Рассказы ученого кота деда Николы

Николай Колос

В этой книге затронут очень большой пласт прошедшего времени, свидетелем которого я был. Иногда печальных, кое-где радостных, но обязательно с внесением в текст и в описываемые события дозированной порции юмора и сатиры. Прочитайте и вам понравится.

Стояли двое, или естественная зависть

На тротуаре, недалеко от автобусной остановки, с очень устойчивым запахом бензиновой гари, где раньше стояла передвижная тележка — (не автомат) и торговали газированной водой — сейчас пустое место.

Немного уйду от темы. Сейчас вряд ли кто-то помнит автоматы по продаже газированной воды. — Это мастодонт, чуть выше человеческого роста со своеобразной печуркой посредине лицевой стороны. В печурке стоял стакан, была мойка и было две щелочки для мелочи. Бросишь три копейки — прольётся стакан воды с сиропом, бросишь одну копейку, тот же стакан, но без сиропа. Не утолил жажду — можешь повторить хоть десять раз. Нальёт! В трёхкопеечную щелочку еще можно было воткнуть и двадцать копеек. Они оказались одинаковыми по габариту.

В городе, где я живу таких автоматов было штук сто. Город южный — пить хочется. Но, залезаешь в карман, а там нет ни одной трехкопеечной, или копеечной монетки! И ни у кого не выпросишь, и даже не разменяешь. Всем хотелось пить и не один раз за целый божий день! А вот двадцульки в кармане почему-то водились. Если очень хочется пить, то та щелочка что под три копейки охотно принимала и двадцать копеек. Но это была бандитская щелочка, потому что она выдавала не почти семь стаканов воды, как полагалось при честной советской торговле, а только один. И хоть куда жалуйся! Хоть к прокурору пойди — ничего не поможет. Знал, что даст один — не провоцируй сам себя!

Наша художественная мастерская продовольственного ОРСа была в одном здании с мастерскими по обслуживанию торговых автоматов. Мы заходили друг к другу поделиться сплетнями, или просто посмотреть кто что делает.

В 11 часов вечера, три мужика на мотороллерах объезжали автоматы по прдаже воды и изымали медь, как они говорили. Потом их считали тоже автоматическим счётчиком. Но прежде чем загрузить медь в счётчик, ребята вручную отсортировывали монетки достоинством в 20 копеек. Потом по честному (а иначе не могло и быть, так как мастодонт тоже считал количество монет в чрево его вложенных, и выдавал сведения кому следует), меняли двадцульки на трёшки.

После честной делёжки, с кем следует, у каждой троицы оставалось маржи, или как тогда считали навару — рублей по тридцать ежедневно. Умножьте на сто двадцать жарких дней и получалось 3500 рублей левых. Два года и ребята покупали автомашины. Но их больше двух лет не держали. После двух лет эту должность получали уже другие, приближённые к кому следует люди, желающие купить машины.

Извините за отклонение. Потомки должны знать как жили предки при развёрнутом социализме, строящие этот социализм.

Теперь о пустом месте на асфальте.

Оно не только пустое, а дважды пустое — потому что кусок не заасфальтированного тротуара, по абрису, когда-то стоявшей газовой тележки. (Но не автомата — Была продавщица) — Один метр — на полтора, если не быть совсем точным! Тележка не стоит уже давно — и, вследствие, по кромке её бывшего абриса пробивается худосочно лебеда и другой трудно узнаваемый бурьян никем не жалуемый. Сейчас, вместо когда-то вожделенной тележки, стояли двое. Прохожим не мешали. — Заняли, что неудобное для движения прохожих место. Ушлые!

Один — высокий худощавый с длинной шеей и огромным кадыком одет в клетчатую рубашку. Рубашка с чужого плеча и на чужом плече носилась долго. — Сейчас свисала рукавами, явно не родной руки, как у подбитой вороны крылья. Клетчатая материя скрашивала… скорее скрывала телосложение (если кто им интересуется) худосочного товарища, (тогда мы все ещё были товарищи), и определить — насколько тело лишилось былого жира и былых мышц, если даже они когда-то были — невозможно.

Зато, когда-то белая соломенная шляпа хоть и почерневшая и пожелтевшая от времени — одета по молодецки, набекрень! — Ухарь!

