Златоуст и Златоустка

Николай Гайдук, 2015

«Златоуст и Златоустка» – новый роман известного русского писателя Николая Гайдука. Роман полон загадок, приключений и головокружительных сюжетов из области магического реализма. Вечные темы добра и зла, долга, чести и любви, причудливым образом переплетаясь, образуют удивительную ткань повествования. Оригинальны и самобытны герои произведения: Старик-Черновик, Воррагам, Нишыстазила. Ну и, конечно, сам Златоуст, главный герой, человек гениальных возможностей, способный при помощи слова творить чудеса. Светлый дух его, надломленный в эпоху перемен, не сумел устоять перед сатанинскими соблазнами. И только любовь Златоустки смогла удержать Златоуста на самом краю, когда жизнь была уже почти проиграна. Несмотря на сказочность и фантасмагорию, которой наполнены страницы романа, – в нём легко читаются приметы новой эпохи, видны очертания современной России, слышны её беды, победы, разочарования и радости. Роман отличается ярким и оригинальным языком. По определению профессора В. П. Марина: «Писатель Николай Гайдук является блистательным художником русского слова, мастером, способным удивлять и восхищать в духе лучшей классической литературы, призванной глаголом жечь сердца людей, возвышать их помыслы и раздвигать горизонты…»

Часть вторая

Вершина

Глава первая. Подковать пегаса

1

Обрыв дышал губительной громадной глубиной — сорвёшься, так костей не соберут. Но Старик-Черновик, находясь на самой рискованной кромке, не испытывал ни малейшего страха — уникальный этот человек обладал редчайшим даром левитации. Проше говоря, он мог летать. Это не раз и не два спасало его самого, а главное спасало тех людей, с которыми приходилось работать. Но, если быть точным, спасала даже не левитация, а другой изумительный дар — телепортация. Мгновенное, почти молниеносное перемещение в пространстве, вот что это значит. Есть ещё и другие слова-заменители этой фантастической способности: джантация, трансгрессия, гиперпрыжок. А если попросту: это всё равно, что сесть верхом на молнию и пролететь чёртову уйму поднебесных километров — за несколько мгновений.

Азбуковедыч именно так и поступил тогда — много лет назад, когда юный гений отчаялся и дошёл до обрыва широкошумной реки. Старик в самую последнюю секунду ухватил Ивашку за воротник.

— Прежде чем совершать подобную глупость, нужно задать себе вопрос: «А всё ли я сделал на этой Земле?» — тихо сказал он юному гению. — А ну-ка, отойдём, поговорим. Что ты, в самом деле, как эта… Катерина из «Грозы». Будь мужиком, держи себя в руках. Не лезь поперёд батьки в петлю.

Слушая эту абракадабру, горемыка понуро сидел на обломке поваленного дерева — недалеко от обрыва. Молчал, в недоумении рассматривая черномазого чудодея, в руках у которого золотом блестело огромное перо, похожее на карабин.

Постепенно приходя в себя после пережитого волнения, Подкидыш повеселел, только весёлость была какая-то нервная.

Отойдя подальше от обрыва, они раззолотили костерок. И снова Подкидыш — как это уже было в аэропорту в Стольнограде — вдруг ощутил странное какое-то чувство родства с этим необыкновенным стариком.

— А как же ты здесь очутился? — стал расспрашивать парень.

— Прилетел. — Азбуковедыч посмотрел в небеса. — Не пешком же топать за тридевять земель. Пегас на что нам даден? А?

— Погас? Кто погас?

— Светильник разума чуть было не погас. Ох, Ванька, Ванька! Тебе ещё учиться да учиться. Неужели ты даже Пегаса не знаешь?

— Знаю. — Парень вяло отмахнулся. — Жеребец такой. Как самолёт на крыльях…

— Ну, ты меня расхохотал! — с горечью сказал Абра-Кадабрыч. — Жеребец, ага. Колхозный мерин, на котором лирики свои вёрсты меряют. Эх ты, тайга дремучая! Пегас — чтобы ты знал — это крылатый конь, который прилетел к нам из греческой мифологии. Сын Посейдона и горгоны Медузы. Но это был первый Пегас. А затем родился и второй, и третий, и тридцать третий. Кони эти обрусели, и теперь они весело ржут на самом чистом русском языке. А почему? Да потому, что русской ржи в полях нажрались. Ха-ха-ха.

Мифология и так-то была для парня темнее дремучего леса. А если ещё мифология с абракадабрами — вообще не понятно.

— Так ты на нём, что ль? Азбуковедыч! На коне прилетел?

— Нет, верхом на помеле! — Оруженосец поднял золотое перо величиной с карабин и между ног засунул. — Примерно, вот так. Тебе это что-нибудь напоминает? Нет? Знакомая баба яга сто лет назад хотела выйти замуж за меня. Кое-как отбоярился. Бороду даю на отсечение. Она мне, помню, говорил: «С милым рай и в шабаше!» Золотые горы обещала. Иди, говорит, служить при дворе. Даже Пушкин служил при царе. Тебе это ничего не напоминает? Нет? Хорошо погулял? Молодец. Нашёл приключений на задницу?

Парень содрогнулся и, отойдя от костра, вытянув шею, настороженно посмотрел по сторонам. Ему вдруг почудилось, будто избушка на курьих ножах идёт неподалёку, скрипит, кряхтит. Он заметил огонёк в полях и ещё больше насторожился. Но это был, скорей всего, костёр, — может, рыбаки, может, охотники с ночевьём остались на дальних островах или где-то в широкой пойме, заваленной гниющими деревьями, непроходимыми шарагами. Там — царство красноталов, там смородина, малина и шиповник; там травы стоят в человеческий рост — белоголовники, борщевики; там такие красные пахучие цветы — понюхаешь, будто из рюмочки дерябнешь красного винца; там с первых дней весны до заморозков — дикая вольница бесчисленных перелётных уток, гусей, лебедей…

Тишина вечерней земли и воды умиротворённо подействовали на Простована — прилёг на траву у костра.

— Крылатый конь? — недоверчиво спросил. — Ты на нём прилетел? А куда подевал?

— Здесь. Тебя дожидается. — Старик прищурил маленькие чёрные глаза, похожие на чёртиков, прячущихся под седыми кустами бровей. — Только тебе после гульбища не мешало бы это… или под дождь или в баньку сходить. Или искупаться. Иначе Пегас не подпустит к себе. Он такой. С характером.

Чувство брезгливости заставило не только скривиться — парень даже сплюнул, отворачиваясь.

— А ты откуда знаешь про мою гулянку?

Азбуковедыч потыкал пальцем в небо.

— Или ты всё ещё не веришь в небесную канцелярию?

— А ты возьми и докажи. Делов-то. Ненадолго задумавшись, старик пробормотал:

— Да будет свет, да будет дождь… Кажется, так… — Он отошёл в сторонку и, продолжая что-то бормотать, в ладоши звонко хлопнул.

В небесах неожиданно ярко сверкнуло, и через несколько секунд над головами прокатился громовой раскат, заставляя парня содрогнуться — и жутковато вдруг стало, и весело; вот это старик — громовержец, можно сказать. Первые капли зашипели на огне, засверкали, гвоздочками втыкаясь в траву под ногами, в сухую вечернюю пыль. Через минуту костёр погас.

Звонкий дождик ливанул — заиграл как ливенка, у которой сотни тысяч кнопочек из перламутра…

Они спустились к берегу. Подкидыш разделся под деревом, выпугнул какую-то птаху из ветвей. Вода — как это всегда бывает под дождём, — необыкновенно тёплая, парная. Временами в облаках луна светила, мелко заштрихованная косыми и стремительными строчками. Дождь неожиданно усилился — на реку сыпом сыпалось будто бы сухое многоточие дождя — бесчисленные точки сначала отскакивали от поверхности, и только потом уже река принимала небесную влагу, признавала её родство со своею земной стихией. Простован купался с превеликим удовольствием, хотя и не решался отплывать от берега — жутковастенько по темноте. Дождь прошёл короткий, как по заказу; хотя, возможно, так оно и было, только Ивашка поверить в это пока не мог. А после дождя, после благодатного купания было то, что старик обещал.

2

Сначала странный свет сверкнул под небесами — точно промелькнула падучая звезда, серебряной строчкой сгорая за вершинами тёмного бора. Затем впереди что-то стало сиять молочно-туманным сиянием, будто с неба слетевшим или встающим из-под земли. Слегка засветились вершины ближайших деревьев, засеребрились кусты, и вот уже трава, цветы, листва, мокрые после дождя, — всё заиграло, засверкало перед глазами изумлённого Ивашки. А вслед за этим на несколько мгновений вдруг сделалось так ярко, так жарко — словно что-то загорелось поблизости. Но этот диковинный жар был не снаружи, а внутри — сердцу стало жарко, а вот спину будто мороз коробил. Парень вдруг испугался до того, что зажмурился. А когда открыл глаза — старик уже успел преобразиться: переодетый во что-то белое, ослепительное, он теперь был не Старик-Черновик, а тот самый Белинский, с которым Ивашка недавно шараборился по Стольному Граду.

— Не бойся, — успокаивал Белинский. — Это конь смирённый. С лирическим уклоном. Хотя и забывать не надобно о том, что у коня — перед кусается, а зад лягается.

Чудное сияние убавилось, и волненье в сердце улеглось, и вот тогда из тёплого вечернего тумана показался белый крылатый конь. Земля под ним горела — там, где он ступал — серебряные оттиски подков пламенели на земле как полумесяцы.

Подкидыш, знакомый с кузнечным рукомеслом, восхищённо присвистнул.

— Я отродясь таких подковок не встречал!

