Томление духа

Николай Старинщиков, 2021

А вот и поселок. Интересное название: «Моряковский затон». Помнится, в конце улицы надо повернуть в сторону магазина. Эмма подходит к дому и видит Ножовкина. В рабочей одежде она с трудом его узнает. С Ножовкиным они навещают квартиру сестры – она занята теперь Карасем. По его словам, Марта накрыла на стол и ушла приглашать гостей. Домой не вернулась… Любое совпадение имен, фамилий, мест и названий является случайным. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

РАЗВОД — НЕ СПОСОБ К ПРИМИРЕНИЮ

Ножовкин сидел на скамье у вокзала. Между ног — дорожная сумка, в голове — каша. Подавая иск, он надеялся, что судебный процесс хоть чему-то научит супругу. Однако их быстренько развели: судье не было дела до чужих детей… Короче, воспитал жену, чтоб меньше орала. А та в последнее время и вовсе спятила — твердит на каждом углу, что Ножовкин теперь ей не муж, а всего лишь сожитель. Это при двух-то сыновьях! Взять хотя бы сегодняшний день. Собрал сумку, подступил к супруге, собираясь сказать, что всё будет хорошо. При этом надеялся, что жена положит в дорогу хоть пару сухарей. Ничего подобного! Она забрала даже таблетки, что берут обычно в дорогу.

— Возвращаться будешь — сразу к себе в конуру! А к нам ни ногой! — кричала она. — К нам сюда больше не надо! И пасту мою положи обратно!

Ножовкин присел к столу. Сыновья стояли рядом. Обнимали на прощание. И говорили тихонько, что всё ерунда, что мать успокоится. Потом принесли ему пасту и кое-какие таблетки — от головной боли и для живота. И даже проводили до автобусной остановки. Хорошие у него сыновья.

Теперь можно было вообще ни о чем не думать. Трое суток — и ты в Сибири. Погода бы только не подвела.

Над станцией вдруг загремело, женский голос объявил о скором прибытии поезда. Ножовкин подхватил сумку — и на переходный мост. Оттуда щербатыми степенями книзу, бегом, поскольку поезд стоит всего три минуты.

Вагоны — с проводниками в распахнутых тамбурах — пролетели мимо, со скрежетом остановились.

Ножовкин кинулся к своему вагону.

— Билетики приготовили! — орала проводница. — Паспорта! Или документ, его заменяющий! Проходим! И ноги! Ноги, говорю, вытирайте!

Пассажиры вломились в вагон и копались теперь по своим местам. Проводница пошла вдоль вагона, собирая билеты, а поезд уже катил от города. Ту-ту, пассажир Ножовкин! Скоро ты будешь у мамы.

Он сидел на боковом месте плацкартного вагона. Наискосок от него оказалась пожилая дама-блондинка. Сидя в постели, она достала вязальные иглы и принялась за рукоделье. Это был какой-то длинный чулок. Соседка оказалась словоохотливой, и вскоре стало известно, что женщина едет до Новосибирска, что у нее там был когда-то большой дом на окраине города, а сама она работала водителем в аэропорту. Муж, по ее словам, (она называла его мужиком) оказался никудышник, и она бросила его лет двадцать назад. В городе у нее оставалась многочисленная родня, другая ее часть, как и сама пассажирка, обитала теперь в Германии: попутчица оказалась российской немкой по рождению. За границей у нее было денежное пособие и крыша над головой — на чердаке двухэтажного дома со всеми удобствами.

— Чердак здесь и чердак там — это совершенно разные вещи. — Женщина блеснула ровными зубами. — Кроме того, я пользуюсь помещением для сушки белья. Остальные немцы ими не пользуются, так что жизненного пространства мне хватает. А средства… как видите, их достаточно, чтобы съездить в Россию.

— В детстве у меня тоже был друг-немец. В деревне. Ромка Шварцкопф…

— Нас много жило в Сибири. И в Казахстане. И в здешних местах — на Волге. У меня брат до сих пор здесь живет. Он главный инженер, строил реактор.

