Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры

Николай Лейкин

В конце XIX века, как и сейчас, наши соотечественники стремились провести лето на природе, на свежем воздухе, вдали от городской суеты. В новом сборнике известного сатирика позапрошлого столетия Николая Александровича Лейкина изображены не только традиции и реалии ушедших дней, но и вещи, которые никогда не устаревают. Здесь и про трудности наема дачи, и про особенности взаимодействия с сельскими жителями, и про отношения дачников друг с другом, и про грибную и рыбную охоту, и про народные поверья, и, конечно, про русскую душу – такую же обширную и многогранную, как наша страна.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Дачные страдальцы →

Воскресенье на даче

У русских

Утро. Улицы Лесного оглашаются криками разносчиков. Тут и «цыплята, куры биты», и «огурчики зелены», и «сиги копчены», и «невска лососина», и пр. и пр. Это выкрикивают тенора. Звонкие сопрано поют то «яйца свежие», то «селедки голландские», то «земляника спелая, земляника». На балконе дачи сидят надворный советник Михаил Тихонович Пестиков и его супруга Клавдия Петровна. Пестиков в халате и в туфлях; супруга в блузе. У обоих головы растрепаны, у обоих лица заспаны. Они почему-то дуются друг на друга, молчат и смотрят в разные стороны. На столе самовар и чайный прибор.

— Налей еще… — говорит Пестиков и подвигает к супруге порожний стакан.

— Могли бы, кажется, и сами… Все я да я… — фыркает супруга.

— Но ведь это, так сказать, женские обязанности в семье…

— Молчите. И без вас тошно. Голова болит.

— Должно быть, как-нибудь неловко лежала во время сна.

— Давайте сюда стакан.

Стакан наполнен чаем. Пестиков прихлебывает и курит папиросу, остервенительно затягиваясь ею. Пауза.

— Ужасно надоедают эти разносчики со своими криками… — начинает супруга.

— Да… Я давеча подошел к палисаднику, так мне один до того надоел, что я хотел его отколотить палкой. Пристает к душе — купи у него раков.

— Да и вообще здесь, в Лесном, скука смертная. Знала бы, не поехала сюда на дачу. Не знаешь, что делать, куда идти.

— Да, невесело. И везде тоска. В Озерках жили — тоска и жид одолел, переехали в Лесной — тоска вдвое и вдвое жид одолел. Мне кажется, что третьего года, когда мы жили в Новой Деревне…

— И там тощища, — перебивает супруга. — Гулять некуда ходить. А наконец, эта музыка из «Аркадии» и «Ливадии». Господи, как она мне надолызла! А эти подлые содержанки, которые жили и направо, и налево!

— Я когда-то холостой жил в Лигове — вот там…

— И я девицей жила с тетенькой в Лигове… Не знаешь, куда деться от скуки. Но здесь, в Лесном, — это уж ни на что не похоже! На кладбище лучше жить.

— Ты бы, Клавденька, съездила сегодня к обедне. По конке за шесть копеек до Новосильцевой церкви отлично. Все-таки народ, публика. Сегодня воскресенье.

— Да вы никак с ума сошли! Ведь нужно одеваться, а я вздумать об этом не могу. Эдакая жара, духота…

— Что мы сегодня будем есть за завтраком?

— Все надоело. Не знаю, что и заказывать. Разве мозги жареные…

— Закажи мозги.

— Лень и заказывать-то.

— Ну, я закажу. Ведь здесь только и утешение, что в еде. Да не худо бы яичницу с ветчиной… Только ветчину нужно хорошую. Ты бы сходила сама…

— Благодарю покорно. Ведь это одеваться надо. Я не видела скучнее места, как Лесной. Выйти куда-нибудь — одеться надо. Оденешься — гулять негде.

— Ну, положим, Беклешов сад.

— Нашли место гулянья! По дорожкам лягушки прыгают, сырость от пруда.

— Тени много. Громадные, старинные деревья… Трава хорошая.

— Что мне тень? Что мне трава? Ведь я не мужик, чтоб развалиться в тени на траве. И наконец, весь этот сад — олицетворенная скука.

— Вот с этим я согласен. А что до прогулки, то… Для прогулки, кроме того, Лесной парк есть. Там и тень, там и цветники…

— До Лесного парка-то от нас язык выставишь, бежавши.

— Кто любит гулять…

— Не люблю я без цели гулять. Ну, пойдешь в парк, в Беклешов сад, а дальше что?

— Дальше действительно делать нечего. В Беклешовом саду, впрочем, можно на лодке покататься.

— В эдакую жару-то? Благодарю покорно.

— Хочешь, сегодня вечером устроим прогулку на лодке, когда солнце сядет?

— Это вместе-то с вами? Велика приятность! Да и если бы компания, и то скучно. Нет, здесь вообще скучно, вообще не знаешь, что делать.

— Невесело-то невесело, но ведь надо же пробовать чем-нибудь развлечься. Хочешь сегодня в клуб идти?

— Чтоб смотреть, как кривляются на сцене бездарные актеры? Чтоб наблюдать, как пятидесятилетние актрисы играют молоденьких девушек?

— В театр можно и не ходить… Мы после театра, к танцам.

— Ну его, этот клуб. Тощища… И наконец, все одне и те же рожи: старая накрашенная холера, пляшущая с гимназистами, две разноперые трактирщицы в шляпах треухом. Да еще заплати деньги за вход!

— Ну, так погуляем по улицам.

— Гуляйте уж одни, наслаждайтесь вереницею мамок и нянек с ребятами.

Опять пауза.

— Позови кухарку. Надо завтрак и обед заказывать. Действительно, одно только и развлечение, что поесть хорошенько, — говорит Пестиков.

— Марфа! Иди сюда! — кричит супруга.

В дверях появляется кухарка.

— Так на завтрак мы мозги и яичницу… — начинает Пестиков. — Яичницу ты, Марфа, сделаешь нам с ветчиной, но не из цельных яиц, а сболтай их с молоком. Сболтаешь и обольешь ветчину. Да прибавь зеленцы.

— Задумали вы кушанье, которое одни вы только и будете есть. Не терплю я яичницу с молоком… — перебивает супруга. — Яичница, так уж должна быть из одних яиц.

— Тебе мозги, друг мой, останутся. Ведь завтрак — это такая вещь, что и одного блюда достаточно, если впереди хороший сытный обед.

— А сами, небось, будете два есть — и мозги, и яичницу!

— Не найду я вам, барин, здесь, в Лесном, хорошей ветчины… — заявляет кухарка. — Здесь есть в лавке ветчина, но какая-то ржавая. Да и мозгов навряд теперь найдешь, ведь уж поздно, десять часов. Что было — кухарки раньше расхватали. Мозги, почки, ножки — все это надо с вечера в лавке заказывать.

— Вот это тоже прелести нашей дачной жизни! — язвительно замечает супруга. — Ветчины нет, мозги — с вечера.

— Тогда сделай яичницу без ветчины, но только зелени побольше, зелени…

— А что же вместо мозгов? — спрашивает кухарка. — Бифштексики не прикажете ли?

— Ну тебя с бифштексами!

— Рыбки не изжарить ли тогда, окуньков? Рыбаки обличались с рыбой…

Супруга сердится.

— Ничего не надо к завтраку! — кричит она. — Колбасу сухую буду есть! Кофей и колбаса… Ничего не стряпай!

— Но зачем же, душечка, так? Можно что-нибудь другое придумать

— Придумывайте сами, а я не хочу. Лень, тоска, скука — завезли вы меня черт знает куда на дачу.

