Инквизиторы счастья

Ника Кошар, 2019

Эта история о том, как я проживала личностный кризис накануне сорокалетия. Как «сгорала» и расправляла крылья, прошла «путь героя» и стала в нем проводником по мостику между мирами. Как поверила в себя и обрела ресурс, совершив кругосветное путешествие во внешнем мире и глубинное – во внутреннем. Мой кризис был про насилие, боль, выход из токсичных отношений и сепарацию – навстречу свободе, независимости и самобытности. И я с открытым сердцем передаю этот опыт тем, кто нуждается в переменах. Содержит нецензурную брань.

Пролог. Я иду тебя искать

15 марта 2018 года. Вильнюс, Литва

Странно, почему нас до сих пор не выпустили из самолёта? Сорок минут уже стоим. Что ж всё так медленно? Я на поезд вообще успею или придётся по Вильнюсу шляться? Как досадно. Хорошо, хоть билет не покупала, точно бы пропал. И погоду не посмотрела. Пусть нас уже выпустят. Толпятся там внизу, всё что-то решают. Эй, что вы там копошитесь, я домой хочу!

Когда нервничаю или злюсь, начинаю разговаривать сама с собой — общение «с умным человеком» успокаивает и помогает вернуться в ресурсное состояние.

— Уважаемые пассажиры, откройте паспорта на последней странице и проходите, — объявил женский голос. «Уважаемые пассажиры» оживились, начали собирать вещи. Наконец-то очнулись. Если будут расторопными, ещё и на поезд успею. Главное, чтобы в очереди не задержали. Интересно, зачем им паспорта? Я всё взяла? Вроде ничего не забыла.

На выходе из самолёта столпились люди в форме и в штатском. Полицейские, военные, пограничники, две овчарки. Это что, импровизированная таможня? Улыбнулась собственной шутке и протянула документ.

— Рус, это она! — выкрикнул мужчина в штатском.

Мне показалось, или он обрадовался? Среднего роста и возраста щекастый откормленный крепыш. Джинсы, трикотажный свитер мышиного цвета, чёрная кожаная куртка, не слишком чистые туфли.

— Вы это мне?

— Кошар Вероника Аркадьевна?

Тот, кого крепыш назвал Русом, напротив, — темноглазый, худощавый, уставший, в такой же простой одежде, но на полтона темнее, цвета мокрого асфальта. Он показался каким-то рано состарившимся.

— Да, это я. А в чём дело?

— Ничего особенного. Пройдёмте.

— Что-то случилось?

— Мы должны посмотреть ваш чемодан. Руки за спину.

— Но… Что? Зачем?

— Обычная процедура. Если не будете сопротивляться, мы скоро вас отпустим.

«Щёлк», — сталь сковала запястья, я поморщилась. Надо же, наручники — с почином, Никуся. Холодные, неприятно. Я что, преступница? Люди о чём-то переговаривались на литовском, ничего не объясняли. Я их не понимала, но на всякий случай улыбалась и всячески хорохорилась, а то подумают ещё, что мне страшно. Нужно было остаться в Перу. Интересно, они меня долго продержат? Что им надо? Они здесь так проверяют всех, кто прилетает из Перу? Типа литовское гостеприимство. А все эти люди, спецназ, собаки. Пятнадцать мужиков, бред какой-то. Собачка, привет. Выглядишь недружелюбно. Интересно, как там мой Фокс, — вымахал, поди, совсем огромный пёс. Ох, быстрей бы домой. Мне кто-нибудь объяснит вообще, что происходит?

— Вероника Аркадьевна, я сниму с вас наручники, и мы вместе пройдём к транспортной ленте. Вы должны указать на чемодан. Ничего больше не делать, вы поняли? — Руслан вёл себя вежливо, но когда что-то говорил, его лицо было так близко, что становилось неуютно и хотелось куда-нибудь спрятаться.

— Я с удовольствием уступлю вам право снять его с ленты, — отшатнулась я.

Руслан уловил движение, крепко взял под локоть и почти в ухо отчеканил:

— Повторяю, вы должны только показать свой чемодан. Больше ничего. Вы меня поняли? Да или нет?

— Да.

«Щёлк», — как приятно. Оказывается, руки в этих штуках сильно затекают.

— Сейчас мы пройдём на досмотр. Я не буду надевать вам наручники, идите рядом.

— Как будто я тоже ваша собачка? Хорошая шутка. Вас около десяти человек и все вооружены до зубов, плюс две собаки. Вы что, правда думаете, что я собираюсь сбежать? Вообще-то, я не преступница.

— Вы должны спокойно идти рядом, вы меня поняли? Да или нет?

— Да.

Вот придурок. Что за бред происходит, ничего не понимаю. Почему я кому-то что-то должна? Интересно, если дёрнусь, они начнут стрелять? Скорее всего, нет — народу слишком много. А вот и чемодан. Я указала на багаж:

— Вон он ползёт. Красный широкий, с наклейкой «Fragile».

