Романс о великих снегах (сборник)

Николай Гайдук, 2016

Рассказы известного сибирского писателя Николая Гайдука – о добром и светлом, о весёлом и грустном. Здесь читатель найдёт рассказы о любви и преданности, рассказы, в которых автор исследует природу жестокого современного мира, ломающего судьбу человека. А, в общем, для ценителей русского слова книга Николая Гайдука будет прекрасным подарком, исполненным в духе современной классической прозы. «Господи, даже не верится, что осталась такая красота русского языка!» – так отзываются о творчество автора. А вот что когда-то сказал Валентин Курбатов, один из ведущих российских критиков: «Для Николая Гайдука характерна пьянящая музыка простора и слова». Или вот ещё один серьёзный отзыв: «Я перефразирую слова Германа Фейна, исследователя творчества Л. Н. Толстого: сегодня распространяется пошлое, отвратительное псевдоискусство. Произведения Николая Гайдука могут быть противоядием этому – спасением от резкого, жуткого падения…» – Лариса Коваленко, учитель русского языка и литературы. Книга адресована широкому кругу читателей, ценителей русского искромётного слова.

© Гайдук Н.В., 2016

* * *

Вершина святого

К морю они прилетели в середине яркого, огнеопасно-жаркого июня — это был первый город, с которого хотелось начать свадебное путешествие. Жители суровой северной земли, где зима свирепствует все тринадцать месяцев — шутка! — они почти мгновенно очаровались многоцветной многоароматной экзотикой Крымского полуострова. Гостиница, куда их привела дорога, затенённая зелёными тучами и облаками из кипарисов, располагалась в бывшем особняке, едва ли не царском, — белые колонны, изящная лепнина.

В прохладном холле, где молодожёны стали заполнять гостиничные бланки, неожиданно возникло замешательство.

Молодой работник — гладко прилизанный, поджарый парень с тёмными глазами ловеласа — вдруг позабыл, чем нужно заниматься. Он даже ручку едва не выронил, приоткрывая плотоядный рот и беззастенчиво рассматривая женщину редкой, сногсшибательной красоты. Потом работник спохватился, извинился и начал выполнять свои обязанности, но сбоку уже возникли три-четыре других ротозея, которые тоже напрочь забыли о своих делах: остановились, откровенно разглядывая красавицу.

Молодожёны переглянулись. Муж улыбнулся и тут же нахмурился — поднадоели такие смотрины; везде и всюду пялятся на женушку.

— А побыстрей нельзя? — поторопил он.

Человек за стойкой ещё раз извинился — ключ протянул. Они поднялись в номер. Постояли, ошалело осматриваясь.

Не избалованные комфортом, неприхотливые, они оказались не просто довольны — счастливы. И широкая эта кровать — приют влюблённых — и столик, изготовленный в виде огромной морской ракушки, и плетёные белые кресла, и макет белоснежного парусника на стене — всё изумляло и восхищало.

Муж ходил по номеру — улыбка до ушей. — Ну, как тебе тут?

— О! Шикарно! — восторгалась жена. — Даже не верится…

— А этот вид с балкона? Глянь! — Ой, прямо как в кино!

— А мебель-то, мебель какая! — Муж хохотнул, разводя жилистыми крепкими руками. — Будем жить как графья!

Особнячок-то не рабоче-крестьянский…

— Это заметно по ценам.

— Ерунда! — Он обнял жену. — Раз живём на белом свете!

Давай баулы разбирать…

Защёлкали зубастые замки на чемоданах, зашуршали пакеты одеждой и другими причиндалами, необходимыми для путешествия.

— А деньги? — Глаза жены встревожились. — Деньги-то куда? Оставим тут?

— Зачем? Я деньги в плавки… — Муж показал, куда он будет прятать. — Самое надёжное местечко…

Друг над другом подтрунивая и беспричинно посмеиваясь, молодожёны, скорёхонько расположившись в номере, взяли собою всё необходимое для купания — и вперёд.

По тропке, за многие годы натоптанной миллионами человеческих ног, они спустились к морю, там и тут хватаясь за жёсткие косы вечнозелёных кустов.

В лицо пахнуло великой волей — как в широких безбрежных степях, где погуляла летняя гроза, в тех степях, откуда молодые люди прилетели. Ничего друг другу не говоря, они в обнимку постояли на берегу, восхищённо глядя по сторонам. Где-то в вышине горланили чайки. Солнце ярким языком облизывало каждую волну, прежде чем она достигнет берега и разобьётся вдребезги — аквамариновые брызги превращались в мучную пыль, в белесоватый бус, переливавшийся цветами радуги…

— Здорово, да?! — Муж потянулся, пощёлкивая суставами. — А ты не хотела!

— Да я и сейчас не особо… Ты же знаешь, я воды боюсь. — Отставить разговорчики! — Он нарочито нахмурился. — Кто в доме хозяин?

— В этом доме полно хозяев. — Жена глазами показала на песчаный берег, усыпанный людьми.

— Да-а-а…. — Муж посмотрел из-под руки. — У нас путешествие — это понятно, это раз в жизни бывает. А все остальные — они зачем нагрянули? Табор на таборе! Не продохнуть, не прочихнуть!

Жена улыбалась; в глазах у неё колыхались два маленьких, солнцем залитых моря.

— А может, вон туда?

— Замётано! — Он подмигнул. — Куда прикажешь, туда двинем!

С шутками и прибаутками они прошли вдоль берега, там тут переступая через «копчёные окорока» — муж опять насмешничал.

За спиною или сбоку то и дело слышалось: — Ох, ты! Смотри! Шикарная! Смотри!..

Метров на сто отдалившись от суеты общественного пляжа, молодожёны уединились за гранитными рыжими останцами, каждый из которых величиной с хорошую домину. Жена, боявшаяся воды, поплескалась на тёплом приплёске, где кружевами распускалась пена, бесследно уходящая в песок. А муж — крепко сбитый, мускулистый и отважный — раза три заплывал так далеко, что голова его, русоволосая, похожая на подсолнух, почти пропадала среди солнечных блёсток на лазурной воде.

Жена, тревожно глядя в морскую даль, приподнималась на цыпочках, а потом, как цапля, стояла почему-то на одной ноге, словно бы так у неё появлялась возможность видеть гораздо дальше.