— Но ведь сама же ты…

— Довольно.

Супруга поднимается с места и уходит с балкона.

— Клавденька! Но надо хоть обед-то заказать! — кричит ей вслед Пестиков.

— Сами заказывайте. Все это мне надоело, скучно, — слышится ответ.

— Желаешь суп со шпинатом?

Вопрос остается без разрешения.

У немцев

Лесной. Девятый час утра, а на улице уже так и заливаются на все лады разносчики, выкрикивая названия съестных товаров. Вот в палисадник дачи вышел с террасы дачник, обрусевший немец Франц Карлович Гельбке, остановился у решетки и, смотря на улицу, начал вдыхать свежий утренний воздух, широко раздувая ноздри. По улице мимо него проехала телега и обдала его целым столбом густой пыли. Гельбке прищурил глаза, отвернулся и сказал: «Пфуй!» Гельбке был одет по-утреннему: в шитых гарусом туфлях — подарок жены ко дню рождения, в старую коломянковую парочку и был без шляпы. Утренний ветерок свободно гулял по его коротеньким белокурым, как бы из пакли, волосикам и по таким же бакенбардикам на красноватом угреватом лице. Отчихавшись от пыли, Гельбке подошел к тощей клумбе, сорвал несколько цветочков и, сделав из них букетик, отправился в дачу, где, войдя в спальню, со сладенькой улыбкой остановился перед постелью жены и тихо произнес:

— Du schlaefst^[1], Amalia?

— Нет, я не спит… — отвечала по-русски тощая немка, раскинувшаяся на кровати, и открыла глаза.

— Da hast du!^[2] — проговорил Гельбке и кинул на грудь жене букетик.

— Франц!

— Амалия!

Супруга раскрыла объятия, и Гельбке, стоя около кровати, погрузился в них.

— Und du… Du amusirst dich schon?^[3] — спросила она.

— О, ja. Schon seit lange. Bei uns im Garten ist so ge-muthlich^[4].

— Хороший у нас сад, Франц.

— Naturlich^[5].

— Хорошая дача.

— О, ja.

— Спасибо тебе, Франц, что ты мне нанял такой дача, — проговорила по-русски супруга и спросила: — Heute haben wir Sontag? Сегодня воскресенье?

— О, ja. Вставай… Сегодня мы будем целый день гулять и веселиться. Я придумал много, много удовольствий.

— Danke, danke dir… — закивала головой супруга, поднялась на постели и начала надевать чулки.

Гельбке снова вышел в палисадничек, с гордостью посматривая на пяток тощих деревьев, на куст сирени и на единственную клумбу посреди них. Клумба была убрана скорлупками из-под устриц, стеклянными разноцветными шариками с рождественской елки. Эта была работа рук его супруги, Амалии Богдановны.

— Раки! Живы крупны раки! — раздался голос разносчика.

— Раки! Давай сюда раки! — крикнул Гельбке.

Разносчик развязал корзинку.

— Вихлянские-с… Первый сорт, — сказал он.

— Ох, какие маленькие! Да это тараканы. Эдакая большая у тебя борода и такие маленькие раки!

— На скус зато очень приятные. С приятством кушать будете.

Начали торговаться. Гельбке давал аккурат половину того, что просил разносчик. Разносчик клялся, божился, два раза завязывал корзину и уходил. Наконец сторговались, и Гельбке торжественно понес корзинку на террасу, где уже стояла одетая в серенькое холстинковое платье и вполне причесанная Амалия Богдановна. На ней был даже клеенчатый передник и клеенчатые рукавчики — все это нужно было, по ее мнению, по хозяйству.

— Вот тебе сюрприз… Это для фрюштика, — проговорил Гельбке, подавая корзинку. — Сегодня на фрюштик у нас будет Krebs und Wurstessen. Раки и колбаса и больше ничего. Nicht wahr, so ist gut?^[6]

— О, ja, Franz… Komm… Ich werde dir ein Kuss^[7].

Амалия Богдановна приблизила к себе голову мужа и влепила ему поцелуй.

На террасе на столе стояли уже принадлежности кофе. Они сели. Амалия Богдановна сама начала его варить и из экономии на керосине вместо спирта.

— Willst du ein Butterbrod mit Kase? — спросила она. — С сыр хочешь бутерброд?

— О, ja, mein Schatz…^[8]

Гельбке принял от жены бутерброд и поцеловал у ней руку.

Они сидели и пили кофе, смакуя чуть не по чайной ложечке. С улицы, через палисадник, к ним приставали разносчики с предложениями товаров, но они не отвечали разносчикам. Гельбке созерцал жену. Амалия Богдановна созерцала мужа.

— Люблю я воскресенье, когда не нужно идти в контору и можно целое утро «веселиться» (sich amtisiren), — говорил Гельбке.

— И я люблю, потому мой Франц со мной… — отвечала супруга.

— И так хорошо у нас здесь на даче, приятно…

— Gemuthlich!..^[9] — протянула Амалия Богдановна и умильно закатила под лоб глаза.

Явились дети, мальчик и девочка — Густя и Фриц, в сопровождении русской няньки. Дети здоровались и говорили по-русски.

— Deutsch… Deutsch… Говорить надо по-немецки… — приказывала им мать.

— Мама! Дай мне бутерброд… — проговорил мальчик.

— Нельзя… Кушай булку и молоко.

— Я хочу бутерброд с колбасой.

— Нельзя, Феденька… — отвечал отец. — Фибрин ты получишь за фрюштиком, а теперь должен кушать мучное и казеин.

Ребенок наморщился и приготовился плакать.

— Я дам ему маленький кусочек… — сказала мать.

— Дай… Но не больше полдрахмы.

Девочка ничего не просила. Она запихала в рот кусок кренделя и сосала его.

— Nun…^[10] — проговорил Гельбке, обращаясь к супруге. — Сейчас я тебе сообщу программу наших удовольствий на сегодняшнее воскресенье. После кофе мы будем провожать тебя в лавку, где ты будешь покупать провизию на обед. Густя и Фриц! Вы рады, что мы будем провожать маму в лавку? — спросил он детей.

Вместо ответа мальчик запросил еще колбасы.

— Нельзя, нельзя тебе колбасы… — проговорил Гельбке и продолжал: — Потом фрюштик… и к нам хотел прийти выпить свой шнапс Иван Иваныч Аффе… Потом мы возьмем Густю и Фрица и пойдем в Беклешов сад кататься на лодке.

— Зачем лодка? — спросила Амалия Богдановна. — Ты раки купил. Лодка и раки в один день будет дорого. Надо ЭКОНОМИ…

— Но, душечка, ведь раки у нас идут на завтрак. Они заменяют блюдо, и мы не увеличиваем свой бюджет. Ну, ты можешь редиски не покупать. На масле будет экономия.

— Но зато Аффе будет с нами кушать — вот экономии и нет. Он выпьет три-четыре шнапс. О, я знаю Аффе! И он так много пьет! У него очень большой аппетит.

— Зато Аффе заплатит третью часть того, что стоит лодка. После лодки придут Брус и Грюнштейн, и мы будем играть в крокет на пиво. Ты любишь играть в крокет… Ты рада?

— О, ja… Но я люблю, чтоб экономи, а ты можешь проиграть много пива.

— Норма. Мы сделаем норму. Проигрыш не должен быть больше трех бутылок. Ведь пиво в воскресенье в бюджете. Я могу истратить в воскресенье на пиво шестьдесят копеек. На сигары сорок, а на пиво…

Амалия Богдановна погрозила мужу пальцем и сказала:

— О, Франц, ты тратишь больше!

