Тэмуджин. Книга 1

Алексей Гатапов, 2014

Роман бурятского писателя Алексея Гатапова описывает отроческие годы Чингисхана – великого полководца и государственного строителя Монголии XII–XIII вв. В первой и второй книгах романа отражается важный период становления молодого героя – от 9 до 11 лет. Это годы нужды и лишений, голода и смертельных опасностей, когда в условиях жестокой вражды между родами монголов выковывался характер великого воина и властителя.

© Текст. А. С. Гатапов, 2020

© Агентство ФТМ, Лтд., 2020

* * *

Всякую лошадь, бегущую хорошо в жирном теле, если она побежит так же в полтеле и тощей, можно назвать хорошей.

Всякий, кто может вести верно дом свой, может вести и владение; всякому, кто может устроить десять человек… прилично дать тысячу и десять тысяч, и он сможет устроить их хорошо.

«Билик» (изречения Чингисхана)

Часть первая

I

Есугей слыл одним из самых знатных внуков великого Хабул-хана и исчислял себя в двадцать втором поколении от породителя их племени Бортэ Чоно. Еще во времена тюрков Тумэн-хагана отважный Бортэ Чоно переплыл Внутреннее море с запада на восток и пришел в долину Онона. Здесь от него и пошло по земле племя монголов. Потомки его так размножились за века, собрали вокруг себя столько разного народа, что от тесноты и многолюдства уже начали враждовать между собой.

Хабул, дед Есугея, первым собрал всех монголов под свое знамя и повел их на чжурчженей, которые до этого тучами наводнили степь и рыскали повсюду в поисках добычи и жертвы, и многие племена были ими рассеяны и истреблены. В двух битвах монголы наголову разбили тех разбойников и прогнали их обратно, за Длинную стену. И благоденствовали бы монголы, если бы не подлые татары, эти чжурчженские прихвостни. Не было в те годы, пожалуй, ни одного лета, чтобы они не напали на монгольские курени, не угнали табуны и людей. Хабул-хан жизнь свою положил на борьбу с татарами, от татарской стрелы и покинул он этот мир.

От Хабул-хана пошел род киятов^[1]. Имея семерых сыновей, Хабул-хан трон свой завещал не кому-нибудь из них, а своему троюродному брату Амбагаю из рода тайчиут. Амбагай же захотел помириться с татарами и поехал к ним, чтобы посвататься, а те схватили его и передали в руки чжурчженей. Перед смертью он сказал, кому отдать ханский трон: тоже не своим детям, а снова киятам — четвертому сыну Хабул-хана, Хутуле-багатуру^[2]. Так рука об руку шли два старших рода в племени монголов — кияты и тайчиуты.

Хутула умер молодым, не успев назвать преемника. Достойные были и у тайчиутов, и у киятов. В племени поговаривали о Есугее, но тайчиуты настойчиво прочили своего сородича — коварного и властолюбивого нойона Таргудая Хирэлтэга.

Имя Есугея среди монгольских нойонов возвысилось в последнюю войну с татарами. Вдобавок к своим породным нукерам, полученным в наследство от покойного отца, он набрал трехтысячный отряд из безусых юношей, молодых рабов и сброда охотников. Обучил их в короткое время, одел, вооружил, и с такой яростью бились они под его рукой, что татары прозвали их голодными осами Есугея-нойона.

В сражении у Джили-Буха Есугей поднял упавшее знамя Хутулы и бросился впереди своих на отборный тумэн противника. Сотни его одна за другой взбесившимися роями впивались в ряды врага, потеснили его и захватили главную ставку татар. Хан их Мэгуджин-Соелту едва успел спастись, сев на полудикого верблюда.

Обогатился Есугей в той войне несказанно. Несчетные табуны лошадей и верблюдов, стада коров, овец, семьдесят с лишним арб, наполненных китайскими тканями, войлоком, чугунными и железными котлами, оружием и доспехами привел он оттуда с собой.

Воинов, бывших с ним в походе, он расселил на своей земле. По границам его владений теперь встали новые курени. Бывшие разбойники, пленники, беглецы без роду и племени, женившись на его рабынях и дойщицах кобыл, пополнили число его подданных — и теперь Есугей владел силой немалой.

После победы над татарами в степи стало спокойнее. Меркиты, соседи на северо-западе, тоже давние недруги, увидев, что монголы вошли в силу, откочевали вниз по Селенге и редко показывались на границах. Мелкие племена дагуров на северо-востоке, кочевавшие по низовьям Онона и по Шэлгэ, боялись монголов, в иные годы укочевывали дальше на восток, в неведомые земли по Черной реке.

Лишь кереитский поход ненадолго всколыхнул застоявшуюся тишину в степи. Полтора тумэна увел тогда Есугей на реку Толу в помощь наследнику кереитского трона Тогорилу против его младшего брата Эрхэ-Хара. Тот после смерти отца снюхался с найманами из-за Алтайских гор и при их помощи вероломно захватил власть в улусе. Монголы прогнали найманских пособников до самых их границ, прошлись набегами по их окраинам и тоже захватили немалую добычу.

Празднуя победу, Есугей с Тогорилом побратались на крови из своих жил, поклялись приходить на помощь друг другу по первому зову. Многие монгольские нойоны, поначалу не отозвавшиеся на клич Есугея, посчитав, что не много добычи будет из такого похода, теперь истекали завистью, услышав об этом. По лицам их видел это Есугей, возвратившись из похода. Поздно они поняли смысл его побратимства с Тогорилом: силу всего кереитского ханства имел теперь Есугей за своей спиной, если кто вздумает поднять на него оружие. Для многих, кто раньше соперничал с ним во влиянии в племени, он стал не под силу. Могущественные нойоны, повелители тумэнов, раньше снисходительно усмехавшиеся при имени молодого Есугея, теперь поприжали рты.

Было у Есугея две жены и дети от них. Еще пяти лет не исполнилось ему, когда отец его Бартан-багатур просватал за него дочь онгутского нойона — двухлетнюю Сочигэл. Сваты обменялись поясами, а на Есугея пал долг взять ту Сочигэл в жены, когда подоспеет пора. Но когда пора подоспела, он встретил другую. В безлюдной степи, возвращаясь с соколиной охоты, в повозке случайного путника он увидел девушку необычайной красоты. Глаза ее, блестевшие черным огнем, словно крупные ягоды черемухи после теплого ливня, обдали пораженного Есугея светом и лаской. Путник оказался меркитским багатуром Ехэ Чиледу. Высватав эту девушку из племени олхонут, он вез ее в свой курень. Но с детства не такой был Есугей, чтобы отказаться от того, что ему однажды понравилось. Подобно молодому лосю на осенней свадьбе прискакал он к братьям и рассказал о своей задумке. Но те наотрез отказались ему помогать.

— У тебя уже есть невеста, — сказал старший брат Негун-тайджи. — Отец просватал, когда был еще жив. Что он скажет, когда с неба увидит нас с чужой бабой?!

— Ты что, хочешь нас с онгутами поссорить? — поддакнул ему Мунгэтэ. — Этого еще нам не хватало. Амбагай-хан узнает, так он тебе покажет, как в степи баловать.

— Отец и Амбагай-хан простят меня, — не сдавался Есугей. — Делом заслужу. Не поедете вы, поеду с Даритаем.

Братья переглянулись. Они знали нрав Есугея.

— Ладно, съезжу с ними, — проворчал Негун-Тайджи и посмотрел на Мунгэтэ. — Отпусти их одних, они еще убьют человека и с меркитами войну завяжут.

Втроем они догнали одинокую повозку меркитского воина и напали с трех сторон. Меркит ускакал верхом, а молодая жена досталась Есугею. Так Оэлун, однажды выданная в меркитское племя, стала женой монгольского нойона.

Есугей сам ездил к ее сородичам на поклон. Те поартачились для виду, но смирились, когда Есугей назвал число своего калыма — за воровство. Зато долго не могли успокоиться свои сородичи, братья отца да их жены, вредные старухи. Поначалу они не упускали случая, чтобы выставить его жену на посмешище. Но Оэлун оказалась женщиной на редкость хорошо обученной. Никто из других невесток рода не мог так достойно встретить гостей, оказать почесть старшим, приличное слово сказать.

— Пышущих злобой заставит сладко улыбнуться, — так про нее сказали потом те же самые старухи.

Сородичи примирились с ней, но принудили Есугея выполнить и старый долг.

— Ты должен жениться и на онгутке, — сказали ему дядья. — Это дело нашего брата, и мы его так не оставим.

Так в одно лето Есугей женился раз за разом на двух женщинах. На родовом обо^[3] он молился духу отца, просил благословения. По-старинному, не скотским, а звериным мясом и кровью приносил он жертвы своему отцу.

На другой год жены принесли ему по сыну. Сын от Оэлун появился из утробы, сжимая в правой руке кровяной сгусток размером с баранью бабку. Все были поражены таким неслыханным случаем. Со всего племени съехались шаманы — и белые, и черные. Днем белые шаманы молились западным богам, ночью черные призывали восточных.

На девятые сутки они заявили, что хотят огласить небесную тайну. В юрте Есугея, отогнав подальше лишних людей, собрались ближайшие родичи, дядья, киятские нойоны и старейшины.