Широко открытые бесцветные глаза, близко посаженные друг к другу, не таились в глубине за крючковатым носом, а так и бегали туда-сюда. Живые!

Когда он о чём-то повествовал, то выпирающий кадык, в своём диапазоне, совершал вертикальные движения — то опускался, то поднимался. Не заметить его невозможно. Он полностью овладевал вниманием визави и никакая шляпа, и никакая рубашка не могли поспорить с этим анатомическим отростком, и хоть на мгновение, привлечь к себе внимание шляпным, и рубашечным гардеробом.

Звали человека Оглобля. По крайней мере — сейчас. И звали вполне законно. — Мельком взглянуть на фигуру, то кроме оглобли поставленной вертикально, ни с каким другим предметом, знакомым широкой публике, сравнить было невозможно — если смотреть в фас. А вот, если в профиль — то оглобля превращалась в коромысло, только сильно покрученное жизненными невзгодами.

На какие средства Оглобля жил никто не знал, и вряд ли кто-то интересовался. А он никому и не рассказывал. — Ни к чему! Но раз жил — значит средства, пусть самые маленькие, время от времени, у него крутились. Отсюда и бутылочка пива. А иначе — за что?

В те времена развитого социализма — (за что кто-то жил), могли заинтересовать лишь работников ОБХС и милиции. А им не до Оглобли! Были типажи и покруче. — Скажем, — заведующие мясными отделами гастрономических магазинов, а то и директора вожделенных магазинов, и не только гастрономических. — Поле деятельности широчайшее! А с Оглобли — что возьмёшь? Живёт человек — и пусть живёт! Если ты не дразнишь никаких собак, и никого не провоцируешь укладом своей жизни, то и ОБХС не было никакого дела до твоей жизни! Ползай по намеченному тобой кругу и благоденствуй! Сорвал где-то пару копеек, купи бутерброд, а нет то и так уснёшь. Нужно лишь было лавировать как эквилибристу на натянутом канате социализма, чтоб не угодить за тунеядство! Тунеядство — слово древнее, церковное. Откуда оно пришло на Русь — пока в процессе исследования. Мы так полагаем, что ни один не тунеядец, в хорошем понимании такого нетунеядского слова, напишет не одну диссертацию чтобы получить звания научного сотрудника, а то и профессора! И напишет! — Время такое — быть профессором престижно. Научный сотрудник, хоть какой (главное, чтоб знали что он научный сотрудник) мог подходить не к пустому мясному прилавку в торговом зале, а спускаться прямо в подвал, где это самое мясо хранится, и, уже без заискивания, с гордо поднятой головой советского гражданина, купить килограмм говядины.

Но мы отвлеклись.

Сейчас Оглобля держал в руках бутылку пива и отпивал из неё маленькими глотками. Растягивал удовольствие. После каждого глотка поглядывал на бутылку. Решал — то ли, сколько он уже отпил, то ли, сколько ещё осталось! При этом он, чтобы лучше увидеть, подымал бутылку вверх, закрывал один глаз, чтоб не мешал другому, ориентируемому на заходящее солнце, и через густой зеленый цвет пивной бутылки, и недопитого в ней пива оценивал на какую сумму выпил, или на какую ещё предстояло выпить, то ли оставить на завтра. Солнце — оно и в жизни Оглобли имело решающую, или оценочную роль. Конечно — Солнце летнее от Солнца зимнего отличалось. — Ещё бы! — Однако, после ревизии содержимого бутылки — выражение лица его не менялось. — Сфинкс!

Его визави, стоявший рядом — то ли друг, то ли просто проходящий мало знакомый, был чуть пониже, но гораздо плотнее! Оглоблей его, ну никак нельз назвать! — Явная противоположность! Скорее всего — колобок, к которому внизу воткнули два чуть отёсанных бревна и назвали ногами, а вверху приспособили ещё один, но гораздо мельче колобок! В этом приспособленном сверху колобке — (все знают как он называется), наметили расплющенный носик и узенькие, как прорезанные ножичком колючие глазки, с огромными мешками под ними. И ещё провели горизонтальную чёрточку под носом, чтоб назвать такую чёрточку — ртом. Шутники говорили — совсем русский!

Колючие глазки чуть спрятались под козырьком огромной грузинской кепи, чтоб не были, на любой взгляд, колючими. (Кепи, если он купил, то очень давно, но скорее она досталась от прежнего узкоголового мужа его теперешней жен., Из за того на колобок она не налазила, а лишь держалась сверху). Но как у Оглобли шляпа — кепи на колобке, одета набекрень, Такой же ухарь! — Родство душ.