— Ну, так ещё бы! — Старик стал рассказывать, какое великое это искусство — подковать Пегаса. Какие тонюсенькие требуются ухнали — специальные гвоздики для подков. А дальше — увлекаясь и вдохновляясь — Оруженосец от литературы начал пространную завиральную повесть о том, как помогал подковывать блоху одному хорошему русскому писателю.

— Блоху? — удивился Простован. — А зачем писателю блоха, да ещё с подковками?

— Блохи, Ваня, к сожалению, встречаются у писателей и поэтов. Причём литературная блоха такая тварь, что ты её дустом не выведешь. Возьмём классический пример из Лермонтова:

«И Терек, прыгая, как львица с косматой гривой на хребте…» Не помнишь эти строки? Не проходили в школе? Проходили? А когда проходили, ты не обратил внимания, что гривы у львицы не бывает. Грива — это признак льва.

— Я запутался. — Подкидыш встряхнул головой. — Ты начал про блоху, а теперь на льва перескочил.

— Ну, я же, Ваня, говорю, у одного хорошего писателя мастер был такой — левша. Он блоху подковал.

— А зачем? Блоху нужно к ногтю. Она же, собака, кусается.

— Да ещё как! — согласился старик. — Помню, с Горьким работал над пьесой «На дне», так меня эти блохи едва не загрызли. Горького они уже давно узнавали в лицо, а на меня набросились. А насчёт того, что пользы нету от блохи, даже подкованной — это верно. Что тут скажешь? «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». А впрочем, и другие не лучше. Дон Кихот в Испании родился, так ведь и его нельзя понять. Какого чёрта он все мельницы порушил в родном отечестве? Ты можешь мне сказать?

— Дон Кихот? А кто это? — Ивашка перестал моргать. — Я только этого знаю… Тихого Дона…

Запрокинув голову, старик захохотал, мерцая острым зубом, похожим на перо от самописки.

— Стало быть, ты не читал ни «Левшу», ни «Правшу»? Ни «Дон-Кихота», ни «Дон Жуана»?.. Эх, Ваня, Ваня! Тайга замшелая! Тебе ещё учиться да учиться!

— Да я не против.

— Это обнадёживает. — Старик сунул руку в карман и показал такое что-то, что сказочным светом озарило тёмную ладонь.

— Ох, ты! — Парень наклонился. — А это что?

— Волшебные лунные лучики. Я их забиваю вместо ухналей. Бывший работник кузницы раззявил рот.

— Да как их можно забить?

— Ногтем. Пальцем. А как же? Тут не кувалдой махать. Дело тонкое. А там, где тонко, так и врётся.

— Рвётся, ты хочешь сказать?

— Я всегда говорю то, что хочу. — Помолчав, Оруженосец опять засунул руку в карман. — А вот это — посмотри — это звёздные лучики. Тоже годятся для ковки Пегаса. Всё зависит от того, какая масть у лошади. А слово масть — от слова «мастер». Соображаешь?

— Интересно. — Парень затылок почесал. — Азбуковедыч, а где ты берёшь такие гвоздочки?

Делая вид, что не слышит, Азбуковед Азбуковедыч спрятал «гвоздочки» в левый карман, а из правого достал россыпи старославянского алфавита, который вдруг превратился в пригоршню золотого овса.

— На, Ивашка, промокашка, покорми. Путь был далёкий, долгий. Крылач проголодался. Покорми. Пускай привыкает к тебе.

Послышалось тёплое дыхание Пегаса, наклонившегося над золотом овса. Мягкие губы крылача приятно пощекотали ладонь — всё подобрали до крошки. Смелея, парень потрепал Пегаса по косматой гриве, почесал широкое крыло, с которого вдруг посыпалась звёздная пыль…

— Красавец! — Подкидыш восхищённо цокнул языком. — У нас в колхозе днём с огнем не найдёшь таких…

Абра-Кадабрыч расхохотался.

— Вот сказанул, так сказанул! Подковину загнул! Ты что, ещё не понял? Это — Пегас! Крылач небесной масти… — Старик заволновался. — Это чистокровный, без подмесу! Это очень дорогой подарок, парень!

— А кто этот подарок тебе сделал?

— Это, Ваня, подарок не мне. Это — тебе.

Парень дыхание задержал. Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. Река в тишине под обрывом зашумела сильнее обычного. Филин ухнул в далёком бору.

Нахмуриваясь, парень посмотрел на коня-крылача.

— Мне? Подарок? Да ну-у-у, Азбуковедыч. Ну, чо смеяться-то?

— И в самом деле! — Старик поцарапал свой нос, похожий на перевёрнутый вопросительный знак. — Чо смеяться-то? А ты подумай, голова. Летел бы я за тридевять земель — позубоскалить.

Делать, что ли, нечего? Это, парень, твой Пегас. Бери. Владей. Меня попросили, вот я и доставил…

— Кто? Кто попросил?

Оруженосец глазами показал на небо.

— Так я же тебе говорил. Оттуда прислали. И коня, и меня. — Старик развёл руками. — Так что ты, Иван Великогрозыч, извини… Я приставлен к тебе не по собственной воле. Служба такая…

— Приставлен? Зачем?

— Ну, мало ли? — Абра-Кадабрыч посмотрел в сторону глубокого обрыва. — Чтобы ты, например, вперёд батьки в петлю не полез.

Парень усики раздражённо стал пощипывать.

— Да ладно, всё нормально.

— Ну, ну, не обижайся. Больше не буду напоминать, на больную мозоль наступать. — Старик зевнул, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописки. — Притомился в дороге. Старость не радость. Ох, переоденусь. Не Белинский.

Темнота ещё сильней загустевала над полями. Огоньки в домах раззолотились россыпями звёзд. Где-то взмыкнула корова. Собака залаяла накоротке.

— К нам пошли, отдохнёшь.

— Ага. Там тебя встретят, чем ворота подпирают, и мне достанется.

— А мы на сеновале где-нибудь.

— Нет, Ваня, нет. Я вот чего боюсь… — Старик пригнулся, посмотрел по сторонам. — Ты ведь сбежал от них… из этого шабаша.

— Сбежал. Ну и что?

— Вот я и думаю, как бы они погоню за тобою не организовали. А ежели так, значит, могут нагрянуть домой.

— А если они… — Ивашка встревожился, — если дом запалят?

— Дом у вас железный. Ты что, не знал? А папка твой… — Старик Азбуковедыч засопел. — Короче, он с ними умеет общий язык находить. Не волнуйся. Этим чертям нужен только ты и всё. Если тебя там нет — ничего твоим родным не сделают. Поверь.

Они помолчали, прислушиваясь к покою вселенной. Земные краски почти пропали — кусты, деревья, горы — всё поглотила тьма и тишина. Небосвод очернился уже по всему необъятному кругу, только на западном склоне, куда ушёл огромный летний день, в предгорьях закатный свет ещё немного сопротивлялся. Желтушные брызги подтаивали и подсыхали на тёмно-синих тучах и облаках, своими контурами и своим громадным изваянием напоминая облик Творца, который в этот час будто бы решил дозором обойти огромные владения.

Розовый цветок далёкого костра, трепетно цветущего где-то в пойме, стал потихоньку жухнуть и вскоре лепестки его совсем пропали. За рекой на болоте послышался протяжный, гнусавый голос — крик ночного быка, так тут называли выпь, с виду маленькую, но обладающую таким могучим рёвом, от которого спину морозом коробит впотьмах.

Передёрнув плечами, Азбуковед Азбуковедыч стал рассказывать:

— Жил я когда-то среди северных народов, человеку одному помогал собирать сказания. Там у них считается, что вот эта выпь не сама прилетает на родину — журавли её приносят на спине. И там, где они её сбросят на землю, эта тварь начинает базлать по ночам, людям несчастье пророчит. Богоргоно — так её зовут якуты. «Рёв медведя», кажется, так переводится. А у нанайцев это — ачаки.

— Бык! Медведь!.. — Подкидыш отмахнулся. — Всё это страшилки для детей! Я видел этого быка, этого медведя. Соплёю можно перешибить.

— Невзрачная, да, — согласился старик, — но коварная. Я однажды бродил по болоту, на уток охотился. А выпь, она ведь желто-бурая, неприметная среди камыша и осоки. Но я заметил и решил поближе подойти, посмотреть, что это за бык такой, что за медведь, наводящий страхи на детей и даже взрослых. И вдруг эта зараза как саданула клювом — прямо в лоб. Кровища залила всю фотокарточку. Ладно, хоть в глаз не попала…

И опять помолчали, прислушиваясь к тёмному покою, обсыпанному звёздами — от края и до края.

— Никакие журавли эту выпь не приносят на спинах, — заверил Ивашка. — Сама прилетает. В конце апреля, в начале мая. Тут журавлей ещё не видно, а эта стерва уже воет по ночам. Как в пустую бочку.

Продолжая что-то бормотать, слуга-оруженосец удалился в темень, подыскал более надёжное местечко, потом стреножил белого крылатого коня, укрыв какою-то чёрною попоной — в трёх шагах не видно. Потом, что-то ворча по поводу своей нелёгкой доли, снял стародавний рыцарский плащ, сияющий яркой заплатой — расстелил на прошлогоднем сене.

— Утро вечера не дряннее. — Абра-Кадабрыч зевнул. — Ложись, поспи, а я покараулю. Надо следовать советам классиков:

Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет. Живя, умей все пережить: Печаль и радость, и тревогу. Чего желать? О чем тужить? День пережит — и слава богу!

«И в самом деле, — Подкидыш потянулся, — день пережит, и слава богу».