— Ein Kuss…

Гельбке схватил женину руку и поцеловал ее в знак своей виновности.

— Nun… После крокета мы будем обедать… — продолжал он.

— И Аффе, и Брус, и Брюнштейн с нами? — испуганно спросила Амалия Богдановна.

— Нет, они пойдут домой. Вот за обедом ты можешь сделать экономию. Зачем нам суп? Сегодня так жарко. Ты сделаешь форшмак, потом жареные окуни — и довольно. А я могу прибавить бутылку пива.

— Опять пива! Франц, я хотела сказать… Ты сигар много куришь. Надо делать экономию, чтоб в мое рождение была у нас иллюминация. Мой брат Готлиб хотел принесть двадцать фонарей…

— Фуй… Оставь, Амалия… Я имею вечерние занятия, и это покроет наш бюджет. Nun… Обедать мы будем на открытом воздухе…

— Здесь, в саду?

— Нет, тут тени нет, а мы снесем стол за дачу, под березу.

— Но там помойная яма.

— Ничего… Все-таки это будет в зелени… Там хорошая береза. А после обеда — маленький моцион… Мы пойдем в кегельбан… Туда придут Аффе, Грюнштейн и Грус, и сделаем несколько партий в кегли. После кегель мы пойдем на прогулку в Лесной парк. Ах, Амалия! Какие там цветы! Ты любишь цветы?

— Да, mein Schatz.

— И вот ты там увидишь много, много цветов. Там я, Аффе, Грус и Грюнштейн споем свой квартет. Хорошо? Nichtwahr gemuthlich?

— Gemuthlich… — отвечала Амалия Богдановна и закатила под лоб свои серые оловянные глаза.

— Вечер мы так и кончим музыкальным удовольствием. Из Лесного парка мы пойдем в лесной клуб музыку слушать…

— Франц… Но ведь там надо платить за вход… Нет, нет, я не хочу. Ни за что не хочу… Надо экономию к моему рождению…

— Маменька… Мамаша… Амалия… Мутерхен… — перебил ее Гельбке. — Мы ничего не будем платить. Мы придем на улицу, встанем около забора клуба и будем слушать музыку даром. И Аффе будет с нами, и Грус, и Грюнштейн… Даром, даром… — повторял он.

— Ну, тогда хорошо.

— А из клуба домой, сядем на террасу и будем слушать кукушку. Будем смотреть на луну и слушать кукушку. Ты любишь кукушку?

— О, ja… Gemuthlich… А потом что? — спросила супруга и улыбнулась.

— А потом ты — моя Амалия. Вот и вся программа, — отвечал Гельбке. — Ты кончила свой кофе?

— Кончила.

— Иди за провизией. Мы тебя будем провожать. Фриц! Густя! Идемте с мамой в лавку.

— Папа! Я колбасы хочу! — кричал мальчик.

— Нельзя, нельзя. Маленькому мальчику вредно утром мясо. Твой фибрин ты получишь за завтраком.

Через десять минут на улице Лесного можно было видеть Амалию Богдановну, шествующую с корзинкой в руках. Сзади шел ее супруг Франц Карлыч Гельбке и вел за руки Фрица и Густю. Гельбке был уже облечен в серую пиджачную парочку и имел на голове соломенную шляпу. В устах его дымилась дешевая сигара, вставленная в мундштук, облеченный в бисерный чехол — подарок Амалии Богдановны.

Еще у русских

Все семейство Михаила Тихоновича Пестикова завтракало, и вдруг старшие его члены рассорились и выскочили из-за стола, не доев даже простокваши.

— Нельзя же жить на даче и никуда не ходить гулять! — кричал Пестиков. — Зачем же тогда было нанимать дачу? Зачем платить полтораста рублей?

— Черт вас знает, зачем вы нанимали, зачем вы платили! — отвечала супруга, Клавдия Петровна. — Пуще всего я вам не прощу того, что вы завезли меня в этот поганый Лесной, где тощища смертная, где никуда нельзя выйти, не выпялившись во все свои наряды.

— Где же бы ты желала жить на даче? В Павловске, что ли? Так там, матушка, нужно еще больше выпяливаться. Там, может быть, и веселее, но зато ты там в парк даже без перчаток не покажешься.

— Зато там порядочное общество, а здесь, в Лесном, что такое? Там все-таки стоит быть навытяжке, стоит надевать корсет, стоит напялить перчатки и шляпку.

— Но должны же мы хоть моцион сделать. В будни я целые дни на службе…

— Вы и идите одни, если вам нужен моцион.

— Нельзя же и тебе без моциону.

— Мне достаточно мой моцион вот здесь на балконе сделать.

— Детям нужен моцион.

— Забирайте детей и идите.

— При живой-то жене да возиться с ребятами? Благодарю покорно.

— При вас нянька будет.

Произошла пауза. Жена, в блузе и непричесанная, с крысиным хвостиком вместо косы, сидела в углу террасы и дулась. Муж ходил из угла в угол и усиленно затягивался папироской.

— Полно, полно, матушка, пойдем. Надо же детей прогулять. Иди, оденься и пойдем хоть до Гражданки, что ли… Туда дорога лесом, в тени…

— Вот в Гражданку-то я именно и не пойду. Что там делать? Смотреть, как в палисадниках пьяные немцы пиво пьют?

— Ну, в Лесной парк пройдем.

— Да в Лесном парке, я думаю, теперь с заблудившейся собакой не встретишься. Затянешься в корсет, выпялишься в платье — и иди в Лесной парк! Что там делать? Какая цель? Еще если бы там был ресторан, то можно было бы прийти, сесть, чаю напиться или мороженого съесть.

— Посмотрим на цветочки. Там отличный цветник.

— Я не садовница.

— На цветы любуются не одни садовницы.

— Ну не девочка, не институтка, чтоб на цветочки умиляться.

— Пойдем в Беклешов сад, посмотрим, как на лодках катаются по пруду.

— Чтобы меня Доримедонтиха с ног до головы пронзительным взглядом осмотрела и на все корки процыгани-ла? Она там днюет и ночует, сидя на скамейке у пруда. В новом платье, сшитом по вашему совету, обезьяной на шарманке выгляжу.

— Вздор. Прекрасное платье.

— Да ведь я вижу, как она меня цыганит. Ведь она, не стесняясь, так вслед и говорит: «Вон разноперая сорока идет».

— А ты ее процыгань.

— С кем? С вами, что ли? Так вы на гулянье, словно истукан, молча идете и только свою папиросу сосете. А она сидит и цыганит всех в целой компании таких же, как и она сама, барабанных шкур.

— Ну, полно, Клавденька… Пойдем пройдемся… Я понимаю, что здесь, в Лесном, место скучное, но уж ежели переехали, то надо же пользоваться тем, что есть. Иди оденься.

Супруга сдалась и отправилась одеваться. Нянька и кухарка сбились с ног, полчаса отыскивая ключи от шкапа, четверть часа таскали по комнатам юбки, потом начали закаливать щипцы для завивки хозяйкиной челки на лбу. Наконец хозяйка вышла с сильными слоями пудры на лице, с густо выведенными бровями, затянутая в корсет, и проговорила, обращаясь к мужу:

— Ну, взгляни на милость, разве я не похожа в этом платье на пестроперую сороку?

— Не нахожу.

