Бешеный волк (сборник)

Николай Удальцов, 2013

Сборник повестей и рассказов – взгляд на проблемы нашего времени с позиции молодого и зрелого человека, мужчины и женщинны, ребенка и исторического персонажа, эпох – от наших дней до средневековья…

Совсем не плохая история о том, как я думал, что я умный

Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?

Не трудно. Потому, что рассказ — это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…

…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…

…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи.

Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.

Я часто занимался тем, что люблю — работал, и редко — тем, чем терпеть не могу заниматься — бездельничал.

После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок — я не знал, что мои дела идут так хорошо.

Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности — какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.

Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он — с Хэмингуэйем, я — с Воннегутом.

Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.

У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», — он написал: «Совет Министров», — а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.

Удивительная мы страна — одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…

Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми — как застежки на лифчике желанной женщины.

А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? — оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..

Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег.

Да и то — деньги не стоят того, чтобы быть холуем…

И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», — хотя один раз не удержался и добавил:

— Правда у нас никто не знает, что такое биде…

Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов — гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.

— А что ФСБ делает на краю земли? — удивленно спрашивали меня мои знакомые.

— А что она делает во всех остальных местах? — удивленно отвечал моим знакомым я.

Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский.

Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», — или наоборот. В зависимости от обстоятельств.

Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…

Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть — уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью — требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию — он стал никем.

Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.

Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.

Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» и-то изображается, как нет.

Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.

Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.

Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда — прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация — так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.

Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» — мечте провинциалов.

А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.

Наверное, вообще, умный — это тот, кто способен что-то не понимать…

И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным:

— Странным, Петр, — сказал он мне однажды, — Странным было бы, если б люди понимали все…

— Почему вы один, Петр? — довольно часто спрашивал он меня.

— Я не один, — отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, — Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.

— Не понимаю, почему вы не женитесь?

— Я бы женился, — улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, — Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.

— Не все, — проговорил Эдуард Михайлович.

И на этом, наш разговор закончился.

…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» — в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.

Думающих, что они эти идеи имеют.

Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.

Знал бы я, чем это закончится — интересно, поехал бы я с ним или нет?…

…От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо.

— Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.

Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.

В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…

–…Я вам вот, что хочу сказать, Петр, — Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило.

Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание — желание сделать лучше:

— Она, женщина нашего круга. Критик,…

Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика — это месть разума чувствам, но слушал молча:

— Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, — беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, — Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.

— В любом случае, — подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.

— Между прочим, — продолжал Плавский, — Она не берет ни каких «откатов».

И вообще, взяток не берет.

— А почему она не берет взяток? — спросил я.

— Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..

Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:

— Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.

Правда, довольно сложный характер.

— Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…

Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот.

Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.

Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и «здравствуйте», и «проходите» — одновременно.

— Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, — проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, — И зубы у тебя поредели.

— Ничего, — вздохнул я, — Рогами восполняю…

…Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение.

Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.

Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии — так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.

Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения.

— А где можно прочесть эти правила? — довольно глупо спросил я.

— А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..

Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один.

Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.

— Скажите, моя спутница у себя?

— У себя, — ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:

— А она одна? — и администратор замялся:

— Кажется… Не очень…

— Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.

— Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.

Но через два часа есть самолет.

Хотя, это дороже.

— Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…

После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников.

Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.

А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.

Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.

Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.

Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня — как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…

И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него.

Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.

И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.

Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…

— Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, — сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину:

— За то же, за что умные ругают умных.

За ошибки…

–…Вы, кажется, и без меня знакомы, — проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, — Тогда я поехал.

«Не уезжайте!» — хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.

Хотя откровенно и на духу — оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.

Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…

–…Ты не удивилась моему приходу? — спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Конечно, удивилась.

— А ведешь себя так естественно.

— Самое неестественное, это естественность не к месту, — разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…

Наступило то, что и должно было наступить — молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы.

И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:

— Ты есть хочешь?

«Нет», — хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:

— Хочу, — и, кажется, облизнул пересохшие губы.

— Садись к столу — устроим скатерть самобранку на скорую руку.

Или маленькое поле чудес.

— Да, — покорно проговорил я, — Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.

А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…

Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки.

Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.

Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.

Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было — это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:

— И бритва, и пена есть в шкафчике.

Я брею под мышками.

Меня удивило то, как быстро Галкина «вычислила» мои мысли, и я попробовал оправдаться:

— Просто когда мы поднимались к тебе, твоя соседка довольно ехидно на нас посмотрела.

— Сейчас я живу так, что, не только перед соседями опозорить — до слез довести, и-то — некому…

–…Как ты думаешь, Петр, нам с тобой поговорить или помолчать лучше?

— Нам и говорить поздно, и молчать рано. Ты одно скажи: почему ты на меня все время наезжаешь? — не могу сказать, что люблю и часто использую современный сленг, но выражение «наезжаешь», показалось мне самым подходящим, в данный момент.