Искупавшись, они развалились на горячей рассыпной позолоте песка. Переговаривались о чём-то, посмеиваясь.

— А говорили, что море солёное! — Муж целовал её малиновые губы. — А море сладкое. Вот люди, наврут с три короба… А ну-ка, ну-ка… Что это у нас…

— Перестань! — От смущения лицо у женщины становилось пленительно беспомощным. — Ну, что ты, в самом деле…

— Стоять! То есть, лежать! Я муж или кто? Или где?

— Ну, не здесь же…

— А почему это не здесь? Я муж везде!

— Перестань! Ну что ты разребячился? — Женщина робко отбивалась. — Я от стыда буду сгорать, а не от солнца…

Мужчина с трудом отодвинулся, разгоряченно дыша. Посмотрел в небеса, где протянулась паутинка после пролетевшего недавно самолёта — тонкий, местами разорванный серебристо-сизый инверсионный след.

— Классно, что мы прилетели сюда. Представляешь, как бы мы теперь загорали за огородами? Справа куры копошатся в куриной слепоте, слева телёнок стоит или коровье стадо притащилось на водопой. Никакой тебе культуры, понимаешь. А тут, смотри… Вот это отдых! Да?

Женщина вздохнула, поправляя купальник. — И долго мы тут будем культурно отдыхать? — До ледостава.

— А разве тут бывает ледостав?

Посмеиваясь, они, будто малые дети, строили замки на горячем песке. Муж, торопясь и припадая на колени, воду из моря в руках приносил — мокрый песок на какое-то время подчинялся вольным капризам архитекторов. Замки и дворцы получались причудливыми, вместо окон в них сверкала разноцветная галька, ракушки; волосатые водоросли напоминали крохотные райские сады.

Неподалёку от них приводнилась крупная чёрная птица — капля воды задрожала на хищно изогнутой оконечности клюва.

— Ишь ты, какая… — Жена поморщилась.

— Баклан, — с видом знатока стал рассказывать муж. — Прожорливая тварь, но человек хитёр, он сделал из баклана хорошего добытчика.

— Это как понять?

— А вот послушай. Я ведь готовился к нашему путешествию, как прилежный студент. — Муж засмеялся. — Короче так. Есть рыбаки — только не здесь, а в Китае, в Японии — они перед выходом в море сажают в лодку несколько штук бакланов. Но не простых, дрессированных. Одевают им на шею кольца…

— Какие кольца?

— Обручальные, конечно. Что за вопрос?

— Обручальные? — Жена моргала в недоумении. — А зачем на шею?

— Слушай дальше. Дяденьку перебивать не надо. — Состроив серьёзную физиономию, дяденька присохший песок отряхнул с живота. — Кольца на шеях бакланов не дают им проглатывать рыбу. Соображаешь? Баклана отпускают на верёвочке за борт, он начинает рыбачить. А рыбак он отличный. Мойва, селёдка, сардины, анчоус — баклан всю эту разнорыбицу хватает и глотает. А когда в мешке под горлом у него скопится штук несколько рыбёшек — баклана за верёвочку затаскивают в лодку, переворачивают вниз головой и вытряхивают. Как из корзины. Как из мордушки. Ха-ха. И догадались же, придумали, черти.

— Фу, как это… — женщина поморщилась, — неприятно. — Почему? Нормально. Ладно, пойдём, искупнёмся, а то припекает. — Мужчина встал и сделал вид, что к чему-то старательно принюхивается. — Ты разве не чуешь? Нет?

Палёной шерстью пахнет из-под мышки, не говоря уже про всякие другие симпатичные места. Пошли, а то сгорим.

— А вот, — протянула жена, — солнцезащитный крем.

— Ну, давай. Я сейчас буду как этот, как крем-брюле.

Оба они — стройная женщина и плечистый, мускулистый мужчина — оказались такими незагорелыми, будто их обсыпали мукой или аккуратненько побелили известкой.

Люди, купавшиеся неподалёку или идущие мимо, непроизвольно оборачивались — с любопытством глазели. Но в основном глазели-то — на женщину. И глазели преимущественно только мужчины — как магнитом тянуло. Примерно так подсолнухи крутят свои головы в сторону солнца — посолонь, как говорили в старину.

Женщина эта была, как сказано выше, красоты изумительной, сногсшибательной. Даже в тёплых тяжёлых «доспехах», какие приходилось зимой носить, она заметно выделялась в кругу своих подруг или знакомых — трудно глаз отвести от простого и в то же время почти иконописного лица. А уж когда она снимала шубу — сразу проступала дивная фигура, стать. А когда с неё слетало платье, как теперь на пляже, у многих мужиков от зависти ломило зубы — вот она, прекрасная мадонна, чистейшей прелести чистейший образец.

Мужу, с одной стороны, конечно, приятственно обладать такою шикарною супругой. А с другой стороны — чёрт возьми! — нигде невозможно спокойно пройти. И пялятся, пялятся — как только шары не лопнут. Муж начинал подспудно ревновать, слепое раздражение вскипало.

— Солнце тут не любит новичков! — Он покосился на очередного ротозея с такими тугими плавками, словно туда подложили камней. — Пойдём, ещё разочек искупнёмся и в номер. А то с непривычки обгорим и облезем. И не обрастём. Хо-хо.

По дороге они завернули на рынок, изумивший необъятным изобилием. Голову кружили запахи восточных разноцветных специй. С прилавка в рот готовы прыгнуть орехи в меду и в инжирном варенье — традиционное греческое лакомство. Алыча смотрела светло-карими глазами, персики лучезарно подмигивали, сбрызнутые водой. Тут — пахучими курганами взгромоздились: кизил, курага и фундук. Там — шелковица, черешня. А дальше — арбузы, абрикосы, дыни, алыча виноград…

Русский покупатель за голову схватился.

— Всё есть у вас! — шутливо сказал торговцу. — А как насчёт сала?

— Салола? — Черноусый горбоносый торговец, не мигая, посмотрел на весельчака. — Салола нужна?

Беспечный покупатель тогда ещё не знал, что салола — это сабля с раздвоенным остриём и эфесом с прямыми крыльями. Но покупатель интуитивно почувствовал, как черноусый торговец напрягся, глаза стали серьёзными, жёсткими.