— Вы никогда ничего не находите! Я не понимаю, для чего у вас глаза во лбу! — крикнула она.

— Готова ты, душечка?

— Готова-с. Ведите на тоску и скуку. Радуйтесь, что на своем поставили.

— Феденька, Лизочка, Катенька! Сбирайтесь. Мы идем в Лесной парк.

— Как в Лесной парк? Ведь вы сказали — в Беклешов сад?

— Но ведь ты не желаешь встречаться вместе с Дори-медонтихой.

— Напротив. Я именно теперь желаю ее встретить, чтоб пройти мимо нее и плюнуть в ее сторону.

— Пожалуйста, только ты не заводи скандала.

— Нарочно заведу, если она что-нибудь скажет мне вслед…

— Ну, что же это такое! — развел руками Пестиков. — Тогда уж лучше не идти в Беклешов сад.

— Нет, уж теперь-то я нарочно пойду. Вы меня вытащили, а я вас потащу. Дети, собирайтесь! Нянька! Вытри нос Катеньке.

Семейство вышло из палисадника дачи и поплелось по дорожке около дач.

— Клавденька… Только ты, бога ради, насчет Доримедонтихи-то… — начал муж.

— Назло вам заведу скандал… — фыркнула жена.

Муж шел как на иголках.

— Что же это такое! Идти гулять и вдруг сцепиться с посторонней женщиной!

— А вы зачем меня звали на прогулку? Вытащили — вот теперь и казнитесь.

— Если бы я знал, то, само собой, не потащил бы…

— Вон целая компания жидов и жидовок навстречу тащится! И ведь как вырядились, канальи. Наверное, потаскали из своих ссудных касс заложенные вещи… Думаете, приятны такие встречи?

— А ты не гляди на них! Ведь они только пройдут мимо.

— И мимо-то, когда они идут, и то неприятно. Вон одна жидовка даже в шелковом парике.

— Тише. Ну зачем же кричать? Ведь она слышит.

— Пускай слышит. Фу, как запахло чесноком!

— Клавденька…

— Тридцать два года знаю, что я Клавденька.

— Если бы я знал, что это все так будет, то ни за что на свете не вызвал бы тебя. Знаешь что? Я не пойду дальше.

— Идите, идите уж, если выманили меня.

— Дай мне слово, что ты в Беклешовом саду не сцепишься с Доримедонтихой.

— Да чего вы ее боитесь-то?

— Я ее не боюсь, но не желаю скандала. Ну, дай мне слово…

— Я только плюну в ее сторону. Пусть она видит.

— Честное слово только плюнешь?

— Да, уж ладно, ладно! Идите.

— Ты плюнь так, чтобы не было заметно.

— Тогда польза? Мне нужно сердце сорвать.

— Пожалуйста, Клавденька…

Они входили в Беклешов сад.

Еще у немцев

Франц Карлович Гельбке, супруга его Амалия Богдановна и их дети только что вернулись из лавки с закупленной для стола провизией и уселись на террасе, как у калитки палисадника показался ожидаемый гость. Это был Аффе, конторщик какого-то страхового агентства, молодой полный брюнет, но уже плешивый и в очках. Он был не один. С ним была сестра его, кругленькая румяная немочка Матильда. Мадам Гельбке, как увидала, что Аффе не один, так и всплеснула руками от ужаса.

— Gott im Himmel!^[11] Франц! Что это такое! Аффе не один, а с сестрой… — проговорила она. — Матильда с ним. А ты сказал, что фрюштикать будет он у нас один. Два гостя… Где же тут экономия на мое рождение? Матильда всегда так ест много… У ней такие большие зубы, такой большой аппетит.

— Stiel, Amalchen! Оставь. Я убавлю сегодня бутылку пива из моего бюджета за Матильду, убавлю одну сигару.

— Она больше съест, чем стоит бутылка пива и сигара. У ней такой большой рот. Ты звал Аффе с сестрой… звал и ничего мне не сказал.

— Ей-богу, я не звал его с сестрой. Я его звал одного. Но ты не показывай вида… Я убавлю и завтра бутылку пива.

Отворив калитку в палисадник, входили Аффе и Матильда. Аффе весело скалил свои белые зубы и декламировал старинные стихи:

Einst kam ein Todter aus Mainz,

An die Pforte des Himmels…

— Герр Гельбке, мадам Гельбке… здравствуйте… А я с сестрой, а сестра с подарком для ваших детей, — сказал он.

Матильда держала в руках маленькую корзиночку с земляникой и говорила:

— Fur die Engelchen…^[12] Для ваших детей. Здравствуйте, мадам Гельбке.

Дамы поцеловались. Мадам Гельбке, видя приношение, несколько смягчилась, усадила около себя Матильду и стала ей рассказывать, как можно варить дешевый суп из рыбьих голов, хвостов и костей.

— Мякоть надо снять с кости и жарить на жаркое, а головы, хвост и кости спрятать и варить на другой день суп. Варить долго, потом протереть, прибавить немножко масла, муки, петрушки — и суп готов. Головы от селедки можно тоже в суп, — прибавила она.

— Беда с женщинами! — оправдывался Аффе. — Хотел сестру оставить дома, но она, узнав от меня вашу программу воскресных увеселений, ударилась в слезы — ну, и пришлось взять.

Подали фрюштик. Кроме раков и жареной колбасы, ничего не было. Аффе и Гельбке выпили по три рюмки водки, хотели пить по четвертой, но мадам Гельбке схватила со стола бутылку и сказала:

— Genug… Довольно… Мой Франц не должен пить за завтраком больше трех рюмок шнапс…

Они принялись за пиво. Лица их раскраснелись. Шел шумный разговор о Каприви, потом о Бисмарке, затем о предстоящем празднике в обществе Лидертафель и, наконец, о каком-то Кнопфе, который приехал сюда из Дерпта, кончившем курс ветеринарии и получившем место химика на химическом заводе, место с окладом в три тысячи рублей.

— Через три года будет богатый человек, — прибавил Гельбке. — Фрейлейн Матильда… Вот старайтесь быть хорошей экономной хозяйкой, когда Кнопф будет у вас в гостях. Жених отличный. Увидит, что вы хорошая, экономная хозяйка, и попадет в ваши сети. Он любит экономию.

Матильда зарделась как маков цвет и тотчас же замяла разговор, сказав мадам Гельбке:

— Как у вас здесь приятно… So gemuthlich… И садик… Цветы…

— Это все я сама и мой Гельбке… — отвечала Амалия Богдановна.

После второй бутылки пива Гельбке и Аффе вдруг запели вполголоса «Wacht am Rhein»^[13]. Вдруг на улице заиграла шарманка. Она играла вальс. Гельбке вскочил с места, подскочил к Матильде и со словами «Fraulein, bitte…»^[14] завальсировал с ней по террасе. Дребезжала посуда на столе. Амалия Богдановна только что успела отодвинуть стол к сторонке, как и Аффе подскочил к ней и завертелся в вальсе.

— Пожалуйста, сигару выньте изо рта! Сигару! — кричала Матильда вальсировавшему с ней Гельбке. — Вы мне ей ткнули в лицо.

— Ах, пардон, фрейлейн… — вскричал запыхавшийся Гельбке, остановился, вынул изо рта сигару, положил ее на тарелку и снова завертелся.

Они танцевали чуть не до упаду и, раскрасневшиеся, с потными лицами, плюхнулись на стулья.

— Хорошо повеселились, Матильда? — спрашивала мадам Гельбке, обмахиваясь носовым платком.