— Великим ханом и воителем станет этот ваш новорожденный мальчик, — сказали шаманы. — Девяносто девять тысяч багатуров поставит под свое знамя, девяносто девять стран он завоюет, девятьсот девяносто девять народов примут его законы.

Сородичи поразмыслили над словами шаманов и решили, что для красноречия они преувеличили размеры владений будущего хана. Но все же обрадовались рождению нового воина и властителя, могущего прославить их род в степи. И тогда Есугей дал этому сыну имя своего злейшего врага, татарского багатура Тэмуджина, сильнее которого он не знал воинов и которого он пленил в тот год.

* * *

Оэлун рожала сыновей через каждые два года — живучих и крепких, как медвежата. Дети для нее и были главной заботой, единственной отрадой и думой долгими днями и ночами в чужом племени. Четверых сыновей и одну дочь — младшую — она выпестовала для мужа за все те годы.

Сочигэл через три года после первого ребенка принесла еще одного и больше не рожала. Не хотела мириться с именем второй жены, не прощала обиды.

Есугей все годы после смерти отца, Бартана-багатура, кочевал вместе с близкими сородичами, кият-борджигинами^[4]. Из четверых сыновей Бартана Есугей был третьим. Старшие его братья Мунгэтэ-Киян и Негун-Тайджи рано ушли к предкам. Мунгэтэ был смертельно ранен в стычке с татарами. Негун погиб в случайной перестрелке с конокрадами. Остались они с младшим Даритаем. Дети и жены старших братьев по обычаю перешли к Даритаю.

Двоюродных братьев в живых было четверо. Старший Хутугта Юрги считался самым спокойным и разумным из всех. Он был сыном старшего брата отца, и Есугей оказывал ему должное почтение. Бесстрастный и неразговорчивый, не имеющий ни близких друзей, ни ярых врагов, он, однако, имел большое влияние среди сородичей. Дележи наследства, анза^[5] за убийство, споры за пастбища — на все у него был готовый ответ, и люди гурьбой ходили к нему за советом. Хутугта, Есугей да дядя Тодоен, младший брат их родителей, оставались за старших в роду кият-борджигинов. Все другие были ниже и по годам, и по кости — дети младших братьев отца.

Бури Бухэ — этот брат был, пожалуй, самым сильным человеком не только в роду кият-борджигинов, но и во всем племени монголов. С огромными буграми плеч, наделенный богами медвежьей силой, ум же имел почти детский и единственным делом, которое он хорошо знал и умел, была борьба. У далеких онгутов и найманов про него шли слухи, будто тело его состоит сплошь из кости, без мяса, а сам он черный колдун. Мало находилось желающих встретиться с ним на празднествах, уже многим он поломал хребты. В своем племени польза от него была только на войнах да на свадьбах. На войнах он запугивал врагов, на свадьбах — сватов. В другое время от Бури Бухэ знали один лишь вред, только и слышно было о нем по куреням: тому он руку сломал, другому юрту разворотил, у третьего быку шею свернул — на спор или просто так, из баловства. Не злой был человек Бури Бухэ, простоватый, но опасно было попадаться ему под горячую руку и люди побаивались его, особенно чужие.

Три сына покойного Хутулы-хана — Джучи, Гирмау и Алтан — держались особняком. Себе на уме, они были горды ханским званием своего отца, но открыто показывать это не смели — не те уже были времена, не это давало вес в племени. Да и Есугея побаивались: крут норовом и тяжел на руку старший брат, и перед женами, и перед нукерами может так осрамить, что позора не оберешься. От других они не отставали, вперед не выпячивались, но глухо шептались в своих юртах, что, мол, время придет и посмотрим, что будет, как все еще обернется, быть может, еще и взойдем на высокий ханский трон и тогда покажем всем свое достоинство.

Был в курене еще Ехэ Цэрэн. Жадный до безумства, кроме своего скота да торговли с купцами он мало на что обращал внимание. Табунов имел едва ли не больше всех в роду, но каждую осень, перед самым снегом, со своими нукерами он уходил в дальние набеги, на найманов или онгутов. Петлял по степи с чужими табунами с месяц, заметая следы, и пригонял коней с незнакомыми метками, пополняя и так уж бессчетные свои косяки. Не раз предупреждали его братья:

— Нарушишь мир с соседями, один будешь отвечать, мы за тебя не встанем.

Тому никакие увещевания на пользу не шли, он посмеивался и продолжал воровать. Сыновей у него не было, а дочери от трех жен рождались каждый год, но он был даже рад этому.

— За каждую возьму калым! — хвастался он в разговорах. — А вы еще сыновьям своим будете выделять.

— Тебе украсть легче, — усмехались слушавшие. — Хлопот меньше, и на свадьбу с приданым не тратиться.

— Глупые вы люди, — снисходительно качал он головой и пояснял: — Законные кони ворованное скроют. Увидит кто-нибудь найманские метки, пристанет, как да почему. А я спокойно, без тряски, скажу им: в калым взял, вот и весь ответ, ха-ха-ха! — гулким хохотом заливался он, тряся жирными щеками над засаленным воротом из китайской ткани. — Ха-ха-ха, у них же украду, у них же еще прикуплю, и ни западные, ни восточные черти не разберут, где куплено, где продано, где крадено, ха-ха-ха!..

Каждый из братьев владел долей отцовского наследства, умноженного на свою добычу: это были стада и табуны, отряды нукеров^[6], рабы и подданные. Это были и целые роды со своим скотом, были и пленные с давних и недавних войн, много было бродячих воинов, отбившихся от своих племен и пришедших служить за кров и защиту. Этот пестрый народ, встав под знамя нойона, кормился у него и держался в стае, чтобы выжить в смуты и войны, бурлившие в степи от начала времен, а в нужную пору бросался вместе с вождем в кипящую битву, подтверждая свое право быть в его кругу.

Другие роды монголов были разбросаны вверх и вниз по Онону, некоторые кочевали по Керулену. В пору опасности они приставали то к киятам, то к тайчиутам, смотря по тому, у кого было ханское знамя. В мирные годы откочевывали подальше и жили своею жизнью.

Смерть последнего хана Хутулы девять лет назад усилила разброд в племени. Нойоны не стали выбирать нового вождя, решив выждать время траура. Срок уже давно истек, но до сих пор никто не мог сказать имя следующего хана. Кто-то лелеял надежду самому сесть на кошму, другие прибивались к сильнейшим. На редких пирах, когда собирались вместе нойоны племени, все улыбались, кланялись друг другу, а за спиной прощупывали связи, тайно договаривались. Всем было ясно: тишина это зыбкая, в любой день может грянуть гром.

II

Подростки из главного куреня кият-борджигинов, сорванцы лет от семи до девяти-десяти, возвращались с дальних озер. Гусей и уток они настреляли вдосталь, и недовольных на этот раз не было. Даже дети харачу^[7], косматые и оборванные, разбойного вида недоростки, радостно оскаливали по-звериному белые, снежно поблескивающие на солнце зубы.

Ехали шагом, приберегая силы у лошадей. По нетронутому, ломкому от зноя ковылю оставался неширокий примятый след. Послеполуденное солнце с суховато поблекшего неба во всю силу палило и так уж до предельного жара раскаленную землю. Вокруг по иссохшей траве одурелым треском исходили кузнечики. На перестук копыт из нор выскакивали тарбаганы и суслики. С равнодушно застывшими мордами встав на задние лапки, как каменные истуканы на старых курганах, смотрели они на проезжающих всадников. Назойливым роем кружили оводы и слепни. Кони без устали махали длинными, с прошлого лета не стриженными хвостами. Высоко в небе, распластав разодранные крылья, маячил одинокий старый коршун.

Впереди ехали старшие, девяти-десятилетние крепыши. Со строгим, независимым видом восседали они в своих добротных седлах, крепко натягивали поводья узд, поблескивавших на солнце оловянными, медными, а у кого и серебряными бляшками. Младшие, без седел, на рваных войлочных потниках, беспорядочным табуном плелись сзади.

Тэмуджин^[8] на своем длинногривом жеребце вороной масти держался с краю. Повернувшись всем туловищем вправо, он посматривал в сторону поросшего камышом озерка в половине перелета стрелы. В просвете за редкими пучками желтого стебля мелькнуло несколько матерых крякв и селезней. Птицы были жирные, лоснились мягким пухом, и Тэмуджин, недолго думая, натянул поводья. Другие тоже приостановили лошадей, вопросительно оглянувшись на него. Тэмуджин рукоятью плетки показал на озерцо. Все поняли без слов.

Унгур, сын дяди Мунгэтэ, прошлой осенью погибшего в стычке с татарами, оглянулся на младших, молча указал направо и налево. Те быстро разделились на два крыла, вереницей двинулись в охват.

Широким кругом взяли камыши, вынули луки и стрелы. Унгур слабо махнул рукой, и кольцо стало медленно сужаться. Утки, поздно заметив опасность, встрепенулись, лихорадочно захлопали крыльями, взлетая. Несколько легких стрел прошили птиц высоко над землей, и они, словно ударившись о что-то невидимое в воздухе, бессильно уронив крылья, одна за другой шлепнулись в траву. Поредевшая наполовину стая улетала прочь от озера.

— Кто не попал?! — пронзительный, бесноватый крик вдруг просверлил застоявшуюся тишину.

Сача Беки, троюродный брат Тэмуджина, ошалело выпучив большие, навыкате, глаза, оглядывал круг.