— Да нет, извините, — смутился покупатель, — нам бы только вкусную бутылочку и хорошей закуски. Вы слышите? Алё!

Горбоносый крымский татарин — или кто он? — не смотрел уже на покупателя и не слушал. Забывая дышать, горбоносый какое-то время стоял, ошарашенный, словно громом, красотою белолицей женщины. И такой ошарашенный — с глазами навыпучку — он тут оказался не один.

Муж наклонился к розовато-светлому уху жены — губами едва серёжку не прихватил.

— Нужно будет паранджу тебе купить, — еле слышно прошептал.

— Парашют? — не расслышала и удивилась жена.

— Да, да, парашют, чтоб не разбиться. — Муж засмеялся. — Ну, выбирай винцо. Какое тебе нравится?

— Мне всё равно…

— Э, нет, так не пойдёт. Что значит — «всё равно»? Или есть вино с таким названием? — Муж подхватил её под локоток. — Пошли вон туда, где блестит батарея всяких пузырей.

Бродя между торговыми рядами, он опять и опять натыкался на разных людей, в основном бородатых, темнокожих и горбоносых, которые обалдело пялились на его жену, белолицую куколку. И это начинало раздражать всё больше и больше, потому что голова от жары загудела. «Выпью винца — полегчает!» — решил он, поспешно покидая рынок и увлекая жену за собой.

Они вернулись в номер. Там прохладненько, славно — за широким окном еле слышно стрекотал кондиционер, а небольшой, но уютный балкон оказался расположен так, что солнце не докучало. На балконе — белый полукруглый столик, белые стулья. И на этом белоснежном фоне так хорошо, картинно смотрелись помытые светло-фиолетовые гроздья винограда и тёмно-красные, до краёв наполненные бокалы.

Жена, раскрепощаясь от вина, вспомнила стихи — частенько что-нибудь читала наизусть, заставляя мужа замирать и любоваться.

Стихи Ивана Бунина в эти минуты удивительным образом перекликались с обстановкой и настроением:

В дачном кресле, ночью, на балконе…

Океана колыбельный шум…

Будь доверчив, кроток и спокоен,

Отдохни от дум.

Ветер приходящий, уходящий,

Веющий безбрежностью морской…

Есть ли тот, кто этой дачи спящей Сторожит покой?

Есть ли тот, кто должной мерой мерит

Наши знанья, судьбы и года? Если сердце хочет, если верит,

Значит — да.

То, что есть в тебе, ведь существует. Вот ты дремлешь, и в глаза твои

Так любовно мягкий ветер дует —

Как же нет Любви?

— Есть! Конечно, есть! — Раскрасневшийся муж, загораясь глазами, на жилистых руках поднял жену, понёс на кровать, манящую ослепительной белизной.

— Подожди! — Она со смехом сопротивлялась. — Вся ночь впереди!

— Ничего не знаю…

— Ну, зачем, зачем ты рвёшь?

— Затем, что купим новое бельё! Чего жалеть?.. — Богатый?

— Нет, счастливый! За счастьем человек бежит, а счастье возле ног лежит! — Он опускался на четвереньки и целовал её миниатюрную ступню, похожую на ступню подростка — магазинах для обуви искать приходилось самый маленький размер, «размер дюймовочки».

И хорошо, и стыдно было женщине от этой сумасшедшей ласки, безрассудной нежности.

Потом они лежали на кровати, как на горячем белом песке, измятом страстью. Лежали слегка опустошенные и до того притихшие — один у другого мог слышать сердцебиение и раскалившиеся токи влюблённой крови. А через минуту-другую тишина отступила. За окном утробно, горячо и густо ворковал дикий голубь. Иногда с весёлым тонким щебетом проносились ласточки — стреловидная лёгкая тень стремительно залетала номер и выпархивала.

Приподнявшись на локте, муж посмотрел в открытую балконную дверь, за которой виднелся белый столик с виноградом тёмно-красной бутылкой. — Хочешь винца?

— Спасибо, не хочу.

— Напрасно. — Он поднялся, вышел на балкон и принёс два хрустальных фужера. — А знаешь ли ты, что сухое красное вино рекомендуют пить при беременности? Сухое красное или кагор.

— Правда? — Ресницы её наивно захлопали. — А вдруг алкоголик родится?

— Ну, если вёдрами хлестать, тогда, конечно. — А надо как?

— По ложке. Помалёхоньку.

— А-а! — улыбаясь, протянула женщина. — А я думала — вёдрами.

Глядя в глаза друг другу, они расхохотались. До головокружения влюблённые, увлечённые сами собой — они вот так частенько хохотали, даже слёзы по щекам размазывали. И опять он кружился по номеру, восхищаясь удивительной обстановкой, которая удивлять могла только вот таких провинциалов, как эти, — ничего необычного в номере нет. И опять он хватал жену в охапку и тащил на кровать, рыча, словно зверь, добравшийся до желанной добычи. А потом, наконец-то, угомонились они, утомлённые многочасовым перелётом, оглушенные солнцем благодатного Юга и своей неистовой любовью.

Закат располыхался, когда они проснулись, причём такой волшебно-фантастический закат, будто в море вылили всё красное вино, хранившееся где-то в подвалах Ливадии, в подвалах Массандры и во всех других подвалах Крыма. И ветерок, поднявшийся с берега, — вечерний бриз — приятно освежал. И симпатичная музыка струилась откуда-то из голубоватой полумглы, где находилось кафе или танцевальная площадка.

Муж подскочил так проворно, будто в номере что-то горело.

— Быстренько поднялись, быстренько умылись и оделись!

А то проспим всё царствие небесное!

— Ой, правда! — Жена потянулась. — Спать на закате вредно и даже опасно. Мудрецы говорили, что демоны и злые духи на закате собираются вокруг человека…

— Вот-вот! — Муж запутался в белой штанине и чуть не упал, похохатывая. — Надо красоту хватать за хвост. Пошли. А то приехали и развалились, как эти… Как Адам и Ева под грешной яблоней…

Жена задержалась возле овального зеркала, серебристым озерком мерцающего в берегах витиеватой рамы. Причёску поправила, лёгкое платье. Косметикой она почти не пользовалась — достаточно природной красоты.