Звали колобка — Хромой. Подтверждение тому служила палка, — на неё он опирался. Палка сверху до низу орнаментирована резными листьями несуществующего дерева, вырезанными, на скорую руку! На произведения искусства она не тянула. Мастером, резчика упомянутой палочки, можно назвать лишь условно! Резчиком был сам Хромой, и это говорило о том, что он мог хоть что-то немного изящное делать своими руками.

Если Оглобля обладал бутылкой пива, то Хромой стоял насухую. Правая рука опущена по швам и… как замерла. Зато левая шевелилась в кармане его собственных суконных брюк и производила там чуть ли не ритмические движения! Возникало впечатление, что он в слепую считал в кармане мелочь, определяя, хватит ли на бутылку пива. А если рука не покидала карман — то явно мелочи на бутылку пива не хватает! Рука не покидала карман ещё и потому… (предположительно), чтоб Оглобля видел — в кармане-то Хромого что-то есть, (всё таки!) и при благоприятных условиях можно бы сыграть в складчину!

Хромой гладко выбрит — и брился он перед зеркалом! В том не могло быть никаких сомнений. — Ни одного не добритого волоска на лоснящейся, красной, как борщовой буряк физиономии! А вот на счёт Оглобли — то побрит он полянами. Брился сам тупой и уже ржавой бритвой. При чём — без зеркала. А без зеркала, бритва так и норовит оставить порезы. Сущие пустяки! — Для Оглобли — мелочь!

На Хромом рубашка своя, но смотрелась тоже как с чужого живота. Она сильно обтянула грудь и живот. Пуговицы от натяжения чуть ли не обрывались. Междупуговичное пространство изображало на груди полу-дуги. Они напоминали листья вездесущей лебеды, и оттуда нахально выпирал седеющий волосяной покров. Грудной волосяной покров делал хромого солидным. По цвету он, чем-то напоминал его кепку. — Работал стилист — не иначе! — Природный.

Возраст, каждого шагнул далеко за тридцать, но не дотягивал до шестидесяти — не пенсионный. А жаль! — Каждый имел бы хоть маленькую, но копеечку!

По какому случаю они сошлись — им было до лампочки! Шли и остановились. Сейчас просто стояли! Прохожим не мешали — и хорошо!

Солидные мужчины, (а они себя считали таковыми), то и мы будем их так называть, были заняты обсуждением бочкового пива, что наливали в стеклянные специальные полулитровые бокалы предназначенные только для пива. Каждый бокал продавщицы норовили продать с высокой шапкой пивной пены! Все знали, что за счёт пены им не доливают грамм пятьдесят вожделенного пойла. Однако, так приятно было сдуть скраешка бокала шипящую подушку и добраться губами до желанной золотой жидкости. Поэтому маленькую погрешность киоскёршам прощали.

Прощали ещё и потому, что, именно на этом месте, довольно упитанная, (её собственное дело!), косившая одним глазом, вечно улыбающаяся клиентам, Марфа Лазаревна, к пиву подавала и сушёную рыбку за дополнительную плату. Таким сверх нормативным сервисом во времена развёрнутого социализма, она привлекала дополнительных покупателей. И возле киоска вечно толпилась очередь любителей пива, человек из трёх — четырёх.

В пивном киоске, по социалистическим нормам, торговать другой, будь какой продукцией, запрещалось. — Пивной киоск — пивом и торгуй — и никаких гвоздей! — Понимаешь ли! Так можно во что угодно превратить! — Киоск — то…

Но она — (потому и Лазаревна, что знала, где и как можно немножечко, без вреда развёрнутому социализму обойти его, или немножечко отодвинуть в совсем маленькую сторонку!). До открытия ларька Лазаревна успевала сходить на рынок и у специальных людей из подполы купить маленькие сушёные рыбёшки. (Специальные люди, торговавшие рыбёшкой, тоже знали как не столкнуться лбами из развёрнутым социализмом!). Из подполы потому, что на рынке тоже запрещалось торговать маленькими сушёными рыбёшками — (ведь это ростки капитализма!), а в магазинах их не было. Вот не было — и баста!