— Чьи стрелы мимо ушли?

— Вон они, под бугром торчат.

— Где?

— Да вон, за черной кочкой синее оперение.

— Подберите их, эй!

— Чьи метки на них?

— Судить!

— Чьи стрелы, спрашиваю?

— Признавайтесь сами, потом будет поздно!

Трое из младших, виновато опустив головы, слезли с лошадей.

— Сюда выходите! — орал Сача Беки, в хищно искривленных губах тая озорную улыбку, опущенным пальцем указывал перед собой. — Вы что, от страха раньше времени умираете? А ну, шевелитесь! Сейчас я вас быстро оживлю!

Виновные, понуро переминаясь на кривых ногах в рваных гутулах, встали перед рядом старших. За их спинами, съезжаясь в кучу, толпились остальные.

— Десять кнутов по голым спинам, — предложил Тайчу, младший брат Сача Беки. — Чтобы другим неповадно было.

— Десять много, — возразил Унгур. — Пять как раз будет.

— Мало пять!

Спор, поначалу вялый от жары и усталости, вдруг распалился собачьим лаем, посыпалась ругань.

— Пятнадцать кнутов, не меньше! — оглядывая всех со злобным оскалом на круглом лице, кричал Сача Беки. — Чтобы им надолго запомнилось!

— Ты что, взбесился?

— Хватит и десяти.

— Ребра-то у них ягнячьи…

— Тогда в рубахах бить.

— Порвутся рубахи, потом на нас будут показывать.

— Разговоров на весь курень будет.

— Я говорю, пятнадцать! — не собирался уступать Сача Беки. — По голой спине!

— Даже десяти будет много, — сказал Тэмуджин, до этого молча посматривавший на провинившихся. — На кровь слетятся оводы, раны загниют.

— Верно, так мы всех оводов со степи приманим, от них и так прохода нет.

— Без кнутов обойдемся.

— А как?

— Сбросить их в воду вон с той кручи.

Спорщики переглянулись.

— Если потонут, значит, грехов у них много, сами будут виноваты.

На этот раз зароптали младшие.

— Что это за наказание? — недовольно зашумели они.

— Да они плавают лучше собак!

— А тогда почему нас позавчера били?..

— Одним один закон, другим другой…

— Искупаться и так можно было…

Ропот среди младших усиливался.

— А ну, закройте свои грязные рты! — рявкнул Сача Беки, больше всех не терпевший неповиновения младших. — Вы что, еще перечить нам вздумали?

Вынув из ножен свою огромную мадагу^[9] и, помахивая ею, тронул коня на толпу младших.

— Сейчас кому-нибудь вскрою печень… что-то я проголодался.

Младшие шарахнулись от него прочь, опасливо оглядываясь на сверкающий на солнце, гладко отточенный клинок. Сача Беки, подумав, убрал нож и взялся за длинную, из восьми тонких ремешков витую плеть. Почти не размахиваясь, неуловимо резким ударом он достал ближнего, заставив его скорчиться от боли.

— Мы поняли!

— Поняли все! — торопливо закланялись остальные.

— Говорят, восточные черти уймутся только когда им покажешь кнут, — ворчал Сача Беки, засовывая плеть за оттопыренное голенище гутула^[10]. — Оказывается, правду говорят люди.

Провинившиеся с засиявшими лицами, не скрывая счастливых улыбок, зашагали к берегу. У высокой кручи их повалили на землю, взяли за руки и ноги. Раскачав, с криками сбросили в темную глубину омута.

Барахтаясь в водорослях, отплевываясь, те по-собачьи выползали на берег.

Тронулись дальше.

По пологому склону невысокой сопки, усеянной по верхушке крошевом древних камней, они перевалили к руслу Онона, когда вдруг сзади донесся отдаленный тяжелый рокот. Глухой звук, стремительно приблизившись, лопнул оглушительным громом где-то рядом, словно у них над ушами враз забили семьдесят больших барабанов. Ребята недоуменно повернули головы назад, и лица их вытянулись в испуге. Сзади их, захватив всю северную половину неба, взметнулась огромная гора грозовой тучи. Угрожающе нависнув тяжелым брюхом прямо над ними, белоснежными боками она вздыбилась в немыслимую высь.

С пугающей быстротой, подобно дыму под степным ветром, туча заполняла небо над холмами, накрывая их черной тенью. С порывом ветра резко дохнуло прохладой. В другое время ребята, может быть, и обрадовались бы концу этой обезумевшей жары, но сейчас всем стало жутко: казалось, кто-то огромный и страшный смотрит на них изнутри этой темной тучи.

Новый грохот сотряс воздух, заставив присесть перепуганных лошадей.

— Вперед! — первым опомнился и пронзительно закричал Тайчу, подбадривая себя и ребят. — Кто на самом деле быстрее, наши кони в галопе или небесная туча в погоне?!

— Стойте! — сзади, сквозь загрохотавший топот копыт, раздался чей-то голос. — Стойте все на месте!

Передние натянули поводья, оглянулись, недовольными взглядами выискивая кричавшего.

Это был Кокэчу, сын сотника нукеров Есугея, их ровесник. Два года назад он стал учеником у шаманов и с тех пор редко водился с друзьями. И сегодня, увязавшись с ними на охоту, он все держался в сторонке, помалкивал среди младших.

Понукая поводьями своего белого жеребца, он торопливо обогнал их, перегородив всем дорогу.

— Что случилось? — Тэмуджин, откинувшись назад, левой рукой с трудом удерживал разгоряченного жеребца.

— Не шевелитесь! Молнией ударит… — обычно бесстрастное лицо Кокэчу на этот раз, казалось, было взволнованно.

Недолго помолчав, будто раздумывая, он быстро сказал:

— Пусть младшие отъедут в сторону.

— А ну, все туда, быстро! — Унгур вытянул руку, указывая влево. Дождавшись, он снова повернулся к Кокэчу. — Ну, что?

Наезжая мордами лошадей на шамана, ребята пригнулись вперед, выжидающе глядя на его тонкие, поджатые губы.

— Не нужно было бросать их в воду, — негромко сказал тот, качнув головой в сторону отъехавших. — Так приносят жертву хозяевам вод, а это не была жертва, вы по дурной своей прихоти баловались, наказывая их. А ведь знаете, что большой грех играть с водой. Боги воды рассердились на вас и, видно, хотят самих наказать.

— А чего же ты раньше молчал? — недоверчиво посмотрел на него Сача Беки.

— Ты не маленький, чтобы тебя на каждом шагу дергать за загривок, — говоря наставительным тоном, Кокэчу ни на кого не смотрел, но все поняли, что он говорит для всех. — Перед тем как сделать шаг, подумай, к чему придешь. Для этого тебе дана голова, а не только чтобы носить лисий малахай.

— Нет, ты скажи нам, почему нас сразу не предупредил? — не унимался Сача Беки. — Может быть, ты не знал? А какой же ты тогда шаман? Или ты потихоньку дожидался, когда мы богов рассердим, чтобы потом поучать нас?

— Ладно, некогда нам спорить, — перебил его Тэмуджин и обратился к Кокэчу: — Что будем делать?

— Боги великодушны. Слезайте с коней и молитесь вместе со мной.

Испуганно оглядываясь по сторонам, накрепко наматывая на руки поводья лошадей, ребята повиновались. Глядя на старших, нехотя сползали на землю и младшие.

Кокэчу распростер руки в стороны, обратил свое худое лицо к небу. Крупные капли тяжело забили по лбу его и щекам, но глаза шамана, неподвижно уставившись в мутную пелену разъяренного неба, оставались широко открытыми.

— Семеро великих синих хозяев небесных вод… услышьте нас! Мы дети рода кият-борджигинов: Сача Беки, сын Хутугту-Юрги, Унгур, сын Мунгэтэ-Кияна, Тэмуджин, сын Есугея…

Кокэчу долго перечислял тех, кто был здесь. Тэмуджин слушал и удивлялся его памятливости: всех он назвал с родовыми коленами от старших до младших ветвей, от белых до черных костей, и ни разу не сбился.

«Видно, часто он с богами разговаривает, научился, — впервые с почтением, словно на старшего, посмотрел он на бывшего друга. — Даже складнее, чем какой-нибудь старик говорит, те хрипят, кашляют, а он…будто горный ручей журчит»

Новый удар грома рассеял мысли Тэмуджина.

— Явите великую милость, простите наше ничтожество, от глупости свершили грех, теперь жалеем и каемся…

Дождь, усилившись, ливнем хлестал по каменистой земле, заглушая голос Кокэчу. В какое-то время сумерки сгустились так, что не стало видно кустов дэрэса, скучившихся в десяти шагах от них. Ребята со страхом оглядывались по сторонам, боясь потерять друг друга.

Долго еще стояли они, словно оторванные от всего мира, крепко сжимая поводья вздрагивающих лошадей как последнее свое спасение и воздевая руки к небу. Голос Кокэчу с трудом боролся с шумом дождя, все звонче, надрывнее гремел сквозь плеск воды, грязными ручьями стекавшей под их ногами в низину…

Вдруг разом все оборвалось. Гроза быстро отошла в сторону и теперь бушевала над соседним холмом. Там, казалось, само небо обрушивалось на землю. Сквозь плотную стену водяных струй яростно били молнии, гром заглушал непрерывный тяжелый шум, доносящийся словно от камышистого озера ветреной ночью.