Вечерний воздух уже взбодрился и потягивал мятной прохладцей, особенно под берегом, где изредка покрикивали чайки — иногда как будто сладострастно, а иногда так жалобно, точно камнями подбитые. Всё гуще голубела и туманилась береговая линия с гребёнками причалов, с железобетонными волноломами, похожими на рогатых чертей или на осьминогов.

Громадный белосахарный теплоход на рейде утопал в розоватой дымке. Светлая фигура маяка подмигивала красно-оранжевым оком. И муж, лукаво улыбаясь, подмигнул жене, доставая из нагрудного кармана какие-то бумажки.

— Завтра пойдём на Ай-Петри! — оповестил он. — А точнее — поедем. Я урвал два билета. Последних. — Когда? — удивилась жена. — Когда ты успел?

— А ты как думаешь? Я не спал без задних ног, как некоторые. Я затихарился, побрился и пошёл…

— Ой, как здорово! — Она поцеловала его в щеку. — Ай-Петри? А это что? А это где?

Муж посмотрел на далёкие Крымские горы, уже утонувшие в тёмно-фиолетовом мареве и слегка прикрытые белооблачными одеялами.

— Название Ай-Петри имеет чисто русское происхождение. Это просто Петя. Хотя есть и другие варианты. Тётя, продающая билеты, сказала, что это название греческое. Святой Пётр. — Муж обнял её за рюмочную талию. — Не холодно?

— Да что ты! На Юге и холодно?

— Нет, ну вечерок тут… Днём припекает как на сковородке, а вечером… — Он покачал головой, глядя в ту сторону, откуда послышалась музыка. — Золото моё! А давай-ка пойдём вон туда, посидим, как бояре, винца попьём.

— Да ну, там, поди, дорого.

— А зачем нам дешево? Мы с тобой не каждый год свадебное путешествие будем совершать. — Он мягко, но настойчиво повёл жену туда, где разливался дивный саксофон вперемежку с другими музыкальными дивами. — Выпьем, потанцуем. Я тебе все ноги оттопчу.

И опять они расхохотались. И в эту минуту он увидел цветочницу — дородную бабищу, торговавшую цветами на углу фигуристого домика под кипарисами. Ему захотелось купить и подарить огромный букет обалденных каких-нибудь южных цветов — ароматных, ярких, буйных.

Они остановились около фонтана. — Погоди-ка, золотце, я сейчас приду…

* * *

Жена пропала в ту минуту, когда он отвернулся купить цветы. И день, и ночь потом он будет мучительно прокручивать «киноплёнку» — будет пытаться по минутам, по секундам восстановить прошедшее событие. Вот он пошёл беспечной франтоватою походкой — мало, что ли, мы кому должны. Вот он взял охапку цветочную радугу — несколько букетов заграбастал один букетище. Дородная цветочница даже икнула от изумления, проворно пересчитывая деньги. А он, опьянённый своим куражом, заулыбался, предвкушая торжество; жёнушка станет ворчать за непомерную трату, но жёнушка будет довольна. Вот он повернулся и пошёл обратно — и не увидел жены у фонтана. Продолжая улыбаться, обошёл кругом косматого куста шумно сверкающей воды. Постоял, позвал, наивно полагая, что это просто шутка — жёнушка решила в прятки поиграть.

Сначала звал негромко, потом забеспокоился, громче позвал.

А потом стал срываться на крик. Цветы, которые он машинально зажимал в руках, один за другим потихоньку падали под ноги и это — как позднее думал он — напоминало дорогу, по которой увозят покойника, напоследок посыпая путь цветами.

Птицы, потревоженные криками, стали выпархивать из темноты деревьев, где устроились на ночлег. А вслед за ними люди затревожились — народ, какой находился поблизости. Затем пришли два бравых блюстителя порядка, послушали сбивчивый рассказ, во время которого мужчина порывался идти куда-то, искать жену. Тревога в сердце у него нарастала с каждой минутой. И давление росло. Голова загудела.

Он плохо помнит, как пришёл с милиционерами в ближайшее отделение. Там попросили написать заявление, но это оказалось делом невозможным — перо всё время спотыкалось, царапало бумагу и разрывало — руки тряслись, да и не только руки. Бедняга находился точно в лихорадке, даже зубами клацал, как на морозе.

Милиционеры «сняли показания» с него и отпустили. Но куда теперь идти — он ни черта не мог понять. Растерянный, смятый и подавленный, бедняга поплёлся куда-то по темной аллее. Вернулся к фонтану. Походил кругами, наступая на свои цветы, недавно купленные — граммофоны всякие, белоснеженки, гортензии, лилейники и прочее. Цветы хрустели под ногами и точно всхлипывали. Он вспомнил про цветочницу и хотел её спросить — может она что-то видела. Но цветочница ушла — пустой деревянный лоток тускло отсвечивал под фонарём. Он долго, настырно плутал по кустам, кружился между деревьями, бродил по тёмным переулкам и подворотням, где пахло фруктами…

Кольцо замкнулось, когда опять он оказался около милиции — случайно вышел к самому крыльцу. Обсасывая палец, ободранный в кустах, он постоял на каменном крыльце, вошёл коридор. Послушал приглушённый разговор за стенкой. Возмущённый спокойствием этих бравых ребят — сидели, курили, анекдоты травили — он стал заводиться.

— Граждане! — Желваки заплясали на скулах, глаза засверкали. — Давайте что-то делать! Сколько вы будете козла забивать? У вас этих козлов уже — не меряно!

Блюстители закона оглянулись на голос.

— За козла ответить можно! — полушутя, полусерьёзно пригрозил старшина, поднимаясь. — Вы что предлагаете?

— Как это — что? Искать! — отчаянно выдохнул он. — Надо искать!

— Где искать? — Старшина, криворото зевая, потыкал прокуренным пальцем в сторону окна, забранного решеткой. — Такая темень. Теперь уж до утра, а там посмотрим.

— До утра?! — Он сорвался на крик. — Да вы что? Оху…

— Попрошу не выражаться, гражданин!

— Я не выражаюсь. Я говорю, что надо… — Он двумя руками сдавил свои взлохмаченные потные виски. — О, господи! Ну, что мы? И просидим вот так вот до утра?

— А что ты предлагаешь? — снова спросил старшина, уже налегая на «ты».