3

Во сне он увидел белого крылатого коня — Пегас бежал по полю, ну, то есть, по бумаге и следом за ним появлялись буковки, слова и строчки. Пегас не бежал, а печатал своими хорошо подкованными копытами… «А как это так получается?» — изумлялся Ивашка. «Скоро узнаешь, — говорил Черновик. — А пока пойми одну простую вещь: если у тебя Пегас подкован хорошо, тогда и слово на бумаге не хромает! Более того, могу сказать, если это, конечно, тебе интересно…»

И старик рассказал немало занимательного и увлекательного. А между рассказами о писателях, о книгах он как-то незаметно стал говорить о жизни вообще. И выходило так, что лучше бы Ивану Простовану не заниматься этим трудным ремеслом — лучше бы ему остаться в родной деревне, землю пахать да железо ковать. И лучше бы ему не выкомуривать, не придумывать себе никакой царевны Златоустки, потому что рядом есть чудесная девушка Незабудка, простая, работящая, во многом по-детски наивная, верящая в магию любовных приворотов и любовного зелья. И если Иван Простован возьмёт её в жены — Незабудка эта вскоре так расцветёт, как ни расцветает ни один волшебный цветок, открывающий клады в ночь на Ивана Купала. Красноречивый был старик, чудесно бойкий на язык. Должно быть, он и в самом деле жил на белом свете не первые сто лет — довольно много знал и так убедительно говорил, что невозможно не верить. До глубокой ночи он старался парню втолковать простую мысль: счастье человека зачастую ждёт не за горами — за углом родного дома. Странно только было: зачем он отговаривал от дела, которому посвятили жизнь и Пушкин, и Толстой, и Достоевский. Дело-то хорошее. Зачем отговаривать? Всё равно Подкидыш уйдёт из дому. Это решено. «Я уйду, так брат Апора, может, уговорит Незабудку, любит он её без ума, без памяти».

Простован ощутил сквозь сон невнятный аромат незабудки — цветка, растущего неподалёку. Проснулся. Потянулся.

Под боком что-то слабо сияло впотьмах — это старик на землю постелил своё рубище, на котором золотая заплата. Потом рука Ивашки погладила траву, и показалось, будто под пальцы угодил нежный цветок незабудки. Он хотел сорвать, проверить, ошибся, нет ли? Но пальцы как-то сами собой отпустили цветок-стебелёк; Простовану расхотелось рвать только затем, чтобы удостовериться и выбросить.

«А где старик? — Подкидыш приподнялся. — Храпит где-нибудь под кустом?»

Слуга-оруженосец неподалёку сидел — какой-то необычайно громадный на фоне ночного неба. Косматая голова старика заслонила мириады созвездий, и только лишь одно — созвездие Лиры — сияло над стариком. Но Ивашка пока ещё не знал, что это за созвездие, он только изумился этому сиянию: будто нимб горел над головой святого.

«А чего он там колдует? Молится? — Парень шею вытянул. — О, какой заботливый…»

Сосредоточенно сопя, Оруженосец привычно, скрупулёзно чистил золотое перо величиной с карабин. Неподалёку блестела какая-то раскрытая коробка — старая книга, показавшаяся волшебным коробом. Старик с необычайной осторожностью вынимал из коробки что-то сверкающее, что-то сияющее и почти беззвучно заряжал обойму огромного пера, вокруг которого кружилась золотая мушка.

— Ну, ну, — ворчал старик, — не егози, успеешь.

Золотая мушка покружилась в воздухе и опустилась на кончик ствола — туда, где мушка и должна быть у всякого оружия.

«Чудеса!» — Подкидыш языком прицокнул.

Заметив шевеление под кустом смородины, Оруженосец отодвинул коробку в тень, поставил обойму на место и протяжно вздохнул.

— Чего ты встопорщился? А? Спи, покуда спится.

— Парень зевнул.

— А ты чего, Абрам Арапыч? Время позднее.

— И я поспать бы рад, да только не могу. Морфей уже давно забыл ко мне дорогу.

— Матвей? А кто это?

— Бестолочь, вот кто! — Старик поднялся и, взяв оружие наизготовку, посмотрел по сторонам. — Спи, потом растолкую. Расскажу тебе и про Матфея, про Морфея. И про наше солнце незакатное. У меня из-за него такая безнадёжная бессонница. Да, да. Люди спят без солнца. А у меня бессонница без солнца. Я ведь, кажется, уже говорил о том, что я — эфиоп. С древнегреческого это переводится как «человек с обожжённым на солнце лицом». Только солнце было необычное — Солнце русской поэзии. Если хочешь, я расскажу.

Глава вторая. Солнце убитое, солнце бессмертное

1

Великая беда случилась в далёкой юности, когда он работал тенью около солнца — Солнца русской поэзии. Он всю жизнь потом казнил себя за то, что не сумел предотвратить дуэль. А такая возможность была. Так он сам считает. Была возможность уберечь Солнце русской поэзии, а он, слуга-оруженосец, Черновик несчастный, зимою 1837 года своею собственной рукой переписал письмо хозяина.

«Господин Барон! — было в том письме. — Позвольте мне подвести итог всему, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным… вы служили сводником вашему сыну… тогда как он только подлец и шалопай…»

Собственноручно переписав это письмо, Оруженосец помог отправить. И ничто не дрогнуло в молодом и глупом сердце паренька-черновика. Работая «тенью», он рад был услужить Солнцу русской поэзии, не думая о последствиях. Да и что он мог думать? Кто он такой? Черновик, простой чернорабочий от литературы. Январскими ночами у камина он добросовестно переписывал всё, что было озарено Солнцем русской поэзии, а потом — никем не зримый и не тревожимый — отсыпался в кабинете хозяина. И даже в ту минуту, когда хозяин стоял в медвежьей шубе на морозе и ждал, когда секунданты притопчут крахмалы скрипящих снегов на том пространстве, которое необходимо для поединка — даже тогда он сладко спал. И только в то мгновенье, когда пуля была уже в воздухе — слуга всем телом дёрнулся во сне и вдруг увидел огромное Солнце, насквозь простреленное, кровоточащее, медленно валившееся в чёрный стылый снег.

Так закончился его последний мирный сон. После этого он уже видел только кошмары, которые сводились к одному: Чёрная речка, чёрная бездонная могила, гроб, в котором лежит Солнце русской поэзии. Могильщики поднимают крышку гроба и накрывают убитое, бледное Солнце. А вместе с ним будто накрывают и Черновика. В домовине становится душно, тесно. Сверху стучит молоток, коротко и сочно позванивают гвозди, стальными стежками намертво сшивая доски, прищемившие последнюю соломинку света. Покачиваясь, гроб уходит куда-то в преисподние глубины. Мёрзлые комья земли громом грохочут по крышке и неожиданно превращаются в искрящиеся метеориты, которые срывают гробовую крышку, и Солнце — вот оно! — опять восходит, опять ликует, потому что оно во веки веков было и останется бессмертным Русским Солнцем, рядом с которым вечно будет плыть и плыть чёрное облако Черновика, виновника этой потрясающей трагедии.

Нервный срыв и самобичевание стали причиной жестокой бессонницы, длящейся многие годы. Старик Азбуковедыч чего только не перепробовал для того, чтобы избавиться от недуга. Сердобольные русские знахарки заставляли его читать заговор на 12 ложек воды: «Заря-заряница, красная девица, тебе на потухание, рабу Божьему на засыпание. Спать тебе, не просыпаться, с бессонницей не знаться — с вечерней зари до утренней!» Бурятские шаманы сон-траву под голову толкали, алтайские шаманы мумиё давали пить. Тибетские ламы, индийские йоги предлагали свои рецепты. Но нет и нет — Морфей забыл к нему дорогу.

И вот что удивительно: день за днем и год за годом организм работал ровно, чётко. Старик-Черновик делал всё, что делает нормальный человек, только не спал. Когда хотелось отдохнуть — ложился и, на какое-то время закрывая глаза, имитировал спящего. Никогда и никому Оруженосец не говорил о своём фантастическом недуге. Сначала стеснялся этой «болячки», но вскоре осознал своё преимущество перед другими. Простые смертные — вот какую арифметику узнал он — треть своей жизни тратят на сон. Если ты прожил на белом свете 60, значит, 20 лет проспал. А если ты прожил 100 лет — 35 проспал. Кошмар какой-то. В общем, в результате своей болезни он оказался здоровее очень многих — пока другие спят, он скрупулёзно, честно дело делает.

Сердце дрогнуло. «Честно? Ой, ли! Ой, ли! Всегда ли честно? — Черноликий вздохнул. — Однажды чёрт попутал. Даже сам не знаю, как получилось. Французы пистолеты привезли…»

Воровато посмотрев по сторонам, старик достал какой-то чемоданчик, спрятанный под тем кустом, возле которого спал Ивашка, да только спал он теперь тревожно, чутко; то приснится Воррагам, то Царь-Баба-Яга. И в ту минуту, когда старик достал свой хитрый чемоданчик, Подкидыш проснулся — секретные замки на чемоданчике зубами щёлкнули. И в следующий миг Подкидыш похолодел: старик достал какой-то пистолет из чемодана — видно, решил укокошить…

Заметив округлённые глаза Подкидыша, старик усмехнулся в бороду.

— Ну, что ты, что ты, — пробормотал он, — пистолеты даже не заряжены. Я ведь понял, что ты не спишь. Показать тебе хотел.