Из-за края тучи робко выглянуло солнце. Блеснуло раз, другой, будто лучами ощупывая себе дорогу, и, осмелев, вылезло на волю. Синее небо, омытое и посвежевшее, снова распахнулось над степью.

Едва опомнившись, ребята торопливо повскакали на коней. Далеко над холмами гроза уходила на восток.

— Земля хоть немного пропиталась, — пригнувшись в седле и зачем-то укорачивая стремена, сказал Сача Беки. — А я все думал, как бы молния не ударила. Думал, сейчас пронижет меня сквозь темя прямо в сердце… — и сконфуженно замолчал, почувствовав неприязненные взгляды братьев.

Не сговариваясь, перешли на рысь. Сача Беки раза два хлестнул по гладкому крупу своего каурого, вырвался вперед, и все устремились за ним во весь опор. Напуганные грозой кони вытягивались изо всех сил, судорожно всхрапывая и дико кося глазами назад, словно за ними гналась стая волков.

Рассыпавшись по склону холма, как в набеге, бешеным галопом спустились к своему куреню.

Две подслеповатые старухи, гревшиеся на солнце у крайней юрты, увидев рассыпной строй скачущих, закричали от страха, призывая людей. На крики их выскакивали мужчины, вглядывались в степь, прикрываясь от яркого солнца ладонями. Узнав сорванцов своего куреня, сплевывали с досады и скрывались за пологами своих юрт.

С десяток лохматых черных собак, оскалив желтые клыки, молча сорвались навстречу. Но вскоре, поняв свою оплошку, встали, виновато завиляли хвостами и отошли в сторону, уступая дорогу.

— Бараны, а не собаки! — Сача Беки, проносясь мимо, свесился с седла, достал крайнюю плетью. — Своих не узнают.

Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.

В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница — огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода — лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.

Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.

У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.

На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.

— Чьи вы дети? — старуха прикрылась от солнца ладонью. — Какого куреня?

— Нашего, бабушка, — Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.

— Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! — старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: — Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего… Ты чей сын будешь?

— Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.

— В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, — качала головой старуха. — Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.

— Да сбудутся ваши слова.

* * *

Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.

У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», — говорили старики, глядя на него.

— Что добыл сегодня, брат? — норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. — Много настреляли?

— Тебе насытиться хватит, — усмехнулся Тэмуджин. — Можешь готовить свою широкую глотку.

Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:

— Гусей будем жарить!..

— Ты и будешь их ощипывать, — перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. — А то привык есть готовое.

— Ощиплю не хуже тебя! — рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: — Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я на готовом живу.

— Ладно, замолчи, а то получишь у меня… — зло обернулся к нему Хасар.

— Оба замолчите! — оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. — Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.

Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.

— Гусей настрелял, брат? — внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. — Удачно ли?

— Боги были благосклонны.

— А меня угостишь?

«Опять насмехается, — отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. — Яд у него всегда наготове».

— У нас едят, не спрашивая.

— Есть, не спрашивая — это воровство. Разве не так?

— Воровство — есть чужое, здесь чужих нет.

— А ведь есть люди, которые едят чужое, а думают, что свое.

Тэмуджин, не глядя на него, пошел в большую юрту. До самого полога он чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд Бэктэра.

Мать Оэлун, сидя у очага, полной грудью кормила годовалую Тэмулун. Трехлетний Тэмугэ сидел рядом, с шумом хлебал из чашки кислое молоко, равнодушно поглядывая на вошедшего Тэмуджина. Мать, повернувшись назад, уложила дочь на кошму.

— Под грозу попали? — спрашивала она, застегивая пуговицы халата из рыбьей кожи.

— Да, — коротко ответил Тэмуджин.

На душе у него было смутно после разговора с Бэктэром. «Чего ему все не хватает? — в который раз он спрашивал себя. — Все время будто нож за спиной держит. Я что, виноват перед ним, что от старшей жены родился?..»

Он сел на свое место по правую руку от хоймора^[11].

— Мы отсюда видели, что там творилось, — говорила мать, медным ковшиком наливая ему хурунгу. — Смотреть было страшно, от неба до земли темно, как ночью. Как вы ездите по таким местам — одни боги знают.

Тэмуджин принял чашу обеими руками, отлил несколько капель на край очага — угостил духов огня.

— С нами был Кокэчу, — он решил всего не рассказывать. — Он упросил богов отвести грозу.

— Упросил? — мать перестала мешать хурунгу, внимательно посмотрела на сына. — И гроза ушла от вас?

— Ушла сразу, как только он обратился к семи синим богам, — и, помолчав, добавил: — а поначалу от молний в глазах рябило.

— О небо, Ясал Сагаан тэнгэри, неистощимо ваше великодушие! — Оэлун повернулась в сторону севера. — А Кокэчу, уже сейчас видно, будет могучим шаманом. И ты, смотри, никогда не ссорься с ним.

— Я не боюсь его, — нахмурился Тэмуджин. — Еще неизвестно, чей дух сильнее, его шаманский или мой дарханский^[12].

— Не говори так!

— Он ничего не сможет со мной сделать! Духи моих предков не дадут ему, а надо будет, так и его душу съедят.

— Тихо, тихо! — Оэлун испуганно оглянулась на дверь. — Не кричи, люди услышат. Я ведь знаю, как силен ваш род.

— Тогда зачем ты меня пугаешь? — сказал Тэмуджин, остывая. Ему было неловко оттого, что так легко вышел из себя. «Все из-за Бэктэра, — досадливо думал он. — Как столкнешься с ним, так смута…»

Мать назойливо тянула свое:

— Я ведь просто говорю, что с ним лучше жить в мире. У тебя впереди трудная жизнь. У нойона всегда труден путь. И таких, как Кокэчу, нужно иметь среди друзей, а не врагов. Ты на меня не сердись, ведь я не при людях это говорю. Твоя праматерь Алан-гоа так же поучала своих детей, и они слушались…

— Ладно, — устало проговорил Тэмуджин. — Я это уже много раз слышал.

Помолчали. Тэмуджин размеренно и нарочито шумно отхлебывал хурунгу.

— Что сегодня добыл?

— Гусей и уток.

— Это хорошо, а то им баранина приелась, совсем не хотят ее есть, — Оэлун кивнула на Тэмугэ, молча поблескивавшего узкими щелочками глаз.

III

Перед закатом в айл Есугея пришли Унгур и Сача Беки. Они по-взрослому степенно подошли к двери и, пригибаясь под пологом, вошли в большую юрту.

Оэлун в узком деревянном бочонке сбивала масло. Тэмуджина не было. У очага сидел Хачиун, обгладывал гусиную косточку. Парни, прикладывая руки к груди, низко поклонились сначала онгонам^[13], а затем и Оэлун.

— Хорошо ли живете, мать Тэмуджина?

— С помощью небожителей. Вы к нему? Подождите немного, он с Хасаром поехал за кобылицами. Хачиун, что же ты сидишь, смотришь? Уступи место братьям и налей им кумыса.

Парни сели справа от очага, на мужской стороне.

— Сача Беки, что у вас нового? — Оэлун с силой толкала мутовку, сметана с громким чавканьем всплескивала в бочонке. — Давно уже я к вам не заходила.

— Сегодня утром корова отелилась, — принимая чашу от Хачиуна, отвечал тот. — Бычка принесла, да тот слабоват на ноги оказался, еле стоит. Наша мать говорит, что хорошей скотины из него не выйдет.

— Если в полнолуние родился, может, и выправится.

— Бабушка тоже так говорит. Только доить, говорит, не надо, все молоко теленку отдавать.

— До зимы еще окрепнет, сейчас рано говорить.

За стеной послышался голос Тэмуджина. Он за что-то сердито выговаривал Хасару, тот глухо и невнятно отвечал. Сача Беки нетерпеливо заерзал на месте, кося глазами на дверь.

Тэмуджин все не заходил. Сача Беки в три глотка допил свою чашу и поставил на столик вверх дном. Нарочито медленно поднялся.

— Ну, мы пойдем…

— Живите в радости, мать Тэмуджина, — оба с поклонами попятились к двери.

Оэлун, сдерживая улыбку в глазах, склонила в ответ голову. Все еще глядя на опустившийся за ними полог, грустно покачала головой: еще совсем недавно сопли по грязным щекам размазывали, на четвереньках по всему куреню ползали, заставляя матерей искать их, а теперь уже почти женихи.

Тэмуджин с Хасаром сидели у наружного очага. Они удивленно оглянулись на Унгура и Сача Беки, когда они вышли из их юрты.

— Хучара побили! — выпалил Сача Беки, подходя к ним.

— Кто?! — те как ужаленные вскочили на ноги.

— Отойдем отсюда, а то люди услышат, — сказал Унгур и первым двинулся в сторону.

Сели кружком у кожевенной юрты.

— Сегодня Хучар ездил за реку искать своих лошадей, — переминаясь на корточках, негромко рассказывал Унгур. — И нарвался на сонидов. С десяток их, говорит, было. Те увидели и погнались за ним. Хорошо еще, что на моем рысаке был, ускакал. Говорит, кричал им, чтобы вечером выходили на драку.

— А те что?

— Выйдем, мол, не боимся вас.

— Еще, говорит, кричали, мол, много спеси у вас, у киятов, — со злобой в голосе говорил Сача Беки. — Надо им показать, какова на самом деле наша спесь.