— Не знаю. Ну, давайте хоть по городу проедем, посмотрим там и тут…

Откуда-то сбоку появился франтоватый офицер, блестевший хромочами.

— Хватит! — громко и резко одёрнул. — Надо было раньше мозгами шевелить! Бабу из-под носа увели…

Бледнея и набычившись, он с кулаками пошёл на офицера и наверняка заработал бы срок, но сзади два дюжих парня навалились, угомонили кое-как, утихомирили.

— Не дури! — загудел под ухом старшина. — Вот, возьми, покури и шагай подобру-поздорову, иначе нарвёшься…

— Да куда теперь его? — заговорили сзади. — Не надо отпускать. Он же дурной. Видать, перегрелся.

— Ну и что с ним делать? На божничку? — Доктора позвать. Пускай укол ширнёт.

И опять вмешался непреклонный бравый офицер.

— Вам тут что? Больница? Выводите к чёрту. Пусть проветрится, а то ещё исполнит Риголетту по всему кабинету.

— Он, видать, не курит, ишь, как заколдобило с первой папироски.

— Выводи, я сказал! Хватит миндальничать, торговать миндалём. Не на базаре.

В лицо ударило морской прохладой, словно мокрой тряпкой, — милиционеры вывели под руки. Понуро, тупо, точно изваяние из камня, он посидел на холодном парапете недалеко от милиции. На звёзды посмотрел, на горы, слегка подсеребрённые луной. И, обхвативши голову двумя руками, заплакал так, будто тихонько завыл, мокрыми глазами глядя на ущербную луну. Потом кто-то взял его под руки и повёл — обратно в отделение. Запахло больницей. Его разули, уложили на кушетку, укрытую клеёнкой, похожей на прохладную змеиную кожу.

Седой старичок перед ним замаячил, засверкала тонкая длинная игла — и под сердцем отчего-то стало жарко, мягко и приятно. Мир покачнулся и поплыл, как белый большой пароход, на котором они совсем недавно плавали с женой — делали прогулку к Золотым воротам. Или не плавали они, а только собирались? Ну, не важно, это пустяки. Важно то, что они снова вместе — на белосахарном огромном теплоходе. Только почему-то теплоход плыл не по морю — по белопенным облакам, расплескавшимся посреди поднебесной лазури. И никого на пароходе, ни души — только они, счастливые молодожёны.

Утром бедолаге стало полегче, получше.

— Мы обзвонили все морги и все больницы. — Дежурный зевнул. — Нигде её нет. Идите в гостиницу. Может, она там давно дожидается.

Вздрогнув, он подумал: «Господи! Как это я сам не догадался?»

Он сначала пошёл, а потом побежал по утренним улицам, сиротливо-пустынным и зябким. На камнях подрагивали россыпи росы — он раза два поскользнулся, едва не упал. В сонных чинарах дрозды копошились, неприятно покрикивали, напоминая воронов. На пути оказалась ограда — железные прутья. Не раздумывая, он сиганул через ограду — так покороче.

Сердце грохотало под рубахой, когда оказался на пороге гостиницы. Не дожидаясь лифта, отмахал три или четыре лестничных пролёта — побежал по коридору, спотыкаясь.

— Золотце! — Сначала он тихо постучал, потом затарабанил в дверь. — Это я! Открой!

Никто не откликнулся из-за двери. Зато кто-то сзади голос подал.

— Уже с утра? — угрюмо уточнила горничная. — Или со вчерашнего?

— Чего? — Он оглянулся. — Помогите открыть! Там жена!

— Вы тут проживаете? А где же ключ?

И тогда только он вспомнил — ключ в кармане.

Номер был пустой, прохладный. Все предметы и вещи находились на прежних местах, там, где оставлены вчера на закате. И в то же время номер был несколько другой — отчуждённый. Тут ещё пахло её духами, на краю бокала виднелся отпечаток её губ — словно лепесток засохшей розы. Широкая кровать ещё хранила запах её тела. На подушке темнела паутинка её волоса, слегка закрученного. Он посидел, тоскливо глядя на волосок, медленно склонился, упал лицом в подушку, как в сугроб, и мучительно замычал, заскрежетал зубами. И в груди у него стало так жарко, так больно, что он вдруг ясно и отчётливо понял — этого не пережить.

Он ушёл на балкон с белой мебелью. Бутылка недопитого вина торчала посреди стола. Муха ползала кругами возле горлышка, возле пробки.

Вяло опустившись на белый пластмассовый стул, он пододвинул бутылку к себе. Глотнул из горлышка — две-три капли попали на белую, за ночь изрядно помятую рубаху. Стряхивая кровавые капли, он обнаружил билеты в нагрудном кармане.

— Ай-Петри? — пробормотал он и отчего-то болезненно оживился, торопливо посмотрел на часы. — А если она там? А я тут прохлаждаюсь…

Торопливыми глотками он допил вино и выронил бутылку — осколки блестящими брызгами разлетелись по каменному полу прохладного балкона. Постояв и подумав, что там, на Ай-Петри, он обязательно встретит жену, бедняга заспешил переодеться чистую рубаху — открытый чемодан остался на полу. Уже возле двери он вспомнил, что говорила тётя, у которой покупал билеты на экскурсию: собираясь на гору, надо взять с собою тёплую одежду — на вершине зябко. Вернувшись, он порылся чемодане — взял жене и себе кое-что из тёплого.

Это был его первый подъём на Ай-Петри, первый, но далеко не последний. В кабинке фуникулера поднимаясь по канатной дороге, он жадно смотрел и смотрел по сторонам — будто из кабины самолёта. Глаза его, болезненно блестящие, что-то лихорадочно искали между деревьями, рыскали между камнями. Выйдя из кабинки, прижимая к сердцу тёплый женский свитер, он долго бродил по вершине — искал, иногда вскарабкиваясь на такую кручу, где можно голову свернуть.

Экскурсия давно уехала, канатная дорога остановилась.

