Томление духа

Николай Старинщиков, 2021

А вот и поселок. Интересное название: «Моряковский затон». Помнится, в конце улицы надо повернуть в сторону магазина. Эмма подходит к дому и видит Ножовкина. В рабочей одежде она с трудом его узнает. С Ножовкиным они навещают квартиру сестры – она занята теперь Карасем. По его словам, Марта накрыла на стол и ушла приглашать гостей. Домой не вернулась… Любое совпадение имен, фамилий, мест и названий является случайным. Содержит нецензурную брань.

Глава 3

ОНА ЗИМОЙ ЛЮБИТЬ НАС БУДЕТ

День у Ножовкина, прошел в разговорах. После ужина он отправился в зал — на кровать с панцирной сеткой. Кровать просела под тяжестью тела. Господи, как можно спать в таком гамаке?

Назавтра он долго лежал в постели. Поясницу ломило в изогнутом положении, и с этим надо было что-нибудь делать — щит подложить или доску.

Опустив ноги на половик, он сел в кровати. Вот и первая ночёвка…

Оставаясь в кровати, он разглядывал комнату. У противоположной стены стояла еще одна кровать, маленькая, словно бы для подростка. Слева был шкаф и пара стульев, у окна — накрытый светлой клеенкой круглый стол. Здесь же, в углу, расположился телевизор, а в противоположном углу — иконы. Пол устлан дорожками. Из-под них проглядывал золотистый палас. С потолка смотрела рогатая люстра — ее в прошлый раз удалось подключить, как и переделать проводку в сенях, врезать новый замок. На остальное не хватило времени — у сыновей кончились зимние каникулы. Такова жизнь. Что тут поделаешь… На этот раз должно бы хватить — и времени, и сил. Погода бы только не подвела.

В зал вошла мать.

— Встал, сынок? С добрым утром…

— С добрым… Надо к делам приступать.

— Успеешь еще, не спеши…

Ножовкин умылся, присел к столу.

Мать говорила:

— Я к Карасевым утрам ходила — хотела пригласить на сегодня. Но никто не открыл. На рыбалку, видно, уехал. Машка у него пила на неделе, так что теперь не откроет…

— Потом пригласишь…

Позавтракав, Ножовкин пошел ко двору — посмотреть, что к чему. Напротив соседнего крыльца, у городьбы, кучерявый мужик перекладывал поленья с места на место. Должно быть, это и был Прибавкин, и Ножовкин с ним поздоровался.

Мужик вроде как обрадовался:

— Надо дела тоже делать, а тут холода. Мы с вашей мамой маленько поцапались — по поводу земли. Перемерили землю, акт составили, но Анна Егоровна не хочет подписывать. Мне хотя бы сарай убрать. Я сам хотел разобрать, — он махнул рукой в сторону огорода, — она ни в какую. «Приедет, говорит, сын и сам распланирует, потому что он тоже хозяин…» Ну, думаю, надо ждать… Я с ней спокойно говорил. Она меня по-всякому, но я стерпел. В поссовете сказали: «Ты с этой бабушкой не связывайся!»

— Понятно…

— А я и не связывался. Зачем мне скандал заводить. Мне потихоньку надо…У меня у самого вон тоже матушка — замучился. Потом как-нибудь расскажу. Не обижайся, сосед.

— А я и не думал.

— Баньку хочу протопить. Пойдешь с дороги?

— Не откажусь.

Ножовкин достал пачку сигарет, предложил новому знакомому.

— А я тебя так и представлял. — Улыбка скользнула по лицу Прибавкина. — Но ты сильно изменился. Ты в какой школе учился? В курятнике? Карась говорит, что вы учились в одном классе.

— С его братом…

— Не спорю, — согласился Прибавкин. — Я не общался с Карасями…

Докурив сигарету, Ножовкин пошел в дом. Они собирались с матушкой двигаться в поле, где у той спрятана была под ботвой картошка. Туда должен был подъехать дядя Ваня Гуськов. Мать достала из кофточки аэрозольный баллончик. Брызнув в рот и глубоко вдохнув, задержала дыхание.