— Снимите его с ленты и возвращайтесь к нам, — приказал Руслан, снова неприятно приблизившись. — Напоминаю, не делайте никаких лишних движений, если не хотите в наручники.

— Не надо в наручники, вот чемодан, что дальше?

— Пройдёмте.

Аэропорт — надёжная крепость, место, где люди провожают и встречают других людей, или моя тюрьма? Странно, до этого мне нравились аэропорты, а я их видела немало. В свое время даже фантазия была, как будто я их коллекционирую. Полагаю, всё дело в этом городе и в атмосфере, или в тумане. Аэропорт Вильнюса похож на казарму, здесь, как в армии, свои правила. А ещё много подсобных помещений, как, например, конура, в которую меня привели.

— Снимите рюкзак и поставьте на стул. Откройте чемодан, доставайте каждую вещь и выворачивайте наизнанку.

— Я путешествовала больше месяца, там вещи не первой свежести.

— Нас этим не удивишь. Выкладывайте. Чем быстрее всё сделаете, тем быстрее мы вас отпустим.

Быстро не получилось. Процедура досмотра чемодана и рюкзака заняла около двух часов. Все вещи из чемодана и рюкзака пришлось достать, вывернуть, вынуть из упаковок, разложить, чтобы их могли тщательно досмотреть. Грязное бельё литовских надзирателей интересовало мало, но некоторые предметы в чемодане всё же удостоились внимания. Колода Таро, шаманская погремушка, палочки священного дерева Пало Санто, плоды манго, пузырёк с духами и бутылка перуанской водки Писко, которую я везла в подарок отцу.

Здесь всем заправляли полицейские, уставший Руслан и щекастый Саша, которые «сняли» меня с самолета. Я поняла это из разговоров: иногда они переходили с литовского на русский. Позже к ним присоединилась женщина в форме. На бирке у неё я прочитала имя — Оксана, фамилию разобрать не смогла. Четвёртым тюремщиком был Гедимин — высокий и широкоплечий, светловолосый и светлоглазый ариец в форме пограничника. Документы ни один из них не предъявил даже после того, как я попросила.

— Таро шаманов? И что, правду говорят? Не рассказали они вам, что ждёт в Вильнюсе? Может, стоит их тогда выбросить? А это что? Погремушка? У вас что, проблемы со сном, без неё не засыпаете? — щекастый стал насмехаться.

— Мне кажется это не ваше дело, у вас нет прав меня высмеивать.

— Это не вам решать. А вот это уже интересно. Это что за деревяшки?

— Это дерево Пало Санто, оно священное, палочки зажигают, чтобы окуривать помещение и очищать воздух.

— Я смотрю, вы там с шаманами общались? Признавайтесь, что вы там пробовали?

— Я не делала в Перу ничего противозаконного, и это всё, что вам следует знать.

В комнату постучали. Руслан открыл дверь и взял саквояж. Поставил на стол — это оказалась мини-лаборатория с пробирками и ещё какими-то приборами. Полицейские брали вещи, соскабливали с них верхний слой, наливали в пробирки прозрачную жидкость, засыпали белый порошок — так содержимое чемодана проверяли на наличие наркотиков. Первая пробирка окрасилась в розовый, затем вторая, третья, четвёртая, десятая, двенадцатая, двадцатая. Я молилась и замирала от страха, хотя виновата не была и ничего не перевозила. Двое в штатском всё время переглядывались и, ухмыляясь, приговаривали: «Ох, ну как же так, а с виду такая приличная девушка, как же так». Позже мне рассказали, что розовый цвет жидкости означает, что наркотики как раз не обнаружены, но тогда никто не стал утруждать себя объяснениями, хотя я не просто просила — я умоляла об этом. Кажется, происходящее им доставляло удовольствие: перепуганная до смерти барышня, да ещё и понятия не имеющая о том, что у неё есть права, прекрасно подходит для издёвок. Зачем упускать такую возможность.

— Пожалуйста, объясните мне, что здесь происходит? — Я взмолилась.

— Не положено. Лучше объясните, как вы докатились до такой жизни, что заставило вас встать на этот путь? — Щекастый нахмурился.

— Да на какой путь, что я вам сделала? Это какой-то бред! — Кажется, моё сердце собиралось выпрыгнуть из груди. — Пожалуйста, объясните мне кто-нибудь, что здесь происходит? Что ж вы такие бесчувственные, мне же страшно!

— Это ваши проблемы. Бутылка ваша? Мы должны её вскрыть.

— Делайте, что хотите. Только черканите расписку отцу, что бутылку открыли вы. А то он обидится, что я везла подарок и не довезла.

— Всё шутите? Если продолжите в том же духе, вы ещё не скоро увидите отца. Рус, надень на неё наручники. Кляпа у нас случайно нет? А то здесь как-то шумно.

Ещё одна пробирка окрасилась в розовый. Щекастый подошёл, рывком завёл руки за спину и застегнул наручники. Щёлк.