Она вновь улыбнулась. Вероятно, у нее были искусственные зубы. Лицо между тем казалось грустным. В далеком городе ее ожидала родня, затем — перелет в Тюмень, где тоже была родня. Попутчица говорила, а сама всё косилась на девушку с парнем — те завалились вдвоем на верхнюю полку, едва уместившись, и вроде как спали.

Попутчица, отложив вязанье, вынула из сумочки фотоснимки и стала показывать их Ножовкину. Попутно она говорила про то, как хорошо ей живется в небольшом городке, как им там весело и, главное, как они обеспечены.

— Федеральное правительство заботится о нас. У нас всё есть. Абсолютно всё.

Там было всё, однако она ехала в Сибирь, где оставался в том числе бывший зять. Будучи в браке, дочь уехала вместе с матерью, тайком, и теперь тосковала о муже. Но какой это брак, если муж здесь, а жена — за границей.

— Надеется, что он приедет к ней, — продолжала немка. — А ведь он издевался над ней, пил, изменял всю дорогу. Работал на машине и с женщиной со своей работы связался, как будто моя дочь хуже той. Теперь живет один в большом доме.

— Женился, может…

— Да нет. Наши пишут, звонят — не все же уехали. Живет, говорят, Эмма Ивановна, как бирюк… Но бог с ним. Одна у меня беда, — вздыхала попутчица, — как я с вещами буду карабкаться.

— Не беспокойтесь. Вдвоем перетащимся.

— Вот и ладненько. Я буду на вас надеяться.

В Новосибирск они прибыли затемно. Выгрузив немку с вещами, Ножовкин сунул ей визитку на всякий случай, после чего бросился вдоль состава — надлежало успеть в прицепной вагон, что шел до Тайги. Ему повезло: в вагоне оказалось много свободных мест. Доплатив за проезд, он сел к окну и смотрел теперь вдоль пустынного перрона. Попутчица стояла возле вещей, и какой-то мужик укладывал их на тележку.

В Тайге среди ночи Ножовкин вышел из вагона и плюнул с досады — рельсы белели в инее, а ведь он рассчитывал на хорошую погоду.

Переходный мост был в другой стороне, и Ножовкин двинулся через рельсы к вокзалу. Купил билет до Томска, присел на скамейку. Холод в нетопленном помещении пробирал до лопаток. Однако вскоре объявили о посадке на проходящий поезд, и Ножовкин кинулся на перрон. Состав оказался на дальних путях, так что пришлось нырять под вагонами — лишь бы успеть. Вот и нужный вагон — и снова тепло. Минута, и поезд пошел, набирая скорость.

Ножовкин едва дышал после недавнего бега. Господи, что за жизнь такая — то стоим, то бег с препятствиями среди ночи. Взгляд у Ножовкина прилип к окну. Только бы потеплело. Недельки хотя бы на две.

Тайга в редких огнях уплывала в темноту.

Ближе к Томску поезд временами едва тащился. И под конец встал. Ножовкин, не торопясь, поднял сумку и пошел из вагона. Осталось обогнуть площадь, чтобы снова продолжить путь — теперь на автобусе. Автовокзал за прошедшее время сильно изменился. Новые сиденья. Цветы в кадушках. Киоски, ларьки, платный туалет. И здесь вдруг пришла на память попутчица-немка — Эмма Ивановна. Интересно, а в германских вокзалах — платные туалеты?

Ножовкин купил пачку сигарет и выбросил пустую, что выкурил за время пути. Подошел автобус. Ножовкин, пропуская бодреньких стариков и старушек (в руках у них были пустые корзины), поднялся в автобус, однако его место оказалось занятым — на сиденье, словно пень, сидел упитанный мужик в годах.

— Садись, где найдешь, — сказал «пень». — Мы тут все так.

Свободно оказалось лишь в самом заду, на длинном сиденье, — среди пыли и масляных пятен. И Ножовкин сел в эту грязь меж двух мужиков.