— Никак без этой штуки не могу, — вздохнула она. — Если идти, сначала проверю карманы — там ли моя дыхалка. Теофедрин давно уж не помогает. Слабый.

Они собрались, вышли из дома и тихонько направились в сторону парка, что остался от прежнего дикого леса. Было солнечно и тепло. Меж сосновых крон синело небо, и на земле, усыпанной шишками и палой хвоей, играли светлые пятна. Когда-то здешний парк был обычным лесом. Лет, может, сто назад. Поселок устроился вокруг зеленого острова, и сам этот «остров» покрылся сетью тропинок.

Мать едва тащилась за сыном, так что Ножовкин теперь притормаживал, поджидая.

Миновав парк, с остановками, они вновь оказались в поселке — среди частных домов. Впереди маячила дюжина двухэтажных брусчатых домов со всеми удобствами. Ножовкин всё так же шагал впереди. Мать шагала за ним тяжело, со свистом гоняя воздух:

— «Шанхай» видишь? За ним поля…

Добравшись до огородов, мать открыла калитку в заборе и повела за собой через участки, кое-как огороженные. Она норовила теперь шагать впереди. Под конец они перелезли через трухлявые жерди — и вот он участок.

Мать подошла и стала разбирать ворох ботвы. Под ботвой оказался кусок рубероида, под ним картошка россыпью.

На соседнем участке какой-то мужик крыл крышу новой бани.

— Я у вас кусочек взяла! — призналась мать. — Картошку прикрыть! Может, ругаться будете?!

— Не беспокойтесь! — крикнул мужик. — Раз взяли, значит, надо было!

— Я всегда так оставляю, — шепнула мать. — Не на себе же ее тащить. А так я зарою ботвой, а потом привезу. Мне Иван Гуськов возит. Привезет и скажет: «Вот и приехали, а ты боялась…» А я говорю: сколько возьмешь!? «А нисколько, говорит, не надо! Коню на овес — и хватит!»

Материн голос звенел.

— Постарел, наверно?

— Не мало-то! Какой был, такой и остался!

С дороги вдруг донеслось знакомое «тпру-у», и старый возница в светлой изношенной робе слез с телеги.

Ножовкин подошел к нему. Они обнялись. Дед пыхтел в ухо:

— Приехал всё-таки, Сережка! А мать не верила. Опять, говорит, обманет.

Вдвоем они убрали жерди, и лошадь потащила пустую телегу по рыхлому огороду. Возле картошки она встала, потянулась мордой к траве у забора.

Ножовкин с матерью теперь набирали картошку в ведра и высыпали в мешки.

Гуськов ворчал, улыбаясь:

— Сказал, что подъеду, а они тут копаются…

Мать оборонялась:

— Ты раньше приехал, чем обещал.

— Ничё не раньше. Как раз, — говорил тот.

Он поднял с земли картофелину и бросил в ведро. На другой руке у него не хватало нескольких пальцев: в детстве он подсказал старшему брату, где надо рубить топором.

Мешки вскоре наполнили, Ножовкин закинул их в телегу. Лошадь напряглась и пошла к дороге. Городьбу привели в прежний вид, и дядя Ваня, заставив всех сесть в телегу, забрался сам и тронул коня. Чё тут везти-то. Пять мешков всего.

Мать сидела с ним впереди. Конь равнодушно тянул телегу, а Ножовкин, примостившись сзади, смотрел, как тянется от телеги дорога.

Они свернули в парк и колотились теперь колесами на сморщенных корневищах. На пути попадались лужи. Вода стекала с блестящих ободьев. Ножовкин давно не ездил на лошади и теперь удивлялся, как журчит вода, как они клонятся в разные стороны, как скрепит телега, как ворчат о чем-то дядя Ваня с матерью. Хорошо им тут!

— Ну, давай, Сережка! Таскай материн урожай! Вон ты какой сильный!

Дядя Ваня подпятил к воротам телегу, и Ножовкин принялся бегать туда и обратно, таская мешки на терраску. Пять раз сбегал. Разбежался в шестой, но нести уже было нечего — в телеге лежал лишь клок соломы для мягкости, прикрытый куском брезента.