А он всё бродил по вершине, блуждал в камнях, в кустах, деревьях. Потом стоял, смотрел закатное пожарище и в памяти звучали слова жены: спать на закате вредно и опасно, потому что в это время злые духи и демоны собираются вокруг человека. Неужели правда? Тоскливо и потеряно глядел он на горы, утопающие во мгле, на море, горевшее закатным солнцем, как большая, жгучая, кровавая слеза. Когда стемнело, камни тоже стали плакать — сыростью покрылись. Раза три оскользнувшись, он понял, что теперь идти куда-то рискованно — можно разбиться. Однако вскоре вышла яркая луна — серебряными пальцами показала тропинку, вьющуюся вдоль ручья, днём почти не слышного, а теперь во весь голос гремящего в тёмном ущелье. Шагая по лунной тропе, точно присыпанной первым снежком, он увидел кавказский дольмен — большой валун с круглым отверстием.

Перед тем, как отправиться в свадебное путешествие, он кое-что прочитал про эти загадочные дольмены, которые построены будто бы великанами, жившими тут в период ранней и средней бронзы в далёкие-предалёкие тысячелетия до нашей эры. А теперь в дольменах поселилось много всякой жути, тайны мистики. И он бы ни за что не согласился туда залезть, но свет луны пропал за облаками и тучами. Бабахнул гром, раскатывая звонкие орехи по ущельям; сильный дождь припустил, и пришлось закарабкаться в небольшое, но сухое дупло дольмена. Дождь колотил своими колотушками по каменной крыше, по кустам, по деревьям, стоящим поодаль. И вдруг в пустом дупле дольмена послышался еле уловимый шелест, похожий на шелест сухого листа. Сердце его заполошно забилось, но через минуту он робко улыбнулся; горная овсянка или трясогузка — или какая-то другая птица — нашла себе пристанище в дольмене.

Не желая вылетать под дождь, птичка опустилась где-то рядом плаксиво пискнула.

— Не бойся, — прошептал он, ощущая под горлом горячий комок, — не обижу.

Укрывшись тёплым свитером жены — пушистым, нежным — он хотел заснуть под мерный шум дождя, но мистика и тайна кавказского дольмена оказалась не простым досужим вымыслом. Едва-едва задрёмывая, он вздрагивал от того, что слышал: «Горько! Горько!» Это кричали весёлые люди, сидящие за огромным свадебным столом. Затем он отчётливо видел перед собой всякие подарки, наваленные горой. Видел, как деньги по воздуху плыли со всех сторон — деньги за выкуп невесты, деньги «на блины» и просто так, в конвертах. Затем он видел, как они с женою рано утром сидели, считали денежки и радовались. Хороший капитал образовался. И что с ними делать? Можно в дом чего-нибудь купить. Можно даже легковушку, пускай не новую, а слегка побегавшую. Да много чего можно себе позволить с таким капиталом.

— Для того, чтобы ноги приделать деньгам — головы не надо! — говорил он, посмеиваясь. — Ну, так что будем делать с этим богатством?

Подумали, подумали молодожёны, лёгкие на подъём, и решили сами себе подарить свадебное путешествие «по морям-океанам».

— Дети! Да вы что? Бог с вами! — зароптали родичи со стороны невесты. — На одну дорогу ухлопаете, бог знает, сколько!

— А чего? И правильно! — одобрили со стороны жениха. — Если не теперь, то когда? Пойдут ребятишки, хозяйство — некогда будет на солнышко глянуть, не говоря про то, чтоб загорать.

И собрались они, и поехали, а точнее — самолётом полетели.

Несколько часов под облаками и вот оно — «самое синее в мире чёрное горе моё». Именно эти слова крутились теперь в голове у него, как бедная белка в своём колесе крутится и крутится до умопомрачения.

* * *

Большая любовь потому и большая, что ростом она выше рассудка и никогда не опустится до копеечной выгоды — здесь беда, и выручка истинной любви. Только то, что с ним происходило — это было слишком высоко по чувствам, по эмоциям, это было заоблачно, недосягаемо для обыкновенного земного разумения. Достаточно сказать только о том, что номер в гостинице теперь для него превратился в музейную комнату. Все предметы и вещи, к которым жена прикасалась — шпилька, брошки, бигуди — всё по-прежнему в целости, в неприкосновенности. Он даже горничную предупредил, чтобы не делала уборку. Бессонными ночами, слоняясь под луной по кромке моря, он каждое утро возвращался в этот «музей», какое-то время неподвижно стоял посредине, влюблёнными глазами целовал всё, что ей когда-то принадлежало, всё, что дышало ею, мечтало бредило. Потом его глаза мрачнели до какой-то погребальной черноты. Он выходил на балкон. Белоснежная мебель: два стула, столик — наполнены были такою странной стылостью, будто внезапная вьюга сугробы накидала на балкон. И память его поневоле бежала в просторы сибирских снегов — самых первых, серебросветлых, ещё нигде не вышитых крестиками нежных птичьих лапок, ещё не запятнанных следами степного зайца или хитромудрой кумушки лисы. Там, среди серебряного света, среди простых амбаров, тёмных изб, судьба ему однажды подарила изумительную встречу — первую любовь. А первая любовь, она всегда была и есть любовь последняя; всё, что придёт по выбитому следу — обман и подделка.

С такими мыслями, с такими чувствами он покидал свой дорогой «музей», причём настолько дорогой, что вскоре обнаружилось: деньги на исходе. А вслед за тем пришёл тот день, когда платить за номер стало нечем.

Темногривый, гладко-сытый администратор в недоумении посмотрел на постояльца:

— Вы там не живёте, насколько я понял. Так зачем же вы номер снимаете?

— Там жена, — странно улыбаясь, ответил постоялец.

— Жена? Что — жена?

— Она там живет.

Администратор кое-куда позвонил, что-то спросил и после этого постояльца вежливо попросили покинуть номер или оплатить.

— А если в долг? — пролепетал он. — Что значит — в долг?

— Ну, значит, заработаю — отдам.

— Вы что? Смеётесь?

— Да, — подтвердил он, — мне теперь самое время смеяться… до слёз… Ну, так что мы решим? Может, всё-таки договоримся? — Нет! — Администратор погладил тёмную гриву, потрогал холёное сало бритого двойного подбородка. — Идите, не стойте.

Иначе у вас могут быть неприятности.

— У меня? — Он изумился и хохотнул. — Да какие это неприятности у меня могут быть? Вот интересно, вот хотел бы узнать, чем этот поганый мир может меня ещё удивить? Администратор, человек серьёзный, не привыкший словами сорить, вызвал милицию. Приехали знакомые «ребята». Они узнали бедного молодожёна, правда, узнали с большим трудом.

