Соленое детство в зоне. Том II. Жизнь – борьба!

Николай Углов

По возвращении из ссылки герой страдает от насмешек одноклассников из за своего невзрачного вида (от непрестанного голода, холода в ссылке – невысокий рост, худоба и пр.) Одежда с заплатами, опять голод и нищета. Решает заняться спортом и учиться. Через 12 лет происходит чудо – он становится мастером спорта по л/а. Одновременно заканчивает РИСИ. Как инженер-строитель трудится в домостроительном комбинате, пройдя путь от разнорабочего до начальника. 40 лет занимается независимой журналистикой.

Глава 54. Техникум

Бабка Шубиха в это лето осточертела нам своими подлостями. Всё время сверху прямо к нам во двор плевалась, ругалась, бурчала, кидала ночью мусор, подло и мстительно вела по отношению к нам. За что? Неизвестно. Вечно пьяный её брат — инвалид Протас, гулко катался по веранде и матерился с ней. В общем, жизнь шла своим чередом.

Произошедшее одно событие окончательно обозлило всех нас по отношению к подлой бабке. Неожиданно в саду засохла «Виноградка» — единственная наша великолепная яблоня, которая всегда была обсыпана крупными, сладкими, красными плодами. Мы страшно огорчились, ведь только один год попользовались ею. Начали выяснять причину. Чуть раскопали грунт около ствола яблони — резко запахло керосином и мочой! И чем глубже, тем больше этой адской смеси! Оказывается, бабка Шубиха, выждав, когда мы все уходили из дома по каким-то делам, перелазила через невысокий забор (всего-то полметра!) в наш сад и, проткнув ломом несколько отверстий в грунте под яблоней, заливала в них эту адскую смесь с кипятком в придачу.

Подлости человеческой нет предела! Клин вышибают клином! Я решил проучить проклятую старуху-ведьму!

Выждав, когда родителей не было дома, так начал грозить бабке, матерился самыми «отборными словами», хватал камни, якобы намереваясь разбить стёкла веранды, показывал ей такие непристойные жесты, что она стала бояться меня.

С тех пор, как только показывалась на веранде бабка, сразу первый начинал грозить ей и материться. Она исчезала в глубине комнат. Филиппу Васильевичу это нравилось:

— Молодец, Николай! Хоть ты нас защитил от этой сучки! Сколько раз этой зимой писали участковому, подавали в товарищеский суд, всё бесполезно! Всю мочу свою, весь мусор бросает к нам во двор ночами!

Мать же говорила:

— Не даст эта злая ведьма нам спокойной жизни! Как уедешь, опять начнёт портить нам жизнь! Надо уговаривать Старкова опять домами меняться! Тем более, он ещё с войны так и не отдал все деньги за родительский дом по Революции.

Чтобы как-то заработать, в это лето подрядился помогать деду Старкову косить сено на горе Кабан. Он был зажиточным: держал лошадь, корову, бычка, пару ослов, или ишаков, как у нас их называли. Эти покосы со Старковым запомнились мне на всю жизнь!

Внизу где-то был город, а здесь всё было дико и красиво. Мы три недели жили в шалаше, готовили еду на костре, вставали чуть свет по росе и работали до изнеможения. Трава выше пояса напоминала мне об Уголках. Вечера холодные, комаров нет, небо всегда чистое и звёздное, только этим и отличались эти места от Вдовинских.

Буйное разнотравье, сотни перепёлок и жаворонков, буйные краски горного лета и пьянящий чистый хрустальный воздух — всё восхищало меня! Забывал всё на свете, любуясь окрестностями. В минуты отдыха любил лежать на свежем сене и слушать бесконечные трели жаворонков в поднебесье. Они весело пели и взлетали, опускались вертикально в траву,

прославляя красоту и чистоту природы. А перепелов сколько было! Сколько гнёзд их встречали! Вылезешь из шалаша раненько, чуть забрезжил рассвет, пойдёшь по мокрой от росы траве. Жирные мокрые перепёлки тяжело взлетают из густой мокрой травы — прямо фуфайками их сбивали! Переворачивая, вороша сено, встречали десятки чёрных кавказских гадюк. Они клубком лежали под сырым холодным сеном и нехотя расползались. Старков надевал кирзовые сапоги и специально гонялся за змеями, давя их сапогами и протыкая вилами. Я как-то спрашиваю:

— Для чего вы это делаете? Противные они, конечно. Я их боюсь, но скоро пригреет и они расползутся. Жалко их всё равно. Они, что? Кусали вас?

— Коля! Я делаю богоугодное дело. Мы много грешим, а каждая змея снимает один грех. Я вот раненько утром, пока ты спал, установил рекорд. Тридцать три греха Господь сегодня с меня снял!