— Дядя Ваня, ты так и не пьешь? — спросил Ножовкин, утираясь платком от пота.

— Как бросил, так и не пью, — щурился дядя Ваня.

— И не куришь?

— Так я не курил никогда. А ты разве куришь?

— Начал недавно…

— Зря. Брось.

Из дома вышла мать и согнулась вопросительным знаком перед Гуськовым:

— Сколько с меня?

— Малышу на овес, — ответил тот, но по лицу было видно, что он и больше возьмет — только предложи. Мать вынула из кошелька две бумажки и протянула. Тот скомкал их и сунул за пазуху, ближе к сердцу.

— Ну, я поехал.

— Может, чайку? — гоношилась мать.

Но двоюродный брат уже теребил вожжи:

— Сами приходите! — Подпрыгнув, он сел в телегу, устроился на брезенте. — Вера обещалась приехать — посидим. Все-таки сестра тебе тоже приходится… — Он мигнул Ножовкину хитрым глазом. — Только обязательно. В бане помоешься…

Ножовкин проводил глазами повозку, пока та не скрылась за поворотом, вернулся в дом. Вдвоем они опустили картошку в подполье. Всего и дел-то пятнадцать минут.

— Хватит мне, — рассуждала мать.

Она поднялась из подполья, опустила крышку.

— Вот тут вот, — она чиркнула ногтем по углу крышки, — сделаешь мне дырку побольше.

Ножовкин удивился. Куда еще-то! Здесь же есть уж одна.

Оказалось, дырка для кошки маленькая — хребтом задевает. Нога передняя не гнется — вот ей и тяжело.

— Её девчонки крутили за лапки и вывернули одну…

Мать показала пальцами, как кошку вращают через голову, словно гимнаста, держа за передние лапы.

— Она когда пьет из черепушки, то лапу назад вытягивает, чтоб нагнуться…

На улице раздался рёв «Запорожца», собачий лай. Ножовкин вдруг насторожился.

— Шарик наш лает, — сказала мать. — Я не знала, когда брала, и назвала Шариком. Потом смотрю, а это сучка.

— На того Шарика походит, когда я маленький был.

— Точно, походит…

Мать подмела пол, ополоснула под краном руки, подступили к газовой плите:

— Я на газу разогрею. Хорошая плита. Удалось после пожара купить. Та-то плита, что раньше была, сгорела. Баллон как взорвётся — и улетел через крышу — в чужой огород…

— Печку сложить бы. Вдруг зимой отопление отключат…

— Электрическую включу.

— А если электричество отключат?

Мать задумалась:

— Ну, такого пока что не было. Переднюю стену подделаешь — и хорошо будет. И это — тополь совсем замучил. Ребятишки пух жгут, а кругом дерево. Но это потом. Сарайку сначала…

Ножовкин думал вслух о своем. Нужна роба, сапоги, рукавицы. Однако на все его «надо» у матушки был один ответ — Карась предоставит. Обещал. У него всё есть.

Ножовкин встрепенулся:

— Ванну для раствора! В чем месить-то я буду?!

— Обещали помочь…

Ножовкин усмехнулся. Под горячую руку не то обещают.

— Мой руки, сынок, обедать будем.

Они присели к столу. Само собой, на столе появилась бутылка.

После обеда Ножовкин сделался как сонная муха.

— Отдохни, сынок, — говорила мать. — Полежи.

— Стену посмотреть надо…

Вместо этого Ножовкин прошел в зал, улегся в «гамак» и закрыл глаза. Отдохнуть немного — самое то…

«Ну, ты и гусь! — ругался Ножовкин, просыпаясь под вечер. — Второй день на исходе, а ты всё в кровати!»

Шел десятый час, но было еще светло. Матери дома не было. Ножовкин вышел на крыльцо и закурил, четко соображая, что надо бы бросить это занятие — ведь до этого он не курил.

Он бросил сигарету возле крыльца, не докурив.

