Амулет. Книга 1

Николай Лединский, 2023

Два главных героя романа – Григорий и Стас – до поры до времени вовсе не знавшие друг друга, волею судеб оказываются причастны к одной и той же загадке, к странной истории амулета «Тайна вселенной». Читателю становится ясно, что в охоту за амулетом, судя по всему, вмешивается еще некая третья сила, но кто и почему это делает, разгадать как героям романа, так и его читателям оказывается не так-то просто. Амулет, способный влиять на судьбу человечества, в свое время был разделен верховными вождями народа майя на несколько частей, и теперь именно Григорию Ачамахесу надлежит отыскать и собрать воедино фрагменты «Тайны вселенной».

Глава пятая. Стас.

На следующий день, с утра, я направился к старому ученому на Васильевский острове. Уж очень мне не терпелось узнать, что расскажет старик о заинтриговавшей меня фотографии.

Я поднялся по обшарпанной лестнице старого дома, позвонил в видавшую виды дверь. Прошло несколько минут томительного ожидания, прежде чем массивная дверь отворилась, и на пороге показалось странное существо. С большим трудом можно было определить, что существо это когда-то принадлежало к мужскому полу. Теперь это был древний, неопрятный старик, чуть ли не с головой закутанный в лоснящийся, протертый плюшевый плед. Седые редкие волосы клочьями торчали у него на макушке, в нос мне ударил резкий запах лекарств и немытого старческого тела. Я был разочарован: этот человек вовсе не напоминал благообразного ученого на пенсии. Он походил, скорее, на выжившего из ума алкоголика, уж очень нервно подрагивали его руки, очень суетливо бегали глаза. Можно было подумать, что он кого-то или чего-то боится. Отворив дверь, Иван Петрович (так звали это существо) подал назад свою инвалидную коляску, в которой сидел, и, после того как я вошел, неожиданно бодрым голосом спросил:

— Чем обязан?

Я принялся долго и сбивчиво излагать причину своего визита. Вконец запутавшись, я вынул из нагрудного кармана фотографию талисмана, надеясь на то, что это упростит мою задачу:

— Мне вас рекомендовали, как самого крупного специалиста в этой области. Не могли бы вы, пользуясь вашими глубокими познаниями, расшифровать эти надписи?

В мгновение ока фотография исчезла в складках его пледа. Старик неожиданно быстро водрузил на нос очки, болтавшиеся, как оказалось, тут же, на допотопном засаленном шнурке, и стремительно покатил в комнату вместе с моей фотографией. Я с минуту постоял в прихожей, глядя на стремительно удаляющуюся коляску, не решаясь проследовать за хозяином. Чувствовал я себя крайне нелепо и неловко, как будто ворвался без приглашения туда, где меня вовсе не ждали. Да не просто не ждали, а, напротив, очень не хотели, чтобы я приходил. Но, с другой стороны, это моя фотография, и я имею право… Так и не дождавшись приглашения, я решил пренебречь этикетом и прошел в комнату, в которой скрылся старик.

Он сидел у окна, внимательно разглядывая изображение на снимке. На звук моих шагов он даже не повернул головы. Прошло минут пятнадцать утомительного молчания, пока старик не соизволил, наконец, взглянуть на меня:

— Итак, — повторил он свой вопрос, — чем обязан и с кем имею честь?

Как будто бы я только что не объяснял цели своего прихода! Пришлось снова, запинаясь, путано и сбивчиво, рассказывать то же самое по второму разу…

В обычной жизни я человек отнюдь не робкий. И тем больше я ненавижу себя за внезапные приливы робости, которые временами со мной случаются, заставляя меня путаться и сбиваться. Как будто детство вдруг напоминает о себе. Каждый раз, когда подобное со мной происходит, я чувствую себя школьником, не выучившем урок. В те далекие дни, когда учитель спрашивал меня, почему я не подготовился к занятиям, я вместо того, чтобы честно сказать о том, что забота о неуемном семействе, отсутствие элементарных условий не позволяют мне дома делать уроки, придумывал самые фантастические объяснения, врал, будто учил, но ничего не понял. Врал, конечно, сбивчиво, краснея от стыда и унижения, получал свою «пару» и садился на место, сопровождаемый насмешливыми взглядами одноклассников. Я был готов слыть тупицей, оболтусом, лентяем — кем угодно, но только не нянькой, как это было на самом деле. Признаваться в этом мне казалось невероятно стыдно.

С той поры прошло много времени, теперь, мне кажется, я могу гордиться своим характером: когда надо, я умею быть твердым и давно уже избавился от стеснительности и робости. И потому сейчас, путано отвечая на вопрос старика, я испытал чувство раздражения, недовольства собой. Мне вдруг показалось, что я делаю что-то такое, на что не имею морального права… Как будто подслушиваю чужой разговор или заглядываю в чужие письма.

Если быть кратким, опустить все мои многочисленные извинения и отступления от темы, рассказ мой сводился к следующему: разбирая хлам на антресолях, я наткнулся на старые отцовские папки, сохранившиеся со времен его службы в КГБ. В них оказались какие-то документы. Содержание этих документов меня крайне заинтересовало своей необычностью, и я решил выяснить, в чем там дело.

При упоминании о папках старик очень оживился. От его недоброжелательности не осталось и следа. Он будто что-то просчитал, принял какое-то решение, внимательно, с интересом взглянул на меня и спросил:

— Простите, но не мог бы я взглянуть на все материалы этого дела?

— А что там может быть любопытного для вас? — недоуменно ответил я. — К тому же, я не уверен, что имею право их вам показывать. Многие документы еще хранят гриф секретности. В такие вещи, я думаю, нельзя посвящать первого встречного.

На счет грифа секретности я, конечно, немного загнул. Уж если этот гриф не помешал папкам оказаться у нас на антресолях, среди старого хлама, то говорить о секретности, ясное дело, несерьезно. На самом же деле мной руководил элементарное правило: уж если что-то попало тебе в руки, не выпускай.

В ответ на мои слова старик очень сердито зыркнул на меня из-под кустистых бровей, резко развернулся в своей коляске и заявил на удивление молодым, решительным голосом:

— Значит так, молодой человек! Либо я вижу то, что содержится в ваших папках, либо я не перевожу вам надписи, которые держу перед глазами. Если вас они на самом деле интересуют — приходите в следующий раз со всеми бумагами вашего отца. Я не привык, чтобы из меня делали дурачка!

Он резким движением отдал мне фотографию обратно, одновременно с этим картинно указывая пальцем на дверь:

— Я вас больше не задерживаю.

Естественно, мне ничего не оставалось, как покорно ретироваться. Однако, уже подходя к двери, я остановился.

А чем, собственно, я рискую? Ничего не случится, если старик прочитает материалы допроса. Зачем корчить из себя тайного агента, играть в каких-то «казаков-разбойников», надувать щеки? Ведь, по большому счету, мною движет уж никак не государственный и даже не научный интерес, а всего лишь простое человеческое любопытство!

Я повернулся и крикнул в глубину пустого коридора:

— Ладно! Я принимаю ваши условия!

Услышав это, старик выехал из комнаты и приблизился ко мне:

— Я так и думал, молодой человек, так и думал.