— Да разве это наезды? Ты наездов настоящих не видел.

— Ну, ладно. Не наезжаешь, а постоянно споришь. И ругаешь меня в газетах зачем? Ведь то, что написано пером, асфальтоукладчиком не заровняешь.

На какое-то время Галкина задумалась. При этом, ее глаза не переставали смотреть в мои, а в выражении лица появилось толи сомнение, толи какая-то ирония. Так учитель смотрит на неправильного ученика, зарывающегося в ответе, но упорствующего в этом.

А ее зрачки постоянно меняли цвет радужной оболочки.

Эта заминка дала мне возможность обратить внимание на то, что одета Галкина, даже на мой, не знакомый с ценами в бутиках взгляд, достаточно дорого.

И с большой любовью к себе.

И еще я, естественно, заметил очень тонкий, чтобы не выдавать ничего лишнего, но достаточно глубокий, чтобы продемонстрировать отсутствие лифчика, разрез на груди ее платья.

Вырез на платье женщины — это уже не материя, а энергия…

Правда, красивой женщине со вкусом идет все.

Впрочем, ничего — идет ей еще больше…

Незаметно, без всякой суеты, на столе появилась икра, красная рыба с ломтиками лимона, буженина и ветчина — все те, не слишком великодорогие, но все же, для таких людей, как я, закуски свойственные скорее праздникам, чем ежедневным полдникам.

За приоткрытой дверцей бара виднелось винное многообразие.

— Ты часто пьешь?

— Нет.

— Для чего же ты держишь столько вина? — задал я довольно глупый вопрос, словно вино существует только для того, чтобы его непрерывно пили.

Кстати, я давно заметил, что вино постоянно есть только в доме трезвенников.

— На всякий случай, — ответила Галкина, И мне не пришло в голову, что такое безобразие, как «всякий случай» в жизни бывает всегда.

Подозревать Плавского в потенциальном лицемерии, то есть в том, что он предупредил Галкину о нашем приходе, не имело смысла, хотя определенные сомнения стали пробираться в меня.

— Я никого не ждала, — вздохнув, проговорила Галкина, — Поэтому все очень скромно.

Эту горечь ближнего, вернее ближней, я снес с христианским смирением, с которым мы обычно сносим все горести ближних.

И далеких, кстати, тоже…

Если она и вправду никого не ждала и не готовилась к нашей встрече, мне оставалось пообывательствовать:

— Хорошо живешь. Поделись опытом.

— Ладно.

Я расскажу тебе одну притчу:

–…Однажды юноша пришел к мудрецу и попросился в его дом: «Я буду помогать вам. А, заодно, обучаться мудрости…»

Через год мудрец призвал его к себе и сказал: «Я научил тебя всему, что знаю сам. И пришло нам время расстаться.

Ты много и хорошо работал у меня, и теперь решай, что ты предпочтешь за свой труд: мудрый совет или деньги?»

— Конечно, мудрый совет, — ответил юноша.

— Так вот, слушай: «За честно выполненную работу всегда бери деньгами, а не добрыми советами…»

— Только помни, — улыбнулась Галя, — Эта истина — всего лишь, притча.

И к правде они имеет только косвенное отношение.

— Истина, по-твоему, не совпадает с правдой?

— Да.

Истина может быть абстрактной, правда — всегда реальна.

Я промолчал, не задумавшись над тем, что еще сегодня мне придется в этом убедиться…

–…Ты получила все, о чем мечтала: квартиру, машину… — попробовал позанудствовать я, но Галя прервала меня:

— Когда получаешь все, о чем мечтаешь, то понимаешь, что мечтаешь совсем не об этом…

— Мои дела действительно идут хорошо. А как твои дела? — не то, чтобы Галкина перехватывала инициативу. Наверное, просто пришел ее черед задавать вопросы.

— Нормально, — захотелось ответить ей, но перед Галкиной было одинаково глупо и жаловаться на жизнь, и хвастаться ей; и я зачем-то сказал:

— Как все в этом мире, — тем самым, демонстрируя симптомы самой распространенной и безопасной болезни — стремление ставить диагноз эпохе.

— Ну, что же, говорят, что мир замечателен. Кстати, я и сама, как критик, часто повторяю это.

Ссориться может любой дурак.

Жаль, что большинство умных только этим и занимаются.

И первый повод для свары появился точно по расписанию, как только мы заговорили на «свободную тему», и я не удержался:

— Говорящие, что мир прекрасен, либо лицемеры, либо идиоты. И еще неизвестно, что хуже, хотя и то, и другое плохо.