— О, ja, мадам Гельбке. Мерси за удовольствие.

— Танцы не входили в программу сегодняшних увеселений, — сказал Гельбке. — Это сюрприз дамам. Амальхен, могу я дать шарманщику пять копеек? — спросил он жену.

— Да… Но за это ты, когда будет дождик, должен ехать по конке вместо внутреннего места на империале и сделать экономию.

— Хорошо, — сказал Гельбке и полез в карман за деньгами.

— Не надо. Я дам шарманщику, — остановил его Аффе и, вынув пятачок, понес шарманщику, прибавив: — Мы с сестрой пользуемся сегодня угощением от вас, стало быть, музыка должна быть наша.

— Очень любезно с вашей стороны, — кивнула ему мадам Гельбке.

— Теперь wollen wir gehen^[15] в Беклешовский сад кататься на лодке, — сказал Гельбке. — Так говорит наша воскресная программа. Kinder! Фрицхен, Густя! Сбирайтесь кататься на лодке, — обратился он к детям. — Герр Аффе! Расходы по катанью на лодке пополам.

— Ну, герр Аффе может заплатить только третью часть. Во-первых, их только двое, а нас четверо, а во-вторых, он шарманщику платил, — смилостивилась мадам Гельбке.

Все засуетились, сбираясь в Беклешов сад. Через пять минут шествие тронулось. Впереди шли дети, держа друг друга за руку, как им было приказано родителями. За детьми шествовала мадам Гельбке с Матильдой, а сзади сам Гельбке с Аффе. Мадам Гельбке шла и рассказывала Матильде, что в будни она хочет заменить за столом салфетки бумажками, так как это будет стоить много дешевле.

— За границей это введено даже во многих ресторанах, — прибавила она, обернулась с мужу и сказала: — Франц! Не шаркай так сильно ногами по песку. Ты и то много сапог носишь.

Паки у русских

Семейство Пестиковых ходило гулять в Беклешов сад, но вернулось оттуда со скандалом. Клавдия Петровна Пестикова сцепилась с какой-то Доримедонтихой, и дело чуть не дошло до зонтиков. Дело в том, что Доримедонтиха, купеческая вдова, сидевшая «на выставке», то есть на скамейке около пруда, в сообществе своей прихлебательницы, старой девы Бирюлкиной, прошипела что-то вслед Пестиковой насчет ее платья. Пестикова обернулась и сказала:

— Где уж нам за всеми шлюхами в нарядах угоняться! У меня платье сделано на трудовые деньги мужа, а не на награбленные деньги, оставшиеся от старого купчины-подрядчика.

— Что? — заревела Доримедонтиха.

— Ничего. Проехало. Повторять для вас не стану. Ежели бы хотели слушать, так ототкнули бы прежде уши.

— Клавденька! Клавденька! Оставь… Что ты! — суетился муж, но дамы уже награждали друг друга эпитетами «крашеная выдра», «трепаная кляча» и т. п.

Пестиков подхватил детей и побежал по направлению к темным аллеям, ибо скандал вышел публичный. Супруга вскоре нагнала его. Она была просто рассвирепевши и кричала мужу:

— Тряпка вы, а не мужчина! Вместо того, чтобы защитить жену, вы бежите прочь.

— Душечка, но ведь я должен избегать скандала: я на коронной службе. Выйдет огласка, узнает начальство… Могут быть неприятности.

— Молчите! Вы истукан медный, а не муж.

— Поневоле будешь истуканом, если надо себя беречь. Тут шляются разные репортеришки. Ну, что за радость попасть в газету? Всякий будет спрашивать, в чем дело, начнут смеяться, подтрунивать. Да, наконец, и она может подать на нас мировому. Ей что! Ей наплевать. А меня могут выгнать со службы, и семейство останется без куска хлеба.

— Она на нас подаст к мировому! Я на нее подам к мировому! — вопияла мадам Пестикова. — Она меня первая оскорбила.

— Нет, уж ты этого не делай… Бога ради, не делай… Ты меня пощади.

— Вас щадить, так дойдет до того, что меня по щекам будут бить.

— Ну, полно, полно…

Перебраниваясь таким образом, они дошли до своей дачи, вошли в палисадник и все еще продолжали перебраниваться. Муж говорил вполголоса и поминутно прибавлял:

— Тише, бога ради тише, нас могут соседи услышать.

Но жену это еще больше раздражало, и она голосила еще сильнее.

— Господи, что же это такое! Как воскресенье, как праздник, так у нас скандал и перебранка! — вздыхал он.

— Сами виноваты. Зачем завезли меня в этот поганый Лесной? Здесь иначе и делать нечего, как перебраниваться. Здесь все перебраниваются, в клубе и то перебраниваются, даже дерутся. Тут скучища страшная, народ обалдевает и лезет друг на друга.

— Но ведь ты сама нанимала здесь дачу.

— Вы должны были предупредить меня, остановить, доказать, что здесь ни погулять в уединении, без вытяжки, нельзя, ни…

— Душечка! Но, когда мы жили в усадьбе в Новгородской губернии на даче, ты сама роптала, что бродишь, как дикий зверь, одна. Как на тебя угодить?

— Довольно. Достаточно. Тряпкой вы были, тряпкой и останетесь.

В это время мадам Пестикова обернулась и увидала, что с соседней дачи с верхнего балкона на нее уставились два женские глаза и смотрят через забор, очень внимательно прислушиваясь к крикам.

— Вам что надо? Вы что выпучили глаза в наш сад? — крикнула она соседке.

— Ах, боже мой! Не выколоть же мне себе глаза. Я на своем балконе…

— Быть на своем балконе вы можете, но рассматривать чуть не в микроскоп наш сад вы не имеете права. Мы за вами не следим, и вы за нами не следите.

— Ах, боже мой, какие строгости!

— Да-с… Строгости. Вы бы еще бинокль наставили, взяли слуховую трубу.

— Зачем мне слуховая труба, если вы кричите на весь Лесной? Я лежала на диване и читала книгу, но вдруг такой крик, что я думала — уж не пожар ли. Я и выскочила.

— Ну, выскочили, а теперь и убирайтесь обратно. Вишь, какую обсерваторию у себя на балконе завели!

— Не ты ли мне это запретишь?

— Я. Что это, в самом деле! Нельзя у рыбака сига купить, чтобы ты с вашей вышки не высматривала и не звонила в колокола по всему Лесному, что у нас пирог с сигом, что за сига я дала шесть гривен.

— Позволь, позволь… Да как ты мне смеешь говорить «ты»!

— Как смела, так и села! Ведь и ты мне говоришь «ты». Людям делать нечего, они каждый час со своего балкона глаза на наш сад пялят, да еще не смей им ничего сказать! Скажите на милость, какие новости!

— Полно врать-то! Что ты мелешь! Ты сама шляешься около окон нашей кухни да вынюхиваешь, что у нас на плите кипит, — доносилось с балкона.

— Некогда мне вынюхивать, у меня дети, мне впору только с детьми заниматься, а вот как у тебя, кроме двух паршивых мосек, никого нет, так ты и завела обсерваторию. Ты хоть у мосек-то бы блох вычесывала.

— Ах ты, дрянь эдакая! Да как ты смеешь мне это говорить!

— А за эту дрянь хочешь на полицейские хлеба, шлюха ты эдакая?

— Сама шлюха грязнохвостая!

— Брешь! Я не шлюха, а надворная советница, кавалерша.

— Оно и видно, что надворная! Совсем надворная, а не комнатная.