Автобус взревел, дернулся и пошел от вокзала. Ножовкин во все глаза смотрел по сторонам.

— Выходит, вы пока что без снега, — радовался он, обернувшись к соседу.

— Выпадал. Какие теперь грибы…

— Сегодня опять надеетесь?

— Вчера тащили старухи, а мне не попался.

Сосед замолчал. Ножовкин тем временем рассматривал город, запинаясь глазами в рекламных щитах. Автобус тем временем торопился к мосту.

— Что за чудо?!

Ножовкин не узнал реку. Внизу рябило бурунами множество отмелей.

— У нас же гравий тут черпали. Короче, дочерпались! Ушла водичка! — бормотал дед.

Миновав мост, автобус остановился на обочине. В него, блестя лысиной, торопливо поднялся толстый мужик и тут же разинул глотку:

— Опять пионеры! Ваши билетики!

Старики ощетинились. Имеем право!

— В гробу я вас видел с вашими правами! — ерошился толстый.

Ножовкин дёрнулся к мужику:

— А ну постой!

Но лысый, бросив документы на колени водителю, выпрыгнул вон.

— Что за сволочь?! — крикнул Ножовкин.

— Наш это! Контролер! — Водитель со скрежетом врубил передачу. — Он всегда такой, как ошпаренный!

Ножовкин вернулся на место. За хамство надо бы плюнуть в харю этому, а потом спросить, почему автобус грязный. Вовремя выскочил.

Грибники между тем бормотали теперь про погоду, забыв про мужика. Потянулись пригородные дачи, и грибники на первой же остановке, прихватив тару, освободили автобус. В салоне осталось с десяток пассажиров. Ножовкин пересел ближе к выходу и теперь любовался дорогой. Вот автобус проскочил мимо старой лесной дороги, по которой когда-то пришлось брести в зимнюю стужу. Хорошо вспоминать, когда сидишь в теплом автобусе. Он мчит тебя ближе к дому и, если не сломается, то скоро уж встреча…

В восемь утра Ножовкин выбрался из автобуса, огляделся вокруг. Тот же вокзал среди улицы, приземистый, из белого кирпича, те же бараки в два этажа вдоль дороги, те же тополя — в зеленой листве. Выходит, мороз здесь пока что не буйствовал.

Раньше у матушки был здесь дом, пока не случилось несчастье. Мать в ту ночь сторожила торговую базу. Огонь сожрал начисто дом, а мать осталась в том, в чем ушла на дежурство. Ей предоставили временное жилище — в двухэтажном бараке, а позже, в связи со сносом барака, переселили в другую квартиру — в деревянном доме в один этаж. Хорошая теперь у матери квартира — с водой, центральным отоплением, огородом и соседями по углам.

Ножовкин, шагая наискосок среди бараков, подошел к материнскому углу и встал у ворот. Правильно мать писала — завалинку надо менять, стены конопатить. Он постучал кулаком в ворота. Мать любила поспать под утро — из-за астмы.

В сенях послышался шум. Громыхнула цепь. Раздался знакомый, с надрывом, радостный плач.

— Сыночка мой! Золотиночка!

— Мама…

Ножовкин обнял старуху, целуя дорогое лицо. Вот и встретились. Мать радёхонька, торопится.

— Слышу, кто-то стучит. Думаю, Карась скребётся. Они, чуть что, бегут, похмелиться просят. Бывает, налью иной раз… Телеграммку не дал вот. Я бы знала… Вдруг, думаю, Оля отговорит.

— Мы опять разбежались…

— Боженька, неужели опять?! А как же дети?!

— В том-то и дело…

Ножовкин стоял теперь на кухне. После шаткого вагона из-под ног уходил временами пол.

— Ты-то как, мама?

— С божьей помощью. Как ты уехал тот раз, так я стала болеть и болеть. Из больницы не вылезала… Картошку вот надо с полей привезти — с Иваном Гуськовым договорилась.