Мать бродила по огороду, потом подошла к крыльцу:

— Смотрела, куда нам сарайку поставить. Может, там? — Она указала рукой в сторону забора. — Или, может, вот тут.

Она развела руки, глядя в землю.

— Я бы к дому пристроил, — решил Ножовкин. — Вышел на крыльцо — и вот он, сарай.

Мать обрадовалась:

— Правильно! Почему я в огороде-то хотела. Это меня Прибавкин с ума свел. Орет: «Давай переносить, пока зима не застала!»

Ножовкин стал прикидывать. Здесь вот можно под крышу подвести, вплотную к дому. Слеги продлить к воротам — и получится дворик. Или хотя бы навес…

— Опять тебе тяжести таскать, — вздыхала мать.

По тропинке от своего крыльца подошел Прибавкин — с самокруткой в зубах.

— Поставил хлеб печь, — сказал. — Баня готова. Иди, пока жарко…

Мать вновь развела руками:

— Вот, Николай Иванович, думаем, где нам сарайку поставить. Может, вот здесь?

Она взглянула на него в ожидании ответа, а тот улыбался.

— Ты хоть не против будешь, — продолжала мать.

— Вы хозяева — вам и решать, — ответил тот. — Я хотел вам предложить это же место, но вы опередили.

Втроем они стояли и обсуждали предстоящий ремонт, переброску сарая. Осматривали площадку под возведение. Говорили, что дело это не займет больше двух дней, что это даст даже экономию, поскольку надо построить всего три стены, и что погода еще постоит хоть немного.

— Должна, но бывает, что не обязана, — сомневался Ножовкин.

— Не должно так рано снегу ложиться.

— Бетон бы залить…

Ножовкин подался в дом собирать белье. Мать принесла из кладовой березовый веник и зеленый пластмассовый тазик.

Около бани его встретил Прибавкин. Баня вдоль стен оказалась привалена сучьями вперемешку с истлевшими досками.

— Из стайки переделал, — хвалился Прибавкин. — Здесь же вообще ничего не было, а мыться надо. Сам-то я в двухэтажке жил. — Он показал рукой через дорогу. — Там у меня квартира, но с женой не живем…

Он приоткрыл банную дверь, оттуда валил пар.

— Вот здесь выключатель, если темно будет. Иди, мойся…

Ножовкин вошел в предбанник. Виднелись свежие пропилы, протёсы. Доски — одно гнильё, пол сырой. Под потолком, касаясь головы, горела лампочка без абажура.

Ножовкин стал раздеваться, стараясь не задевать головой лампочку.

В бане, напротив двери, оказался полок. Всё верно. Так и должно быть. Печка, водяной бак и отсек для камней.

Ножовкин взял ковш, зачерпнул кипятка и плеснул на каменку. Привычно обдало паром, но пар как-то быстро рассеялся, словно его и не было. Распарив веник, Ножовкин слегка похлестал себя, вымылся, вышел в предбанник и здесь присел, глядя в половые доски. Сердце стучало, собираясь выпрыгнуть вон. Пахло свинарником.

Придя в себя, он оделся и тропкой пошел к дому. Солнце спряталось. На свежем воздухе дышалось легко.

— Сосед! — позвал он Прибавкина у крыльца.

— Намылся? — откликнулся тот, открывая дверь.

— Спасибо.

— За баню спасибо не говорят. С легким паром…

— Прилягу пойду. Видать, перепарился.

Ножовкин, мокрый от бани, ходил теперь в зале, прикладывая полотенце то к лицу, то к спине, то к животу. Потом лег в кровать и лежал, уставясь в потолок и думая о своем. Жизнь, можно сказать, шла к закату, а если быть точным — совсем уж прошла. Дети выросли, мать стала старухой — забор утыкала ветками, словно это угодья бабы-яги. Надо их выдернуть, изрубить, а забор поднять выше.

И тут подступила тоска. Непонятная. Сосало из-под ложечки. Ушел на срочную — и не вернулся, а жизнь здесь текла, изменялась. Клуб «Водник» после пожара сломали. Серебристый рабочий, что стоял возле клуба, — в кепке и с ломом в руках, — лежит среди листьев, под забором. Когда-то у него в насмешку украли лом. Теперь самого шмякнули о землю, сломав пополам, без жалости.