— Я так понимаю, я должна молчать и не отсвечивать, а на все ваши вопросы отвечать «да, сэр, нет, сэр», — К горлу подступал гнев.

— Вы всё правильно поняли. И желательно не шутить, а то кляп мы всё-таки найдём, — мягко сказал Рус. Спасибо, что не на ухо, как он любит. — Можете собрать вещи в чемодан, Вероника Аркадьевна. Не торопитесь. Вас никто не прогоняет.

— У меня наручники.

— Привыкай, — процедил сквозь зубы щекастый.

— Ладно, Сань, дай я сниму их, пусть складывает чемодан.

Надсмотрщики оставили меня наедине с женщиной и вышли из комнаты. Нашивка на рубашке гласила, что Оксана — сотрудник таможни. Тёмные волнистые волосы, зелёные глаза, тонкие черты немного осунувшегося лица — есть такие образы, которые навсегда врезаются в память. Никогда её не забуду.

— Как вас зовут? — спросила я, чтобы начать разговор.

— Оксана.

— Оксана, что со мной будет, что происходит, вы можете мне объяснить?

— Нет.

— Вы же женщина, как и я, — я обратилась к самым примитивным доводам.

— Ну и что? Я не такая же, закон не нарушала.

— А на каком основании вы решили, что я преступница?

Оксана отвела глаза, я проследила за взглядом, он остановился на столе. Я сделала шаг в сторону — там лежала груда бумаг с печатью Интерпола и моими данными: фамилия, имя, дата рождения. Слово «Wanted» — разыскивается. Какой ужас, какой Интерпол? Что происходит, при чём здесь я — это же бред! Я что, попала в какое-то кино?

Дверь открылась, в комнату вошли ещё две женщины.

— Раздевайся, — приказала одна из них.

— В смысле?

— Снимай с себя одежду, мы должны тебя осмотреть.

— Зачем?

— Ты хочешь когда-нибудь увидеть родителей? А дочь? Если да, не разговаривай, а снимай одежду.

От ужаса внутри всё похолодело, а снаружи я покрылась липким, противным потом. Если не будешь выполнять то, что они говорят, они обязательно доберутся до дочери, — сообщил мне мой голос то, что заставляло цепенеть от страха. Пришлось подчиниться.

— Снимай всё.

— Трусы тоже? У меня месячные.

— Мы переживём.

Господи, пожалуйста, сейчас я закрою глаза, открою, а это сон. Пожалуйста.

— Выверни трусы, чтобы мы видели. Повернись спиной. Не дёргайся.

— Моё унижение стало для вас поводом мне «тыкать», я правильно понимаю?

— Заткнись. Понимать — не твоя забота.

Женщина ощупала голову. Шею. Спину. Грудь. Бёдра. Рука дотронулась до лобка. Промежности.

— Не дёргайся. Фу, кровь везде. Вытрись салфеткой и одевайся.

— Извините, но я могу хотя бы сменить бельё, раз вы всё ощупывали? Это всё-таки негигиенично.

— Выдержишь. Одевайся и жди. Ксюха, ты присмотри за ней, а то говорит много.

— Оксана, что происходит? Я ничего не понимаю.

— Ну а чего ты боишься, обычная процедура.

— Это для вас она обычная, я не прохожу досмотры каждый день.

— Так, может, не в те страны летаешь? Откуда, кстати, у тебя такие деньги — на Перу? Я-то и Турцию не могу себе позволить.

— Зато вы в Евросоюзе живете, грех жаловаться, — съязвила я, разозлившись.

— А ты самая умная?

— Нет, я просто много работаю. Я летаю, куда хочу. Не уверена, что это ваше дело. Я могу идти? Вы всё рассмотрели, полагаю? Или ещё пару прокладок вывернуть?

В комнату снова вошли мужчины.

— Не спешите, Вероника, — Руслан снова застегнул на мне наручники. — Оксана, собирайся, едем в клинику, надо пройти медосмотр.

— В клинику? Но зачем? Я здорова!

— У нас есть сведения, что вы провозите наркотики, мы должны проверить.

— Да вы с дуба рухнули? Как я их провожу — вы же всё уже осмотрели? Подождите. Вы что думаете, что я… Вы кино смотрите вообще? Про наркокурьеров и всё такое? Там же счёт на минуты — я бы уже давно кони двинула, вы чего? Слушайте, отпустите меня домой, пожалуйста, у меня родители будут волноваться, они пожилые люди.

— Слушай меня, ты достала своим нытьём, — щекастый побагровел. — Если ты хочешь, чтобы твои родители тебя дождались, заткнись и делай, что говорят, тогда всё закончится быстро. Ты меня поняла? Напоминаю для тупых, отвечать надо только «да» или «нет». Чем больше ты говоришь, тем больше усугубляешь.

— Вы не имеете права!

Пощёчина прилетела неожиданно, лицо загорелось огнём. Щекастый встряхнул ладонь, больно схватил меня за подбородок и резко поднял. «Клац», — щёлкнули зубы.

