен повлиять на ход вещей. Поэтому краеугольный камень нашей литературы — „Моби Дик“, его характеры и сюжетные линии просматриваются во всех остальных значительных произведениях, особенно у Фолкнера. В русской же литературе, особенно у Достоевского, главная идея — обретение покоя, а не действие. В отличие от американца, русский движется от сомнений к покою (я спросил: „То есть от Ставрогина к Зосиме?“ — и он ответил, что да, вместе с Иовом)»¹⁷.

Несколькими страницами позже Карл вновь возвращается к этой теме: «Идея cопротивления была важна для него (то есть Бродского. — Н. У.) и его сверстников — в Советском Союзе так редко поднималась тема сопротивления злу, что русские очень ценили ее в иностранных фильмах. По той же причине он и многие другие обожали вестерны: ведь в них торжествовала так называемая мгновенная справедливость»¹⁸.

Карл никак не обнаруживает своего отношения к этим словам Бродского. И всe же, вероятно, было в нем нечто от переселенца на Средний Запад или ковбоя, который по рождению и воспитанию своему, конечно, никак не мог стремиться к покою, но хотел действовать и добиваться «мгновенной справедливости». Эта почтенная культура кольта 36-го калибра — краеугольный камень американской цивилизации; надо полагать, она была в крови даже у некоторых профессоров.

Профферы застали русскую литературу после побоища, тянувшегося уже не одно десятилетие. Вакханалия официальных посредственностей и настоящие писатели, лишенные возможности печататься, неизданные, забытые, запрещенные тексты, разорванная ткань времен, утрата знаний и памяти. В конце концов, «быть — значит знать, что ты был», как говорил набоковский Ван. «Что делать?» — этот очень русский вопрос в России часто остается без ответа. В тот свой приезд в 1969 году ни Карл, ни Эллендея тоже еще не нашли ответа на него. «Ардису» только предстояло стать «вершиной Прошлого, на которой задувал вихрь Настоящего» — и в смысле времени, и в смысле качества текстов.

А пока двое американцев, оглушенные своей необыкновенной поездкой в Россию — на обратном пути они впервые встретились с Набоковыми в Лугано, — вернулись в Америку. Карл тогда еще был ассистент-профессором славянских языков и литературы в Индианском университете.

«Осенью 1969 года он собрал маленькую компанию наших друзей в Индианском университете… и показал им примерное содержание первого выпуска журнала, посвященного русской литературе. Всех наc увлекала эта идея, но никто не верил в ее осуществление — кто будет журнал финансировать? Кто будет покупать? Ни один из нас не занимался издательской деятельностью, мы ничего в этом не смыслили». Большинство участников этой встречи станут в 1971 году сотрудниками журнала Профферов — Russian Literature Triquarterly (RLT), который попытается воссоздать почти скрывшийся под ложью ландшафт русской литературы, совсем неизвестный западной науке¹⁹.

«Набоков, Цветаева, Ходасевич, Бунин и многие другие, — вспоминает Карл, — больше не считались частью русской литературы. Они не только были вычеркнуты из советских учебников — их почти также игнорировали западные литературоведы и историки литературы. Например, до 80-х в англоязычных историях русской литературы не находилось места ни Набокову, ни Цветаевой, ни Ходасевичу»²⁰.

Академик Вячеслав Иванов, один из крупнейших ученых XX века, близкий знакомый Профферов с их первых визитов в СССР, говорил в интервью для этой книги: «В американской славистике просто пусто было к тому времени. Она следовала задам советских издержанных мыслей. Он открыл подлинную русскую литературу для Америки, но одновременно и для России»²¹.

Пока что, однако, до осуществления замысла Карла было далеко. «Всe складывалось очень непросто, — вспоминает Эллендея. — Мы сразу получили троих детей, потому что первая жена Карла пыталась покончить с собой. Об этом я не хочу говорить. Но факт есть факт. Карл преподавал, я преподавала, писала диссертацию, и было трое детей, которые пережили тяжелую психологическую травму. У нас ничего не было — ни дома, ни машины. И ничего не случилось в том году».