— Завтра или, если угодно, даже сегодня я могу принести вам все документы. Но, со своей стороны, я попросил бы, чтобы наши беседы носили конфиденциальный характер. Об этом никто не должен знать.

— Да уж, — как-то странно ухмыльнулся старик, — конечно! Отнюдь не в моих, да и не в ваших интересах сообщать об этом кому-то еще!

Это были его последние слова, после которых он вежливо, но решительно выпроводил меня и захлопнул дверь. Я еще некоторое время постоял на лестничной площадке, и с удивлением услышал, как за моей спиной начали греметь какие-то цепочки, поворачиваться замки. Создавалось впечатление, что старик, закрываясь на такое количество запоров, готовится к осаде крепости.

Странно… Когда он впускал меня, я вроде не слышал всех этих звуков… Чего он, интересно, так испугался? Красть в его нищей квартире, вроде бы, нечего, да и сам он вряд ли кому-то может понадобиться, кроме такого чудака, как я.

Списав эти странные предосторожности на обычную для стариков чрезмерную подозрительность и осторожность, я спустился по лестнице. Оказавшись внизу, я еще немного постоял в парадной, словно ожидая чего-то. Внезапно меня начали одолевать сомнения.

А не плюнуть ли мне на эту затею? Уж больно странным оказалось поведение старика. Не угораздит ли меня с этим дурацким снимком ввязаться в историю? Может, пока не поздно, забыть обо всем этом, да вернуться к своей привычной жизни, без всяких тайн и загадок?.. Что, у меня других дел, не хватает, что ли — причем не каких-то эфемерных, а вполне реальных, приносящих ощутимые результаты.

Так размышляя, я уже собирался покинуть подъезд, когда вдруг столкнулся нос к носу со странным взъерошенным человеком. Он был явно очень возбужден, потому что, буквально оттолкнув меня, стремительно помчался вверх по лестнице. Я хотел осадить грубияна, высказав ему все, что думаю о подобных манерах, но спина его уже скрылась за поворотом лестницы. Решив, что всех хамов все равно не перевоспитаешь, я счел за благо не зацикливаться на этом эпизоде, вышел из подъезда и отправился восвояси.

Эх, знать бы тогда, всмотреться в того человека, заглянуть в лицо!.. Увы: лицо-то его как раз пряталось за высоко поднятым воротником плаща.

Я вернулся домой, где меня ожидал ворох старых папок… Они словно поддразнивали: ну, давай, разберись! Перспектива тащить все пять толстенных фолиантов меня совсем не вдохновляла, да и к чему они профессору? И я решил отобрать лишь те листы, которые, на мой взгляд, могут представлять для ученого интерес. Я вновь расшнуровал ветхие тесемки и погрузился в чтение. Листая документы, испещренные казенными, порой не очень грамотными записями, я старался найти хоть что-нибудь, хоть какую-то зацепку, объясняющую, что могло заинтересовать Логинова в этой грубо сфабрикованной чекистской казуистике. Но, увы! Зацепиться было не за что. Сплошная рутина, описание каких-то вещественных доказательств — самый обычный допрос в духе своего времени. И грустно, и смешно, но даже химический карандаш предок мой счел едва ли не главным доказательством шпионажа — только потому, что карандаш этот был произведен иностранной фирмой и на нем красовалось название этой фирмы, написанное латинскими буквами. А то обстоятельство, что подобный карандаш в то время можно было купить в любом канцелярском магазине, следователем во внимание, разумеется, не принималось. Ну, а уж ботинки подозреваемого были и вовсе безжалостно истерзаны по причине необычной формы каблука — бдительные эксперты аккуратнейшим образом разрезали даже подошвы в поисках хитроумных шифровок (коих, естественно, не обнаружили).

Да неужели весь этот бред мог представлять хоть какой-то интерес?! Я почувствовал, как во мне нарастает раздражение. Какого рожна понадобилось старику в этих документах?! Ради чего гонять меня по всему городу — ради этой чепухи, которая не имеет никакого отношения к интересующему меня предмету? Блажь, самая настоящая стариковская блажь! В конце концов, он ведь историю майя изучает, а не историю борьбы коммунистов с классово чуждыми элементами! Тем более что в этом нет никакого смысла — методы и приемы оной борьбы давно изучены, преданы гласности и описаны в популярной литературе.

Уже, наверное, каждый школьник знает, под каким предлогом партийная власть расправлялась с людьми: «классово-чуждый элемент», «преклонение перед буржуазным образом жизни», «упаднические настроения», «сочувствие кулакам», «враг народа»… Причем, при желании, любой из этих ярлыков можно было приписать всякому человеку. Отсюда и всеобщий страх перед «черными воронками». Сознание того, что ты ни в чем не виноват, что ты чист перед властью, перед партией, что ты предан идеям коммунизма, еще не означало, что тебе не грозит арест по какому-нибудь нелепому, абсурдному обвинению.

Да царская охранка по сравнению с таким «правосудием» просто венец гуманизма! Она преследовала лишь за совершенные преступления против граждан и власти: убил, ограбил, разбрасывал прокламации, покушался на царя… Да что там говорить! При царе революционеры не вынесли и сотой доли тех репрессий, которые произошли при советской власти — партийные бонзы в Советском Союзе предпочитали не дожидаться активных действий, безжалостно расправлялись с людьми, едва заподозрив их в инакомыслии.

Вместо священной веры в Бога людям подсунули кумачовый суконный идол — коммунизм с его бесконечными вождями. Думали создать новую религию, новую идеологию, а что получили? Пропагандируемый атеизм превратил людей в безбожников, а коммунизм оказался несостоятелен, чтобы стать новой национальной идеей. И не то страшно, что перестали верить в Бога — страшно, что разуверились во всем. А между тем все нравственные общечеловеческие ценности не могут существовать без веры. Неважно, во что — в Бога, в мировой разум, в бессмертие души… Вера дает человеку нравственную опору, поддерживает в трудные моменты, когда душа его мечется на перепутье, подсказывает верный выбор. Не убивать, не красть, чтить отца и мать — эти заповеди в той или иной форме присутствуют в любой мировой религии. Коммунизм заменил этот стержень на рабство и страх — и получил в ответ лишь видимость преданности. Люди лишь делали вид, что искренне верят в навязанные им идеалы — на самом деле они просто боялись репрессий. Вот что было пагубно.

Народ вдруг обнаружил, что в своей стране он вообще никто и ничто, раб у партийных и государственных чиновников. Люди, проливавшие кровь на полях гражданской войны, вернувшись домой, осознали, что не получили свободы, за которую боролись. Поняли, что вынуждены дрожать за свою жизнь, находиться в постоянном страхе перед теми, кого они привели к власти. Боялись лишнее слово сказать. Та самая идеология, во имя которой они боролись, превратила их в рабов. И обожествила вождей. Впрочем, понимали это далеко не все. Сознанием людей манипулировали, им изо дня в день внушали, что живут они в самой счастливой, самой свободной стране.