2

И старик стал рассказывать о том, как в мире сделалось темно и мрачно после убийства Солнца русской поэзии, как страдал он бессонницей, но более того — муки совести мучили. Ведь он же был ни кто-нибудь — Оруженосец. Как же он мог проглядеть проклятые пистолеты, из которых стрелялись на Чёрной речке? И где они теперь? В кого они ещё могут прицелиться? Какое солнце они ещё способны погасить? Эти мысли обуяли Старика-Черновика. И тогда он решил разыскать дуэльные пистолеты, чтобы хранить у себя. Ведь он Оруженосец, так будет справедливо. И вот тогда-то началась его охота за дуэльным гарнитуром, как называют этот чемоданчик с оружием. И радость его не знала границ, когда пистолеты привезли в Стольноград, где готовились отметить очередную печальную годовщину гибели Солнца русской поэзии. Оруженосец ещё не знал, как заберёт себе это оружие, но то, что заберёт — сомнений даже не было. И тут судьба пошла ему навстречу. В выставочном зале, где эти пистолеты хотели поначалу выставить на обозрение, неожиданно стал протекать потолок. Пистолеты перенесли в другое помещение, а там ещё хуже — полы вдруг стали проседать и провалились. И такая открылась дыра — гиена огненная видна была где-то в глубине земного шара. Пистолеты, обрушившись, пропали бы там навсегда. И только лишь благодаря усилиям Оруженосца этот дуэльный гарнитур был спасён. Так неужели же после этого пистолеты не могут быть собственностью Оруженосца? О каком ограблении века затрубили газеты? Пистолетов практически нет — они сгорели в гиене огненной. Что вы хотите, господа? Горсточку пепла? Но Старик-Черновик — по своей душевной доброте — предложил господам не горсточку пепла. Он предложил пистолеты, очень похожие на настоящие. Нет! Их, видите ли, это не устраивает. Это подделка, верните нам настоящие. Хорошо, я верну вам настоящие, но только при одном условии: если вы мне вернёте настоящее Солнце русской поэзии. А если нет, так нечего… водку в ступе толочь. Мало того, что убили национального гения, так вам ещё отдай оружие убийства? Зачем? Чтобы вы снова кого-нибудь укокошили?

Ошеломлённый этим монологом, Подкидыш, как зачарованный смотрел на небольшой старинный чемоданчик с дуэльной гарнитурой. На бархате в своих специальных гнёздах лежали два пистолета, молоток, при помощи которого пуля заколачивалась в гранёный ствол; коробочки для пороха, коробочки для кремния и всякая другая мелочевка, которая сегодня у многих вызывает недоумение и усмешку; сегодня научились убивать куда как проще, глазом моргнуть не успеешь.

А Старик Азбуковедыч продолжал:

— Теперь ты понимаешь, какой поклёп возводят на меня? Пистолеты сгорели в гиене огненной! Их нет! А газеты меня обвинили в преступлении века! То, что убили Солнце русской поэзии — это вроде как ничего, а то, что пистолеты пропали — это неслыханное преступление! Да по мне так вообще надо всё оружие в кучу собрать и выбросить в гиену огненную!

Подкидыш задумался.

— Ну, а всё-таки… — осторожно спросил, — как тебе удалось?

Там же охрана, сигнализация…

Старик на минуту забылся, мечтательно улыбаясь.

— Я когда-то работал с Артуром Конан Дойлом, С Агатой Кристи. Ах, какие были времена! Какие сюжеты мы заворачивали в детективах!

— Значит, ты их всё же облапошил? Тех, которые поймать хотели. Вздрогнув, Черновик снова будто вернулся к реальности.

— Всё это поклёп, сынок. Всех собак на старика хотят повесить. Ты посмотри, что они пишут, окаянные! — Старик достал газеты из чемоданчика. — Смотри. Или не видишь? Ну, так я тебе всё наизусть поведать могу. Тут написано про то, что выставка, тщательно охраняемая в Стольнограде, должна была переехать в Северную Столицу. И вот здесь-то, мол, произошло ограбление века — два дуэльных пистолета бесследно пропали. Бедная охрана клялась, божилась, землю жрала и запивала слезами раскаянья. Охрана говорила, что ни на секунду глаз не отрывала — стерегли большой несгораемый короб, в котором под замками находился чемоданчик с пистолетами. Криминалисты, в срочном порядке вызванные на место преступления, стали под лупой рассматривать место происшествия, стали расспрашивать. А что, дескать, за сторож был в музее? Да какой-то Белинский. Ну и, конечно, в тот же день и в тот же час был объявлен розыск, причём не какой-нибудь «всесоюзный», нет, — розыск планетарного размаха. Этого Белинского начали искать по всему земному шару, предлагая за поимку такую сумму — нули сосчитать невозможно. Да вот, полюбуйся.

При сумрачном свете луны плоховастенько было рассматривать. И тогда старик достал магический кристалл — что-то наподобие фонарика. Ивашка полистал помятые газеты с фотографиями какого-то странного типа, который выдавал себя за Белинского. Подстриженный под горшок, с благородной бородкой, этот Белинский ничуть не походил на Старика-Черновика. И это не могло не обрадовать Ивашку — в глубине души. А на поверхности — досада и недоумение. Парень был ошарашен этой историей.

— А зачем ты их украл? Продать хотел?

— Ну, во-первых, я не воровал. Я — Оруженосец! А кроме того… Ох, да ладно, потом расскажу. А сейчас я бы хотел тебе задать вопрос. Ты, первоклассный кузнец, сможешь сделать копию с этих пистолетов?

— Копья? Из пистолетов? Зачем же их губить, если они такие дорогие?

Абра-Кадабрыч невесело засмеялся.

— Человек из города Пномпень! Чтоб не сказать Пнём Пень! — Он обнял Ивашку. — Не обижайся. Да я бы первый голову свернул тому, кто из этих пистолетов стал бы делать копья. Я предлагаю сделать ко-пи-ю…

— А-а-а-! Ну, теперь понятно. Так я это делал уже. Мне привозили из города такие финтифлюшки из музея, которые нужно было скопировать.

— Ну, слава тебе, господи, что понял. Так сможешь или нет? Посмотри вдругорядь. Посмотри и подумай. У меня есть одна неважнецкая копия. А нужно так, чтобы комар свой клюв не подточил.

Старик снова достал магический кристалл — посветить. Подкидыш по требованию Оруженосца напялил тонкие прозрачные перчатки. Внимательно, почти не дыша, стал рассматривать ящик, обтянутый зелёным сукном. В ящике лежали два пистолета с калибровкой на 15 миллиметров, с кривыми деревянными рукоятками.

— Работа мастера Карла Уильбриха, — прошептал старик на ухо. — Где-то между 1820 и 1830 годами.

— А из какого из этих… Кто из какого стрелял?

— Сие истории не известно. — Старик закрыл дуэльный гарнитур. — Ну, так что? Сумеешь сделать? А?

— Не знаю. Попробую. Только где я это сделаю? Кузница нужна и время…

— Всё будет, Ваня. Я гарантирую.

— Да как же будет? Батька поутру…

— Батьку я беру на себя, — заверил Азбуковедыч. — Тут главное — копия. Нужна такая копия, чтобы французский комар носа не подточил!

— А почему — французский?

— Так ведь это же… — Старик пощёлкал пальцем по ящику с пистолетами, — достояние Франции. Дело серьёзное. Ты можешь отказаться. Пока не поздно. Я не обижусь. Я кого-нибудь другого поищу. Только навряд ли найду. Я уже всю округу обшарил…

Лицо Подкидыша вдруг стало мрачным.

— Ты, наверно, поэтому приметил меня? Писанина тут, наверно, не причём? Сознайся.

— Талантливый человек во всём талантлив, — уклончиво ответил Азбуковедыч. — Разве я виноват, что твоё мастерство спервоначала проявилось на кузнице?

— Ладно! — решился Подкидыш. — Айда! Не будем время терять! — Сделав несколько шагов, он спохватился, посмотрел по сторонам. — А где мой конь?

— Пегас? На вольном выпасе. Ты за него не волнуйся.

При пасмурном свете луны пришли на кузницу. Парень проворно стал горнило раскочегаривать — искры полетели по тёмной кузне, тени пауками поползли, словно молотки и молоточки сами собою пошли пешком по стенам и потолку. Никогда ещё ночью он тут не работал, да ещё тайком, по-воровски. Жутковато было. И в то же время — сладко отчего-то. И вспомнились краденые яблоки в саду за рекой, куда он лазил и один, и с парнишками. Яблоки были — так себе, среди них встречались даже червивые. А между тем, эти яблоки казались — куда как слаще тех, которые золотились да розоватились на ветках в своём родном саду.

— Стой! А как же я стану ковать? — Ивашка чуть молот не выронил себе на ногу. — Звону здесь будет — ого-го. Вся деревня на уши поднимется! Тут не только что батька — и мертвые на погосте повыскакивают, прибегут!

— Не прибегут, — уверенно сказал старик. — Я сейчас пойду, найду молчанку.

— Волчанку? Зачем?

— Нет. Волчанка, Ваня, это болезнь. Туберкулёз, не к ночи будет сказано. Волчанка — туберкулёз кожи, жуткая штука. Я говорю о другом… Молчанка. Не знаешь? Ну, так ты же ещё молодой.

Самое трудное было теперь — найти волшебную траву молчанку. Об этой траве даже древние травники и травницы мало что знают. Есть, например, трава очанка — глаза, ну, то бишь, очи можно вылечить с её помощью. Эта травка многим известна. А вот молчанка — почти никому. Знахарь молчит про неё, потому как — молчанка; такой закон, такая тайна, связанная с этой травой. Она даётся в руки только избранным, только тем, кто живёт на земле больше ста тридцати — такое бытует поверье. Старику-Черновику, по крайней мере, эта травка в руки не давалась, покуда он был молодой, а как только перешёл за сто тридцать четыре — травка стала попадаться на пути. Чудесная травка — молчанка. Хорошо от краснобайства помогает, от пустопорожней болтовни. Дашь человеку настойки с этой травой, он выпьет три-четыре глоточка — и замолчит на три или четыре годочка. Старику-Черновику и самому приходилось пить эту молчанку — давал обет молчания, когда работал в монастыре с монахами. Два с половиною года молчал, только перышком скрипел, переписывая всякие манускрипты, святые предания.

Пламя в горне разгорелось — золотым ракитовым кустом.