Лежим в недолгие минуты отдыха со Старковым на сене. Прямо над нами в любое время суток парят десятки орлов. Змеи для них — изысканное блюдо!

Идут мимо нас иногда охотники: на связках вокруг пояса и шеи всегда десятки перепелов.

А сейчас? Нет в тех местах ни высокой травы, ни перепелов, жаворонков, не встретишь орла или сорокопута. Редко, редко теперь прошуршит теперь ящерица, а тогда склоны гор просто кишели ими и змеями. Зато развелось масса сорок и ворон — верных признаков замусоренности города и окрестностей!

Куда всё это делось? И прошло-то всего полвека. Всё вымерло, всё исчезло, всё выродилось. Загрязнение воздуха от огромных химкомбинатов и автотранспорта, химизации полей, грубое нашествие человека на беззащитную природу не прошло даром. Это негативно отразилось на всём живом, что было в окрестностях некогда чистого провинциального городка у подножия Главного Кавказского хребта. Да и сам городок, насчитывающий в то время 30 тысяч жителей, стал городом с населением 150 тысяч человек. Это уже не курорт!

Спать в шалаше на сене и дышать хрустально-чистым горным воздухом огромное удовольствие! Сквозь сон ранним утром чувствую — уже встал Старков, так как запахло дымком. Он готовит кашу с тушёнкой и чай — свой любимый завтрак. Будит меня. С трудом просыпаюсь. Эх, беспечная молодость! Иду умываться к холодному ключу. Кстати, родники там в то время были чуть не на каждом шагу. А теперь это большая редкость. И родники перевёл человек!

Садимся завтракать. Старков достаёт из ящика свою ежедневную бутылку с синей жидкостью, на этикетке которой нарисован череп и кости. Крупными буквами написано:

«Денатурат. Пить нельзя — яд»!

Я первое время его спрашивал:

— Что вы делаете? Будете пить эту гадость? Ведь написано же, что это яд! Отравитесь же!

Но Старков весело подмигивает мне:

— Мало ли чего напишут неразумные люди? Ты сам попробуй! Великолепная жидкость! Лучше водки! И стоит-то всего шестьдесят пять копеек!

Он наливает полстакана фиолетовой жидкости, разбавляет её наполовину водой — напиток пенится и становится белым. Выпивает и крякает от удовольствия:

— Хороша дьявольски «Динка» с голубыми глазами!

За завтраком выпивает ещё полстакана «динки». В обед и ужин он уже доканывает бутылку — и так за покос ящик пустеет. Много раз он приглашал меня тоже выпить «динку с голубыми глазами». Один раз я согласился. Ужас! Керосином воняет, язык одеревенел и стал, как намыленный. А крепкая какая! Так шибануло в голову, что я отупел!

Удивительно крепкий был старик! За три недели покоса выпил двадцать бутылок яда — денатурата, и хоть бы что!

В начале августа приехал из армии в отпуск Шурка. Радости нашей не было предела! Шурка возмужал. Много разговоров о службе. Я с интересом его слушаю, скоро и мне идти в армию. Перед отъездом мы все решили сфотографироваться. На Пятачке, в центре города у знаменитого фонтана с лягушками, изрыгающими струи воды, запечатлены мы все навечно. В центре Шурка в гражданской одежде, подпоясанный военным ремнём с медной бляхой. Счастливая молодая мать в пёстром платье и сумочкой в одной руке, и трёхлетним прелестным Серёжкой в другой. Пьяный Пастухов с закрытыми глазами стоит в соломенной шляпе. С недовольным заспанным лицом, в широченных штанах, почему-то расставив ноги, стою и я.

Второй курс у нас начался с полевых работ. На этот раз нам повезло — отправили под город Лебедянь собирать яблоки в совхоз «Агроном». Гигантский совхоз раскинулся более чем на шести тысяч гектар. И все они были засажены яблонями. Такого обилия яблок ещё не видел нигде! Ветви деревьев гнулись от крупных, до полу килограмма, жёлто-зелёных плодов знаменитой Антоновки. С одного дерева собирали пятьсот-шестьсот килограммов вкусных яблок! Ряды антоновки уходят в неизведанную даль, перемежаясь с рядами других сортов яблок. Полыхают «снегирями» ярко-красные продолговатые плоды пепина шафранного. К горизонту уходят ряды золотой китайки, московской грушовки, бельфлёра, гольден делишеса, джонатана и ренета золотого. Этим рядам не видно конца и края. В самом центре России такое обилие яблок! Я не переставал радоваться этой благодатной земле и одновременно сомневаться кое в чём, размышляя:

— «Вот какие люди живут здесь! Война только окончилась, а такие сады! Они что, их сажали до войны? Почему тогда немцы не разрушили все эти гигантские заводы и не уничтожили море яблок? Как это советские люди сберегли всё это? Видать, зениток было уйма и немецкие самолёты здорово сшибали здесь! Но почему здесь такие бедные деревни? Дома маленькие, завалящие, крыши соломенные, дороги никудышные, в магазинах ничего нет. У нас на Кавказе заводов таких нет, но люди живут на порядок лучше. И дома каменные, и дороги лучше, и в магазинах всё есть. Почему такая разница? Государство здесь сильное, а народ „слабый“, терпеливый. Никто о нём не заботится, все живут одним днём, и тому рады»!