Фантасмагория многостраничного дела Гонсалеса — прекрасный портрет своей эпохи! Я захлопнул папку. Снова, как и в первый раз, накатила волна стыда и отвращения. Сын за отца не отвечает… Но почему, почему же тогда мне, сыну, так жгут руки эти документы — безмолвные свидетели неправедной деятельности моего отца. Противно! Хоть родитель и не уделял мне много внимания, но в моей памяти он остался достойным человеком, которым я втайне очень гордился. Сильный, уверенный, смелый, всегда спокойный и рассудительный, справедливый — таким он казался мне в детстве. Теперь я вижу, что был он всего лишь пешкой, нудным следователем, «следком». Старательным исполнителем, служакой, в котором начальство ценит не ум, а лишь безоглядную преданность. Натасканной шавкой, гонящейся по следу хищника, который, по сути, оказывался не опасным зверем, а лишь беззащитной драной уличной кошкой. Тоскливо…

Удрученный прочитанным, но так и не нашедший абсолютно ничего, достойного внимания Ивана Петровича, я все-таки заставил себя отобрать несколько листов — из протоколов допроса подследственного и описание изъятых предметов.

На следующее утро профессор принял меня гораздо любезнее. Его волосы, по обыкновению торчавшие космами, были аккуратно зачесаны; покрывавший ноги плед казался не таким уж ветхим. Хотя, возможно, это мой взгляд стал другим: узнавая человека ближе, мы склонны по-иному воспринимать и его облик.

Иван Петрович с неожиданным для своих лет проворством выхватил у меня сверток и спросил:

— Как у вас со временем?

Если хочешь что-то выяснить, терпение — лучший помощник.

— Подожду, сколько нужно, — ответил я, опускаясь на видавший виды диван.

Ученый вдумчиво просматривал бумаги, по-стариковски неторопливо шелестел страницами. Устав разглядывать корешки книг на стеллажах и потемневшие от времени гравюры на стенах, я начал потихоньку клевать носом.

— Простите, но вы принесли далеко не все документы! — нарушил тишину возмущенный возглас, и передо мной возникло лицо Ивана Петровича.

Ну вот, что называется, хотел как лучше…

— Да зачем вам все папки-то? — оправдывался я. — Я ж их смотрел: чистой воды мура. Более-менее толковое выбрал, дальше там нудный допрос свидетелей, бывших соседей этого бедолаги Гонсалеса. Причем все сфабриковано, это за версту видно. Ну, еще допрос жены — видать, порядком запуганная простая женщина. А больше ничего там, поверьте, нет.

— Это с вашей точки зрения ничего нет! — недовольно скривился ученый. — А я говорю, что документов не хватает!

— Помилуйте, снова тащиться через весь город за парой листов старой бумаги?! Я и так замучился в пыли копаться. Или вы считаете, что я имею какое-то отношение к этому делу, к осуждению и гибели этого человека? Тогда вы глубоко ошибаетесь. Да я, к вашему сведению, вообще не подозревал о его существовании! Если бы не эти отцовские папки… Но сын за отца ведь не отвечает, не так ли? Да и мой отец, по большому счету, не может отвечать за то, что его заставляли делать!..

Я проговорил все это с пафосом и в то же время с раздражением, но Иван Петрович взглянул на меня так, что я осекся. В его взгляде не было осуждения или недовольства — лишь глубокая печаль, заставившая меня в смущении отвести глаза. Он с минуту молчал, а после заговорил слегка изменившимся голосом.

— Вот и вы, молодой человек, стали жертвой этого печального всеобщего стремления — любой ценой избежать ответственности. Видите ли, в какой-то мере то, что вы говорите, оправдывая своего отца, верно. Но лишь на первый взгляд. Мы привыкли оправдывать свои неблаговидные поступки необходимостью, принуждением, ситуацией в стране, да мало ли чем еще… Все это лишь пустое сотрясание воздуха, пыль. В глубине души каждый знает, что всегда есть выбор, всегда можно поступить вопреки любому давлению и любым обстоятельствам, если слушать голос собственной совести. Но этот голос причиняет нам боль, заставляет выбирать трудный и тернистый путь, поэтому мы предпочитаем придумывать оправдания. В этом наша беда. Если бы люди в нашей стране хоть иногда признавали вину за свершившиеся события, брали на себя ответственность хотя бы за то, что были безмолвными соучастниками преступлений, не пытаясь им противиться — я уверяю вас, мы жили бы сейчас в совершенно другой России. Но мы не хотим признавать своего участия в исторических ошибках, перекладывая ответственность за них на плечи давно ушедших из жизни персон. Мы ничему не учимся, и история мстит нам за это, вновь и вновь заставляя повторять пройденные, но не усвоенные из-за лености души, уроки.

Вот вам простой и не такой уж далекий пример: в репрессиях тридцатых годов, по весьма распространенному в обществе мнению, виноваты два человека: Сталин и Берия. Ну, может быть, еще Ежов с Ягодой. А что же остальные, имя которым — легион?! Если бы, по-пушкински, «народ безмолвствовал» — еще бы полбеды. Так ведь нет! Вы-то сами, голубчик, столкнувшись лицом к лицу с этой давней историей, вы можете мне сказать, кто заставлял всех этих свидетелей, соседей, давать обвинительные показания?! Что это за каинова ненависть, толкающая людей с какой-то порочной страстью топить друг друга? Не избивал же Сталин лично весь народ! Отнюдь: доносы сочинялись вдохновенно, я бы даже сказал, с исполнительским восторгом. Впрочем, кое в чем вы правы: меня эти показания, как таковые, интересуют меньше всего.

Тут профессор остановился и посмотрел на меня:

— А хотелось бы мне на самом деле узнать, нет ли в документах, в бумагах вашего отца каких-либо признаков верховного происхождения Гонсалеса.

Мне показалось, я ослышался.

— Чего, чего? Не понимаю, о чем вы. Какое еще может быть верховное происхождение?! Какие такие признаки?!

— Успокойтесь, юноша, и выслушайте меня внимательно. То, что я сейчас вам скажу, должно остаться строго, между нами. Признаться, хранить тайну уже не имеет смысла. Возможно, узнав истину, вы сумеете что-то предпринять, изменить в лучшую сторону. Вы — энергичный человек, к тому же честный, я это вижу, и пришли ко мне без тайного умысла, иначе не принесли бы документы. Конечно, советская власть наложила и на вас свой отпечаток, выработала определенные комплексы, привила какой-то непонятный страх. Поэтому прежде, чем начать свой рассказ, хочу, чтобы вы уяснили: все условности советского быта, повседневной жизни, — ничто по сравнению с вечностью. К сожалению, люди, только подойдя вплотную к грани, отделяющей их от небытия, начинают сознавать всю ничтожность, глупость и нелепость убеждений, за которые они когда-то цеплялись.

Вы, возможно, слышали, или читали о том, что в предсмертный миг перед мысленным взором человека проносится вся его жизнь. Не спрашиваю вас о том, верите вы в это, или нет. Это правда. Все наши мелкие действия и поступки перед лицом вечности тщетны и бессмысленны. Лишь значительное имеет ценность. И лишь самые главные события вашей жизни вам представится возможность вновь увидеть и оценить. Как на киноэкране, перед вами пронесется ваша судьба. С единственной целью — дать возможность человеку подытожить жизнь. Себя. Понять, кем он был. И самое страшное, что может случиться в этот миг с человеком — осознание того, что жизнь его прожита напрасно… Знаете легенду о Пер Гюнте? Он не был ни плохим, ни хорошим. Он жил так, как складывались обстоятельства. Подчиняясь этим обстоятельствам, он совершил немало подлостей, но, когда пришел его час, выяснилось, что он не заслужил ни кары, ни награды. Он оказался ничем. Пустым местом. Пуговицей.