Бедняга успел за это время обрасти бородой, поизносился, поизорвался на вершине Святого Петра, куда он теперь частенько зачем-то ходил.

Старший из милиционеров что-то шепнул администратору на ухо, и тот, сняв очки, внимательно и даже сочувственно посмотрел на бывшего постояльца — посмотрел, вздохнул и отвернулся. Старший из милиционеров крепко взял беднягу под руку, потихоньку вывел на крыльцо и посоветовал ехать домой.

— Если что-то прояснится — ваш адрес нам известен. Поезжайте от греха подальше. А то ведь заберут, посадят за бродяжничество. Это ладно — мы вас знаем. — Милиционер покосился по сторонам. — А если приедут парни из другого отделения? Понимаете, да? Договорились?

— Нет. Мы вдвоём приехали сюда и вдвоём уедем. — С кем вдвоём?

— С женой.

— Опять двадцать пять! — Милиционер закурил. — Ну, дело ваше. Я предупредил.

— А папироску можно? — попросил он каким-то пресмыкающимся голосом, которым никогда ещё не разговаривал.

Милиционер, дав прикурить, снова посоветовал: — Поезжайте домой.

— А на какие шиши? — Он усмехнулся. — Были да сплыли…

— Ну, вот видите! Денег у вас нет. Где теперь жить? Чем питаться? Вы об этом подумали?

— Я всё равно буду ждать, — глухо сказал он, — буду ждать.

— У моря погоды? — Милиционер поправил фуражку. — Не дождётесь. Скоро придут осенние шторма. — Будем зимогорить.

— Послушайте, — внезапно предложил милиционер, — давайте я куплю билет? Вам далеко? Вы где живёте?

— Да там, на вершине святого…

— Нет, ну, я же вам серьёзно предлагаю.

Жадно и как-то остервенело высмолив папиросу, он пошёл по узкой затенённой улочке, где они когда-то шли вместе с женой — весёлые, влюблённые, довольные друг другом жизнью вообще. «Как же теперь без неё? — колотилось у него в мозгу, слегка одуревшем от никотина. — Как теперь?..»

Целый день он понуро слонялся у моря — в том месте, где они купались, загорали. Смотрел и смотрел на фигуры забронзовелых девчат и женщин — и ничего похожего не находил. Только чёрный баклан, приводнившийся неподалёку, напоминал того баклана, которого они в первый день увидели. Эти чёрные бакланы звались тут морскими воронами, а ворон, как говорится, он и в Африке ворон — предвестник горя. Стало быть, ворон-баклан не случайно перед ними возник в самый первый час их пребывания на море? Так он думал, сам себя терзая воспоминаниями и предположениями.

Ближе к вечеру он пошёл туда, куда теперь частенько хаживал по темноте — к фонтану, возле которого оставил жену, чтобы вдруг потерять. Фонтан большим серебряным букетом тянулся к небу — лепестки лепетали, что-то шептали ему, словно хотели что-то подсказать или рассказать. Он стоял, зажмурившись — крупные морщины продавились над переносицей — слушал слушал фонтан. Потом, спохватившись, доставал из-за пазухи фотографию, изрядно помятую, подходил то к одному, то к другому курортнику.

— Посмотрите, пожалуйста, — просил умоляющим голосом, — вы случайно не видели?

— Красивая, — говорили ему. — Нет, не видел. Нет. Такую кралю я непременно запомнил бы.

— А вы, простите…

— Ты уже спрашивал! — с неприязнью одёрнул какой-то верзила. — Прилип, как банный лист…

— Не тронь его, — шепнула женщина, идущая под руку с верзилой. — Ты что, не понял? Он же того…

* * *

Календарное лето закончилось и где-то там, в далёкой, далёкой стороне — за горами, реками и озёрами — первый оловянный утренник прижигал траву; лужи ледком одевались; деревья, объятые прохладными пожарами, широкошумно уронили всю листву. А здесь ещё тепло и даже лучше, чем летом — жара отвалилась от Юга.

— Влажность упала, дышать стало легче, — однажды он услышал от курортников.

— Легче дышать? — Он удивился, потирая ладонью под сердцем. — Вы что, издеваетесь?

Два чистых, аккуратно выбритых курортника покосились на него с недоумением — видок у него был подозрительный.

Милиция молчала всё это время — никаких известий по поводу пропажи нет. Каждое утро он ходил туда, как на работу, торчал на каменном крыльце, курил — знакомые милиционеры угощали его, ещё совсем недавно не курящего. Так продолжалось до той поры, покуда к нему не приблизился малоприветливый, угрюмый офицер, похожий на гусара.

— Послушай, Петря! Или как там тебя?.. — заговорил он твёрдо, жёстко. — Ты больше в таком виде тут не появляйся! Понял?

Петря — так теперь его звали многие — пожал плечами.

— В каком таком виде?

— А ты считаешь — это нормально? — Офицер, кривя ухмылку, посмотрел на его пожёванную грязную рубаху. — Это парадная форма?

— Ничего, — сказал Петря, — жена постирает.

Офицер покачал головою. Фуражку на брови надвинул. — Можно только позавидовать твоей наивности.

— А что такое?

Офицер глазами скользнул по туманной окрестности.

— Горы… Море… Где кого тут найдёшь? Мёртвая была бы, так нашли. Мы же кругом все давно обшарили.

— Живая значит! — Он улыбнулся. — Это хорошо!

— Тьфу! — Офицер сердито сплюнул и повторил: — Хватит здесь маячить. К нам приезжает начальство, а ты… Торчишь тут, как пугало в почётном карауле.

Возле милиции Петря больше не появлялся, побаивался.

Лишь иногда, встречая знакомого сержанта или старшину, идущих на службу, он потихоньку спрашивал — нет ли каких новостей. Ничего утешительного сказать ему не могли — разводили руками.

И опять он уходил к фонтану, возле которого всего лишь на минуту оставил жену. «Говорят, что преступника тянет на место преступления, — вспомнил Петря. — Выходит, я преступник?

Да? А ведь если разобраться, то и в самом деле. Кто самый виноватый во всей этой истории?.. Вот то-то и оно!..»