За нет — суда нет и социализм ни при чём! — Нерест был плохой! А у социализма есть дела более важные! Не заниматься же какой-то поганой рыбьей мелюзгой, когда, скажем, тракторный завод недостроенный! А ещё каждый клянчит у того же социализма — «Дай квартиру!» — «Дай квартиру»! — Какие нервы выдержат такое?!

Зато теперь все понимают, что подпольная торговля так называлась не потому, что она была под полом — а под полой.

Вот, и в ларьке, Марфа Лазаревна торговала рыбёшками хоть из под прилавка, но это называлось из под полы. Таким образом каждый имел свою дополнительную копеечку. Тогда слова, в общем обиходе — «маржа» — не было, но это означало, что если Марфа Лазаревна покупала рыбёшку за десять копеек, то конечно же… а как иначе — продавала за тридцать одну копеечку! — Одна копеечка сверх тридцати означало, что у Лазаревны точный учёт, и так показала калькуляция! — Не две же копейки сверх тридцати!

Часто рыбёшку эту покупали вскладчину. Одна рыбёшка на три мужика и три кружки пива. Выгодней!

Когда, пьющий пиво стучал купленной рыбёшкой, возле киоска, об приставленный специальный стол и сдирали с неё шкурку — было не страшно. — Где взял рыбу? — Вдруг спросит проверяющий любого ранга и любой инстанции…

— С собой принёс — ответит сдирающий с рыбёшки шкурку и чешую. И все дела.

Никому и в голову не приходило продать Марфу Лазаревну! Не продавали её и специальные проверяющие органы. А их было не мало! Проверяющий и официальный, и прикинувшийся официальным органом — получал свою копеечку, плюс выпивал бокал пива, и был таков. Не жизнь, а малина! И все друг друга называли по имени отчеству. Культура!

Поэтому и не цеплялись — «Где взял рыбку?» Все знали, что существует целая цепочка, где не положено знать — «Где взял?»! И эта цепочка помогала жить.

В самый зенит приятных воспоминаний, и главное в тот момент, когда Оглобля под наплывом дружественных чувств хотел передать Хромому бутылку с недопитым глотком пива, колобок Хромого вдруг превратился из багрово красного в бледно охристый. На этой охре неизменно выделялись по прежнему красным — прыщи и бородавки.

Как чёрт из табакерки возле хромого очутилась нежданно-негаданно представительница прекрасного слабого пола. Из всей её внешности чётче всего выделялась общая худоба и, так называемая, женская головка с очень внушительным горбатым носом и злыми на выкат глазками. (Глазки потому, что всё таки это женский пол!). Головка каким-то образом сантиметров на пятнадцать выдвинулась вперёд, и казалось, что живёт отдельно, а всё остальное осталось чуть позади. То ли так было задумано в самом начале, то ли то, что осталось позади за прожитую жизнь, отстало от головки, да уже и не суждено было… догнать! Поэтому вся фигура прекрасного пола состояла, как бы, из двух частей, что противоречило всякому здравому смыслу!

На втором плане появлялись непропорционально длинные руки, открытые до самых локтей. Мало того — если сами руки имели бледный цвет и хвастались худобой и жилитостю, то кисти их были еще непропорциональней. То ли только казались на общей худобе большими, загорелыми и сильными. Попадись в такую кисть — не вырвешься! Это подтверждала и появившаяся охристость физиономии Хромого!

Дама вначале посмотрела угрожающе на Дылду, но её взгляд запутался в его глубоко посаженных глазах, в них же и запнулся. Не получив желаемого удовлетворения, она перевела свой, особо свирепый взгляд, на собственного мужа. Но и там не получила удовлетворения, так-как привычный приемник её взгляда от очень частого употребления как бы притупился. Нужно было менять тактику!

Вначале он и она — то есть — Хромой и новоявленная леди секунд сорок глядели друг на друга, как питон на жертвенного зайца совершенно без звука. Потом кисть леди, так же неожиданно, как движением названного ползучего, описала дугу, чтобы отвесить пощёчину побледневшему колобку. Но… Хромой с завидной прытью увернулся, и слава Богу! Похоже такой жест был хорошо оттренированный.

Увесистая ладонь леди, не получив нужного сопротивления от физиономии Хромого, замахнулась впустую и потянула за собой всю её женскую стать. Потенциальная энергия руки превратилась в кинетическую и развернула всю её фигуру на триста шестьдесят градусов!