— Ты, смотри сюда. Это кляп. Ещё одно слово — и он окажется у тебя во рту. Поняла? Пока никто не убедился, что ты не перевозишь наркотики, ты — наркокурьер на территории другого государства.

— Но вы не доказали и обратного. Пока вы не нашли у меня наркотики, я — не преступница. Вы слышали о презумпции невиновности?

Щекастый влепил вторую пощёчину. Сука. Челюсть свело, губы задрожали.

— Саша, прекрати, ты увлёкся, — хмыкнул Рус.

— Выдержит. Ты поняла? — И ещё одна пощёчина.

— Да.

— Замечательно. Сейчас мы выходим из комнаты и идём к машине. Рус, садись за руль. Я сниму наручники, но помни, о чём я говорил.

— Господи, да, хорошо, я вас услышала!

От четвертой пощёчины половина лица онемела. Из носа пошла кровь. Я взвыла:

— Перестаньте, пожалуйста!

— Для профилактики. Ты поняла?

— Да.

— Отлично. Сядем в машину сзади. Ничего не трогай. Клиника находится недалеко, за десять минут доедем.

Я откинулась на спинку сиденья, смотрела в окно, обращалась к космосу, богам и вселенной, просила, чтобы происходящее оказалось сном. Глухо. Вот она, свобода. Лес, ёлки, трасса. Это ведь то, что я люблю больше всего — состояние «в дороге». Только не в такой. Что я тут делаю? Как это произошло? Что они собираются проверять?

— Да не расстраивайся, в нашей стране отличная медицина, у тебя есть шанс пройти бесплатное обследование в Европе, — Руслан поймал мой взгляд в зеркале заднего вида и подмигнул.

— Ну надо же. Я смотрю, наши отношения перешли на новый уровень: вы только что пошутили, Руслан. Значит ли это, что я могу считать вас лучшим другом?

— Не ёрничай.

— А вы не шутите так. И засуньте обследование себе подальше, я его не просила.

— Ты совсем тупая? Не доходит? Кляп всё-таки понадобится, — щекастый больно пнул, я ударилась головой о стекло. Кажется, ему было достаточно малейшего повода.

— Я хочу домой. Меня ждут родители, они волнуются. Я летела сутки. Я женщина, мне почти сорок, я устала. У меня месячные. Мне плохо. Я хочу есть и пить. Вы не имеете права меня задерживать.

— Вероника Аркадьевна, я хочу напомнить, что чем больше вы говорите, тем меньше шансов вернуться домой сегодня. Пожалуйста, держите себя в руках, — отчеканил Руслан.

Похоже, они со мной не шутят.

Больницы и больничные коридоры — с детства их ненавижу. Какой бы хорошей ни была клиника, её всегда выдаёт коридор. Символический переход от тьмы к свету или наоборот — никогда не знаешь. Литва, может, и входит в Евросоюз, и пытается выглядеть цивилизованней, чем другие страны бывшего СССР. Может быть, здесь блюдут права человека, население не спивается, а медицина и правда достигла высокого уровня. Может быть. Но больничные коридоры в Вильнюсской университетской больнице скорой помощи говорили о другом. Попадая в них, ныряешь в прошлое. То самое советское наследие, от которого прибалтийские республики пытаются отмахнуться, как от назойливой мухи. Подозреваю, раздражающий их призрак «совка» будет ещё долго витать над этой страной.

Шесть часов я провела в коридорах клиники под конвоем. Не имея возможности что-либо сделать, единственное, что я могла, — наблюдать. Рассматривать деревянные обшарпанные стулья. Помню, в деревенском клубе из моего детства, где давали кино, были такие же — они зачем-то соединены «перепонкой» по три штуки. Стены, выкрашенные в грязно-бирюзовый. Приглушённый свет. Неприветливый персонал. Всё, как мы любим. Что помним и чем гордимся.

Сначала была медсестра. Она сидела за столом, покрытом белой «столовской» клеёнкой, прямо посреди большого квадратного коридора и чем-то напоминала сестру Рэтчед, работницу психушки из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Вообще всё вокруг больше походило на театральные декорации и казалось нереальным.

— Садитесь. Освободите левую руку, чтобы измерить давление, — она на меня даже не посмотрела. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо, у меня слабость, мне страшно. У меня месячные. Я сутки летела.

— В следующий раз будешь думать, куда летать. Давление 145 на 90.

— Вам не кажется, что у вас нет права меня осуждать? И это не нормальное для меня давление.

— Жить будешь.

— Вы какие-то звери здесь все.

А ещё в больничных коридорах — эхо. Оно всегда всех дразнит. Тех, кто пришёл рассказать о своих бедах соседям по очереди. Тех, кто ждёт, погрузившись в книгу, и шумно перелистывает страницы. И особенно — тех, кто в ожидании диагноза ходит из угла в угол по кафельным полам. Этот звук у эха получается лучше всего — тук-тук-тук-тук…

Часы ожидания. Конвой, люди в коридорах — все хотели знать, как я сюда попала. Мои надзиратели постоянно переговаривались на литовском. Повели на рентген, но перед этим заставили подписать бумаги. Снова на литовском. Возмутилась, засуетилась:

— Как же так, я ничего не понимаю! Так нельзя! Я не буду ничего подписывать, я не хочу.