— И еще много чего кричали.

— Хучару сильно досталось? — спросил Тэмуджин.

— Да нет, два раза по спине ударили кнутовищами, но кости целы.

— Да разве в этом дело! — склонившись к Тэмуджину и сжав кулаки, убеждал Сача Беки. — Главное, что оскорбили. Нас всех оскорбили. Это так нельзя оставлять!

— А где сам Хучар?

— Спину медвежьим жиром намазал и сидит, гусятину ест, — Унгур, родной брат Хучара, был намного спокойнее троюродного Сача Беки. — Видно, проголодался со страху.

— А мы, как узнали, так сразу к тебе пошли, — горячился тот, не разжимая кулаков. — Собирайся!

— Что будем делать?

— Как что?! — крикнул Сача Беки, удивленно глядя на Тэмуджина. — На киятов, на старший род руки подняли. Отомстить надо!

— Тихо ты! — нахмурился Унгур. — Давай сделаем так: сейчас тихо пройдем по куреню и соберем парней. Каждый поднимет своих.

Тэмуджин оглянулся на Хасара.

— Найди и позови сюда Бэктэра. Да смотри там, при людях не проболтайся.

— Я поеду с вами?

— Нет.

— В прошлый раз меня тоже не взяли…

— А ну, замолчи! — повысил голос Тэмуджин, но увидев обиженно сжатые губы Хасара, смягчился: — Из твоих друзей никто не поедет. Спросят про нас, говорите, что поехали к генигесам на игры. Понял?

— Да.

— Иди.

Тэмуджин с Бэктэром обошли юрты отцовских нукеров по западному краю куреня. Позвали полтора десятка своих одногодков.

Вечером в густеющих сумерках собрались все за прибрежными буграми. Больше полусотни подростков на конях, с увесистыми прутьями в руках, многие в зимних овчинных шапках, в беспорядке толпились в низине, наезжая мордами лошадей друг на друга. Негромкий, нарочито беспечный, как обычно перед дракой, говор отрывисто раздавался по кучкам.

— Разберитесь по десяткам, что вы как коровы на пастбище бродите! — послышался голос Сача Беки. — Мои люди, где вы там заблудились, сюда подъезжайте!

— По пятеро в ряд! — зашумели в толпе старшие. — Становитесь!

— Эй, оглохли? По пятеро, вам говорят!

— А твоим прутом только телят погонять.

— Вон палка лежит, возьми ее.

— Она сухая, с первым ударом сломается.

— А ты, как я в прошлый раз, сдерни с коня узду. Удилами хорошо по лицам хлестать.

— Рвите у них узды с коней.

— Хлестнешь по лицу, в темноте искры, как от кресала…

— Ха-ха-ха…

Тэмуджин выстроил свои полтора десятка, подъехал к братьям.

— Пора ехать.

— Дозорных надо выслать, — предложил Хучар.

— Здесь-то для чего нам дозорные? — насмешливо оглянулся на него Бэктэр. — Давайте хоть на своей земле будем без оглядок ездить.

— Перейдем реку, там и вышлем.

— Тогда поехали.

— Сача Беки, веди своих вперед.

До реки доехали быстро. Сильно обмелевшая за последние дни засушья, вода была коням по колена. Кони, замедляя шаги, тянулись к воде.

— Пить много не давайте, — тоненьким голосом говорил малорослый парень в бараньей шапке, понукая своего белого мерина. — Отяжелеют.

— На белого мерина покрасоваться сел, видно, — проворчал в ответ другой, крупный, ростом почти со взрослого мужчину. — Думаешь, сонидские девушки увидят?

— А что?

— Тебя на нем за семь увалов видно. Держись в середине и не высовывайся.

Выйдя на чужой берег, выслали троих дозорных и шагом двинулись вслед. Из-за восточных гор вышла огромная красная луна. В чуткой вечерней тишине топот копыт раздавался далеко в стороны. Тучи комаров, не отставая, преследовали всадников, наступая со всех сторон, облепляя конские шеи и морды, но на них почти не обращали внимания.

Тэмуджин, оставив своих на Бэктэра, ехал с братьями в сторонке. До рези в глазах всматривался в даль, пытаясь выхватить что-нибудь живое в неясных очертаниях под холмами. В темноте, если хочешь рассмотреть что-то вдали, нужно взять чуть повыше того, что хочешь увидеть. Давно еще, когда ему было лет пять, этому его научил дядя Даритай, младший брат отца, и с тех пор Тэмуджин всегда прибегал к этой уловке.

— Где они, эти сониды, сколько мы уже проехали, а до сих пор никого не видно, — недовольно забурчал Сача Беки. — Эй, Хучар, долго еще нам ехать?

— Теперь уже близко, — тот, пригнувшись в седле, напряженно смотрел вперед. — Вон тот высокий курган видишь?

— С камнями по верхушке? Нижний на медвежью морду похож.

— Да. От него дальше чуть больше перестрела, в низине было. Там и должны нас ждать.

— А если их там не будет? — спросил Тайчу.

— Тогда повернем назад, — сказал Унгур. — Где мы их будем искать?

— А завтра мы к ним послов отправим, — вставил Сача Беки. — Пусть выставляют не меньше десяти овец, раз боятся выходить на драку.

— Потом пусть они только встретятся в степи, мы их по одному… — начал было Хучар и вдруг замолчал, вглядываясь вперед. Зоркие его глаза что-то уловили в темноте.

— Тихо! — он резко остановил коня и поднял правую руку. — Скачут!

— Кто скачет? — парни склонились над гривами лошадей, сузив глаза.

— Кто-то скачет! — беспокойно встрепенулись в рядах, перехватывая в руках палки.

Сзади стих беспорядочный топот, и в наступившей тишине сквозь комариный звон отчетливо послышался стук копыт. Вскоре прямо перед ними, на гребне бугра, резко обозначились три всадника. Полусотня подростков, быстро развернувшись вширь и крепко перехватив поводья, встала с палками наготове.

— Это наши дозорные, — облегченно вздохнул кто-то в строю.

— А ты думал, трое сонидов идут на нас? — насмешливо отозвался другой. — Перед тем, как сказать, ты хоть немного думай головой.

Вспыхнул и тут же потух напряженный смех.

Дозорные резвой рысью спустились с бугра и прямо перед братьями осадили коней.

— Там они, — коротко сказал первый, откинувшись назад, с трудом сдерживая разгоряченного жеребца. — В низине стоят.

— Где? — окружили его братья.

Дозорный повернул норовистого коня, всмотрелся вдаль.

— Вон за тем курганом полтора перелета будет.

— Что я говорил! — Хучар торжествующе заглядывал в лицо Сача Беки. — На том же месте стоят! Я здесь и в зимний буран не потеряюсь.

— Сколько их? — расспрашивал дозорного Тэмуджин.

— Как будто поменьше нас. Полусотни, кажется, не будет.

— Ну, сейчас-то вы у меня в руках! — мстительно проговорил Хучар. — Поехали, чего еще ждать!

— Подожди, не распаляйся раньше времени, — раздраженно оглянулся на него Тэмуджин и снова повернулся к дозорному. — Как они стоят, строем?

— Вразброд, по всей низине, — парень провел рукой, — от одного холма до другого.

— Будто на праздник собрались, — подтвердил второй дозорный. — Только что костров нет.

— Ну что, прямо в лоб ударим или как? — Сача Беки в нетерпении перебирал поводья, укрепляя на голове мягкую овчинную шапку, нахлобучивая по самые глаза.

— Прямо только бараны нападают, — Тэмуджин помолчал, что-то обдумывая. — Давайте сделаем так: разделимся надвое и кинемся на них с разных сторон.

— Хорошо ты придумал, — поддержал его Унгур. — В таких потемках, да еще если шуму побольше навести, нас за две сотни примут.

Разъезжаясь, договаривались напоследок:

— Только разом с двух сторон, никому не отставать.

— Орите во все горло, не жалейте глоток.

— Драться до конца!

— Раненая лисица и та огрызается.

— Не отступать, слышите? — договаривались напоследок, разъезжаясь.

Тэмуджин с Бэктэром, Сача Беки и Тайчу повели своих в обход справа. То переходя на рысь, то снова придерживая коней, осторожно пробираясь между каменистыми холмами, маленький их отряд скоро пробирался вперед. Всадники часто оглядывались на большой курган, за которым стояли сониды. Луна все выше поднималась над степью, бледным светом заливая ближние и дальние склоны холмов. Парни торопили коней.

Наконец, они встали у подножья холма. Поодаль слева высился каменистый курган. Тоскливо примолкла тишина. Обученные боевые кони, чуя близость драки, не мотали головами, остерегаясь звякнуть удилами.

Тэмуджин оглянулся, окликнул троих нукеров из своего отряда.

— Залезьте на курган и посмотрите, где они.

Те тронули шагом…

Под яркой луной, выглянувшей из-за края тучи, было хорошо видно, как у вершины двое спешились, оставив коней с третьим, и, пригибаясь, пошли к гребню. Постояв недолго на верхушке, двинулись назад. Сели на коней, осторожно спустились и подъехали к Тэмуджину.

— Прямо перед нами стоят, — тихо сказал высокий парень в войлочной шапке, сын отцовского десятника.

— Что они делают?