Он даже ночевать приноровился недалеко от фонтана. Сам не понимая, зачем он здесь торчит — он всё как будто что-то, кого-то караулил, то и дело вскидывая голову при малом шорохе или треске в тёмных кипарисах и платанах.

Однажды на рассвете Петря неожиданно услышал неподалёку:

— Это курортный город или что? Какая-то берлога под кустами! Спит, за юрту ходит…

— Кто? Где? — Да вот здесь.

— А ну-ка, дай поганую метлу!

Петря всполошился и на четвереньках, чтобы не видели, быстро покинул свою берлогу.

Около фонтана он больше не ночевал, да и нельзя уже заночевать: под конец октября небеса разодрало молниями, пошли косые длинноногие дожди. Море всё чаще бесилось штормами — будто чёрная громадная шуба наизнанку выворачивалась. Ночами зябкий ветер длинными иголками протыкал кусты, обжигал лицо и норовил за пазуху забраться.

«Надо в горы шуровать, в дольмены!» — с грустью думал Петря, слоняясь у холодного причала, где с пушечным грохотом разбивалась волна за волной — солоноватый бисер кружился в воздухе, оседал на губы, на глаза.

Уходя из города, облитого рыданием грозы, он снова оказался на узкой, кривоватой улице, по которой они с женой когда-то шли в обнимку, прикупив на рынке красного вина и фруктов. Медленно шагая по дороге, точно растягивая удовольствие, Петря внезапно обопнулся почти посредине. Глядя под ноги, постоял, о чём-то глубоко задумавшись. Робко улыбнулся. Поначалу опустившись на корточки, он затем на колено припал.

— Ага! — пробормотал. — Это здесь!

Улыбка на губах у Петри зацвела — широкая, блаженная. Он увидел на дороге след жены; хотя это была обыкновенная канавка, древними повозками выбитая в камне. Канавка, наполненная дождевою водою и утренним солнцем, сияла, будто налитая золотом, ещё не остывшим. И никаких сомнений у Петри не оставалось: он видит золотой, родной до боли отпечаток ступни — именно тут ступала его любимая и ненаглядная.

А за спиною тем временем настойчиво сигналила машина, затем заревела вторая и третья — он перекрыл движение на улице. Кто-то нервный, горбоносый в тюбетейке, гортанно крича на тарабарском наречии, подскочил к нему и оттащил дороги. И Петря, только что блаженно улыбающийся, вдруг неприятно окрысился и с кулаками пошёл на горбоносого, который своим башмаком наступил на золотой отпечаток.

Горбоносый в тюбетейке размахнулся — и Петрю будто ветром дороги сдуло. Он упал на какие-то колючие кусты и ощутил во рту горячий привкус меди. Крупные тёмно-вишнёвые капли рваной строчкой прострочили по грязной, некогда белой рубахе — попали на грязную руку.

Удивительно, что Петря не обиделся, нисколько не обиделся на того, кто ударил. Более того, Петря даже обрадовался, когда увидел на своей руке тёплые капли крови, похожие на капли вина, пробуждавшие в нём что-то забытое, милое и дорогое.

Забираясь в туманные горы — неторопливо, долго и упорно — Петря становился всё оживленней, всё веселей. Иногда на пути попадалось нечто похожее на каменную бабу. Останавливаясь дух перевести, он отстранённо улыбался, ладошкой гладил каменные груди и живот, и приговаривал:

— При беременности можно пить сухое красное вино или кагор. Только не вёдрами, хе-хе. А то дорвёшься, милая, на дармовщинку…

Тучи собирались над горами и уже вдалеке погромыхивало. Белобрюхие стрижи мелькали в предвечернем воздухе; красивые кроткие кеклики подавали голоса откуда-то из-за камней, точно подзывали человека. Сумеречный воздух в вышине прокалывали иглы искрящихся звёзд.

Вечер, наполненный сыростью и запахом горной лаванды, застал его на самом острие вершины Святого Петра. Бородатый, сутулый, он понуро сидел на прохладных камнях, смолил помятый, жалкий, надломленный окурок, не мигая, смотрел на закат и вздыхал, ощущая себя каким-то очень древним, пещерным стариком.

* * *

Тридцать лет прошло с тех пор. Он никуда ни разу не уехал. Иногда отшельничал в горах, а порою скрывался в заброшенных стародавних строениях возле моря. Понемногу начал заговариваться и всё больше, больше веселел — беспричинная улыбка то и дело тянулась от уха до уха. Зимой куда-то пропадал, где-то зимогорил, пережидая штормовые свистопляски и хотя не сильные, но всё-таки морозы, какие могут быть в этих местах. А как только чуток пригревало, он опять появлялся — бородатый, помятый, улыбчивый. Время не то, чтобы вылечило — время избавило его от бесконечных поисков чего-то дорогого, несказанного. Теперь он просто жил и не тужил, почти не имея понятия, что происходит в городе, в стране. Ялта, некогда очень любимая, преобразилась до неузнаваемости — он как будто переехал в другой город, где по вечерам и даже днём царило грешное веселье. Рестораны, казино там и тут сверкали яркими огнями. Продажные смазливые девчата в коротких юбочках стояли на каждом углу, куда время от времени подруливали богатые элегантные легковушки — кабриолеты с открытым верхом, Роллс-ройсы, Мерседесы. Не понимая, даже не догадываясь, куда уезжают машины с красотками, он качал головою: такие молодые, а пешком ходить не любят…

А сам-то он любил ходить пешком. Этого странника частенько можно было повстречать на пути к монастырям или церквям. Размеренно постукивая посохом, нередко ходил он к Байдарским воротам, недалеко от которых красовалась церковь Воскресения Христова. Иногда предпринимал поход в Ливадию, где находилась Дворцовая церковь Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, возведённая ещё при Александре Первом. Но больше всего полюбился ему храм Покрова Пресвятой Богородицы в Нижней Ореанде. Здесь когда-то в молодости он был вместе с женой, но это счастье приключилось так давно, что он забыл, и только память сердца что-то смутно подсказывала. Он уже плохо помнил, а может, и вовсе не помнил, когда и зачем появился в этих чудесных краях. Ему казалось, он тут вечно был и вечно будет ходить-бродить по древним извилистым дорогам, улыбаясь морю, горам и небесам.