— Молчать! Ты думаешь, я не знаю, кто такое тебе этот плешивый полковник, который к тебе ездит! И про жида знаю, какой ты с него браслет сорвала. Вдова… Вдовой-то ты только числишься, а на самом деле…

— О-го-го-го! Постой я в тебя, мерзкую, горшком кину. На вот… Получай! — крикнула соседка, швырнув с балкона цветочным горшком, но горшок не перелетел через забор.

— Ты кидаться! Ты кидаться! Так ладно же, и я у тебя все стекла в даче каменьями перебью.

Мадам Пестикова пришла в ярость и начала искать в саду камень.

— Клавденька! Клавденька! Опомнись! — слышался шепот мужа с террасы. — Ведь это черт знает что такое! Смотри, около нашего палисадника посторонний народ останавливается.

— Вы что там шепчетесь! Берите полено и идите сюда на подмогу.

— Друг мой, ты иди сюда!

С балкона полетели в сад картофелины. Мадам Пестикова поднимала с дорожек сада куски битого кирпича и швыряла на соседний балкон.

Пестиков сидел на террасе за драпировкой и в отчаянии воздевал руки к потолку.

— Боже милостивый! Что же это такое! В один день два скандала! — шептали его губы.

Паки у немцев

Семейство Гельбке и Аффе с сестрой возвращались домой с прогулки из Беклешова сада, где они катались на лодке. Когда они подходили к своей даче, то у калитки палисадника их уже дожидались гости: Грус, рыжеватенький молодой человек с усиками и в веснушках, и Грюнштейн, худой, черный, как жук, мужчина с чертами лица, напоминающими семитическое происхождение. Они стояли и смотрели навстречу приближающимся Гельбке, причем Грус вынул из жилетного кармана часы и держал их в руке.

— Мы аккуратны, как хронометр, а вы просрочили ваше время… — говорил он по-немецки. — Вы звали нас на партию в крокет ровно в три часа, мы были без двух минут три у вас, а вы являетесь домой только в шесть минут четвертого.

Гельбке, в свою очередь, вынул часы и сказал:

— Две минуты четвертого, но я думал, что мои часы вперед.

— Ваши часы отстали — это вам говорит часовых дел мастер, — стоял на своем Грус. — Дайте ваши часы, и я им прибавлю ходу.

Грус прибавил ходу часам Гельбке. Между прочим у калитки происходили взаимные приветствия.

— Ну, как ваша невеста, герр Грус? — спросила мадам Гельбке.

— Frisch, raunter und gesund…^[16] — отвечал Грус, входя вместе с другими в палисадник дачи. — Цветет как роза.

— Когда свадьба?

— У невесты не хватает до свадьбы тридцать три рубля, у меня сто четырнадцать.

— Так давно копите, и все еще не хватает. Вы, Грус, должно быть, много пьете пива и много курите сигар.

— О, нет… Дома за работой я теперь курю трубку, мадам Гельбке, что делает мне четыре рубля экономии в месяц, но что вы сделаете, если мои давальцы все такой народ, как ваш Гельбке. У него часы отстают, а он не несет их к часовому мастеру.

— Гельбке год назад чистил у вас свои часы, и если они отстают теперь, то это ваша вина. Нет, в самом деле, когда же свадьба?

— Скоро. Я полагаю, что к сентябрю у нас будет назначенная для женитьбы сумма в тысячу пятьсот рублей. На прошлой неделе я получил готовое место для заводки часов в одном приюте, кроме того, генерал фон Пфифендорф поручил мне выбрать ему хорошие бронзовые часы для гостиной, и здесь я буду иметь рублей пятнадцать комиссии.

— Ну, Гельбке! Скорей крокет, крокет! — хлопал в ладоши Грюнштейн. — А пока, где ваши дети? Я им принес из вашей аптеки ячменные леденцы. Густинька, Фрицхен! Da haben sie^[17] гостинцы.

Мадам Гельбке радостно улыбнулась, подвела к Грюнштейну детей и говорила:

— Кланяйтесь и скажите: благодарю, герр провизор.

— А как идет у них дело с гимнастикой?

— О, Фриц совсем акробат, — отвечал за жену Гельбке и прибавил: — Амальхен! Ты не просрочь время. В три с половиной часа они должны делать четверть часа упражнения на трапеции, а в четыре часа им следует получить в пищу казеин. Есть ли для них молоко?

— О, sei ruhig…^[18] Я не как ты… Я аккуратная мать, — отвечала мадам Гельбке. — Мои часы на шесть минут не отстают.

— Aber^[19], Amalchen… — хотел оправдываться Гельбке.

— Нечего, Амальхен! Ты был вчера в городе и мог поверить часы по пушке. Наконец, вчера была суббота… К вам по субботам ходит в контору для заводки часов часовых дел мастер, и ты мог у него поверить свои часы. Гельбке! Ты перестаешь быть аккуратным! — погрозила она ему пальцем.

Гельбке и Аффе устанавливали дуги крокета и вынимали из ящика шары.

— А апотекершнапс будете пить? Я принес апотекер-шнапс, — говорил Грюнштейн, вынимая из кармана аптечный флакон с красной жидкостью.

— Нет, нет! Теперь нельзя! Гельбке и Аффе пили четыре шнапса за фрюштиком! — вскричала мадам Гельбке. — Они пили и так больше своей порции. Я позволяю Гельбке пить не больше двух шнапсов по воскресеньям за фрюштиком. А это все Аффе виноват.

— Мамахен, мы пили только три шнапса, а четвертый ты нам не дала, — заискивающим тоном сказал Гельбке.

— Врешь, врешь! Четыре.

— Я и Грус выпили сегодня тоже по четыре.

— Это не делает вам честь. А невесте Груса я скажу, чтобы она лишила его за это права три дня целовать ее руку.

Гельбке подошел к жене и тихо сказал:

— Мамахен, ведь Грюнштейн угощает, ведь этот шнапс будет даром. Позволь нам выпить.

— Даром! Ты забываешь, что я должна подать колбасы на закуску. Ведь Грюнштейн без закуски пришел, — так же тихо отвечала она. — А хлеб?

— Полно, Амальхен… У вас от фрюштика осталось десяток раков — вот мы раками и закусим.

— А порядок? Ты ни во что не ставишь порядок? А твоя печень? Вот ежели бы ты был капиталист, то я позволила бы тебе рисковать здоровьем. Ты должен беречь свое здоровье для жены и детей.

— Душечка, ведь я застраховал для вас свою жизнь в пять тысяч. Позволь, мамахен, выпить шнапс.

— Пей, но я буду сердиться, — отвечала мадам Гельбке и надулась.

— Есть разрешение на шнапс? — спрашивал Грюнштейн, следивший за перешептыванием.

— Есть, есть! — радостно воскликнул Гельбке.

Появилась рюмка и тарелка раков.

— На траве будем пить, на траве… Садись все на траву… Садись вокруг, — командовал Аффе и весело запел:

Bin ich in Wirthshaus eingetreten

Gleich einen grossen Kavalier,

Da lass ich Brodt und Braten liegen

Und greife nach den Korkenziher…

— О, Аффе! Какой вы кутила. Я не люблю таких. Я удивляюсь, как вам ваша сестра позволяет, — погрозила ему пальцем мадам Гельбке.

Мужчины по очереди пили апотекершнапс.

— Восторг что такое! — говорил Гельбке, проглатывая рюмку жидкости.