Выйдя за порог, Подкидыш посмотрел из-под руки — старик из-за берёз шагал навстречу.

— Нашёл, слава тебе, господи! — сообщил он. — Теперь на три версты в округе будет — тишь да гладь, да божья благодать. Ничего не будет слышно. Нужно только правильно очертить волшебный круг — за который не вырвется звук.

— Давай, черти, да я начну…

Что-то бормоча под нос, старик широким кругом обошёл приземистую кузню и возвратился к двери.

— Готово! Начинай. А я сгожусь тебе? В молотобойцы.

— Пока не надо. Я присмотрюсь. Потом позову, если что… Мне бы только свету как можно больше.

— Да будет свет! Хотя я и не Бог! — пробормотал старик и подцепил магический кристалл под низким закопчённым потолком. — Вот так сойдёт?

— Вполне. Как прямо днём.

— Ну, вот и хорошо, работай, Ваня. А я тут рядом буду, на часах. Надо посматривать на всякий случай. Что-то на душе тревожно.

— И у меня тревожно, — признался Ивашка. — А этот розыск, который был объявлен…

— А! Ты вот о чём? — Старик взял газеты из чемоданчика, бросил в огонь. — Это дело закрыли за давностью лет. Мне просто хочется отдать им хорошую копию, чтобы они успокоились и не держали зла на старика. Ну, с Богом. Время дорого.

— Погоди, давай проверим твою молчанку.

Волшебная трава сделала своё благое дело; незримый круг, очерченный при помощи молчанки, будто незримый колокол, не пропускал звоны-перезвоны, раздающиеся в кузнице. Встанешь на пороге — в ушах звенит от звона. А отойдёшь на пять шагов — ступишь за волшебный круг — и тишина кругом, такая тишина, как в первый день творения земли и неба.

Ивашка добросовестно трудился до рассвета, пока не ударил петух на деревне — звонкое эхо прорвалось за волшебный круг, очерченный травой молчанкой.

3

Песнопенье петуха разогнало последний морок, и парень проснулся, удивляясь тому, что лежит под сосной на берегу реки, куда ушёл под вечер — то ли вчера, или когда это случилось?

Проморгавшись, он уставился на небо в заревых разводах, похожих на кипрей. Краюха догорающей луны стояла над горами.

«А где старик? Оруженосец… — смутно припомнилось. — Где Пегас? И что я в кузнице всю ночь ковал? Какие-то копья? Или всё это пригрезилось? Ну, надо же! Приснится же такое…»

В недоумении покрутив кудлатой головою, парень встал и машинально поднял с земли какое-то чёрное рубище, на котором он спал — это было одёжка Черновика. Передёрнув плечами — зябковато было на заре — Подкидыш напялил на себя чужое рубище, похожее на рыцарский плащ, и по рассеянности даже не заметил, что это одеяние чужое — впору пришлось.

Над рекой, лугами и пашнями птицы начинали нежно тилиликать. Облака на востоке розовели большими букетами. Собираясь покидать место ночлега, парень рассеянно смотрел по сторонам, будто бы искал вчерашний день. В тени возле деревьев и под копной возле реки он увидел странные оттиски подков — едва светились серебрецом, пропадая при свете зари, точно истаивая, как истаивает последний снег. Присев на корточки, Ивашка, чему-то улыбаясь, рукой погладил оттиск полумесяца на сырой земле — ладонь покрылась серебрецом, которое тут же превратилось в капельки росы.

— Мы только проснулись, — вдруг раздался голос за спиной, — а Ванька уже землю рогом роет. Не иначе, как золото ищет. Златоискатель…

Он повернулся, продолжая улыбаться протяжной блаженной улыбкой. Навстречу ему — в сторону поля — бодрым шагом топали и на телегах ехали односельчане.

— С добрым утречком, люди! — с полупоклоном сказал Ивашка. — Кто рано встаёт, тому бог подаёт!

— Ну, тебе, видать, уже подал грамм сто пятьдесят, — насмешливо ответил односельчанин, разглядывая странное обличие Подкидыша, помятого, косматого спросонья, лицо и руки в саже, в копоти. А главное — он был одет в какое-то чёрное жалкое рубище, на котором сверкала будто золотая, яркая заплатка.

— Загулял, видать, Ванюша. Скоро будет пьян, как хрюша. — за спиною Подкидыша засмеялись. — Это дело такое, только начать. Кума искала бражки, осталась без рубашки.

Глава третья. Прости-прощай

1

Семейство было в сборе. Сидели чинно, строго за большим столом, посредине которого — как свадебный генерал — сиял-красовался надраенный тульский самовар, награждённый многочисленными орденами и медалями: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Шаха Персидского»; «Николай II Император и самодержавец Всероссийский», «Франко-Русская выставка 1899 года», «Парижская выставка 1904 года»…

Мельком посмотрев на самовар, Подкидыш неожиданно вспомнил: в избушке на курьих ножках его, кажется, тоже награждали каким-то орденом, похожим на чайное блюдце, на котором сияли золотая и брильянтовая россыпи.

— Здорово ночевали! — излишне бодро сказал он, останавливаясь около двери.

Ему не ответили. Дружное семейство сосредоточенно завтракало перед тем, как отправиться на работу. Пахло щами и оладьями. Кошка возле порога облизывалась — парень чуть на хвост не наступил, входя в избу.

Брат Апора и сестра Надёжа молча покосились на него. Дед Мурава сутулился над своею миской так, словно боялся, что вот-вот отнимут. Не поднимая головы, дед угрюмо и отстраненно наворачивал перловую кашу — перлы повисли на усах, на бороде. А Великогроз Горнилыч бросил на Ивашку такой сердитый взгляд, словно камень зафитилил. И только Хрусталина Харитоновна — матушка, седое, кроткое создание, — была приветлива. Мать затевала новую стряпню-квашню — кадушка из кедра была уже полная. В этой кадушке — говорили старые хозяйки — тесто быстрее бродит и поднимается прямо на глазах; когда-то Ивашка делал обручи для этой кадки — обручался с ней, как он шутил.

Вытирая руки о фартук, Хрусталина Харитоновна вздохнула.

— Садись, поешь, сынок. Где ты пропал?

— Да вот — нашёлся, — ответил он опять-таки излишне бодро.

— Одежонка у тебя, — заинтересовалась матушка, присматриваясь. — Как монах какой…

Опуская глаза, Подкидыш чуть не ахнул — только теперь заметил. «Старик-Черновик?! Значит, не приснилось? Как это я раньше не обратил внимания…»

Хмуро глядя на парня, Великогроз Горнилыч облизнул деревянную ложку, будто собираясь треснуть ею по лобешнику сына, как в детстве бывало.

— Ну что? И долго это будет продолжаться?

— Тятя, — Ивашка улыбнулся. — Ты об чём?

Кузнец не расслышал его бормотанье, гневно прихлопнул по столу чугунно-тяжёлой рукой и взялся высказывать все, что накипело на душе. Иван, смущаясь и потея, пытался что-то возражать, но Великогроз Горнилыч, полуоглохший в кузнице, уже совсем не слышал от волнения — кровь кидалась в голову. Отец покраснел густыми пятнами, точно из бани пришёл, а затем бледнел и покрылся каплями крупного пота, как бывало у горна, где стоял, махал пудовым молотом. На душе Великогроза давненько уже великая гроза собиралась в отношении этого несчастного Подкидыша. Громыхая голосом и крупным кулаком, он припомнил всё, что было и чего не было.

Тяжело работая «мехами», задыхаясь от возмущения, кузнец поставил точку в разговоре:

— Всё! Хватит бить баклуши! Хватит шаромыжничать!

— Я ни одну баклушу ни разу не ударил, — ответил Ивашка, простодушно хлопая глазами. — Ни одна баклуша ничего худого мне не сделала.

— А тебя не мешало бы отдубасить! — Кузнец опять шарахнул кулаком по столу — самовар-генерал покачнулся, затанцевали стаканы, чашки и вилки с ложками забрякали. — Где балалайка? Пропил?

Ивашка растерялся, не ожидая такого вопроса.

— Во дворце балалайка осталась. Меня приглашали… Великогроз Горнилыч презрительно глянул — как орёл на муху.

— Во дворцы приглашают? — Язвительно хмыкнул. — А на пашню? Нет? Ну, так я приглашаю. Хватит дурью маяться. Не хочешь работать на кузне — неволить не буду. Бери соху, коня…

— Конь у меня есть уже.

— Краденый, что ли? Или с цыганами дружбу завёл?

— Нет. Пегас у меня. — Ивашка расправил плечи. — Я хочу работать на своих полях.

— На каких это — своих? — удивился отец.

— Скоро узнаешь. — Подкидыш подкрутил свои жиденькие усы и неожиданно заявил: — Я учиться поеду!

Ложка застыла в руке у отца — наваристые щи на стол закапали.

— Это куда ж ты намылился? В Стольный Град?

— Скоро узнаешь…

— Что ты заладил: «узнаешь, узнаешь! — Разгневанный кузнец отбросил ложку. — Ну, собрался, так катись. Скатертью дорога. В моём доме дармоедов не было и не будет, покуда я жив.

Разговор накалился до того, что Подкидыш выскочил из-за стола и остановился напротив отца, который тоже встал. Глядели друг на друга как чужие, остервенело глазами грызли. И кузнец неожиданно дрогнул во время этой короткой дуэли — глаза мигнули, юркнули куда-то в угол. И этого Подкидышу было достаточно, чтобы ощутить свою победу.

Отойдя от стола, он помолчал, катая желваки по скулам. Потом поклонился.

— Спасибо, тятя, за хлеб, за соль…

Слабохарактерная Хрусталина Харитоновна молча заплакала, а Великогроз Горнилыч, как грозовая туча, потемнел лицом.