— Болтают, смеются.

— Уже не ждут, видно, — сказал второй.

— Подъедем поближе, — Тэмуджин первым тронул коня вперед.

Бесшумно подобрались к вершине, рассыпались широким рядом. Впереди сначала смутно, потом отчетливее послышались голоса. Внизу, за ровным спуском, шевелились темные кучки всадников. Беспечно разъезжая между тремя холмами, сониды весело переговаривались, то и дело оглашая всю низину хохотом и вскриками.

— Даже дозорных не выставили, а сами в низине спрятались, — презрительно усмехнулся Сача Беки и оглянулся на Тэмуджина. — Скажи, брат, какой толк будет от таких баранов в войну?.. Тьфу!

— Черная кость, им только овец пасти, — зло отозвался Тайчу. — А еще с нами тягаться вздумали!

Тэмуджин молча смотрел влево, на горбатую сопку, из-за которой должны были выйти Унгур и Хучар со своими. Тех все не было.

Луна скрылась за тучей. Помедлив какое-то время, выглянула, вновь осветив окрестности. Все разом повернули взоры к горбатой сопке. Склоны ее были пусты. Снова скрылась луна. Снова вышла. Второй их отряд будто пропал.

Звякнули у кого-то удила. Сача Беки зашипел от злости, погрозил кнутом кому-то из своих.

— Что-то они примолкли, — подозрительно сказал Тайчу. — Слышите?

Внизу и вправду будто стихли голоса.

— Заметили! — тут же заволновался Сача Беки и вдруг хлестнул своего коня. — Пошли, пока они не опомнились! — еще раз хлестнул заплясавшего под ним коня и, поворачивая злое лицо к отряду, заорал во все горло. — Хурай!^[14]

— Хурай!!! — разноголосым эхом откликнулись всадники.

С протяжным воем понеслись все вниз по ровному склону. Тэмуджин не хотел начинать без второго отряда, но не успел остановить всполошившегося Сача Беки, да и ничего другого не мог придумать. Поддавая стременами в бока своего жеребца, он мчался среди первых.

Сониды, все-таки, не ждали их: услышав боевой клич и топот копыт, они какое-то время растерянно стояли на месте, глядя на наступающих киятов. Расстояние до них стремительно сокращалось. Но вот они, опомнившись, заорали во все голоса, сбиваясь к середине, послышались ругань и призывные крики вожаков.

Тэмуджин еще раз оглянулся налево, на холмах было пусто. «Зря поторопились, — запоздало промелькнула мысль. — Сейчас они увидят, сколько нас всего, сомнут, затопчут…»

И уже подскакивая к ближней кучке сонидов, изготовившихся к драке, он с облегчением услышал откуда-то со стороны далекое:

— Хурай!

Тэмуджин бился расчетливо. Давно у него не было в драках того беспамятства, когда он, не видя ничего вокруг, лихорадочно лупил куда попало, по коню или по всаднику. Под левым рукавом у него к локтю была прикреплена березовая дощечка на толстом войлоке, и он смело прикрывался рукой от удара, как щитом, а сам, приберегая силы, выжидал, когда можно будет бить наверняка. Он уже свалил одного хитрым ударом по шее, когда подоспели Унгур с Хучаром.

Сониды, теснимые с двух сторон, заметно обмякли, начали отступать. Почувствовав свою силу, кияты поддали сильнее. Оскаленные лица под светом луны, тени всадников на бледной земле, отчаянно машущие руки, свист прутьев, дикие крики от боли, ярости и страха, топот и ржание лошадей — все смешалось в бурлящем водовороте, черным варевом перекипало в низине между тремя курганами. Уже метались кони без седоков, прорывались из тесной толчеи, мешали дерущимся.

Сониды, наконец, не выдержав, повернули коней. Сначала крайние, а потом и всей толпой, они хлынули в сторону, проламываясь сквозь ряды и, беспощадно нахлестывая своих лошадей, в бешеной скачке понеслись прочь. Кияты с победными криками устремились за ними. Они уже вольно, со всего маха, обрушивали удары по головам и спинам удиравших, сбивали их с седел.

Тэмуджин придержал рвавшегося в погоню жеребца и коротким галопом скакал следом за удаляющейся за соседний холм толпой. Он видел, как двое парней из его отряда нагнали одного сонида и, зажав с обеих сторон, по очереди били его прутами по спине. Удары были сильные, но сонид, пригнувшись к гриве, прикрывая одной рукой голову, все еще держался в седле, нахлестывал и так уже из последних сил бежавшего коня. Парень справа привстал на стременах и, улучив миг, изо всех сил обрушил свою палку на затылок сониду, и тот тяжелым мешком рухнул на землю. Преследовавшие с трудом остановили своих разгоряченных коней, повернули назад и, подъехав к неподвижному телу, не слезая с седел, долго смотрели на него. Один из них свесился с седла и ткнул палкой в спину лежащего, тот не пошевелился. Парни тронули коней и, уже не оглядываясь, порысили вперед, в сторону раздававшихся за увалом криков.

За холмом Унгур останавливал своих.

— Стойте! — пронзительно орал он, сложив ладони. — Остановитесь, хватит!

— Назад! — басом вторил ему Сача Беки. — Все сюда!

— Надо уходить, пока они старших не позвали, — говорил Хучар, опасливо поглядывая по сторонам. — Они и нажаловаться не постыдятся.

— Наголову разбили! — с улыбкой встретил Тэмуджина Сача Беки. — А ты хорошо дерешься, одного на моих глазах будто саблей срубил.

Тэмуджин увидел Бэктэра, окликнул. Тот нехотя обернулся.

— Собери наших.

Сводный брат молча повернул коня и шагом направился к собиравшимся в стороне всадникам.

Сбившись в большую кучу, вспугнутым косяком помчались все обратно, к реке. Низина между холмами, где разворачивалась драка, осталась в стороне. Рысистые кони сами, без понукания, срывались в галоп. В рядах напряженно молчали: теперь оставалось лишь безнаказанно уйти на свою сторону. Задние опасливо оглядывались назад.

Скакали долго. Тэмуджину казалось, что они давно уже должны были увидеть берег реки, но впереди все маячили одни склоны сопок. Из-за тучи выглянула луна, и все разом, будто сговорившись, оглянулись назад. Степь была пустынна.

Задние начинали отставать. Впереди шестеро, оторвавшись от своих на четверть перестрела, нахлестывали коней, как на состязаниях.

«В ту ли сторону мы скачем?..» — испуганно мелькнуло в голове у Тэмуджина. Он посмотрел на небо, в узком просвете между тучами высмотрел крайних из Семи Старцев^[15]. Они как будто стояли правильно, но скоро скрылись, и Тэмуджин не был уверен, те ли это были звезды.

— Эй вы, передние! — в темноте одиноко прогремел злой выкрик Сача Беки. — Куда так спешите?

— В эту сторону такой прыти они что-то не показывали, — язвительно подал голос Хучар.

И снова смолкли голоса, лишь топот копыт гулко разрывал ночную тишину. Казалось, что их должно быть слышно в самом курене сонидов.

Луна беспечно играла со светом, будто смеялась над ними: то выходила, оглядывая холмы и низины, то вновь ненадолго пряталась за тучами.

Наконец, передние с очередного гребня увидели темную полосу прибрежного тальника. По рядам волной прокатился облегченный вздох:

— Онон!

— Наконец-то добрались.

Место было не то, где они перешли на эту сторону. Брод остался где-то ниже. Выбрав пологую отмель, спустились к берегу. Спокойная гладь воды тускло поблескивала под светом луны.

— Сюда-то они побоятся сунуться, — с веселым смешком Тайчу первым въехал в воду, и за ним остальные, будто разом сваливая с себя тревогу, пустились в веселье.

— Ха-ха-ха, показали мы им, кто старший в племени.

— Запомнят наше поученье.

— Ждите от блудливых собак, — хрипло кричал Сача Беки, перекрывая голоса других. — Запомните, что я скажу: года не пройдет, как снова придется их учить.

— Давно ли наши братья так же колотили их, а толку никакого, — соглашался с ним Хучар. — Ума у этих сонидов никак не прибавится…

— Раньше они, может, и не вразумлялись, а сейчас-то мы им надолго вложили, — раздавались довольные голоса в рядах. — Должны запомнить.

— Для человека нет хуже зла, говорят, чем плохая память.

— Ну и правильно говорят, ведь все время приходится за одно и то же по новой получать.

— Ха-ха-ха…

Тяжелый плеск воды, взбурлившей под копытами полусотни лошадей, приглушал звуки голосов.

— Одного, кажется, мы убили, — услышал Тэмуджин сзади, выбираясь на берег, и, выехав на ровное место, натянул поводья, чтобы посмотреть, кто это сказал.

— Зажали с двух сторон, — рассказывал плотный крепыш без шапки, со стянутыми назад длинными волосами, и Тэмуджин узнал саврасого коня под ним. — Били его, били, а он не падает, собака, будто зубами в гриву вцепился. Потом я со всего размаха стукнул ему по затылку вот этим, — он поднял над головой увесистый прут. — Тогда он только и слетел с седла. Потом мы подъехали, смотрим, а он уже не дышит.

— Ну и убили, чего в драке не бывает.

— Зато другие теперь надолго запомнят.

— Будут знать, как должны со старшими разговаривать.