— Ты хочешь вернуться домой к родителям целой и невредимой? А увидеть дочь? Или хочешь перед этим посидеть в обезьяннике, и чтобы тебя там немного покалечили? Ты ведь не хочешь, чтобы родные волновались? Тогда просто делай, что мы скажем, и не говори лишнее. Помнишь, как мы договаривались — только «да» или «нет», — вкрадчиво, почти на ухо прошептал Руслан, плотно придвинувшись.

С другой стороны прижался щекастый. Спиной я почувствовала горячее дыхание третьего — огромного Гедимина, приближение которого заставляло меня цепенеть.

«Тук-тук-тук», — отозвалось сердце, как будто грозило выпрыгнуть из груди. Рука дрогнула, выводя на бумагах закорючки. Ненавижу себя. Дура и слабачка. Терпила поганая. Под конвоем повели на рентген. Там снова приказали полностью раздеться.

— У меня кровь.

— Нас этим не напугать. Встаньте прямо, поднимите руки. Раздвиньте ноги. Повернитесь спиной. Дышите. Не дышите. Вдохните. Выдохните. Одевайтесь.

Как же я вас всех ненавижу.

Оксана смотрит. Ловлю взгляд. Отводит глаза. Интересно, что она чувствует? Неправильный вопрос. Правильный другой — она вообще чувствует? Нормальный человек может выбрать такую работу? А что я вообще знаю о нормальности?

— Садись.

— Можно попить? У меня в горле пересохло, я уже несколько часов без воды.

— Нет.

— Можно в туалет?

— Нет.

— Тогда мне придётся сходить под себя. Мне уже всё равно, а вам будет неприятно, я уверена.

Мои надсмотрщики отошли в сторону — посовещаться. Ну а что, повод веский — дать человеку сходить в туалет или нет. Щекастый размахивал руками, Рус что-то бубнил, Оксана слушала, Гедимин кивал. В туалет не отпустили.

Прошёл ещё час.

— Руслан, можно я напишу сообщение маме, она наверняка волнуется.

— Нет.

— Мне надо в туалет.

— Нельзя.

— Я не могу уже терпеть, вы что, звери?

— Закрой рот. У меня с собой кляп, помнишь? — Нарисовался щекастый.

— Я хочу в туалет! У меня месячные, мне надо сменить бельё. Если вы меня не отпустите, я сделаю это прямо посреди коридора. Вы не можете застрелить или избить человека, только потому что он захотел поссать, чёрт подери!

— Закрой рот.

— Я ХОЧУ В ТУАЛЕТ! — Мимо прошёл врач, совсем молодой. — Доктор, умоляю, я так больше не могу! Мне плохо!

— Такими, как вы, занимается полиция, а не доктора, — отмахнулся он на бегу.

Вот это поворот! Что значит «такими, как я»? Такими — это какими?

Суки, я вас ненавижу!

— Я хочу в туалет!

Мужская рука вцепилась в горло. На этот раз не выдержал Гедимин:

— Слушай меня, тварь. Если ты сейчас не прекратишь, мы отвезём тебя в участок. Я лично устрою всё так, чтобы тебе досталась худшая камера, и прослежу за тем, чтобы родителей ты не увидела очень долго. Если ты не хочешь, чтобы наркотики у тебя нашли, закрой свой вонючий рот.

Ненавижу.

— Мне нужен адвокат!

— Та-а-а-а-ак, а вот это уже интересно! — Руслан взбодрился. — Зачем тебе адвокат? Ты всё-таки преступница? Есть что-то, о чём ты должна сказать ему, но скрываешь от нас? Может быть, ты признаешься наконец, что и где перевозишь?

— А вы понимаете, что я — гражданка другой страны? Вы не имеете права! Вы сообщили представителям моей страны, что задержали меня? По правилам вы должны их оповестить! — На самом деле я не знала ни прав, ни правил, я просто очень хотела, чтобы эти пытки закончились.

— Слушай, мы обещаем молчать об этом инциденте, но и ты смотри не проговорись. Мы к тебе хорошо относимся, зря ты так. Просто мы все на нервах. Ты думаешь, нам это приятно? — Надо же, Гедимин снизошёл до разговора со мной. — Проболтаешься, путь в Евросоюз для тебя будет навсегда закрыт. Это очень плохая идея, ни к чему хорошему она тебя не приведёт.

— Тебе всё ещё нужен адвокат? — придвинулся Руслан.

Никак к этому не привыкну.

— Нет.

— Ты будешь делать то, о чём мы попросим, чтобы это закончилось побыстрее для всех нас?

— А вы не боитесь, что я устрою скандал?