— Оперился? Летаешь? — При этих словах отец почему-то посмотрел на ступу, стоящую неподалёку. — А на какие шиши ты летаешь? Взял у деда пенсию и пробубенил за два дня? Молоток! И не стыдно?

Внук удивлённо и укоризненно посмотрел на деда, который продолжал сутулиться над кашей.

— Деньги — пыль на дорогах истории. Ясно? И я вам скоро всё верну. Вот увидите.

— Обидите? — не расслышал отец. — Тебя обидишь! Ты сначала сморкало своё подотри, потом уже порхай на самолётах. Оболтус. Такие деньги за два дня уханькал! Мне за эти деньги надо всё лето молотом махать! А он…

Пристыженный Подкидыш занервничал. Дрожащие руки засунул в чёрный рыцарский плащ — в глубокие карманы — и вдруг обнаружил там что-то хрустящее. Поглядел — покосился — и ахнул. Это были новые купюры. И в следующий миг деньги листвой посыпались по горнице, попадая в чашки и в стаканы, заваливаясь под стол.

— Кому я сколько должен? А? Чего примолкли? — Ивашка заговорил каким-то барским тоном. — Держите! Мне не жалко…

Всё дружное семейство обалдело смотрело, как бумажки шелестят и мелькают по воздуху, словно разноцветный листопад. И никто словечка вымолвить не мог, настолько это было изумительно — никто и никогда ещё в этом доме так не сорил деньгами.

Дед Илья закашлялся — кашей подавился.

— Соловей-разбойник! — спросил он, напряжённо глядя из-под руки. — Ты кого ограбил на большой дороге?

— Никого я не грабил. Это деньги моего слуги. Кузнец пошёл к порогу, стал обуваться.

— Я не знаю, — пробасил он, сидя на табуретке и с трудом натягивая сапоги, чтобы идти на работу, — не знаю, где ты эти деньги взял, но если ты сейчас не подметёшь, не уберёшь, я за себя не ручаюсь…

Подкидыш в недоумении посмотрел на него.

— Нету денег — плохо. А появились, так опять нехорошо. На тебя не угодишь. Ты всё время такой — точно корова сдохла.

— А у тебя — отелилась? Ты весёлый, да? — Кузнец потыкал пальцем, похожим на стамеску — показал на подполье. — Иди, самогонку допей с утречка, так вообще обхохочешься. И золотые горы будут, и жратовки навалом…

Надсадно вздыхая, парень поглядел в деревянную чашку, полную обглоданных костей.

— Ну, что вы за люди? Вам бы только пожрать…

— А ты святым духом питаешься? — Великогроз Горнилыч поднялся, топнул обутым сапогом. — Тока смотри, сынок, не подавись.

— Прокормлюсь. И не духом святым, а талантом. Понятно?

— В землю зарой свой талан, — сердито посоветовал кузнец. — Знаешь, как мечи ковали в древности? Так я тебе скажу. Железную заготовку, много раз перекованную внахлёст, оружейник закапывал в землю, в самое сырое место. Надолго закапывал. Лет на двадцать. Сырая земля выедала всю ржавчину и другие примеси железа, и оставалось только то, что становилось потом самой крепкой, благородной сталью.

— Тятя, ты к чему это?

— Подумай. — Великогроз Горнилыч ногтем-стамеской покрутил возле своего виска. — Покумекай. Или у тебя только талан, а мозгов-то ни-ни?

— И ты подумай! — Подкидыш неожиданно загорячился. — Что ты вдруг вспомнил о том, как мечи ковали в древности? Ты лучше вспомни, как ты недавно когти ковал кое-кому, запасные зубья, топорик палачу. Что рот разинул? Думаешь, не знаю? Знаю! Я видел! Видел своими глазами! Что ты делаешь? А? Сегодня ты им помогаешь, а завтра они этими когтями да зубами тебя же и разорвут. Попомни моё слово. Это во-первых. А во-вторых. Скажи мне, тятя, откуда на пепелище, на устье Золотом, где всё сгорело подчистую, — откуда там уголёк из нашей кузницы? Кому ты его дал? Молчишь? Так я скажу.

Скуластое лицо Великогроза, смуглое от кузнечной копоти, стремительно стало бледнеть.

— Сопляк! — закричал он, топнув подкованым сапогом — кошка отскочила под кровать. — Сначала сморкало своё подотри, потом будешь отца к ответу призывать, советы давать. Вот когда будет семья у тебя…

— Чего ты прикрываешься семьёй? — перебил Подкидыш. — Не захотел бы, так не работал на этих чертей. Пошёл бы вон землю пахать или с ружьём по тайге.

— Ага! — Губы отца задрожали. — Только неизвестно, где бы вы были теперь.

Брат с сестрой и матушка с дедом — никто не мог понять, о чём они так жарко и так сердито спорят. И самое странное в этом споре было то, что Великогроз Горнилыч говорил каким-то виноватым тоном, словно бы в чём-то оправдывался.

Понимая всю щекотливость своего положения в этом споре, кузнец, нервно покусывая ноготь-стамеску, поторопился уйти из дому, напоследок машинально крестясь на икону Николая Чудотворца. Следом за ним во двор потянулись брат и сестра. И только мать осталась около Ивашки — отговорить хотела.

— Ну, куда ты, сынок? Ну, зачем?

2

Великолепный денёк разгорался по-над землёй. Птицы звонко пели в березняках за дорогой. Над синими горами вдалеке, над полями солнце уже располыхалось в туманах — дымилось необъятным малиновым кругом, зажигая росы на траве, на цветах и словно бы разбрасывая золотые шляпы от подсолнухов по всем ближайшим рекам и озёрам.

Улыбаясь небу и земле, путник шагал, куда глаза глядели, куда стремилась юная и вольнолюбивая душа. Светлая дорога стелилась впереди — прямая, чистая. Ветряная мельница на бугорке мелькала, приветливо махала своею деревянной растрескавшейся ладонью, знакомой с крепкими рукопожатьями ветров, снегов и ливней. Над рекою плакучая ива роняла шипучие слёзы, точно оплакивала победную головушку Ивана. Озеро шумно вздохнуло вдали, поднимая стаю лебедей, точно белым платком приветствуя юного странника. А дальше было тихо, грустно, сиротливо — сердце сжималось от неизвестности. Что его ждёт на этих древних русских путях, на которых не одно копыто расковалось, кидая подкову на счастье, и не одно колесо на телеге отколесилось, в туман укатилось… Сколько прошло и проехало здесь пилигримов? И каждый надеялся счастье-долю сыскать на земле. А что они нашли? Что потеряли? Кто скажет? Да теперь-то уж, наверное, никто. Разве что степные крутолобые курганы могут об этом тебе рассказать, когда в тишине, в позолоте раскаленного полдня ты будешь искать заветерье, прохладную затень, когда ты приляжешь на грудь великана-кургана и в забытье, в полудрёме вдруг услышишь гулкое, бессмертное сердцебиение родной земли, хранящей память русскую, историю.

Беспечный путник шагал вот так-то по родимой земле и дошагал до большого белого камня, лежащего в чистом поле — на развилке двух дорог. Камень был простой — остался тут, когда, должно быть, строили посёлок Босиз; каменный карьер был неподалёку. Но Подкидышу этот камень показался необыкновенным. На нём было как будто написано то, что обычно в сказках пишется: налево пойдёшь — к богатству придешь, а направо пойдёшь — великую печаль и мудрость обретёшь.

По молодости лет не привыкший ходить «налево», Ивашка двинулся направо, и тут же перед ним — точно из-под земли — появился Оруженосец. Только теперь он был похож на человека из Древнего Рима — кусок белой ткани задрапировал смуглое тело Черновика.

— По латыни — тога, а по-русски — простыня, — забывая здороваться, сказал житель Древнего Рима. — Значит, выбрал дороженьку? Определился?

— Выбрал! — твёрдо ответил парень.

— Не пожалеешь? Нет? Может, надо послушаться Рембрандта? — Старик вздохнул. — Когда-то Рембрандт сказал молодому художнику, который собирался в путешествие. «Останься дома! — говорил он. — Останься дома! Целой жизни не хватит на познание чудес, какие здесь таятся!»

Подкидыш пожал плечами.

— Я не художник… — Он достал из котомки помятый рыцарский плащ. — Вот, держи. Чего ты в этой простыне, как чучело.

— О! — обрадовался житель Древнего Рима. — А я подумал, что потерял.

— Да нет, ты вчера постелил под сосной…

— Ну, теперь-то вспомнил…

— А пистолеты? — спросил Ивашка. — Где пистолеты?

— Какие пистолеты? — Старик нарочито нахмурился. — Насчёт пистолетов не помню…

— Ну, те, которые… Дуэль…

— Погоди… — Старик пошарил по карманам рубища. — А где же, где же? Неужели потерял?

— Извини… — Подкидыш покашлял в кулак. — Я маленько истратил…

— Деньги? Да я не об этом… — Старик достал из кармана уздечку, золотом сверкнувшую на солнце. — Вот за что переживал. Только при помощи этой уздечки можно Пегаса поймать.

— Да? — Парень глазами пострелял по сторонам. — А где он сейчас?

— Где-то там, на вольном выпасе под облаками… — Старик напряжённо смотрел прямо в глаза. — Значит, говоришь, определился? Насчёт дороги? Ты подумай, Ваня. Крепко подумай. Дело-то нешуточное. Трудно будет. Голодно и холодно…

— Ничего! — заупрямился парень. — Перекуём мечи на калачи!