Нас поместили в деревянных бараках. Длинные ряды столов, умывальников (труба с сосками), рядом туалет. Кормили неплохо. Особенно мне нравилось, что давали много душистого совхозного хлеба и молока. Лучшей еды для меня и не надо! Всех разбили по парам и дали чёткий план по сбору яблок — довольно большое задание. Кто хочет ещё и заработать, тот должен, выполнив план, во внеурочное время «пахать». Убираем яблоки мы с Сашкой Камыниным. Оба старательные, спешим, почти не отдыхаем, не разговариваем, не болтаемся без дела.

Учёт здесь строгий, не обманешь. Между рядами постоянно ездит на бедарке, запряженной лошадью, учётчик. Он забирает полные ящики и привозит пустые. Дни стоят солнечные и тёплые. Безветренно и тихо. Ароматный запах яблок пьянит душу, радует сердце. В первые же дни объелись сочными вкусными плодами. В саду крики, веселье, шутки, кидаются яблоками — молодость берёт своё! Сашка наставляет меня:

— Колька! Не отвлекайся! Пусть бездельники носятся. Мы должны себя показать! Надо заработать! Хорошо поработаем, купим костюмы и по «лондонке»! Они очень дорогие! Я не видел, чтобы в техникуме у кого-нибудь были такие кепки!

«Лондонка» — модная кепка из немнущейся серой толстой ткани с мягким резиновым козырьком, обтянутым ей же. Они только начали появляться тогда, и молодёжь сходила с ума по ним. Сразу скажу, мы всё таки купили эти блатные кепки, но не успели как следует их поносить. Их с нас сорвала банда сорванцов. Но об этом позже. Мы уже привыкли друг к другу, подружились. Вечерами особенно нечего делать. Здесь бригада, а центральная усадьба в шести-восьми километрах. Многие ходят туда на танцы, а мы с Камыниным не умеем танцевать, да и не хотим учиться. Знал бы я в то время, как полюблю впоследствии быстрые танцы!

Вечерами лежим на койках, отдыхаем. В комнатах человек по двадцать. Читаем, разговариваем, спорим, шутим, хохочем, рассказываем анекдоты. Перед тем, как ложиться спать, надо выключить свет, а никто не хочет покидать тёплую постель. Начинается метание, чем попадя, в выключатель. В ход идут шапки, тапки, а то и сапоги. В темноте долго никак все не могут угомониться. То и дело слышен хохот, крик, визг:

— Спичку!

Соседом услужливо зажигается спичка и подносится к голому заду очередного шутника. Синее пламя сжигает тухлый газ. У некоторых он со звуком, бывает короткий и быстрый, а у других синее пламя распластывается на всю спину и опаляет волосы на затылке. Шутник орёт, а вся комната грохочет от удовольствия.

Все ждут «рекордсмена» Ковалёва. Он долго копит газы и молчит. Все уже выдохлись и кричат ему:

— Ну, давай же! Что-то ты сегодня задержался. Неужели мало пил молока и нет «запасов»?

Вот он откидывает одеяло — несколько спичек мгновенно сразу зажигаются и подносятся к «выходному отверстию». Ковалёв очень экономен и не спешит тратить сразу весь «заряд хлебного душка». Короткими отрывистыми толчками выпускает «запасы»:

— Пук, пук, пук!

— отчётливо слышен звук. Все хором считают:

— Раз, два… десять… двадцать… тридцать!

Это новый «мировой рекорд»! Комната стонет от хохота. Все эти шутки, дурачества как-то скрашивали нашу жизнь в глухом отделении совхоза вдали от людей и цивилизации.

Зарядили дожди. Яблок было ещё видимо-невидимо и нам продлили ещё на месяц помощь совхозу. В нашей комнате дружно. Ребята подобрались не задиристые, любителей выпить нет. У двоих гитары — у Желтобрюхова и Томашевского. Я свою не взял, так как ещё не научился играть. Желтобрюхов (повторяюсь, вскоре сменил фамилию на Меньшик) мне нравился добропорядочностью, спокойствием, уверенностью в себе и надёжностью в дружбе. Но по-настоящему он дружил только со стилягой Лушиным. Ударит по струнам, склонив ёжик волос на крупной голове и, вперив взгляд в одну точку на полу, затянет низким басом:

Где-нибудь под небом Еревана, вас ласкает кто-нибудь другой. Не пишите писем мне, не надо. Я хочу, чтоб ты была со мной…

Его мощный бас и громкие мерные аккорды сразу собирают всех в кучу к нему. Волевое, с большим подбородком лицо, зычный голос, решительные манеры — всё мне нравится. Дьявольски он похож на Высоцкого! И одного года рождения с ним! А он уже выводит потише, потоньше, нежнее:

Как у этой проводницы шелковистые ресницы

Ты мне долго будешь сниться — проводница, проводница.