В следующем году Профферы снова съездили в Москву, вскоре Карл получил кафедру в Мичиганском университете. Он стал самым молодым профессором в истории университета. И в сентябре 1970 года Профферы переехали в небольшой университетский город Энн-Арбор, которому суждено было стать cтолицей Антитерры — Америкороссии, набоковско-профферовской вселенной, между провинциями которой курсировало «предоставленное им случайной складкой в ткани времени транспортное средство» — дилижанс работы лучшего русского графика В. А. Фаворского.

«В поисках подходящей эмблемы издательства я просмотрела все свои книги по русскому искусству и остановилась на гравюре Фаворского с каретой. Пушкин сказал, что переводчики — почтовые лошади просвещения, — вот и дилижанс», — пишет Эллендея, которая c первых дней взяла на себя заботу о визуальном стиле «Ардиса»²². Это была заставка-ксилография к роману П. П. Муратова «Эгерия» 1921 года издания. На оригинале дилижанс запряжен четверкой лошадей, но первая пара, заворачивающая куда-то вбок, была Эллендеей отрублена. Профферам, как американцам вообще, были чужды окольные пути, по крайней мере, если речь не шла о вывозе рукописей из Советского Союза.

Было бы соблазнительно думать, что стихи Осипа Мандельштама 1911 года, опубликованные в «Камне» и воспроизведенные в первом репринте «Ардиса», стали провидческим обращениям к лошадям Фаворского:

Как кони медленно ступают,

Как мало в фонарях огня!

Чужие люди, верно, знают,

Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе,

Мне холодно, я спать хочу;

Подбросило на повороте,

Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,

И нежный лед руки чужой,

И темных елей очертанья,

Еще невиданные мной.

Но, увы, «провидческие» кони Мандельштама — всего лишь красивая натяжка, потому что дилижанс на титуле появился не сразу. Хотя образ «почтовых лошадей просвещения» фигурирует уже в предисловии к первому тому Russian Literature Triquarterly, изданному Ардисом в 1971 году²³

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В силу близких отношений Татьяна Лоскутова давала мне интервью в разные годы — начиная с 2013-го. В дальнейшем, если нет других ссылок, имеются в виду наши с ней продолжительные беседы за последние семь лет работы над книгой.

2

Эллендея Проффер Тисли дала мне два больших интервью: 5 мая 2013 года и 6 ноября 2013 года. Фрагменты первого были опубликованы в журнале «Сноб», № 9, сентябрь 2013 года. В дальнейшем, если на цитаты Эллендеи нет других ссылок, имеются в виду эти беседы.

3

Переписка Набоковых с Профферами / Пер. с англ. Н. Жутовской. Публикация, вступ. заметка, комментарии Г. Глушанок // Звезда. 2005. № 7. Письмо № 17.

4

Там же. Письмо № 19.

5

Там же. Письмо № 20.

6

Playboy. 1969, July. P. 12.

7

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. М., 2015. С. 20.

8

«Торфянка (Торфянник) — „сонная деревушка“ из бревенчатых „изб“ (хижин); и „Гамлет, сельцо на половину русское“, является на самом деле аллюзией на Гамлета…» (англ.). См.: Playboy. 1969, July. P. 14.

9

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 22.

10

Карл Проффер. Без купюр. С. 23–24.

11

Эллендея Проффер Тисли. С. 35.

12

Карл Проффер. Без купюр. С. 23–24.

13

Карл Проффер. Без купюр. С. 114–115.

14

Там же. С. 116.

15

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 18.

16

Эллендея Проффер Тисли. Женщины, смерть и русская литература // Карл Проффер. Без купюр. М., 2017. С. 14.

17

Карл Проффер. Без купюр. С. 242–243.

18

Там же. С. 246.

19

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 18–19.

20

Карл Проффер. Без купюр. С. 60.

21

Вячеслав Всеволодович Иванов дал мне интервью 7 ноября 2013 года. Все его цитаты в книге приводятся по тексту нашей беседы.

22

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. С. 22.

23

RLT. 1971. Vol. 1. P. 3.