Тэмуджин отозвал своих. Полтора его десятка оторвались от толпы, встали в один ряд перед ним.

— Все живы? — шутливо улыбнулся он, оглядывая парней.

— От чего бы нам умереть? — в тон ему бойко отозвался высокий парень напротив него, тот, что перед дракой поднимался на холм посмотреть сонидов. — Они и драться-то по-человечески не умеют.

— Вдесятером на одного храбрые.

— Только языками пугать умеют.

— Кто их не знает, может и испугаться.

— Теперь знаем: если враги придут, сонидов надо вперед выставлять.

— Ха-ха-ха…

— Сегодня вы все хорошо держались, — похвалил их Тэмуджин. — Теперь надо, чтобы свои ничего не узнали. В курень въедете с западной стороны, без шума.

— Не беспокойтесь, — за всех ответил высокий. — Тише восточных духов пройдем.

— Собаки не залают.

— Если спросят, где были, говорите, что к генигесам на игры ездили, — сказал напоследок Тэмуджин.

Толпа порысила в обход.

Тэмуджин и Бэктэр, оставшись одни, дождались, когда те скроются за бугром, и шагом тронулись к смутно темневшим в ночи юртам.

— Ну как, тебе не досталось? — спросил Тэмуджин, чтобы заговорить с Бэктэром.

— А что, если и досталось?

У Тэмуджина пропала охота разговаривать.

Молча проехали в свой айл, молча расседлали коней и разошлись по своим юртам.

IV

— Тэмуджин, вставай!

С трудом приходя в себя от сонного забытья, Тэмуджин почувствовал в голосе матери непривычный холодок.

— Что случилось? — он через силу оторвал голову от кожаной подушки, туго набитой овечьей шерстью, и сквозь смеженные ресницы посмотрел на сереющий круг дымохода. Мигали последние звезды. — Рано еще.

— Разбуди Хасара с Хачиуном, — мать была чем-то недовольна.

Тэмуджин окончательно пробудился от сна и лежал с закрытыми глазами, досадливо гадая, что нужно ей в такую рань. Вставать не хотелось.

Вдруг его словно шилом кольнула догадка: «Про вчерашнее узнала! Ведь сонида убили…» Тэмуджин сел, перебирая в уме, что и как она могла узнать.

Подумав, он стал успокаиваться. В курене тихо, значит, от сонидов никого не было. «Да неужели от удара прутом человек может умереть? — рассуждал он про себя, натягивая на голову рубаху. — Оглушился или, всего вернее, притворился, хитрить сониды умеют».

Следующие слова матери окончательно успокоили его.

— Днями и ночами носишься по чужим куреням, значит, сил у тебя в избытке, — она сидела за красным китайским столиком у очага, со стуком расставляла чашки. По юрте шел резкий запах перебродившего айрака. — А раз некуда девать силы, будешь работать.

— А что нужно сделать? — под длинным зевком Тэмуджин скрыл облегченный вздох и тут же вспомнил про стрижку овец. Другие айлы еще позавчера начали стричь, а они задержались с выделкой шкур.

— Оказывается, он даже не знает о том, что дома делается! — мать возмущенно повысила голос. — Носится по степи как безродный разбойник, а чтобы вспомнить о доме, у него и в мыслях нет. Это в такие-то годы, а что дальше от такого начала будет? — В утренних сумерках смуглое лицо ее почти сливалось с темнотой юрты, и Тэмуджин не видел его выражения, но по голосу понял, что скоро мать остынет: не так уж сильно она рассержена, просто хочет выговорить за ночную поездку. — Овец наших кто будет стричь, может быть, восточные духи придут и помогут нам?

Оправившись от первого испуга, Тэмуджин снова прилег и начал впадать в мягкую дремоту. Сонно спросил:

— А почему так рано? — сказал и тут же пожалел: если мать задумала какое-нибудь дело, отговаривать ее — что говорить со степным ветром. Мягкая и добрая, но упрямая — как уросливая кобыла.

Оэлун обошла вопрос без ответа:

— Пока не острижем всех овец до последней, будешь дома помогать. Друзья твои уж как-нибудь без тебя обойдутся.

Тэмуджин считал стрижку овец самым нудным из всех дел, которые он знал. Целыми днями сидеть на одном месте, как на привязи, без привычной воли в седле, в степи — это быстро утомляло и надоедало ему.

Вздохнув, он потянулся к гутулам, валявшимся в ногах.

— Начнем пораньше и в два дня управимся, — голос матери как будто немного смягчился. — Скоро подойдут женщины, нужно успеть все приготовить, — она вываливала творог из большого туеса в корытце, искоса взглядывая на него. — Вчера вы поздно приехали?

— Поздновато было.

— Что у них там, ехор, наверно, был?

— У кого? — не понял Тэмуджин.

— А к кому вы ездили, ведь к генигесам, сказали мне.

— А, и ехор был, и боролись, — опомнился Тэмуджин. Торопливо натянув гутулы, он обернулся к посапывающему за спиной Хасару, толкнул:

— Вставай.

Тот проснулся сразу, будто ждал, что разбудят.

— Брат! Приехал?

— Хачиуна разбуди.

— Зачем?

— Ты почему задаешь вопросы, когда тебе старший брат приказывает? — прикрикнула Оэлун. — Когда ты научишься вести себя по-человечески?

Недоуменно переводя взгляд с брата на мать, Хасар почесал в затылке, кулаками протер глаза и, понуро сопя, взялся за гутулы.

— Ешьте побыстрее и выходите, а я пойду людей подниму, — Оэлун, подпоясав старый, со свежими заплатами на локтях, халат волосяной веревкой, вышла.

Сидя натянув рубаху, Хасар толкнул ногой лежавшего ничком Хачиуна:

— Вставай, весь праздник проспишь!

— А? Какой праздник? — Хачиун, встрепенувшись со сна, ошалело смотрел на него.

— Овец будем стричь, забыл, что мать говорила?

— А-а…

Хасар сел к столу рядом с Тэмуджином, набросился на еду. Густо смешав свежий, мягкий творог со сметаной, он начал полными ложками запихивать его в рот, едва успевая проглатывать. Вдруг он, вспомнив, остановился и с возбужденным лицом повернулся к Тэмуджину:

— Как вчера съездили, брат? Набили им горбы? Я ждал-ждал вас, да не выдержал и заснул.

Глядя в лицо ему, он перестал ворочать скулами, выжидая с набитым ртом ответа.

— Ты что, безрогий баран, болтаешь? — поперхнувшись от неожиданности, побагровел Тэмуджин. — Ты еще при людях скажи… Я тебе что вчера говорил?

Хасар смущенно посмотрел в сторону Хачиуна, уткнулся в стол, стал жевать.

— А кому вы горбы набили, а? — быстро привстал на голые колени Хачиун, возбужденно глядя на братьев.

— Никому ничего не набили, просто ему, видно, сон приснился, — сказал Тэмуджин, не сводя с Хасара негодующего взгляда. — Глупые сны обычно баранам снятся, а еще нашему Хасару.

— А разве бараны тоже сны видят? — пораженный Хачиун, округлив глаза, размазывал по щеке налипшую сметану. — Точно так же, как люди?

— У людей сны разные бывают, а баранам одно и то же снится, будто им набивают горбы и они превращаются в верблюдов. Понял? И нашему Хасару такое же снится. Ты не верь ему, когда он начинает всякое болтать, у него мозги бараньи. Только ты никому не говори об этом, а то люди узнают и будут все над нашим родом смеяться.

— А-а… — Хачиун медленно жевал, приподняв грязное лицо кверху, на дымоход и, озадаченно моргая, пытался понять услышанное.

Тэмуджин, вставая, еще раз повторил Хасару:

— А ты смотри, больше не распускай свой пестрый язык. Запомнил, наконец, что тебе говорю?

— Запомнил, — глухо проговорил тот, пряча в сторону побуревшее лицо.

Дождавшись, когда за Тэмуджином закроется полог, Хачиун быстро повернулся к Хасару, сочувственно оглядывая его мрачное лицо, спросил:

— А у тебя часто такие сны бывают?

Отрешенное в тяжелой думе лицо Хасара дрогнуло, снова стало наливаться бурым цветом. Некоторое время он внимательно смотрел на Хачиуна: смеется или от глупости болтает? На всякий случай шмякнул его тяжелой ладонью по щеке.

— Если среди нас и есть баран, то это ты. Понял?

— Но ведь брат тебя назвал бараном, — сдерживая слезы, решился на спор Хачиун, но тут же примолк, увидев медленно поднимающийся кулак Хасара.

— А что это ты вдруг замолчал? — насмешливо улыбнулся тот, придвигаясь к нему, но вдруг остановился, передумав, изменил голос. — А ты знаешь, почему брат сегодня такой злой?

— Почему? — любопытство снова овладело Хачиуном и он, тут же забыв об обиде, жадно расширил глаза.

— Вчера они ни к каким генигесам не ездили, а ездили на драку к сонидам. Понял?.. — Хасар посмотрел, как на лице Хачиуна отразились его слова, и злорадно прищурил глаза. — Сониды, видно, так им всыпали, что нашему брату до сих пор свое зло некуда девать… Видишь, на мне срывает. От чужих получил, а теперь на своих бросается. Если бы наши победили, он сейчас был бы совсем другой… — Хасар опять задумался о своем, но тут же спохватился: — А если ты кому-нибудь, даже облезлому тарбагану с западного холма, расскажешь о том, что я тебе говорил, то я тебе язык вырву, — для большей убедительности он схватил Хачиуна за волосы, притянул к себе, крепкими пальцами разжал ему рот. — Понял?