Мы молча слушаем, думая каждый о своём. Я размышляю:

— «Да! С Нинкой Суворовой у меня не получилось. Я, конечно, виноват. Опростоволосился. Но можно и надо было быть проще! Не усложнять ситуацию! Просто и понятно объяснится, но я испугался. Но всё-таки в ней было что-то не то уже. Нет! После такого позора не имеет смысла её искать! Она раскусила меня и презирает, насмехается, небось! Нет и нет! К старому возврата не будет»!

На том и успокаиваюсь. Думаю теперь о Лидке Зайцевой — соседке по улице Овражной. — Красивая, гибкая! Талия, как у осы! Белокурая, голубоглазая, только на меня не обращает внимания! Надо, как приеду опять в Кисловодск, быть напористей! Самому подойти первому! Вот это девчонка! А какие глаза большие, брови дугой, алые губки, ресницы.

А гитарист, как назло, бередит душу:

Ничего не говорили мы — всё стояли у окна. И вина с тобой не пили мы — были пьяны без вина. Ах, если б знал, что так получится — я б не дал тебе уйти. Где же ты — моя попутчица? Разошлись с тобой пути…

Желтобрюхов поёт только любовные, нежные песни, берущие за душу. Сколько не проси спеть его другие песни, в первую очередь блатные, которые мы все любили тогда, он ни за что петь не будет!

Вот он устал, отдыхает. Гитару берёт Томашевский — задорный, худой и высокий, вихрастый земляк мой из Невинномыска. Он раздольно, всегда стоя и с колена, ударяет по струнам и, скалясь, задорно баритоном начинает:

Эх, загулял, загулял, парень да молодой. В красной рубашоночке, хорошенький такой!

Особенно хорошо у него получается «Цыганочка». Играет он, пожалуй, лучше Желтобрюхова, но поёт похуже. Я всё время кручусь около Томашевского: он учит меня брать аккорды, играть на гитаре. Многие подсмеиваются надо мной, но я упорно учусь и не обращаю внимания на шутки. А как хочется научиться играть так, как Томашевский!

В один из долгих тёмных вечеров в комнату ворвался в разодранной одежде окровавленный Ельцов. Истерически закричал:

— Наших бьют!

Все вскочили, загудели, расспрашивая. Подошли ещё четверо избитых дружков Ельцова. Заматерились, засобирались, выкрикивая воинственные призывы:

— Ребята! Все идём в совхоз на центральную усадьбу! Защитим себя от деревенских! Все до одного драться!

Идти в ночь куда-то, да ещё драться страшно не хочется. Кое-кто не реагирует. Начинаются угрозы:

— А ты чего лежишь? Долой предателей! Попробуй, не пойди! Приедем в Липецк, с тобой там ребята наши быстро поговорят, научат уму-разуму!

Все подчиняются забиякам. Идём толпой, меся грязь, падая, ругаясь и проклиная темноту, деревенских и в душе — ельцовских! У крайних домов центральной усадьбы по команде «ельцовской дружины» начинаем вооружаться. Выламываем колья, подбираем палки, камни. Камынин чуть отстаёт и даёт знак мне и Широкожухову:

— Ребята! Мы все трое тоже деревенские. За что их бить? Давайте договоримся, не драться ни с кем! Надо бы давно всем объединиться и дать отпор этой компании, а мы пляшем под их дудку! Хрен им! Не дадим им втянуть нас в свои дела! Они везде заедаются, вот кто-то им и накостылял по шее. И правильно сделали деревенские!

Потихоньку отстаём — в темноте не видно. Где-то впереди отчаянно забрехали собаки.

Кто-то закричал, донёсся звон разбитого стекла, истошно заголосила баба:

— Убивают!

Деревня вмиг проснулась — кто-то тревожно застучал по рельсу. Отовсюду бежали, перекликаясь, люди. Невдалеке грохнул выстрел. А мы были уже далеко.

Через час, другой к нам в отделение приехали две машины с милиционерами. Всех построили и включили свет. Началось разбирательство. Практически всю ночь не спали. Несколько человек увезли и впоследствии исключили из техникума. Ельцов и на этот раз «вышел сухим из воды». Но ненадолго.