— Ты? — Все четверо неприятно заржали. Я съёжилась. — С помощью своих погремушек? Или на Таро нагадаешь?

Суки.

— Пожалуйста, умоляю, я очень хочу в туалет.

Снова ушли совещаться. На этот раз недолго — всего пару минут. Подошла Оксана, взяла под локоть. Какая же неприятная хватка. Их что, специально этому обучают?

— Пойдём.

— Куда?

— В туалет.

— С вами?

— А ты хочешь с ними? — Она кивнула головой в сторону мужчин.

— Нет.

— Тогда пойдём. Дверь не закрывай. Делай свои дела быстро. Джинсы и трусы снимай полностью, я должна видеть.

— Это не нормально.

— Это моя работа. Думаешь, мне приятно? Не смывай. Я должна посмотреть. Выверни трусы. Ещё. Покажи. Одевайся.

Господи, за что? Нет, не плачь, Ника. Не доставляй им этого удовольствия. Держись, чёрт побери! Эти опять совещаются. Огромный что-то кому-то активно доказывает. Что происходит?

Оксана вдруг быстро прошептала: «С твоим рентгеном всё в порядке, ничего не нашли». «Теперь отпустят?» — в моих глазах на секунду вспыхнула надежда. «Я не знаю», — пожала плечами надзирательница.

Гедимин настаивал на эндоскопии. Каждый раз, когда я вспоминаю этого человека, мне видится сцена из фильма «Эксперимент». Там один мужчина — тихий, ничем не примечательный мужчина, стал надзирателем, получив власть и возможность издеваться над людьми. И каждый раз после того, как кого-то пытал, он выходил в туалет и мастурбировал. Я смотрела на Гедимина, скрючивалась внутри от ужаса и будто чувствовала, как он возбуждается… Страх парализовывал.

Эндоскопию все-таки решили провести.

— Нет! Это нечестно. Там ничего нет! Нельзя! Так нельзя! Я не преступница! Это больно! Я боюсь! Да что ж вы за звери такие! — Я взмолилась, стон эхом прокатился по больничным коридорам.

Кто-то схватил за руки и с силой рванул назад. Привычный щелчок наручников. Пинок в спину.

— Пошла, тварь. Ты хочешь вернуться домой, да или нет?

От слабости у меня подкосились ноги — я упала, внутри всё тряслось. С двух сторон схватили и подняли крепкие мужские руки. Силой приволокли к кабинету.

— На что жалуетесь? — спросил врач.

— Доктор, вы шутите? Ни на что. А вот эти все люди думают, что я перевожу наркотики в себе. Пожалуйста, помогите мне. Это неправильно.

— А вы перевозите?

— Нет.

— А если я найду? Начальство сказало искать, значит, будем искать, и не такое находили. Ха-ха-ха, давно мечтал пошутить об этом, — подмигнул он медсестре. — Ложитесь на кушетку и откройте рот.

Господи, почему? За что?

Дальше почти не помню. Нет, помню. Как вставили в рот пластиковый кляп и стали засовывать зонд шириной почти в сантиметр с лампой на конце. Без анестезии. Руки доктора казались какими-то слишком большими, первые несколько секунд я сопротивлялась. «Держи руки крепче», — процедил сквозь зубы медсестре. Позывы к рвоте — один, второй, третий. Я не могу дышать. Мне больно, я задыхаюсь, вы что, не видите? Воздух, дайте воздуха! Отпустите меня. Сознание. Я теряю сознание. Снова тошнит. «Лежи смирно». Сознание. Оксана. Отворачивается. Сдерживает рвотные позывы. Кто-нибудь, помогите. Как больно.

Свет погас. Всё-таки потеряла сознание.

Кто-то плеснул воду в лицо.

— Очнись!

— Дайте воды. Горло, — прохрипела я. Сглотнула. Гортань обожгла боль. Такое ощущение, что внутри всё порвали.

— Не положено. Вставай, выходи, — человек в белом халате отвернулся.

Вышла. Сползла по стене. К черту, я сдаюсь, не могу больше держаться — всё-таки расплакалась и слёзы невозможно было остановить. Пожалуйста, убейте меня, я так больше не могу. Надо же — как просто, оказывается, сломать человека. Всего каких-то несколько часов в европейской клинике, — и он подпишет, скажет вам что угодно, лишь бы прекратить эту пытку. Всё цивилизованно, не придерёшься. Ни одного синяка.

— Пожалуйста, воды.

— Ты что, плачешь? — Почему этот чёртов Руслан постоянно тыкает ртом в моё ухо. Я хочу его убить. — Тебе что, зубы никогда не вырывали? Вот это больно, а эндоскоп — подумаешь. Считай, прошла бесплатное обследование в Европе.

— Ты больной или конченый? — Сука, нашел чем успокоить. — Ты дебил? — Я не выдержала, Руслан выпучил глаза и собрался было что-то сказать, но из кабинета с бумагами вышел доктор.