Предсмертное прозрение — это Великое чистилище и Страшный суд.

Ведь как считает большинство? Пока жив — следуй сиюминутным целям, добивайся тех благ, что предоставляет земная жизнь. Ну, а о вечности можно спокойно поразмыслить на смертном одре. А если в погоне за земными благами ненароком пошел на сделку с совестью… Перед смертью будет время покаяться. Во всяком случае, вечную жизнь, с точки зрения любой религии, купить себе просто…

Это глубочайшее заблуждение!

Старик взглянул на меня, и мне почудился странный лихорадочный блеск в его глазах.

— Нет ни рая, ни ада. Нет никакой кары или награды. Жизнь за чертой, отделяющей нас от смерти, есть лишь более совершенное продолжение земной жизни, продолжение в буквальном смысле слова. По физическим законам душа на том свете получает свое место в точном соответствии с качествами, выработанными на земле. Приверженность к той или иной религии и вовсе не имеет значения. По ту сторону нет учений. Есть лишь единое для всех правило — ты существуешь таким, каким сам себя создал. Если человек в земной жизни не дал развития своей душе, не воспитал ее, то в небесной он просто исчезнет, поскольку лишь дух человеческий, а не тленная плоть, имеет право на вечность.

Рассказываю вам все это, чтобы вы наконец-то поняли, что всевозможные «принципы» меня мало волнуют.

Знаю, вы боитесь услышать обвинения в адрес своего отца — я и не стану очернять его. Вы отчасти правы — он был всего лишь винтиком большого механизма. Да только винтиком этим управляла не советская власть даже, а, если хотите, дьявол в полном своем обличье.

От неожиданности я отшатнулся.

Сбрендил, поди, старик и мне хочет голову задурить мистикой. Только этого не хватало!

Иван Петрович ухмыльнулся, заметив мое невольное движение:

— Ну-ну, не подумайте, что я стану рассказывать разные мистические истории про чертовщину, избави меня Бог. Дьявол — это образное понятие, символ зла, всегда существовавшего в мире наряду с добром. Вот, к примеру, большевики в России только отчасти утвердились грубым физическим насилием, куда большее насилие было совершено над христианским духом народа — деревенского, по преимуществу, в то время. Это был грандиозный обман, выстроенный на совестливости и стихийной коммунистической сентиментальности, свойственной каждому чистому сердцу.

«Советская власть есть путь, найденный массами трудящихся, а потому — верный, а потому — непобедимый». Как бы не так! Путь-то этот через социализм в коммунизм, — под кнутом государственной власти, — изобрели прибравшие эту власть к рукам большевики. Так сказать, привнесли революционную теорию в сентиментальное сознание народа, верившего в «божественную справедливость». И вы ошибаетесь, думая, что зло абстрактно и безымянно. У него есть имя — так же, как и у добра. Такого мнения придерживаюсь не только я, так рассуждали и предки невинно убиенного человека, у которого остался талисман. Только талисман-то… — он смолк, задумавшись.

— Что — талисман? — не смог я удержаться, выдав свое нетерпение.

— Да вот, — казалось, он все еще сомневается, доверять ли мне то, что знает. Наконец, словно что-то взвесив и приняв решение, он продолжил: — Видите ли, талисман у него был не весь. Я полагаю, что именно в этом кроется разгадка того, почему беднягу так долго пытали большевики и из-за чего расстреляли, не добившись ответа. Гонсалес владел лишь фрагментом, используя который, можно было восстановить весь талисман.

— Вы считаете, что его расстреляли из-за этого фрагмента?

— Другого объяснения я не нахожу. Вы ведь понимаете — дела в НКВД, в КГБ фабриковались очень быстро. Допрос, признание, суд, приговор — заведомо невиновные люди отправлялись в лагеря в считанные недели. Для чего Гонсалеса так долго допрашивали? Зачем затягивать следствие, исход которого всем известен и предрешен? Я вижу лишь одно объяснение — им нужна была тайна талисмана.

— Да что же это за талисман такой? — нетерпеливо воскликнул я.

— О! — старик мечтательно закатил глаза. — Это знаменитая, превратившаяся в легенду, вещь. Немногие знают о ее существовании, но и среди тех, кто знает, еще меньше верят, что это не миф, а реальность. Название талисмана — «Тайна вселенной». Древние майя считали, что человек, который сумеет собрать все элементы «Тайны вселенной» и наденет талисман на себя, будет вознагражден великим прозрением и осознанием сущности бытия. Лишь одна, очень древняя каста жрецов майя была причастна к этой тайне и ревностно охраняла ее. Когда явились испанские конквистадоры и жрецы увидели, что конец цивилизации майя близок, они, спасая свою святыню, разослали сегменты талисмана в разные концы света. Собрать их воедино, воссоединив разрозненные части, способен лишь человек, обладающий чистыми помыслами и стремлением к постижению истины.

Старик снова замолчал, глядя в пространство, задумавшись о чем-то своем, а я никак не мог понять — верить ему или нет? Вся эта история с талисманом очень напоминала бесконечные фильмы про Индиану Джонса и выглядела фантазией старого чудака, настолько влюбленного в свою профессию, что легенды смешались в его сознании с действительностью. Но ведь факты! Факты говорили о том, что чекисты действительно интересовалось талисманом. Неужели…

— Не обольщайтесь, — вдруг вновь заговорил профессор, по-своему истолковав мое молчание. — Ни мне, ни вам собрать талисман не под силу. Увы! Нить божественного недоступна тому, кто стоит у подножия духа. Мне, вероятно, уже не успеть — моя жизнь на исходе, а вы еще можете попытаться достигнуть вершин, с которых откроется путь к соприкосновению с божественной истиной. За свою долгую жизнь я знал немногих, достигших такой высоты духовности. Пожалуй, Дмитрий Сахаров, — я хорошо знал его, — смог бы. Я видел его глаза, его осанку, его спокойную уверенность — наступил момент, когда, презрев все тяготы и страхи окружающего мира, он перестал бояться. Ничто не могло нарушить его воистину высокого душевного покоя: ни бытовые злоумышленники — он никогда не запирал дверей своего дома, ни давление властей — он всегда говорил и делал лишь то, что считал истинно важным. Вокруг него почти физически ощущалась потрясающая аура — аура духовного света и очищения. Возможно, он был избранным… Но он ушел. Так же, как ушли равные ему по силе духа академик Лихачев и протоирей Александр Мень… Вероятно, зло не терпит сильных противников. И старается избавиться от тех, кто обнаруживает в себе отголоски верховного происхождения…

Я думаю, что с тех пор, как расстреляли Гонсалеса, фрагменты талисмана так и не были найдены, поэтому восстановить весь круг «Тайны вселенной» нельзя.

— Послушайте, но ведь вы говорите, что о талисмане известно лишь очень немногим людям! Я понимаю — вы ученый, всю жизнь посвятили изучению культуры майя, поэтому вам стало о нем известно. Но откуда о нем узнали в КГБ?