— На самом лучшем спирту, и собраны все травы, способствующие к пищеварению. Это жизненный эликсир, — хвастался Грюнштейн.

— Честь и слава провизору Грюнштейну! — крикнул Аффе.

— Удивительная крепость! — сказал Грус.

Мадам Гельбке продолжала дуться и шептаться с сестрой Аффе.

— Мамахен! Мы так веселимся, а ты дуешься и расстраиваешь наше веселье. Полно, брось… Hier ist so gemuthlich, aber du… Ach, Schande…^[20]

— Sehr gemuthlich! Ausserordentlich gemuthlich!^[21] Еще… — кричал Аффе, подставляя рюмку, и прибавил по-русски:

— Русская пословица говорит: остатки сладки.

— Meine Herrschaften! Wollen wir noch^[22] выпивае’еп, — предложил Грюнштейн, спрягая русский глагол «выпить» на немецкий манер. — Мадам Гельбке нас простит. Она добрая.

Предложение было принято.

Паки и паки у русских

Лесной. Вечер. Солнце, позолотив в последний раз крыши домов, опустилось за сосны. Повеяло прохладой. Поулеглась пыль на дороге. Стала садиться роса. На балконах и террасах дач появились самовары. Бродили по улицам пьяные дворники. Раздавались где-то отдаленные звуки гармонии, кто-то где-то сочно ругался. На террасе, около остывшего самовара, перед только что сейчас выпитыми стаканами и чашками сидело семейство Пестиковых. Супруги молчали, дулись друг на друга и позевывали. Дети еще продолжали пить чаи, раздрызгивая в чашках куски булки. Клавдия Петровна Пестикова наградила их подзатыльниками и прогнала спать. Из комнат стал доноситься рев ребят. Михайло Тихоныч Пестиков пыхтел и усиленно затягивался папироской.

— Переодеться в халат, что ли, — пробормотал он, отправился в комнаты и вскоре оттуда явился в халате и туфлях.

Клавдия Петровна тоже сходила в спальню и вернулась в ситцевой блузе и без привязанной косы, а с собственным крысиным хвостиком. Она сидела с размазанными по лбу бровями. Сероватая полоса от накрашенной брови шла кверху и упиралась в пробор волос.

— Марфа! — крикнула она кухарке. — Прибирай самовар-то! Что ему тут торчать.

Самовар прибран.

— Вот и еще воскресенье прошло, — проговорил Пестиков.

— Да уж нечего сказать, приятное воскресенье, приятный праздник! — отвечала жена.

— Кто же, душенька, его испортил? Ведь ты сама. Сама ты полезла на ссору с Доримедонтихой, сама ты задела соседку и сцепилась с ней.

— А по-вашему, молчать, по-вашему, дозволить над собой делать всевозможные надругательства?

— Мало ли, про кого что говорят заглазно.

— Вовсе не заглазно. Доримедонтиха прямо вослед мне хохотала над моим платьем, она нарочно так хохотала, чтобы я слышала.

— Да, может быть, она об чем-нибудь другом хохотала.

— Ну, уж пожалуйста! Что я, маленькая, что ли! Разве я не понимаю? А эта наша соседка, так просто она меня бесит своим нахальством. Чисто обсерваторию у себя на балконе устроила. И как только у нас в саду какой-нибудь разговор — сейчас она выскочит на балкон, выпучит глаза и свой лопух расставит, чтобы ни словечка не проронить, что мы говорим.

— Но ведь тут дачи так смежно построены, так виновата ли она?

— А вы зачем меня в такое место завезли жить, где дачи смежно построены?

— Душечка, ты сама выбирала дачу.

— Я думала, что палисадник, отделяющий нашу дачу от соседней дачи, зарастет чем-нибудь.

— Чем же тут зарасти, если и кустов-то нет, а сидит всего на все две голые сосны. Соседский балкон так устроен, что…

— Пожалуйста, не заступайтесь за эту шлюху, иначе я подумаю, что у вас с ней шуры-муры начинаются. Да и то… Всякий раз как я про нее начну — вы сейчас заступаться. Какая-нибудь дрянь — и вам дороже жены.

— Ну, а что хорошего, вдруг две дряни, Доримедонтиха и соседка, подадут на тебя к мировому?

— На меня подадут, но не на вас, — резко отвечала супруга.

Пауза. За палисадником послышался еврейский жаргон проходящего мимо еврейского семейства, и потом все стихло. Минуту спустя два дворника вели третьего. Он упирался, барахтался и кричал:

— Загуляла ты, ежова голова!

— А уж и тощища же здесь! Сплетницы, жиды, пьяные дворники — и больше ничего… — опять начала супруга. — Такой скуки нигде нет.

— Да уж слышали. Что все об одном толковать! — отвечал супруг.

— Ну, скажите по совести: разве вам самим не скучно?

— Скучно, но что же делать-то? Нам будет везде скучно, потому что мы веселиться не умеем. Нам будет и в Павловске скучно, и в Лесном скучно, и в Озерках скучно. А немцы вон везде веселятся, даже в Лесном веселятся.

Видела давеча в Беклешовом саду катавшуюся на лодке немецкую компанию. Солнце печет, жарко — они без сюртуков, поют песни. Вышли на островок — расселись на траву, начали пиво пить, полезли на деревья.

— Ну, что немцы! Что об немцах разговаривать! Немец — как таракан, он везде уживается, и везде ему удобно и уютно.

Опять пауза. Мимо палисадника пробежала, шурша туго накрахмаленным платьем, горничная. За ней гнался рослый гимназист в коломянковой блузе и в форменной фуражке. Горничная кричала:

— Хороша Наташа, да не ваша! Кругла, да не тронь ее из-за угла.

— Ведь это удивительно! — начинает Клавдия Петровна Пестикова. — Никто из знакомых даже в гости в этот поганый Лесной не едет. Два воскресенья сидим с тобой глаз на глаз и хотя бы кто из знакомых заглянул.

— Ну, скажите на милость! — всплеснул руками Пестиков. — А приедут гости, ты на них фыркаешь. Тут как-то приехали Петр Михайлыч с братом, Кузьма Иваныч, и ты так приняла их нелюбезно, что просто мне совестно было.

— Еще бы, вы засели в винт играть на целый вечер! Они приехали в карете, я намекаю, что не дурно бы всем в «Аркадию» съездить, благо у них карета, а они даже и не внимают.

— Душечка… Но стеснять гостей! Ведь они затем именно и приехали к нам в гости, чтобы поиграть в винт.

— Нет, сюда не оттого не едут гости, а просто оттого, что здесь место скучное. Во-первых, место скучное, а во-вторых, эта проклятая конка, которая тащится полтора часа. Вагоны отходят только до одиннадцати часов вечера, да еще и не всегда в них попадешь. Ты посмотри последние вагоны… Ведь места чуть не штурмом берут. Извозчиков мало… А которые извозчики есть, то те в праздник вечером ломят за конец в город два рубля.

— Везде то же самое! — махнул рукой муж и пронзительно зевнул во весь рот.

Зевнула и жена.

За палисадником у соседей послышался возглас:

— Ах, Франц! Ты слышишь? Кукушка… Послушаем кукушку. Как я люблю, когда кукушка кукует!

Пестиков зевнул еще раз. Жена ему вторила. У соседей раздавалось:

— И как хорошо соснами пахнет! Это так здорово. Ты любишь запах сосны? Смотри, какая ночная бабочка…

— Что ж мы сидим да, как совы, глаза пялим? Уж надо спать ложиться, что ли, — проговорил Пестиков.