— А кто это у нас плачет? — перекривил он.

Интересно, за что они меня все так ненавидят?

— Вы что-нибудь знаете о презумпции невиновности? — прохрипела сквозь слёзы. «Доктор» ухмыльнулся.

— А вы рано плачете, барышня. Лучше подмойтесь, вам предстоит осмотр влагалища и прямой кишки. По полной.

Как? Как такое возможно?

— Послушай меня. — Настойчивость Руслана и его притворное дружелюбие раздражали всё больше. Я вытерла слёзы.

— Вы что-то нашли?

— Нет.

— Тогда дайте попить и отпустите меня домой.

— Послушай.

— Просто. Отпустите. Меня. Домой.

— Сейчас мы только сделаем МРТ…

— Вы что, звери или фашисты? Вы больные? Ненормальные? Вы не понимаете, что вам просто нравится меня пытать?

А-а-а-а, черт, как больно. Горло как будто обожгли огнем.

Под нос сунули бумаги, кто-то ткнул в нижнюю строчку пальцем:

— Поставь вот здесь подпись и пройдём на МРТ. Нам надо убедиться наверняка. После этого, обещаю, мы тебя отпустим.

— Вы точно больной. У вас жена есть, дети?

— Слушай, ты. Я уже на грани и готов посадить тебя на ночь в обезьянник. Просто подпиши бумаги, пройди осмотр, и мы все разойдёмся по домам. Дура, ты что, думаешь, нам здесь приятно с тобой возиться?

Тук-тук-тук, — снова зачем-то запрыгало сердце. Хоть бы оно остановилось и перестало мучить меня.

— Умоляю, отпустите меня домой…

Я упала на колени — все происходящее потеряло смысл. Я больше не думала об унижении, я хотела только одного — чтобы эти пытки прекратились. Я поймала себя на мысли о том, что готова ради этого расстаться с жизнью. Как, оказывается, все просто.

В Вильнюсе меня пытали больше восьми часов. Раздевали. Ощупывали и осматривали в интимных местах. Вставляли трубки, чтобы наверняка. Пинали. Смотрели, как я опорожняюсь. Надевали наручники. Снимали наручники. Заставляли глотать эндоскоп. Били по щекам, когда я теряла сознание или когда пыталась доказать свою невиновность. Просвечивали рентгеном. Дарили надежду и тут же забирали её. Заставляли подписывать бумаги, каждое слово в которых было на литовском языке. Угрожали. Грубили. Насмехались. Манипулировали так тонко и искусно, что в какой-то момент я стала сомневаться в собственной адекватности и готова была поверить, что стала наркокурьером. Всё это они делали с одной целью — сломать.

Самое страшное в насилии — ощущение собственного бессилия. Невозможность что-то изменить. Тотальное, абсолютное бесправие, когда всё, что ты говоришь и делаешь, не имеет значения, а слова разносит ветер, теряя по дороге их смыслы. Правда есть только одна, и она в руках палачей. Мои надзиратели верили, что я перевожу наркотики. Им было достаточно собрать чуть больше информации, попытаться вникнуть, — при желании они могли это сделать. Но они не смогли, потому что не хотели. Тогда бы всей этой «игры в Интерпол» не получилось.

Они так увлеклись поиском, что не смогли остановиться. Заигрались. Будто и правда поверили в то, что я могла что-то там перевозить. Кажется, им доставляли удовольствие пытки, им так отчаянно хотелось меня сломать — свободолюбивую, независимую, смелую, посмевшую полететь в какое-то там Перу, на край света. Так я бросала вызов — тем, кто не смеет, всем, кто боится выйти за порог, потерять работу, остаться без чёртовой стабильности, на которую люди так упрямо молятся, а её и в природе-то не существует.

Правда — вещь субъективная, мы представляем её по-разному. Моя правда заключалась в том, что перед законом я чиста и наркотики не провожу. Именно она, моя правда, обнадёживала и дарила веру в то, что пытки закончатся и меня отпустят домой, не подвергнут унижениям. Правда обманула меня, сыграв в поддавки, я осталась в проигрыше. Моя вера в справедливость предала — оказалось, что справедливости не существует. И та же вера помогла выдержать эти бесконечные часы пыток. Люди часто подбадривают друг друга, мол, ты держись там — и я честно держалась. Сжимала зубы. Шутила. Притворялась, что не страшно, когда внутри всё скукоживалось от ужаса, а кровь, казалось, превращалась в лёд и переставала течь по венам. Я пыталась понять. Задавала вопросы. Огрызалась. Не проронила ни одной слезинки даже тогда, когда пошла в туалет под конвоем, а потом выворачивала прокладки, чтобы доказать, что я не преступница.