— Понял, понял! — косноязычно заверещал Хачиун, испуганно выпучив глаза.

— Смотри, не забудь, — Хасар отпустил его и, взяв со стола чашу с арсой, стал пить большими, гулкими глотками.

Поставив чашу на стол, он снова в отрешенности уставился перед собой, перебирая свои догадки о том, что случилось за рекой вчерашней ночью.

* * *

Оэлун неторопливо, со спокойной суровостью на лице отдавала приказы рабыням. К рассвету полтора десятка их прибыло от ближайших стад, и теперь они с ножницами в руках расселись на траве у молочной и кожевенной юрт. Должны были прийти еще и женщины из куреня, накануне попросившиеся поработать за долю.

Тэмуджину с Бэктэром Оэлун велела зарезать двух старых овец — на дневную еду стригальщицам. Хасара и Бэлгутэя с толпой малолетних рабов она отправила в степь за овцами.

Наточив ножи на камне, Тэмуджин и Бэктэр из первого же гурта выловили по крупной овце. Они уже занесли над ними свои ножи, когда их сердито остановила Оэлун:

— Подождите, солнце еще не взошло!

Женщины, сноровисто привязав поваленных овец за ноги к вбитым в землю колышкам, ждали, поскрипывали ножницами, пробуя остроту лезвий.

С теплым ветерком брызнули первые солнечные лучи. Красноватым отливом покрылись бело-серые крыши юрт. Из большой юрты вышли Оэлун и Сочигэл в нарядных войлочных шапках, осторожно неся в руках переполненные чаши с молоком и архи. Сидевшие поблизости две молодые женщины услужливо вскочили и, на ходу сорвав с земли по пучку ковыльной травы, подали им. Оэлун первая начала кропить в сторону солнца, макая белой кисточкой ковыля в свою чашу. Побрызгав с короткой молитвой на восемь сторон и отпив из чаш, хозяйки разрешили:

— Начинайте!

Одновременно со всех сторон, торопливо перебивая друг друга, словно на состязании, застрекотали железные ножницы, с хрустом подрезая жесткую, в колючках сухой травы, плотную овечью шерсть. Оголенные по локоть смуглые женские руки проворно скользили по овечьим бокам, отваливая тяжелый, грязный покрой с подрагивающих под ними животных. Не успеет закипеть на огне самый малый котел воды — овца уже голая, чистая и будто наполовину похудевшая, уныло радуясь облегчению и прохладе, плетется обратно в степь. А ребятишки уже тащат другую, по животной своей глупости упирающуюся от такого блага овцу.

Тэмуджин левой рукой взял передние ноги своего валуха, встав на колено, правой ногой крепко охватил низ туловища, прижимая к земле. Осторожно сделал надрез под грудиной, быстро отложил нож. Пальцами разорвал тугой пузырь и, раздвигая теплые, влажные кишки, просунул руку по локоть, мимо упруго стучащего сердца добрался до позвоночника, нашел большую жилу, с силой дернул. Горячая струя забила внутри, и он вынул руку, красную от крови. Овца судорожно колотила задними ногами.

Подбежал Хачиун подержать овцу. Тэмуджин подозвал рабыню с бурдюком воды, наспех ополоснул руки. Оглянулся на Бэктэра — тот уже начинал свежевать: отделив краешек шкуры ножом, руками он легко отдирал ее, обнажая беловатую от наросшего жира тушу. Тэмуджин знал, что ему не угнаться за ним: у того и овца умирает сразу — рука тяжелая — и разделывает он быстро. Зато сам он резал чисто, не марал мясо, и этим довольна бывала мать.

Тэмуджин отделил печень и покосился на Хачиуна. Тот весь подобрался, сидя на корточках, не мигая, смотрел на красно-бурый, истекающий кровью кусок в руке брата. Не решаясь просить, он молча проглотил слюну и нарочито равнодушно отвернулся в сторону. Тэмуджин угостил богов, бросая кусочки на восемь сторон, и, отрезав от края почти четверть, подал Хачиуну. Тот взвизгнул от радости, быстро взглянув на него, обеими руками схватил кровавый кусок и с нетерпеливым рычанием впился зубами в мягкую, теплую плоть. Тэмуджин насмешливо смотрел на жадно подрагивающие смуглые его ноздри.

— Смотрите, ни капли крови не пролейте на землю, грех большой, — проходя мимо, говорила Оэлун и, взглянув на Хачиуна, улыбнулась: — Ешь помедленнее, а то подавишься… Шкуры потом подвесьте на солнце, слышишь, Тэмуджин, — оглядываясь на него, продолжала она озабоченно, уходя к котлам.

Подошли Унгур с Хучаром.

— А вы все еще стрижете? — Хучар, лениво позевывая, оглядел толпу стригальщиц, склонившихся над овцами.

— Нет, Хучар, мы их моем, не видишь разве? — насмешливо оглянулся на него Бэктэр и смерил его глазами. — Что-то слишком замарались у нас овцы, до воды далеко, вот мы и решили кровью их помыть: одну зарежем, другую помоем.

Хучар оскорбленно вскрикнул:

— Что ты все время заносишься? По-человечески ответить не можешь?

— А что ты глупые вопросы задаешь, — тот зло посмотрел на него. — Не видишь, что мы делаем?

— Ладно, не ругайтесь вы зря… — Тэмуджин, выпрямившись, строго посмотрел на Бэктэра и обернулся к двоюродным братьям. — Про вчерашнее ничего не слышно? Тихо там у вас?

— Пока будто тихо, — хмуро проговорил Хучар.

— Вечером думаем к генигесам съездить, — склонившись к Тэмуджину, негромко сказал Унгур. — С теми же парнями, которые были с нами вчера.

— Чтобы потом не всплыло, что не ездили к ним, — добавил Хучар.

— Правильно.

— Сейчас надо съездить и договориться, чтобы они нас вечером ждали. — Унгур, неприязненно покосившись на Бэктэра, спросил у Тэмуджина: — Поедешь с нами?

— Езжайте одни, меня не отпустят.

Посидев немного, те ушли. Тэмуджина охватила вязкая тяжелая скука.

«Поедут мимо реки, будут купаться, — тоскливо раздумывал он, отделяя ножом гибкие, мясистые ребра от позвоночника. — А мне сидеть тут целый день на жаре, стричь этих грязных овец. Абай Гэсэр Богдо хан, искоренитель зла в десяти мирах, покровитель честных воинов и охотников! — вдруг, сам того не ожидая, мысленно сказал он, подняв взгляд к небу. — Сделай так, чтобы я не оставался в курене, сделай, чтобы я отправился в степь на коне!».

Он долго смотрел в небо, выжидающе разглядывая редкие белесоватые облака, протянувшиеся к северо-западу.

— Тэмуджин с Бэктэром, — донесся до него голос матери от наружного очага, — побыстрее заканчивайте с мясом и седлайте коней…

У Тэмуджина от волнения перехватило дыхание.

— Настреляйте гусей на ближних озерах, — Оэлун, пригнувшись над очагом, поправляла огонь. — Чтобы женщинам хватило на вечернюю еду.

Тэмуджин сидел, застыв на месте, тупо уставившись на отрезаную баранью голову, лежавшую перед ним на шкуре. «Бог услышал мою просьбу? — робко и недоверчиво зашевелились в голове мысли. — Как же это вышло? Я не шаман, не умею говорить с богами… Неужели это духи предков помогли мне, передали мою просьбу?..»

Оправившись от первого испуга, он незаметно огляделся по сторонам: не заметил ли кто его замешательства. Бэктэр, убрав нож, торопливо собирал куски мяса в корыто.

— Тэмуджин, ты слышишь? — мать возилась у котла.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Кияты — род, из которого произошел Тэмуджин (будущий Чингисхан).

2

Багатур — древняя форма монгольского слова «батор», через Золотую Орду перешло в русский язык как «богатырь».

3

Обо — у монголов-шаманистов место поклонения духам — хозяевам местности.

4

Борджигины — группа близких родов в племени монголов (фратрия), к которой относились кияты. Борджигины происходили от легендарной праматери Алан-гоа.

5

Анза — штраф, возмещение за убийство, увечье и другие преступления сородичам потерпевшего.

6

Нукеры — воины личной гвардии нойона, хана.

7

Харачу — черная кость, низшие слои свободного населения, обедневшие соплеменники.

8

Тэмуджин — детское имя Чингисхана.

9

Мадага — длинный, около полуметра, боевой и охотничий нож.

10

Гутулы — монгольские остроносые сапоги из толстой кожи.

11

Хоймор — место на северной стороне очага напротив входа. Считается местом хозяина, старшего в семье мужчины.

12

Дарханы — монгольские кузнецы, которые владеют магией, экстрасенсорными и другими способностями, исполняют жреческие функции наравне с шаманами.

13

Онгоны — изображения предков в виде деревянных и кожаных кукол. В онгонах находятся духи предков.

14

Хурай — боевой клич монголов. Во времена Золотой Орды был перенят русскими дружинниками и ныне существует как «ура».

15

Семь Старцев — Большая Медведица.