«Рабочего» Ножовкин заметил еще в прошлый приезд, бегая на почту отбивать телеграмму. Бывшему вождю, впрочем, тоже не повезло: от Владимира Ильича на пьедестале остались лишь ноги.

— Вот как у нас, — бурчал один дед, толкая песком детскую коляску с пустыми мешками. — Нагадили и сбежали.

Он покачал головой и добавил, глядя в лицо Ножовкину:

— Теперича у нас так…

Дед указал головой в сторону металлических гаражей на месте бывшего клуба…

Голос Прибавкина вывел Ножовкина из дремоты:

— Сосед, а сосед! Ты где?!

Ножовкин поднялся, хотя вставать совсем не хотелось.

— Тут я. Прилег маленько…

Прибавкин стоял в прихожей и с ожиданием смотрел:

— Слушай, приходи ко мне. Посидим. У меня брат только что приходил — бутылку оставил. Он сам не пьет. «Выпьешь, говорит, без меня».

— Дурно мне что-то. Кажись, угорел…

— Не мог ты угореть. Дрова, как порох, а трубу я не закрывал — ведь печка еще топилась, когда ты пошел. Короче, приходи. Я тоже ополоснусь. Потом посидим…

Вскоре Ножовкин оказался на половине у Прибавкиных — это была точно такая же по размеру квартира, как у матери. Здесь был деревянный некрашеный пол, обшарпанный добела, пустые беленые стены и пара стальных кроватей, покрытых суконными одеялами.

Они присели на кухне к голому дощатому столу. Прибавкин разлил водку по граненым рюмкам, они чокнулись за знакомство и выпили.

— Закусывай, — велел хозяин, указывая на сковороду с вермишелью. Хлебные крошки лежали здесь, верно, с прошлой недели, зато пол был выметен: в углу стоял обтрепанный березовый веник, прижимая собой аккуратную горку сорной земли.

— Я лучше пивком запью, — решил Ножовкин. Он взял со стола принесенную с собой бутылку, распечатал и налил себе полстакана. Налил и своей матушке. Она пришла за ним следом, хотя ее никто не приглашал, и сидела теперь возле печки.

И тут на кухню к гостям вышла тетка Елена, действительная хозяйка квартиры, кудрявая, темно-русая.

— Это куда мы?! — вслух удивился Прибавкин. — И чего нам здесь надо?!

— А? — старуху заклинило.

— Водку почуяла?! А ну пошла отсюда! Давай-давай! Проваливай…

Мать шевельнулась у печки:

— Может, выпьешь, Лена, хоть пива?

— Ссать будет криво! — кудахтал сынок.

— Да чё я, — мямлила Лена. — Я так зашла…

— Вот и шагай, куда шла!

— Пойду.

— Уж сделай милость…

Хозяйка развернулась и вышла в зал.

Ножовкин притих, удивляясь услышанному.

— Ладно… — Прибавкин уцепился в бутылку. — Не будем расстраиваться. Она знает, за что ей почет. Тетя Аня, ты помнишь историю… Вот и пусть там сидит. В комнате. И не вылазит оттуда. — И к матери: — Ты ходила в туалет?!

Не дождавшись ответа, Прибавкин бросился в зал.

— Я тебя второй раз спрашиваю: ты ходила в уборную или нет?!

— Ходила, — донесся ответ.

Прибавкин вернулся на свое место и, протянув руку, взял с печки стеклянную банку, наполненную окурками. Выбрал из них несколько штук, размял пальцами и принялся крутить цигарку. Руки у него заметно тряслись.

— Почуяла, — ворчал он. — Хватит. Отпила свое…

— Неудобно всё же, — сказал Ножовкин.

