Под праздник

Николай Гарин-Михайловский, 1901

«Кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно безработное время междупарки. Год обещал быть хорошим. Особенно под закат так и отливали поля молодой зеленью посевов. Яркой, сочной, буйной…»

Кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно безработное время междупарки.

Год обещал быть хорошим.

Особенно под закат так и отливали поля молодой зеленью посевов. Яркой, сочной, буйной.

— Стеной идет, — говорили крестьяне, — что только дальше господь бог даст.

А пока было хорошо и спокойно на душе. Отдыхали люди, скот отдыхал.

Была суббота, под вечер.

На большой площади села приезжий купец с женой и подростком сыном расставляют свои товары по случаю прибытия нерукотворной иконы.

С иконой уже вышли из последнего села, и ждут ее сюда к ночи.

Большая часть жителей ушла встречать икону.

Сам купец, толстый, в засаленной суконной поддевке, не работает, — он у избы Григория за столиком пьет вприкуску чай, толкует с Григорием, к которому стал на квартиру, и по временам добродушно окрикивает жену и сына:

— Поворачивайтесь, поворачивайтесь: вот-вот народ нагрянет…

Или:

— Митька, не видишь, — бумажку-то сдуло: эх, народ…

Купец человек обстоятельный и любит, чтоб и всем это сразу ясно было.

Григорий, худой, пожилой крестьянин, с особой какой-то мечтательной искоркой в глазу, подобострастный и льстивый, старается «потрафить» купцу.

— Трудитесь же и вы, — вздыхая, говорит он купцу на его замечания, — вокруг нерукотворенной… Так за образом и поспеваете везде?

— Да уж так и ездим…

Григорий заискивающе кивнул головой, вздохнул и сказал:

— Чай, и насмотрелись же вы на чудеса, что матушка пресвятая царица небесная во славу свою творит…

— Бывает, — ответил купец.

— Бывает? — испуганно встрепенулся Григорий.

— Чудак ты человек, как же иначе?

И, помолчав, купец продолжал:

— Труды бог любит, — без трудов нельзя… самая малая букашка, муравей, и тот больше себя норовит поднять…

— Так, так, — согласился Григорий.

— Жареный кусок в рот не полетит… Как сказано? В поте лица… Да уберите же вы, Христа ради, короб, — крикнул купец своим и, обращаясь снова к Григорию, спросил: — Это что за человек у вас?

Человек, и очень странный человек, о котором спрашивал купец, вышел в это время из-за задов Григорьева двора.

Высокий, худой, с маленьким, очень маленьким бурым лицом, стрижеными усами и бородой, в длинном изорванном халате, с непокрытой, тоже стриженой головой, человек этот остановился, и, ни на кого не обращая внимания, смотря голубыми потухшими и выцветшими глазами тупо и равнодушно перед собой, что-то бормотал.

На вопрос купца Григорий с захлебывающейся торопливостью и елейным смирением ответил:

— А так раб божий, Ильюша по прозванию… Вроде того, что юродивый.

— Это хорошо, — кивнул головой купец и, откашливаясь, сплюнул.

— Тихий человек, и никому обиды от него нет.

— Он что ж делает? — спросил купец.

— Да вот живет у нас в бане, — вон за огородом. Сам и выбрал мою, значит, баню, — что ж, живи…

Юродивый в это время опустился на колени и, смотря в небо, что-то бормоча, кивал головой…

— Это насчет чего же он? — спросил купец у Григория и прибавил: — Да ты присядь.

— А постоим, батюшка… Это он, вишь, покойников поминает, всех, до последнего человека, кто за его память помер на селе, помнит и поминает…

— Что ж, это хорошо…

— Хорошо, батюшка, хорошо… Раб божий… А только что так считаем, — Григорий замирающим от восторга голосом, наклоняясь к купцу, прошептал: — так считаем: великий раб.

— Все может быть, — одобрительно кивнул головой купец.

Конец ознакомительного фрагмента.