Тогда она, представительница этого пола, выпрямилась, получив под ногами твёрдую почву, вновь повторила свою попытку. И тоже — мимо! Третья попытка, но уже другой рукой, принесла тот же результат! По всей вероятности три попытки были нормой.

Четвёртой не последовало. Физиономия Хромого медленно приобретала, свой девственный цвет. Он уже не боясь пощёчины посмотрел Оглобле в глаза, молча развёл руками, развернулся на сто восемьдесят градусов и медленно побрёл, видимо в сторону своего дома.

Не будем томить читателя — воинственная Юнона была законная жена Хромого. Она не сказала своему мужу ни слова, но молчание в это время было свирепое, и общее состояние самое предгрозовое — очень напряжённое! Кажется искры, со всех сторон острые, посыпались из всего окружающего! Рядом растущая акация всеми лепестками сориентировалась по стойке смирно! — Ведь неизрасходованный заряд, так и остался в груди и сердце у представительницы слабого пола.

Но Хромой знал, что сегодня ещё предстоит ужин и его дальнейшая супружеская жизнь — не стал ждать четвёртой попытки мордобоя. И чтоб не позорить свою жену, серьёзными неудачами виновато посмотрел Оглобле в глаза.

Жена Хромого, как выстрелила Оглобле тоже в глаза, что-то хотела сказать, но, перебрав несколько предложений и не найдя в них ни одного без язвительного мата, повернулась и пошла вслед за Хромым. Шла она важно, своей особой походкой восполняя пробел неудавшегося спича. Выпиравшие кости ягодиц под выцветшей юбкой переваливались то вправо, то влево.

Хромой знал, что после предварительной обработки придётся окунуться в дела семейные и, хоть на его взгляд, очень скучные но привычные, даже, до некоторой степени, приятные.

Шёл он и завидовал Оглобле. Его свободе. И всем другим Оглоблиным делам. — Живут же люди! — думал Хромой.

Оглобля равнодушно сплюнул, допил пиво и аккуратно поставил пустую бутылку возле ног, так чтоб не опрокинулась. Заберут, кому нужно. Потом снял шляпу, одел её на прежнее место и, чуть посвистывая, пошёл в противоположном направлении.

Он шёл и ликовал. Завидовал сам себе. Своей независимости, своей свободе.

Возле бордюра сидел рыжий кот. Оглобля машинально, без всякой дурной мысли замахнулся на кота старым штиблетом на босу ногу. Кот успел отскочить. Сел метра на полтора поодаль и презрительно посмотрел в глаза Оглобле. Оглобля улыбнулся и примирительно погрозил ему пальцем.

Этот поступок еле заметно царапнул душу. Что-то было не ладно. Потом он прошёл мимо двух беседующих женщин. Остановился. Снял шляпу, правой рукой взмахнул шляпой, рисуя дугу на уровне своих колен, и картинно поклонился. Набрался смелости, хотел заговорить комплиментарно, но женщины повернулись и ушли. Не поняли поступка! И слава Богу, потом подумал он. Что мог сказать он им?

Побродил по улицам. Зашёл в магазины. То в промтоварный, то в продовольственный. Безучастно посмотрел на покупателей и продавцов. Безучастно вышел. Пошёл в сторону сквера. В парковом ларьке купил бутерброд. Сел на скамейку. Безо всякого аппетита съел его. Опять что-то царапнуло. Что-то не так.

Ах… вот что! Он вспомнил сцену с Хромым. Задумался. Думал долго…

Да!… Окажись сейчас на месте Хромого он бы от пощёчины не отвернулся. При этом Оглобля потрогал свою щеку и почувствовал магическое приятное ощущение от, к сожалению, не полученной пощёчины!

Сейчас, он так же как Хромой поплёлся бы к своему воображаемому дому. Его бы ругала женщина с любыми ягодицами, пусть в старом, пусть в самом засаленном платье, а он бы радовался. Потому что есть за что ругать его. И он позавидовал Хромому и чёрной, и самой белой завистью.

Подошёл незнакомый пёс. Конечно, такой же бездомный собрат его. Постоял немного, хотел сесть, но подумал — «нет, не товарищ!» — и молча медленно ушёл.

Уже была глубокая ночь. И в прямом и в переносном смысле.