Мир мерзок. То дождь на весь день, то Лукашенко приедет, то в автобусе нахамят, то энерготарифы унифицируют, то на кухне гора грязной посуды, то Говорухин в телевизоре…

Всю эту чушь я мог бы нести еще довольно долго, но Галкина меня прервала совсем неожиданно:

— Знаешь, кто сопричастен? — на такую постановку вопроса я промолчал, а она сказала то, что, наверное, я мог бы сказать себе сам.

Только наедине.

— Тот, кто среди всего хлама, может тратить часть себя на поиск гармонии…

— Ты женат? — вопрос был задан очень просто, и я почему-то не подумал, что просто такие вопросы не задают.

— Разведен. Трижды.

— Никогда не задумывался над тем, почему так произошло?

— Задумывался.

— Ну и что?

— Просто, каждый раз, когда я убеждался, что сделал ошибку, я уже оказывался женатым.

А когда я становился достаточно разумным, чтобы жить настоящим, оно становилось уже в прошлом…

— Кстати, сколько тебе лет?

— Я в расцвете. На пенсию идти еще рано, а браться за ум уже поздно.

О том, что я уже подхожу к тому возрасту, когда вполне можно устраиваться в детскую школу по фигурному катанию — во всяком случае, песок из меня начинает сыпаться, и дети падать на льду не будут, я рассказывать не стал.

Как не стал рассказывать о том, что не вполне понимаю — что ждет меня впереди?

После зрелости.

Сбор урожая или затаривание и отправка к месту хранения…

— Говорят, что ты еще ухаживаешь за молоденькими девочками?

— Все реже и реже.

— Почему?

— Только я начинаю ухаживать, как они уступают мне место в общественном транспорте…

…Я посмотрел на бутерброды с икрой:

— Знаешь, что меня удивляет? Ты ешь икру, а говоришь об учителях. Как ты тогда сказала, — продолжал злиться я, — «Ужасно, что учителя бедные!»

— Зато, как прекрасно ты меня оборвал: «Ужасно не то, что учителя бедные, а то, что к этому привело.»

— Ну а нищие в переходах, чем тебя достали? — не унимался я: «Реформы привели к тому, что во всех переходах стоят нищие!» Ты, что, специалист по реформам для нищих?

— Теперь — да. Ты ведь всем нам так красиво все объяснил: «Реформы могут привести к нищете, а к нищенству приводит отсутствие самоуважения.»

Тебе даже зааплодировали.

— Для чего ты сказала, что богатые должны платить за бедных?

— Чтобы ты мог ответить: «Да, должны. Если хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.»

— А про памятник Дзержинскому? Что это просто скульптура?

— Должна же я была дать тебе возможность показать то, какой ты истинный демократ. Ну, и ты оказался во всем блеске своего гражданского свободомыслия: «Если памятник тирану для нас просто скульптура, значит, мы — рабы!»

— А капитализм в искусстве ты к чему приплела?

— Чтобы ты мог сказать: «Капитализм — это то, чем занимаются люди, когда им не задуряют голову всякими глупостями»

— Зачем была Библия, учащая любить людей?

— Когда ты сказал, что любить людей учит камасутра, а не Библия, любуясь своим остроумием, ты даже не заметил восторженных взглядов женщин.

А я не просто дала тебе возможность блеснуть остроумием, но и женские взгляды заметила.

— Ты, Галкина, серьезный противник, — прошептал я, и Галя вздохнула почти безразлично:

— Скажи мне кто твой враг, и я скажу, кто ты…

Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:

— Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — не к месту поправил я, но она и здесь переиграла меня:

— Интересно, к Иуде Искариоту это тоже относится?..

Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:

— Почему мы все время ссоримся?

— Потому, что у нас нет общих врагов…

— Мы выдумываем своих врагов.

— Своих друзей мы тоже выдумываем…

Вопросы появлялись разные, как карты, но было очевидно, что они все из одной колоды. Хотя мы как будто бы и не играли, а все время только расставляли фигуры или тасовали фишки.

За всеми этими вопросами я даже как-то забыл, что хотел спорить с Галкиной.

Она вдруг посмотрела на меня серьезно:

— Скажи, Петр, когда ты споришь со мной, ты часто думаешь, что все бабы — дуры?

— Иногда, — честно признался я. И если бы я этого не сделал, получилось бы не только не честно, но и глупо.

— Петя, бабы — дуры, не потому, что они дуры, а потому, что большинству мужчин хочется так думать.

— Большинству умных мужчин?

— Где ты видел, чтобы умные были в большинстве?..

— Зачем же были газетные статьи? Ведь на них я точно не мог ответить тем же. Если художник станет заниматься опровержениями, ему не останется времени не только на работу, но даже на отдых.

— Отвечал другой человек. Профессор П. Алкинас.

— Ты бы меня с ним познакомила. Поблагодарить надо.

Конец ознакомительного фрагмента.