— Действительно, больше нечего делать. Тощища смертная, — отвечала супруга. — Ты вот что… Ты посыпь сегодня в спальне персидским порошком. Это и от блох хорошо, и от комаров хорошо.

— Сыпь сама. Мне лень. Я и так хорошо сплю.

— Вот немец соседний уж не сказал бы этого, а услужил жене.

— То немец.

Звякнул нутряной замок, запирающий дверь, выходящую на террасу, и скоро в даче мелькнул огонек, мелькнул и погас. Затем в даче все стихло.

Паки и паки у немцев

Бледно-лиловая июньская ночь спустилась над Лесным. Трубят комары. Амалия Богдановна Гельбке, переодевшись из холстинкового платья в блузу, сидит на ступеньках, ведущих на террасу дачи, и отмахивается веткой акации от комаров. Франц Карлыч Гельбке, в старой коломянковой парочке и в гарусных туфлях, поливает из лейки цветы в своей единственной клумбе. Походка его не совсем тверда. Он слегка покачивается.

— Amalchen! Nicht wahr, bei uns ist sehr gemuthlich?^[23] — спрашивает он жену заплетающимся языком.

— О, ja, Franz, aber diese^[24] комары… Ужасно они кусают.

— Это хорошо, мамахен.

— Что же тут хорошего, Франц? Я вся искусана. Больно, чешется.

— О, ты не знаешь натургешихте… Комары лишнюю кровь отвлекают. Ну, как ты сегодня веселилась?

— О, Франц! Совсем хорошо. Danke sehr. Ты знаешь, я была совсем другого мнения о Грюнштейн. Я думала, что он к нам придет что-нибудь кушать, а он сам принес детям бомбошки, принес апотекершнапс и даже раков не кушал. Сейчас видно, что это хороший человек. Свой шнапс пил и наших раков не кушал.

— Ну, вот видишь… Он очень воспитанный человек.

— И Аффе — хороший человек. Он тебе, кажется, подарил три сигары?

— Да, три сигары. На пробу… Он комиссионер гамбургских сигар. Одна сигара в восемь копеек, другая — десять, третья — пятнадцать.

— И ты будешь покупать у него такие дорогие сигары! Фуй, Франц!

— Я, мамахен, его надул. Я не буду у него покупать сигары, а отчего же не взять на пробу? Ему для пробы от торгового дома полагается. Я, мамахен, буду по-прежнему курить мои рижские сигары по три рубля сотня.

— Тебе, Франц, и это дорого. Делай, Франц, экономию на иллюминацию для дня моего рождения и кури сигары в два рубля.

— В два рубля, Амальхен, сигары очень воняют. Ты сама скажешь: «Пфуй, чем это таким гадким пахнет!»

— Я никогда не скажу «пфуй» там, где экономия. А экономия нам нужна для моего рождения. У нас будут гости.

— Мамаша! Хочешь, я тебе скажу одну тайну?

Гельбке остановился перед женой с лейкой в руках и улыбнулся.

— Nun?^[25] — спросила Амалия Богдановна.

— Грюнштейн тебе хочет сделать сюрприз в день твоего рождения. Он хороший химик. Он приготовит у себя в аптеке фейерверк и привезет тебе в подарок.

— Ist wohl moglich?^[26] — удивленно воскликнула мадам Гельбке и прибавила: — Грюнштейн — совсем хороший человек. И сестра Аффе Матильда — прекрасная девушка. Я думала, что она будет так много есть за фрюштиком, а она очень мало ела. Кроме того, она принесла детям ягод и, когда мы катались на лодке, целый час вязала мой чулок для Фрица. И потом она принесет мне выкройку для платьица Густи и подарит моточек красного шелку.

— Ну, видишь, Амальхен, а ты говорила, что у ней большой рот и большие зубы и что она есть будет много. Ты позови ее, Амальхен, к себе на рожденье. Она очень рукодельная девушка и вышьет тебе какой-нибудь сувенир. Позовешь?

— Непременно позову, Франц.

Пауза. Полив цветы, Гельбке поставил в уголок на террасу лейку и подсел к жене.

— Ну что, нравится тебе, как мы сегодня провели день? — спросил он.

— Даже очень. Одно мне не нравится, что ты много пил шнапс и пива. Ты пьян, Франц.

— Мамахен, когда мы были жених и невеста, ты мне сказала, что я могу быть немножко пьян каждое воскресенье.

— Франц! Ты сегодня пьян не немножко. Ты много пьян, ты пьян против нашего условия.

— Я, Амальхен, даже убавил сегодня одну бутылку пива против моей воскресной порции.

— Но зато ты пил много шнапс.

— Ein Kuss, Mamachen. Поцелуй в знак прощения. Я виноват.

Гельбке протянул губы. Мадам Гельбке отвернулась и подставила щеку.

— Целуй сам, я не стану тебя целовать. От тебя несет, как из винного погреба.

— Сегодня воскресенье — ничего не поделаешь, — оправдывался Гельбке, чмокнув жену. — Зато я не кутил один, а был со своей женой, с семейством… Я пил шнапс и пиво, и моя Амалия видела это. Я пьян немножко, но я опять с Амалией, и Амалия около меня. Амалия знает, что я был экономен, — и она спокойна. Мы издержали пустяки, а мы сегодня и гостей у себя принимали, и на лодке катались, и в крокет играли, и свой квартет в Лесном парке пели, и музыку у забора клуба слушали. Ах, вальс Ланера! Что за прелесть этот вальс Ланера!

Гельбке начал напевать.

— Ведь другие, чтобы слушать музыку, за вход в клуб по полтиннику платили, а мы ничего не платили. Рубль экономии, Амальхен.

— Где этот рубль? Я его не вижу.

— Da hast du. Вот. Спрячь в копилку.

Гельбке полез в кошелек, вынул оттуда рубль и подал жене.

— Вот это я люблю, — отвечала она. — Так ты должен всегда поступать.

— Поцелуйчик, мамашенька.

— Хорошо. Но сожми губы, чтобы от тебя вином не пахло.

Мадам Гельбке поцеловала мужа. Куковала где-то кукушка.

— Ты любишь кукушку, Амальхен?

— О да, Франц!

— И все-то у нас есть, Амальхен, — восторгался Гельбке. — Есть хорошенькая дачка, есть садик. Садик, правда, невелик, но зато высок — вон какие четыре сосны стоят.

— И одна береза, — прибавила мадам Гельбке.

— А два куста сирени-то? Ты забыла? И цвела наша сирень! Ты любишь сирень?

— Очень.

— Есть сирень, есть трава, есть клумба, есть цветы, есть кукушка. Не правда ли, gemuthlich?

— Gemuthlich… Franz… — отвечала мадам Гельбке и закатила глаза под лоб.

— Я прочту тебе стихи про кукушку, Амалия.

И Гельбке стал читать немецкие стихи.

— Завтра ты тоже должен убавить из своего бюджета одну бутылку пива, — сказала мадам Гельбке, когда Гельбке кончил читать. — Ты помнишь, ты обещал сделать мне эту экономию потому, что у нас сегодня завтракала фрейлейн Матильда.

— Я помню, помню, мамахен.

Пауза. Гельбке зевнул. Зевнула и мадам Гельбке.

— Ну, что же мы теперь будем делать? — сказал Гельбке. — День и вечер провели прекрасно, заступила ночь.

— Надо спать, — отвечала мадам Гельбке. — Котт, Franz… Пора.

Гельбке не возражал.

Дачные страдальцы →