Старик усмехнулся.

— Не обижайтесь, молодой человек, но вы, я вижу, полагаете, что в советской России все были лишь тупыми винтиками, не способными к аналитическим разработкам. Отнюдь. Существовал целый научный отдел, занимавшийся разнообразными древними тайнами и символами. Его задачей было изучение и, по возможности, использование тайных знаний на пользу правящей коммунистической элиты. В нем, в режиме строжайшей секретности, работали специалисты высочайшего класса. Они приходили и ко мне…

Старик сокрушенно покачал головой.

— Старый болван! Тогда, увидев фотографию фрагмента, — ту самую, что принесли мне вы теперь, спустя столько лет! — я с головой ушел в его изучение. Я проделал огромную работу, по крохам собирал информацию, любые упоминания о талисмане. Закончив свои исследования, я сам, собственными руками, отдал тайну талисмана в руки этих людей из КГБ. Я так гордился своим открытием! Если бы я знал тогда!..

Он с горечью взглянул на меня.

— Если бы я знал, что моя научная тайна, мой кабинетный секрет — не древняя, посыпанная пеплом веков история, а живая плоть, реальная среда, в которой, по сей день, живут и — по моей вине! — погибают люди. Прошли долгие годы, прежде чем я понял, какую ошибку совершил, передав сокровенное знание в «чистые руки» чекистов. Одно утешает меня на склоне лет: несмотря на страсть и стремление к мистике всех диктаторских режимов, не добившись от Гонсалеса никаких разъяснений, без которых невозможно было собрать талисман, о «Тайне вселенной», по-видимому, забыли. Поставили на них крест, сочли погоней за призраком. В противном случае папки с важнейшими материалами уголовного дела не пылились бы сейчас у вас дома.

Утомленный длинным разговором, профессор откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Вдруг, словно что-то вспомнив, он оживился и спросил:

— Да, забыл поинтересоваться — как поживает ваш отец?

Обескураженный неожиданным вопросом, я пробормотал:

— Он умер двадцать лет назад…

— Умер… — задумчиво повторил Иван Петрович, как будто удостоверившись в чем-то. — Да, — помолчав, добавил он, — к сожалению, это естественный процесс.

— Никакой не естественный, — неожиданно для самого себя вспылил я. — Он погиб в расцвете лет!

Не обращая внимания на мою несдержанность, Логинов невозмутимо продолжал:

— Вот как? Погиб? Следовало бы уточнить, каким именно образом погиб ваш отец. Вы не помните? Может быть, слышали подробности от матери?

Я задумался, вдруг осмыслив, что за все годы, прошедшие с момента смерти отца, никогда не задавался всерьез вопросом о причинах его смерти. Принял все, как должное.

— Я и сам не знаю, как он погиб, — растерянно ответил я. Вопрос старика всколыхнул во мне давние воспоминания. С трудом, словно восстанавливая по крупицам обрывки давних событий, я продолжил:

— Когда это случилось, я был в институте. Меня вызвали в деканат, сказали, что, якобы, звонила моя мать, и мне срочно нужно приехать домой… У дверей нашей квартиры стояли двое в хорошо знакомой мне серой форме. Меня это нисколько не удивило — отец носил точно такую же, но при взгляде на их мрачные отчужденные лица я вдруг испугался. Я помню, что первой моей мыслью было предположение о том, что отца арестовали. Мои руки мелко тряслись, когда я протягивал чекистам свой студенческий билет для проверки личности. Но, к моему удивлению, выражения их лиц при взгляде на мой документ изменились, стали доброжелательными и, как мне показалось тогда, даже сочувствующими… Это еще больше насторожила меня.

Я говорил медленно, словно входя в гипнотический транс. Каждая произнесенная фраза все глубже погружала меня в те далекие события, с неожиданной ясностью рисуя прошлое в мельчайших подробностях и деталях. Потеря отца была первой утратой в моей жизни, первой серьезной грозой посреди казавшейся безоблачной юности. Тогда, подавленный внезапно обрушившимся горем, я не обращал внимания на детали. Но подсознание, как оказалось, фиксировало все с фотографической точностью, и вот теперь, спустя многие годы, в памяти ярко осветилось то, что когда-то ускользнуло от внимания.

… Мы вошли в мрачное помещение больничного морга. Повсюду царил холодный сумрак и, что самое невыносимое — специфический запах смерти. Запах, от которого у меня мгновенно закружилась голова, заложило уши. Он словно лишил меня воли — ноги сделались ватными, и ни в какую не желали сделать и шагу в глубь узких сумрачных коридоров. Двое «сфинксов», сопровождавших меня, заметив мое состояние, подхватили меня под руки и быстро, по-деловому, буквально пронесли сквозь коридорный лабиринт, в конце которого просто ткнули лицом в больничную каталку — на ней лежало что-то, накрытое белой простыней. Подле каталки стоял, дожидаясь нашего прихода, высокий сухопарый человек с иссушенным, обтянутым желтой кожей лицом. Без вступлений и реверансов он отрывисто спросил:

— Вы узнаете его? — и откинул простыню.

В скупом свете тусклой лампы я с ужасом узнал в человеке, лежавшем на каталке, своего отца. Ледяным холодом обожгло душу — нет, он не был изранен, на простыне не видно было ни единой капли крови — но его лицо! Невозможно вытравить из памяти, из сердца жуткую картину: родные, близкие черты остались прежними, но, вместе с тем, изменились до неузнаваемости. Закрытые глаза, нехарактерно сомкнутые, словно насильственно сжатые, губы… И чудовищная, нереальная синева кожи. Не мертвенная бледность, о которой упоминают, когда речь идет о покойнике, а буквально: противоестественный синевато-белый цвет.

Потрясенный увиденным, я прошептал непослушными губами:

— Что?.. Как?.. Почему?..

Мир покачнулся, перед глазами поплыли лица моих сопровождающих, стены морга, одинокая лампочка на иссеченном глубокими трещинами потолке… Резкий запах нашатыря, металлический голос:

— Так вы опознаете этого человека? Кем он вам приходится?

— Да, я узнаю его. Это мой отец, — еще не до конца осознавая произошедшее, оставаясь где-то на грани между реальностью и обмороком, ответил я. Так же автоматически, подчиняясь лишь необходимости и железной воле того, кто задавал мне вопросы, я назвал имя, отчество и фамилию отца.

— Подпишите, — ко мне придвинули какой-то бланк, дали ручку. Не глядя, я подписал документ, продолжая твердить одно и то же:

— Что случилось? Как? Что произошло?

Никто не хотел мне отвечать. Тогда, в отчаянии, я вцепился в халат собравшегося уже уходить судмедэксперта:

— Ответьте же мне! Отчего он умер?! Как это могло произойти?!

— Мужайтесь, молодой человек, — глядя куда-то в сторону, ответил тот. — У вашего отца было больное сердце, — он слегка наклонил голову, коротким движением коснулся моего плеча.

Я опустился на жесткую скамью у стены, опустошенный, обессиленный. Больное сердце? Не может быть! Еще сегодня утром мы вместе выходили из дома. Отец выглядел, как всегда — чисто выбрит, подтянут, бодр. Моложавый человек со стремительной походкой — кто мог заметить в нем хотя бы намек на скрытую болезнь? Да и не жаловался он никогда на сердце.