— Да в том-то и дело, что калачами там не пахнет. Только дырки от бубликов. — Старик нахмурился. — Нет, конечно, есть примеры баснословных гонораров. Я же не первые сто лет живу на земле, знаю. У Вальтера Скотта, к примеру, были почти что королевские доходы. Виктор Гюго после себя оставил миллионное состояние. Вольтер умел вытягивать деньги и подарки из монархов своей эпохи… Но всё это, я должен тебя предупредить, исключение. А правило звучит довольно жёстко: «Сестрой таланта оказывается нужда!» Это сказал древнеримский Петроний. Он, между прочим, носил вот такую же белую тогу. А ты говоришь, я — как чучело. А я, может быть, похож на Петрония. И я вслед за ним говорю тебе: сестра таланта — это нужда. Запомни.

— А в школе, — вспомнил Подкидыш, — говорили, что краткость — сеструха таланта.

— В школе? В школе научат! В школе повторяют вслед за Чеховым: «Краткость — сестра таланта! Краткость — сестра таланта!» Долдонят, как эти, как попки, а того не знают, что древнеримский Петроний задолго до Чехова сказал: «Не знаю, почему так получается, что сестрой таланта оказывается нужда». И эта формула куда как точнее, а главное — честнее. «Сестра таланта — нужда!» Ты возьми любую книгу Достоевского, Сервантеса, Гюго — там краткостью не пахнет. Кирпичи такие, что ого-го. А вот если мы возьмём биографию того или иного поэта или писателя — они нужды хлебнули через край! Взять хотя бы Софокла. Не слышал? Нет? Софокла боготворили так, что в честь его воздвигали алтари — считали его поэзию божественной, но никому и в голову не могло придти, что Софокл не духом святым питается.

Не совсем понимая, о чём идёт речь, Подкидыш отмахнулся от мухи или от шмеля, кружившего над головой.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

Житель Древнего Рима, плотнее завернувшись в белую тогу, вытянул правую руку.

— Вперёд, мой друг, вперёд. Я предупредил, а там как знаешь.

3

Вечерняя заря жёлтовато-медовыми красками оплывала по западному склону горизонта, когда они устроили первый привал. Переводя дыхание, молча посидели на земле под деревом, полюбовались предзакатными красками, щедро и сочно размазанными по лугам, по берегу, уставленному свечками берёз, по воде, озобчиво дрожащей в роднике.

Заметив что-то под ногами, Оруженосец пробормотал:

— О, знал бы ты, что так бывает, когда пускался на дебют…

Подкидыш повернулся к нему и прищурился.

— Куда? Куда пускался?

Придерживая тогу, житель Древнего Рима наклонился — под пальцами его тонко пискнул сорванный стебелёк изумрудной травы под названием пастернак. А затем — вдыхая тонкий аромат чарующего пастернака — старик стал монотонно декламировать, глядя в небо:

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью — убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплёкой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далёко,

Так робок первый интерес.

Но старость — это Рим, который

Взамен турусов и колёс

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьёз.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлёт раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Двигаясь дальше, Подкидыш остановился на краю болота, поросшего ольхой, ветлой и чахлыми осинками.

— Не знаю, как насчёт судьбы, а почва под ногами задышала! — сказал он, тревожно глядя вниз. — Смотри! Куда это мы вышли? Заблудились?

Абра-Кадабрыч поцарапал бороду:

— Я не Сусанин, но я с усами. Да и вообще… Дорогу осилит грядущий. Вперёд! Без страха и сомнений! Только вперёд! Хотя — постой. — Старик потрогал почву под ногами. — Не будем рисковать. Ты посиди тут, на сухом бугорке, бруснику поклюй, а я пойду покуда, посмотрю, что да как. Может быть, царевну-лягушку повстречаю, так она подскажет, где пройти.

«Лишь бы царь-бабу-ягу не повстречать», — мрачно подумал Ивашка, оставшись на сухом пригорке.

Смеркалось. В небесах над болотом звёзды потихоньку зацветали, распуская лепестки, — этот высокий и широкий звездоцвет похож был на крохотные лилии. Прогорклый запах гнили и запах торфа становились густыми, отвратными. И в то же время воздух обогащался тонким ароматом вереска, нежностью багульника, кассандры и голубики… А потом Подкидыш вздрогнул и старательно глаза протёр. «То ли показалось, то ли правда?»

Вдали над трясиной задрожал какой-то робкий огонёк. Всего лишь несколько мгновений тот огонёк дрожал-лихорадился, потом погас — будто нырнул в трясину, чтобы вскоре вспыхнуть где-нибудь поодаль, подразнить, попугать багрово-синим язычком.

Парню стало не по себе. Он шею вытянул, высматривая Оруженосца.

Вскоре тот вернулся — принёс охапку сухого мха.

— Здесь придётся ночевать, — сказал он, расстилая мох. — Не будем рыпаться, а то провалимся.

— Весёленькое дело! — хмыкнул парень и опять заметил вспышку на болоте. — Смотри! Смотри! Что это?

— Где? — Черновик прищурил свой «кошачий» глаз, способный видеть в сумерках. — А! Это — огнёвка.

— Что за огнёвка?

— Болотный огонёк или блуждающий огонь. Или фонарик. Или дурацкий огонь. Или — огненный демон. Как только не называют в народе… — стал рассказывать старик. — Чем глубже болото, чем чаще полыхает огнёвка. Так что не вздумай пойти за этим огнём. Пропадёшь.

— Надо же! — Парень даже на цыпочки приподнялся, оглядывая темень. — А почему он вспыхивает?

— Болотный дух злобится.

— На кого?

— Ну, может быть, на нас. За то, что припёрлись незваные гости, покой нарушили. — Старик соорудил подушку из сухого мха, сел на неё и сурово продолжил: — Ну, всё это сказки, легенды и предания. А вот тебе другая сторона медали. Прозаическая, так сказать. Господа материалисты. Кха-кха. Ты, надеюсь, слышал про таких?

— Ну, так, маленько…

— Ясно. Так вот они, материалисты, утверждают, что наружу просто-напросто выходят болотные газы — метан, фосфин. Чёрт их знает, почему, но вот они-то и загораются. Только я, откровенно говоря, не шибко верю господам материалистам. Дело в том, что бывают случаи, когда блуждающий огонь появляется там, где болотного газа вообще не может быть — над зыбучими песками, например. Над могилами. Кроме того, я знал немало рыбаков, которые ночью видели такой огонь на берегу, брали курс на него и погибали в открытом море. А это были опытные люди, бороду даю на отсечение.

Подкидыш передёрнул плечами — на болоте становилось зябко, неуютно.

— Весёленькая тема, — пробормотал, вглядываясь в темноту. — Вон там опять сверкнуло… И там — и там…

— Теперь до утра будут хороводить. Не обращай внимания.

— Ну, так что же это за огоньки?

— Не знаю. Христиане считали их душами покойных людей. Англосаксы и финны были уверены, что это — души умерших некрещеных детей. Как бы там ни было, но… Я давно живу на белом свете и могу тебе твёрдо сказать: раньше эта огнёвка вспыхивала гораздо чаще. Теперь — не то.

— Хорошо это? Нет? А почему?

— А потому что люди душат сказку — душат со всех сторон.

Болота осушают, реки перегораживают.

— Да разве это плохо — осушить болото, поставить гидростанцию на реке, чтобы людям лампочка светила, а не вот такие болотные огни?

— Молодой ты, Ваня, и многого ещё не разумеешь. — Старик развёл руками. — Творец не просто так, не от скуки сотворил болото. Во всем была необходимость. Мера. А человек, возомнив себя, чёрт знает, кем, начал хряпать всё, что рядом. И добром это не кончится, увы!

— Вот на этой жизнерадостной ноте мы и закончим, — пробормотал Простован, зевая и укладываясь на подушках сухого хрустящего мха.

Остывающий болотный воздух прохладной иголкой покалывал щёки, щекотал под бока, заставляя поминутно ворочаться.

«А дома сейчас — красота! — Ивашка вздохнул. — Тятенька домой пришёл, какую-нибудь железяку опять притащил. Матушка с поля вернулась, брат и сестрица. До полусмерти замордованные, а всё-таки довольные. Сходили на речку за огородами, там поплескались в тёплых омутах, в чистое бельё переоделись. Потом — за стол, а там жратвы навалом. Батя с братом дёрнут по стопке самогона — с устатку. Молча, степенно поужинают, звякая ложками, вилками, сосредоточенно прожёвывая и стеклянно, туповато глядя куда-то в стол и в пол. А затем всё семейство завалится спать, чтобы завтра с петухами снова подняться, покряхтывая, и знакомой дорогой снова идти на работу свою, чтобы там до вечерней звезды горбатиться над горячим железом, над пыльной пахотою, над прополкой, которой не видно конца…»

Чувство потаённой зависти — как-то незаметно для самого Подкидыша — перешло в чувство недоумения и даже глухого раздражения.

«И вот это вот — ихняя жизнь? Это — ихняя сказка? — с горечью думал Подкидыш. — Я что-то не пойму, какой тут смысл? И дед, и прадед, и прапрадед с прабабкой вот так же горбатились, рожали и растили ребятишек, потом ребятишки становились отцами, дедами. И все они — все как один! — копались в навозе, будто искали жемчужное какое-то зерно, и помирали, ни черта не отыскав. Но какой же смысл вот в этом бесконечном хождении по кругу? Однажды я в горах на старом руднике видел приспособу для несчастной лошади, ходившей по кругу, — в камнях тропинка выбита копытами. Так она была — слепая, каторжная лошадь. Она и сдохла в хомуте, как заводная, ходя по кругу. Ну, так ведь мы же не слепые кони. Ну, ведь должен же быть какой-то смысл, итог всей этой каторги! Должен быть — и есть! А иначе — как же? Зачем всё вот это — небо, горы, звёзды? Зачем они светят? Только чтоб иголки собирать, да снова шить и шить? А жить когда, родимые? Песни петь — когда? Улыбаться, радоваться….» Простован стал потихоньку все эти мысли вслух произносить, а старик — тоже потихоньку — стал поддерживать полночный разговор.