Меня до сих пор передёргивает, когда я слышу это подбадривание: «держись там». Моё «держись» покинуло меня после осмотра интимных мест с ощупыванием и проникновением. Это как изнасилование, только в кабинете у врача: одни держат руки, другие раздвигают ноги, третьи угрожают расправой, четвертые смотрят и комментируют, иногда отвешивают сальные шуточки. Там царит их собственный закон, и никто не помнит ни о клятве Гиппократа, ни о презумпции невиновности, потому что видят перед собой воображаемого врага. Физическая боль вперемешку с ощущением несправедливости, которую надо мной совершали, сделала наконец своё дело: лишила последних сил и надежды, заставила показать «палачам» слабость и уязвимость. В кабинете у гинеколога я выла так громко, что мне засунули в рот кляп. Ноги пристегнули к креслу — я сопротивлялась, тело содрогалось в конвульсиях — бесполезно. Доктор сказал, что будет искать, и он «честно делал свою работу». Меня изнасиловали, прикрывшись законом. Меня санкционировано насиловали несколько человек: полицейские, таможенники, врачи, медсёстры, мужчины, женщины. Насиловали со всей ответственностью даже тогда, когда всем стало понятно: никакая я не преступница. Особенно тогда, когда стало понятно: во мне никаких наркотиков нет.

Они просто не могли остановиться.

Дальше как в тумане. Тёмный коридор, стул, очередная пощёчина.

— Слушай, ты не должна никому рассказывать о том, что здесь произошло.

— Мне всё равно.

Ещё одна оплеуха прилетела — моё лицо на неё уже не среагировало, я даже не делала больше попыток прикрыться.

— Дура, ты не понимаешь, если проговоришься, тебя никогда никуда не выпустят. Ты меня слышишь?

На этот раз прилетела пощёчина с оттяжкой — все мужчины бьют женщин одинаково, как будто их специально в школе этому учат. Из носа снова пошла кровь, из глаз покатились слёзы.

— Пожалуйста, умоляю, просто отпустите меня домой.

Через полчаса полицейская машина везла меня на железнодорожный вокзал Вильнюса. Я плакала не останавливаясь. Горло, промежность, голова — каждая клеточка тела отдавала болью, словно мстила за то, что я позволила совершить над собой насилие. Мои палачи радовались жизни и несли какую-то чудовищную чушь. Мол, оцените наш поступок, мы могли вас бросить в клинике и разъехаться по домам, к женам и детям, ведь рабочий день давно закончился, мы тоже устали и хотим отдохнуть, так же, как и вы. Но мы решили проявить благородство и сделать всё для того, чтобы вы успели на поезд.

Это было так глупо, нелепо и унизительно, что я взмолилась:

— Пожалуйста, перестаньте говорить. Вы не представляете, как это тупо!

— Я могу вас арестовать за оскорбление должностных лиц при исполнении.

— Знаю, можете. И наверное завтра я об этом пожалею, но сегодня, после ваших пыток, мне всё равно. Я слишком ненавижу вас, чтобы молчать.

— Помнишь, о чём мы договорились, ты не должна ничего рассказывать. Никому. Или хочешь провести ночь в обезьяннике, чтобы подумать об этом? — Щекастый накрыл мою руку своей.

От отвращения передернуло, я убрала руку.

— Не хочу.

— Правильно не будь дурой. — Руслан отвлёкся от дороги и посмотрел в зеркало. — И всё-таки, Саша, какие мы молодцы, что решили отвезти Веронику Аркадьевну на вокзал, чтобы она успела на последний поезд. Надеюсь, однажды она оценит наш поступок и вспомнит добрым словом. Ведь для неё всё могло закончиться совершенно иначе.

— Даже подумать страшно, — пошутил щекастый, подмигнув зеркалу.

Суки, как же я вас ненавижу. Господи, пожалуйста, пусть они умрут прямо сейчас, на моих глазах. В муках и агонии.

Бога нет.

На вокзал мы приехали за десять минут до поезда. Литовские надзиратели помогли купить билет и выдали пакет бумажных салфеток — плакать, к их огорчению, я не перестала.

— Ты, это. Не обижайся. Это наша работа, пойми. Мы хорошие люди. Спасибо, что не оказала сопротивление расследованию, — промямлил Руслан. — Извини за доставленные неудобства. Приезжай к нам ещё. Ну… Бывай.

— Если бы молчала ещё, цены бы тебе не было, — мерзко хихикнул щекастый. Надеюсь, он горит в аду. Надеюсь, они все там плавятся, и каждый день снова и снова их подвергают пыткам. Хотя это вряд ли.

«Извините за доставленные неудобства, приезжайте к нам еще». Надо же, как всё просто. Прошлым летом я часто приезжала в Вильнюс — гуляла по городу. Из Минска сюда идёт скоростной поезд — два часа и ты в Европе. Когда самолёт приземлился, я искренне считала, что уже дома, и это было заблуждением. «Мы вас тут по ошибке немножечко изнасиловали. А вообще мы хорошие», — такого я не предвидела. Впрочем, разве можно подобное предсказать.

— Уважаемые пассажиры, поезд, следующий по маршруту Калининград — Минск, прибывает на второй путь.

* * *

Как же здесь холодно, чёртова зима.