Запах нашатыря все еще преследовал меня. Ужас внезапной потери смешался с еще неосознанным до конца страхом за будущее. Что станет теперь с мамой, со всей нашей семьей? Ведь отец, по сути, был единственной опорой: он содержал нас всех. Страшно представить, что ожидает всю нашу ораву и совершенно безвольную, давно нигде не работающую, мать.

— Где мама? — спросил я.

Эксперт, все еще сжимавший в руках склянку с нашатырем, присел рядом со мной на скамью:

— Мы подумали, что будет лучше, если сперва мы вызовем вас. Вы уже взрослый человек, мужчина. Вы должны взять себя в руки. Вам необходимо подготовить мать к этому страшному известию, поддержать ее, не позволить ей сломаться от горя…

Я ничего не чувствовал, кроме страха и отчаяния. Я почти не слышал его слов, но он продолжал:

— Вы понимаете, что работа вашего отца была очень напряженной, он всю жизнь трудился в органах. Он отдавал делу все свои силы, работал на износ. Вы должны понимать, что характер его работы был таков, что нам не хотелось бы привлекать слишком много… создавать вокруг этого печального события слишком много шума…

— Да, — вступил в разговор пожилой военный (я даже не заметил, когда и откуда он появился). — Наши люди гибнут, но мы не должны отчаиваться! Напротив, во имя их памяти мы должны еще крепче сплотить свои ряды, чтобы не позволить врагу через них прорваться!

Как ни странно, его дурацкая пафосная речь, которая в другое время не вызвала бы у меня ничего, кроме ироничной усмешки, придала мне сил. Однако ноги по-прежнему оставались ватными: я не чувствовал в себе сил ни подняться, ни сделать шаг.

Стоило мне прикрыть глаза — воображение беспощадно воспроизводило только что увиденную ужасающую картину, видение не оставляло меня ни на секунду, не позволяя хоть немного отвлечься, прийти в себя. Бледный и беспомощный отец на каталке… Как отработанный и ненужный материал. И этот невозможный, немыслимый цвет лица — не лица даже, а странной маски. Гримаса смерти — словно бы насмешка над теми, кто остался жить.

Мы с отцом никогда не были особенно близки, но именно тогда, сидя в коридоре больничного морга и едва сдерживая рвущиеся наружу рыдания, я осознал, что вместе с его уходом рушится и вся моя прежняя жизнь, которую отныне мне придется строить самостоятельно. И, возможно, заново…

Внезапная мысль, словно молния, озарила теперь давние воспоминания. А почему, собственно говоря, смерть отца окутали такой таинственностью? Когда человек погибает на рабочем месте от сердечного приступа — это, конечно, трагедия. Но такое случается не так уж редко и, как правило, в подобных случаях не возникает необходимости опознавать личность умершего. Если они знали, что умер их сотрудник, то к чему это опознание? Почему не вызвали немедленно родственников? Почему скрыли от матери?

Все эти вопросы появились только теперь. Тогда же, неопытный и потерявший способность соображать от обрушившегося на меня горя, я даже не заметил этих странных несоответствий. Да если бы и заметил — посчитал бы, что такие действия в порядке вещей. Нечто вроде необходимых формальностей.

Вспомнилась и еще одна деталь. Пожилой военный, который взял на себя обязанности по улаживанию всех формальностей и организации похорон (отца хоронили с военными почестями, с почетным караулом и оружейными залпами над могилой), подошел ко мне, когда мы возвращались с кладбища и, приобняв, вкрадчиво сказал:

— Я разделяю твое горе, сынок. Все мы скорбим. Твой отец был хорошим человеком, верным ленинцем и надежным боевым товарищем. Но я хотел бы спросить тебя вот о чем, — он сделал паузу, продолжая медленно вышагивать рядом со мной, стараясь попасть в такт моим шагам. — Не осталось ли у вас дома каких-либо отцовских документов, которые по неосторожности могут попасть на глаза врагу? Ты проверь, сынок. Может, тебе это покажется непонятным и ненужным, а между тем в руках врага любой документ со стола твоего отца может стать грозным оружием против нашего с тобой отечества.

В то время подобные слова действовали сильно. Нас с детства приучали, что есть такой неведомый враг, который только и ждет, когда мы потеряем бдительность, чтобы нанести сокрушительный удар. Теперь я понимаю, что этот «враг» был чем-то вроде коммунистической страшилки, сказки про Буку, которой родители пугают на ночь своих непослушных детей. Но тогда, конечно, я с жаром поклялся памятью отца, что верну все, что смогу найти — любые бумаги и документы. Тем более что военный был прав — мне они были ни к чему, а дрожать за их сохранность мне не очень-то хотелось. Я попросил у него только подождать два-три дня — копаться в отцовских вещах сразу после его похорон мне было неловко.

Стол отца был девственно пуст. Не то, что документов — даже чистой бумаги для записей, и той не оказалось. Я сообщил об этом тому самому пожилому, он хмыкнул, пожал плечами, больше не стал ни о чем спрашивать. На том и закончилась вся эта странная история.

Отголоском той трагедии осталась лишь маленькая заноза, навсегда засевшая в моем сознании. Она заставляла меня всегда обращать внимание на лица покойников, если мне доводилось их видеть. Лица эти неизменно были, что называется, смертельно бледными. Но не синими, как у отца! Всякий раз, вспоминая об этой странной детали, я списывал все на специфическое освещение в морге и на собственное шоковое состояние. Но хоронили отца почему-то в закрытом гробу… Сказали, правда, что эта мера вызвана исключительно заботой о маленьких детях, которые присутствовали на похоронах. Мол, малышам навсегда впечатываются в память лица покойников, ни к чему травмировать хрупкую детскую психику. Пусть лучше все, кто его любил, запомнят его живым — на эту тему над гробом было сказано немало красивых слов. Ничему я не придал тогда значения.

И сейчас, восстановив в памяти прошлое, медленно произнес:

— Да, мой отец умер. Умер своей смертью, от сердечной недостаточности. Думаю, ничего интересного для вас тут нет, и… — я запнулся, натолкнувшись на полный иронии взгляд профессора, сидевшего напротив.

— Именно так, молодой человек. Именно так, — закивал он.

Я недоуменно поднял брови.

— Именно так это и называлось в те времена: «острая сердечная недостаточность», — пояснил он, отвечая на мой немой вопрос. — Всего один укол — и человек умирает от острой сердечной недостаточности. У нас она половину Политбюро, помнится, скосила… Чего уж говорить о простых служаках!

— Не смейте! — я задохнулся от нахлынувшего гнева, хотя и сам не мог понять, чем вызван этот внезапный гнев, почему так задели меня слова профессора. — Слышите?! Не смейте так говорить! Я не хочу обсуждать смерть моего отца в таком тоне! И свои сомнительные домыслы можете оставить при себе! Каким бы ни был мой отец, он не вмешивался ни в какие грязные игры. Он свято верил в свое. К сожалению, он не щадил себя, очень много работал, в этом и только в этом причина его преждевременной смерти!