Однако Прибавкин был неумолим:

— Пусть благодарит, что хоть слежу за окаянной… И ведь не дура. Просто ленивая. Представь, сидит перед телевизором: иди, говорю, в туалет. «Не хочу-у-у, чё ты меня гонишь». Секунда прошла: «Ну, говорит, я пошла — на двор», — а у самой струя из-под капота. — Прибавкин затянулся дымом. — Ночью-то терпит! Ничего не происходит! А перед телевизором засидится. Стирать замучился, варить. Ничего не хочет делать по дому. Лень-матушка. В «Шанхае» квартиру уделала, если б ты видел… На полу слой грязи в палец. Побелку сквозь грязь не видно…

— А с головой у нее как? — спросил Ножовкин.

— Такую голову поискать надо.

— Она там сидит, а мы тут.

— Привыкла. Потому что бессовестная. Сидит и телевизор там смотрит. Думаешь, она расстроилась?

— Она еще крепкая, — вмешалась в разговор Ножовкина. — Крепше меня. Старше, а весь организм крепкий. Она вон кудри распустит и ходит. Волосы короткие носит, как молодая… А тело у нее всё крепкое — хоть сейчас замуж отдавай. Ей богу…

— А я о чем говорю, Анна Егоровна?! — поддержал Прибавкин. — Хватит! Попила свое! С мужичками побегала! Покурила! А теперь достаточно… Она и сейчас вон: чуть что — по соседям пошла. Или по подружкам своим. Смотришь: под мухой пришла. Пенсию теперь сам получаю, а то получит — и просадит за неделю. Ну, как я должен ее жалеть?!

— Все-таки мать, — вздохнула Егоровна, глядя жалобными глазами.

— В том-то и дело, — пыхтел Прибавкин. — А мне обидно. Она как раньше-то поступала: напьется и про нас забудет. Пропадай моя телега все четыре колеса. На земснаряде всю жизнь проплавала, а мы — по детским садам, интернатам болтались, мать по полгода не видели. Думаю, она зимой любить нас будет, потому что времени будет достаточно. Ничего подобного! Опять с кем-нибудь, но не с нами!.. Она и курить-то бросила лишь потому, что хирург сказал, что скоро подохнет. Так прямо и сказал: «Скоро сдохнешь». Вот она и бросила. Сразу же.

— Давно? — спросил Ножовкин.

— Да уж прилично, — надул щеки Прибавкин. — Лет двадцать будет…

— А я бы никогда не подумала, что Елена Матвевна курила, — дивилась Егоровна. Она развернулась на стуле, поднялась. — Ну, мне пора. Вы тут сидите, поговорите маленько, а я пойду. Посудёнку надо помыть, сготовить чего…

Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

— Вот, Сергей Александрович, какая у тебя мать! — продолжал Прибавкин. — Она все лето на огороде. Трудится. Мы хоть и поссорились до этого, но я ничего плохого не могу сказать про нее. Что хороший человек, то хороший! Огурцов насажала, помидоров, картошки. Навозу привезла. А эта! — Взгляд у него уперся в стену. — Елозит с кровати на кровать перед своим телевизором. Да ладно бы хоть не гадила. Думаю, нарошно делает…

Допив бутылку, они распрощались. Ножовкин зашел к себе домой, закурил и вышел ко двору. Стояли уж сумерки. Розовел закат, на востоке висела над лесом сизая полоса, а прямо над огородом, в вышине, горела одинокая звезда. День закончился, наступил вечер. Завтра настанет такой же день. Странно, что человек к этому привык и принимает как данность. Но ведь это особенное — хотя бы вон та сизая полоса.

Ножовкин докурил сигарету, бросил окурок и закурил другую. Затем отворил калитку и вышел на улицу. От перекрестка смотрела вдоль двухэтажных домов тоскливая пустота — вплоть до завода. Где-то там, не доходя, лежал в старых листьях серебристый рабочий, разбитый пополам.

«Мерзость запустения», — шевельнулись в голове чьи-то мысли. Однако Ножовкин тут же отбросил их. Не мерзость, не запустение, а всего лишь обычная тишина. А он, Ножовкин, отвык от такой тишины, живя в далеком городе — в муравьиной кочке… Надо бы проще жить. Жить среди этих улиц, никуда не выезжая? Тогда не будет тоски. Жизнь — вот она где! Она здесь! Среди этих вот старых домов!