Мать принялась готовить на стол, а Ножовкин, отнеся дорожную сумку в зал, вернулся на кухню. Над столом здесь висели Георгий Жуков, Георгий Победоносец, вырезки из библейских журналов и фотокарточки разных лет.

Хозяйка и гость присели к столу, выпили за встречу и закусили. Разговор тянулся долгий — с пятого на десятое. Мать вспомнила про соседку с другого угла: накрыв стол, та ушла приглашать гостей и не вернулась — ее квартиру потом прибрал к рукам Шурка Карась, увеличив владенье ровно в два раза. Расширил и двор. В нем хоть футбол гоняй. И огородик присвоил. Ничего не поделаешь — хозяин…

— Сынок. Я не успела тебе написать.

Ножовкин насторожился. Что-нибудь с бабушкой? Но всё оказалось намного проще — с Алтая вернулась Манька. С семьей из семи человек.

Мать возбужденно рассказывала:

— Бабуля с Натолий Егорычем давно планы строили, чтобы переманить. Вот и сманили на свою голову. Манька приехали, пожили у бабушки с недельку, потом подогнали машину и отвезли ее к Натолию. Так что бабушка теперь у братца живет моего. Со снохой…

— Ну, Кутузов! Ну, полководец!

— А на Варвару они наплевали. Вроде слова теперь не имеет. Но не в том дело. Я хотела про соседа сказать.

— Про Карася, что ли?

— Про другого. Про Николая. — Она указала в сторону входной двери. — У нас же с ним целая война тут была.

Мать сплющила губы, соображая, потом продолжила:

— Он недавно тут появился. Не успели они с матерью переехать — он и давай переть, и давай. Она в Шанхае сначала жила. Я же там сторожила на базе, не помнишь, что ли?

— Как же…

— В общем, они развелись в женой. Она его попёрла из квартиры. Такая же история, как у тебя. Не работаешь, говорит, денег мало ей, видите ли. И ему, этому Коле, теперь понадобилась моя земля — спорил из-за каждого сантиметра. Вот такой он человек. Но я ему спуску не дала — не на ту напал! Он даже притащил сюда землемера, и с этим землемером они тут без меня командовали. А что они тут намерили — кто их знает. Потом оставили мне бумажку, что я должна вроде как подписать. Я им говорю: почему без меня мерили, почему со старухой так обошлись?! Вы молодые, грамотные, а я чурбак неотесанный. Значит, со мной можно мудровать?! В общем, я никакую бумагу подписывать не стала. Так что займись этим барином, а то он совсем обнаглел, распоясался.

— Попробую…

— Ему Карасев сказал про тебя. Услышал, что у нас шум идет в огороде — и за меня! «Ты, говорит, знаешь, кто у нее сын?! Он прокурором работает. Так что, говорит, прижми хвост». Вот он теперь ждет, что ты приехал и станешь сарай переносить, загородку… Но ты его припугни. Обязательно. Его матери ничё не надо. Она спокойная женщина, а сын буйный…

— Разберемся…

— Прибавкин ему фамилия, — продолжала мать. — А то он сараем замучил. На его территории оказался.

— Поговорю. Обязательно.

— Карась сказал, чтобы мы его пригласили, как только приедешь. Вы же с ним друзья детства были. «Я, говорит, помогу, как он приедет. И с ремонтом помогу. Только позовите…»

Ножовкин качнул головой. С ремонтом надо в первую очередь. И спросил про снег.

— Был маленько, — сказала мать, — но сразу растаял.

— Я пораньше мечтал, да не смог. Из-за дачи.

— А книга?

— Сяду писать — орет: «Иди в свою квартиру и долби там!»

— Ребятишки потом поймут. Ты же не бросил их. Помогаешь.

— Уроки делаю. Деньги отдаю до копейки… — Ножовкин задумался. — А что же с соседкой-то. Накрыла, говоришь, на стол и ушла приглашать подруг?

— Интересная женщина. Говорят, учительницей раньше была. Ушла. Её, по-моему, и не ищет теперь никто…