Логинов с грустью посмотрел на меня:

— Ну, простите, если обидел. Бог с ним. Как говорится, мертвых не воскресишь. Но я все же хочу вам сказать, для чего мне понадобились все документы. Мне необходимо было выяснить: неужели кто-то, имевший отношение к тайной касте жрецов майя, имел неосторожность жить в России в столь смутное и опасное время? К своему глубокому разочарованию, я вынужден признать, что так оно и было. Почему к разочарованию? Потому что горько и обидно, что представитель уникальнейшей древней культуры, быть может, единственный носитель ее тайных знаний, Гонсалес Ачамахес, так нелепо погиб в застенках КГБ. К моему прискорбию, в мировой истории такой порядок вещей не исключение, а, скорее, правило. Стоит на Земле появиться мессии, как его сминает под своими колесами грузовик, вывозящий нечистоты с соседней фабрики. В этом-то как раз нет ничего удивительного. Жаль лишь бессмысленно и бездарно погибающих людей, предназначение которых заключалось в том, чтобы помочь духовному развитию нашего несовершенного мира. Хотя, если смотреть на вещи здраво, что, в конце концов, мог сделать Гонсалес? Наверное, в его понимании, он делал то, что было ему по силам… Но в мировом масштабе — ничего. Скорее всего — ничего. Однако, знаете ли, молодой человек… — ученый испытующе посмотрел на меня, словно ожидая какого-то знака или ответа.

Я молчал, не зная, что сказать.

— Я все же поработаю с документами, которые вы принесли, — продолжил он после паузы. — Как вы и просили, опишу содержание и смысл каждого сегмента утерянного талисмана. Пусть это описание хранится в вашем доме как… семейная реликвия. Мне кажется, вы уж простите меня за такое предположение, что странная смерть вашего отца связана именно с этими документами, а, в конечном итоге, и с камнем-талисманом. Настоятельно советую вам, оставьте мне только фотографию, а остальные бумаги, в том числе и те, что остались у вас дома, соберите и сожгите.

С этими словами старик вынул из кипы листов черно-белую карточку с изображением странного камня.

— Пожалуйста, послушайтесь моего совета! — продолжил он. — Чем быстрее вы избавитесь от документов отца, тем лучше будет для вашей же безопасности. Не удивляйтесь и не спорьте. Я слишком давно живу на свете, да и предмет моего научного интереса — история, так что я, как никто, знаю, что даже из-за гораздо менее важных вещей порой погибали целые народы. Люди, которые охотились за «Тайной вселенной», полагали, что обладание талисманом принесет власть и деньги. Поэтому они не останавливались ни перед чем. Нет никаких гарантий, что не осталось человека, который не потерял надежду завладеть реликвией, и продолжает поиски. Боюсь, вся эта история еще не канула в Лету, поэтому поскорее забудьте все, что я вам наговорил, и не пытайтесь когда-нибудь вспомнить. Для вашего же блага и спокойствия. Ну, а за своим описанием зайдите денька эдак через два-три. Постараюсь его подготовить.

Мы стояли в сияющем разреженном воздухе, белые хитоны тяжелыми складками ниспадали с наших плеч. Мы молчали, внимая словам Верховного жреца. Выражение его лица было сурово и торжественно. Он обвел нас всех тяжелым взглядом, в котором сквозила глубокая мудрость и горькое знание, и каждый, встретившись с этим взглядом, потупился.

— Братья мои, — раздался в тишине его гулкий голос, — я вижу приближение конца нашей цивилизации. Планета, на которой мы столь прекрасно жили многие тысячелетия, стремительно изменяется, и мы исчезаем, один за другим. Мне страшно не оттого, что я перестану существовать. Страшно другое — разум, который мы создали и ради совершенствования которого трудились, не покладая рук, исчезнет вместе с нами. Человекообразные существа, задуманные и созданные нами как носители этого разума, превращаются в нечто бездуховное и неуправляемое. Жажда знаний в них слабеет с каждым днем, уступая место жажде наживы и непрерывного потребления. Я думал, мы создаем уникальную форму жизни, в которой душа соединится со знанием, плоть с духом и вместе они поднимут человека на недосягаемые высоты просветления, счастья и гармонии. Я с горечью признаю, что я ошибался. То, что представляют собой сейчас люди, больше напоминает мне обезьян — те самые биологическими матрицы, в которые мы насаждали разум в самом начале наших опытов. Инстинкты, владевшие обезьянами, по-прежнему руководят людьми, и никакой разум не в состоянии их перебороть. Побеждают жажда наживы, зависть, похоть, гнев, стремление к получению наслаждений любой ценой… Мы должны… — тут он слегка коснулся рукой своей груди, которую украшал бесценный амулет, созданный из материалов, неведомых никому в этом мире, — мы должны предпринять последнюю попытку сохранить разум на этой планете.

Мы стояли, потупившись, не смея поднять на него глаз, не зная, что ответить. Тягучая звенящая тишина повисла в воздухе. И лишь осторожно, украдкой взглянув в его глаза, можно было заметить в них отблеск надежды — она окрылила наши сердца.

— Их алчность, их стремление воровать, — продолжал наш Учитель, — одно из самых страшных, разрушительных свойств, которое только может быть присуще разумным существам. Оно приводит к необратимым изменениям личности и, в конце концов, к полной деградации.

— Подойди ко мне! — призвал Верховный жрец одного из нас.

Анубий почтительно приблизился к нему и замер рядом, склонив голову. Верховный жрец отломил небольшой элемент от своего амулета и протянул ему:

— Возьми это. Это наш шанс. Мы дали людям разум, но он оказался слабее их низменных инстинктов. Мы дадим им крупицу нашей Высшей Мудрости. Ты пойдешь к ним, к вороватым существам, так и не сумевшим победить в себе звериные инстинкты, и отдашь им этот элемент. Найди среди них того, кто будет способен принять это, самого мудрого и восприимчивого. Объясни ему, что для постижения всей истины, которая ведома нам, посвященным, они должны будут найти и соединить воедино все подобные части амулета. Только тогда они смогут сравняться с нами и не превратиться в то, из чего они вышли — в стаю бессловесных, диких животных, способных только к простейшим действиям, необходимым для выживания вида.

Анубий молча поклонился и принял великий дар. Осознавая тяжесть ответственности, возложенной на него, мы смотрели на нашего брата с сочувствием и надеждой.

Неожиданно перед Великим жрецом предстали два человека в набедренных повязках из касты непосвященных. Один из них вел другого, подталкивая в спину. Я почувствовал волны гнева и ненависти, исходившие от человека, которого вели. Во взгляде, которым он окидывал нас из-под лохматых нависших бровей, не было ничего разумного. Это был, скорее, взгляд дикого зверя, у которого отняли добычу. За этими двумя следовала толпа таких же дикарей, и гул их голосов, приближаясь, становился все более и более угрожающим.

— Зачем ты привел его ко мне? — недоуменно спросил жрец конвоира.

В ответ тот еще раз толкнул в спину обвиняемого и сказал:

— Этот мерзавец пытался присвоить все, что принадлежало его семье после смерти отца. Он хотел владеть безраздельно отцовским наделом и рабами. И поэтому он убил своего старшего брата.