Глядя в сторону звезды, промелькнувшей над болотными хлябями и упавшей где-то за тридевять земель, житель Древнего Рима переключился на рассказы об устройстве мирозданья.

— Солнце, между прочим, это звезда, самая ближайшая к Земле.

— Солнце — это звезда? — не поверил Подкидыш. — Я думал, что солнце — это солнце, да и всё.

— Нет. Солнце — это единственная звезда, которую мы видим невооружённым глазом. А все другие звёзды удалены от нас на световые года. Возьми хоть самый мощный телескоп — ничего не увидишь на звёздах. Муму непостижимо, как далеко…

И чем больше парень слушал старика, тем больше поражался его разносторонним познаниям. Хоть о мирозданье он мог увлечённо рассказывать, хоть о чём-то самом-самом приземлённом.

— Вот, смотри. — Оруженосец сорвал какой-то стебелёк. — Это трава — собинка. Сам цветочек синий, листочки красные и корень тоже красный.

— Темно. Я не вижу.

— Ну, значит, верь мне на слово. Эту травку хорошо давать жене и мужу с вином — дружно будут жить.

— Ты это к чему?

— Да так, просто трава под руку подвернулась.

Болотный стебелёк слабо серебрился под звёздами. Парень заметил его и что-то вспомнил. Открыв свой короб, он достал давно засушенный цветок.

— А вот эти вот царские кудри ты знаешь?

— Царские пудри? Ага. Этот цветок для того, чтобы пудрить мозги.

— Нет, — серьёзно сказал Ивашка. — Это царский цветок…

— Ну, допустим, царский. И что из этого?

Уловив насмешливую нотку в голосе старика, Подкидыш молча спрятал цветок и зевнул.

— Поспать бы не мешало, да только чёрта с два. От болота тянет, как из погреба…

Помолчав, Оруженосец осторожно спросил:

— Уже, поди, жалеешь? Да? О доме, о тёплой русской печке.

«Как будто насквозь меня видит!» — изумился Подкидыш, именно в сию минуту представляя родимый тёплый дом, деда Илью, спящего на печке.

— Переживём! Перекуём мечи на калачи! — пробормотал Ивашка, глубоко вдыхая дух болотной гнили и едва зубами не скрипя, сдерживая стон. Такая тоска вдруг ужалила сердце, так жалко стало всё, что было у него, да не ценилось, а теперь — будто на веки вечные всё это пропало, потонуло где-то там, за чёрными лесами и топкими болотами, по которым шатаются блуждающие огненные демоны.

«Может, зря я не послушал старика? — засыпая, смалодушничал парень. — Работал бы на кузнице, Незабудку взял бы в жёны, ребятишек наковал бы на кровати!»

4

И приснился Подкидышу причудливый сон. Решил он поехать посвататься. Не откладывая дело в долгий ящик — да к тому же пока батька дома дрыхнет — парень украдкой пошёл на кузницу, потихоньку, полегоньку подковал Пегаса, потом ещё где-то раздобыл двух пристяжных лошадок, похожих на пару белоснежных лебедей. Синее утречко было уже на дворе, когда он управился и прямой дорогой — через березовый лесок, через поляну — поскакал-полетел к воротам родного дома. На ходу Ивашка оглянулся и восторженно ахнул: дорога следом за повозкой пламенела, пропечатанная оттисками огненных подков — будто звёзды с неба вперемежку с полумесяцами на пыльный просёлок насыпались… Возле ворот стоял дед Мурава. Курил цигарку. Только странная какая-то цигарка, длинная и толстая цигарка не дымила, а туманила — густой лазоревый туман клубился кругом Ильи Муромца.

— Вот это тройка! — выходя из туманного марева, изумлённо крякнул дед. — А я нутром почуял, с печки слез да вышел посидеть на завалинке. Вот это тройка, Ваня! А что за праздник? Да ты, однако, свататься?

Улыбка тронула усы Подкидыша.

— А как ты угадал?

— Кони шибко нарядные. Только слепой не заметит.

— Свататься, да! — Ивашка сиял от радости. — Сейчас переоденусь, да поеду.

Дед Мурава на несколько секунд пропал в дыме-тумане.

— А в какую степь? — озадаченно спросил из тумана. — Куда поедешь? Где теперь её найти? Златоустку твою.

— Нет! Зачем? — Ивашка отмахнулся от дыма. — Я Незабудку сосватать хочу.

— Да ты что? — Дед Мурава разинул рот — цигарку выронил. — Ушам своим не верю. Неужто поумнел?

— Поумнел. Ага. — Ивашка показал ему на золотые звонкие кольца, сверкающие под дугой. — Помнишь, я тебя спрашивал, кто их связал паутинкой-цепочкой и в комнате моей подвесил? Помнишь? Я сразу догадался — это Незабудка ворожбу какую-то придумала.

— Стало быть, помогла? Ворожба-то.

— Ворожба ворожбою… Ну, да ладно, дед, некогда.

Войдя в избу, Ивашка руки сполоснул после кузницы и начал переболокаться. И вдруг что-то заметил краем глаза — тень промелькнула возле окна во дворе. Подкидыш пригляделся, да так и замер — в майке, в семейных трусах. «А кто это там? Воррагам? А рядом кто? Апора? Вот это братец! Да что же он творит? Он мне палки в колёса вставляет! — Ивашка в одних трусах на крылечко выбежал — хотел Воррагаму и старшему брату по шеям наподдавать. И вдруг остановился — обалдел.

Посредине двора — на свежей навозной куче — царский трон золотом сияет на солнцепёке. А на троне — величественно, важно — Царь-Баба-Яга восседает. Чёрной кривой кочергою тычет в сторону Ивана, хохочет над его семейными трусами в горошек.

— Как денди лондонский одет, он, наконец, увидел свет! Ха-ха. — Кривая кочерга об землю стукнула, да так, что искры полетели над избой и громом прокатился грозный голос: — Свататься надумал? Ах, ты, стервец! А кто обещал на мне жениться?

Обливаясь холодным потом, Подкидыш проснулся.

Тихая летняя ночь по-над землёю звёзды раскрошила. Половинка луны в облаках — словно подкова, не докованная кузнецом — остывала на гребне далёкой горы-наковальни. Из болот и лугов доносило пахучими травами, на которых уже появилась окалина первой росы. Тягучие туманы выползали из-за кочек, из-за кустов, дышали сыростью. Где-то кричал коростель, словно скрипело перо какого-то ночного сочинителя. А может быть, это скрипит земная ось — идёт неутомимое и вечное круговращение земного шара, о котором недавно так складно рассказывал старик Азбуковедыч. Свершается вращение с запада на восток — всё ближе, ближе к рассвету, который, правда, ещё далеко; на востоке даже нет намёка на предрассветную синьку. Это хорошо, можно ещё поспать, родных во сне увидеть.

Глава четвёртая. Земля горит желанием

1

И наконец-то приспело долгожданное утречко — болотные пугающие демоны разлетелись. Воздух, вчера казавшийся прогорклым, тухловатым, теперь насыщен был наисвежайшими и головокружительными запахами. Камыши из тумана выныривали — тонкие стрелы с бурым оперением точно сами собою втыкались в болотистый берег. Осока проступала, ряска. Белые лилии — будто остатки снега — так ярко и так странно сияли в чёрной болотной воде и в грязи. Впрочем, кое-где вода и грязь были красноватые — словно от зари, разгоравшейся над болотом. А на самом-то деле красноватый цвет воды и грязи красноречиво говорил о присутствии железной руды; так утверждают господа материалисты, сказал многоопытный старик-оруженосец.

Солнцевсход, разгораясь, выжигал туман по-над болотом. Ржавые лужи, подёрнутые тонюсенькими плёнками, отражая ослепительный свет, вспыхивали железно-синеватым бельмастым блеском. Водяные пауки по этим лужам взад и вперёд пробегали на дугообразных длинных лапках. Ещё совсем недавно это болото — при свете звёзд и месяца, при освещении блуждающими огоньками — казалось таким жутким, таким коварным. И вот — при свете нарождавшегося дня — всё тут стало выглядеть прозаично просто и даже скучно. Вместо лягушки-царевны — то там, то сям квакали и прыгали под ногами обыкновенные жабы, лупоглазые, гадкие, те самые, от которых бородавки на руках появляются, если верить деревенским знахарям.

Рискуя провалиться в чарусу, — бездонную болотную кашу — Оруженосец кое-как отыскал узкий выход из проклятой западни, где под ногами постоянно «дышит почва и судьба». И вскоре вся эта мерзопакость осталась позади. Дальше идти стало проще, хотя кругом была сплошная неудобица — кочки топорщились, кочки, будто буйные головы, поросшие зелёными и давно не стрижеными лохмами. И всё ещё давали себя знать близко под землёй бегущие ключи, поросшие кустами краснотала. И там и тут встречался в ямах студенец — ледяною водицей кипящий родник. И всё это излишество подземной влаги пришлось по душе болотному разнотравью — тут разрасталась черемица, жирели пупавки, трилистник. Но под ноги всё чаще, всё ближе подступал надёжный твердый грунт. И вот уже зелёными коврами впереди — среди берёз и кедров — заколыхались на ветру свежие цветущие луга, на которых вызревает бесчисленная россыпь земляники, костяники, и тут же можно встретить дробины жутковатой ядовики — ядовитой ягоды чёрно-фиолетового цвета.

— Ну, вот! — Абра-Кадабрыч приободрился, поправляя на плече золотой карабин. — Я не Сусанин, но я с усами! Как видишь, выбрались!

— Слава тебе, господи, — пробормотал Подкидыш. — А я струхнул маленько…

Конец ознакомительного фрагмента.