— Это ложь! — озираясь, как загнанный зверь, с ненавистью прокричал обвиняемый. — Я никого не убивал! Вы все лжете!

— А руки! Покажи свои руки! — конвоир ткнул его под локоть. — Они до сих пор в крови брата!

— Это не кровь брата моего! — злобно отвечал обвиняемый. — Я приносил агнца в жертву богам! Это его кровь!

— А люди, видевшие тебя возле дома брата незадолго до того, как оттуда донеслись скорбные крики его жены?! Что они скажут?

— Говорите! — приказал Верховный жрец стоявшей в отдалении толпе.

Из толпы закричали:

— Да, мы видели его! Это он убил своего брата! Казните его! Убийца! Он заслуживает смерти!

Крики становились все громче и настойчивей, и вот уже толпа в едином порыве скандировала:

— Убить! Убить! — и, не прекращая скандировать, приближалась, обступая конвоира и обвиняемого плотным кольцом.

Лицо убийцы залила мертвенная бледность, ненависть и злоба отступили, а вместо них на нем отразилось одно всепоглощающее чувство — ужас перед лицом неминуемой смерти от рук разъяренной толпы.

Анубий отделился от нас, приблизился к беснующейся толпе и, секунду помедлив, вложил кусочек амулета в руки их вожака. Ничего не понимая, человек взял камень из рук Анубия, и пелена гнева спала с его глаз. Он сделал знак толпе, и она отхлынула, как волна от берега, от трепещущего убийцы и его конвоира. Лицо вожака, секунду назад раскаленное от гнева и жажды немедленной расправы, обрело спокойное и просветленное выражение. Будто очнувшись от страшного наваждения, он оглядел толпу, и та затихла под его пристальным взглядом.

— А знаете ли вы, — обратился он к стоящим вокруг него подданным, — что каждый умерший должен пройти три суда? Сперва он держит ответ перед богом Солнца — Ра, который везет его на своей ладье по водам Дуата. Пройдя этот суд, он попадает в зал Правды, где его ожидают сорок два бога, каждому из которых он должен дать полный отчет о своей жизни. И только пройдя через зал Правды, открыв богам свою душу и оценив с их помощью всю свою жизнь, он предстает перед верховным богом Осирисом, судьей душ усопших. Осирис кладет сердце усопшего на Великие Весы, определяющие меру греховности и совести в нем. И, если пороков в сердце больше, умерший изгоняется и обрекается на вечное скитание. Но если совести удалось победить порок в сердце усопшего, то он преодолевает смерть и возрождается в одной из ипостасей Осириса, уходя вместе с ним в царство вечного блаженства, в долину камышей. Даже убийца самого Осириса — его брат Сетх, был отправлен вечно скитаться по пескам пустыни, но Осирис ведь не уничтожил его! Если боги, которым мы поклоняемся, так милосердны не только к простым смертным, но даже к своим врагам, то как можем мы, не наделенные высшей мудростью, судить подобных нам! Итак, — вождь сурово оглядел толпу и выдержал паузу, — если после смерти человек может слиться с самим Осирисом, то, осуждая обвиняемого на смерть, мы по незнанию можем осудить заключенное в нем божество! Мы, ограниченные земные существа, должны понять, что не имеем права карать смертью кого бы то ни было, ибо нет в наших душах истинного знания, а в наших руках — Великих Весов Осириса!

Толпа слушала своего вождя, затаив дыхание, и казалось, что люди начинали понимать смысл его слов.

— Я принял решение, — обратился вождь к уличенному в убийстве и воровстве. — Мы не будем осуждать тебя на смерть, ибо не имеем права осуждать бога Осириса. За совершенные тобой злодеяния ты приговариваешься к пожизненным работам во славу Осириса. До конца своих дней будешь ты воздвигать храмы в его честь на берегах Нила, и возносить ему благодарность за жизнь, которую он тебе подарил. Ты будешь строить их до тех пор, пока хватит твоих сил. А если твой дар будет неугоден Осирису, или силы твои иссякнут, ты предстанешь перед его Высшим судом, и он рассудит, чего ты заслуживаешь, без нашей помощи.

Выслушав решение вождя, люди стали расходиться. В глазах их уже не было звериной жажды крови. Вполголоса обсуждая услышанное, они кивали и соглашались с мудрым решением.

Вдруг за их спинами раздался отчаянный вопль осужденного:

— Нет! Лучше убейте меня!

Вождь обернулся и холодно посмотрел на него:

— Это невозможно. Уведите его, — приказал он конвоиру.

— Это невозможно, ибо противоречит истине, — завершил его фразу Верховный жрец.

Убийцу и вора увели, несмотря на то что он дико кричал и упирался.

Мы стояли неподвижно и наблюдали за происходящим.

— Ну вот, — впервые за последнее время мы увидели легкую улыбку, коснувшуюся губ Учителя, — как говорится, все начиналось с древних египтян, не правда ли? И первое зерно познания теперь у них в руках.

Это первые из людей, которым мы передали зерно познания. Теперь лучшие и мудрейшие из них смогут общаться с нами. Они станут промежуточной цивилизацией между нами, и теми, кто придет после нас. Мы положили начало великой египетской цивилизации еще до Всемирного потопа. Теперь, после гибели Атлантиды, мы перебрались сюда — и, слава Разуму! — нашли здесь уже не человекообразных обезьян, как в других местах на этой планете, а людей, способных к восприятию драгоценных знаний. Ныне мы с помощью амулета «Тайна вселенной» дали им знание в виде религии, которая стоит выше власти их вождей, поскольку является всеобъемлющей, универсальной и должна стать для них практическим руководством в жизни.

Я встал, чтобы попрощаться.

— Кстати, Иван Петрович, сколько я вам буду должен за труд?

Профессор пожал плечами:

— А зачем мне ваши деньги? Разве смогут они вернуть мне молодость и счастье? Деньги не сбавят и десятка лет, не сотрут из памяти тяжелые воспоминания, не вернут силы обездвиженным ногам. Деньги лишь мерило материальных благ, придуманное людьми и используемое государствами. Они — не ценность, данная Богом. Нет, молодой человек, денег мне не нужно. А уж если вам от души хочется сделать мне приятное, то принесите чего-нибудь вкусненького, лучше всего из домашней кухни. Побалуйте старика. Мне грех жаловаться — ухаживают за мной отменно, но — увы! — совершенно бездарно готовят. А мне на старости лет из всех наслаждений человеческих доступно лишь наслаждение вкусом хороших блюд.

Мы простились, как старые друзья. Несмотря на возникавшие между нами вспышки гнева и раздражения, преодолев их, мы, словно пройдя тернистый путь, сблизились друг с другом. Так, по крайней мере, казалось мне. Я крепко пожал дрожащую морщинистую руку старика, от всей души желая ему здоровья.

На лестнице я ненадолго замешкался, поправляя шарф, и стал невольным свидетелем той же церемонии тщательного запирания двери — с другой ее стороны раздавалась целая симфония всевозможных скрипов, щелчков и позвякиваний.

Финалом ее стал металлический лязг большого железного крюка. Этот крюк — был закреплен на внутренней стороне дверной коробки и являлся, очевидно, завершением всего «замочного ритуала».