Иммигрантские Сказки

Ната Потемкина, 2020

Книга состоит из 9 новелл, в каждой из которых описывается реальность русскоязычного иммигранта в США сквозь оптику, смещенную автором в магическую, сказочную сторону. Все истории реалистичны, и в то же время – нет. В реальности люди не превращаются в птиц, ящерицы – в людей, а бездомные из южного Бруклина не конструируют летательные аппараты и не изобретают новых видов топлива – в новеллах же подобные повороты присутствуют. Параллельно с судьбами героев, в книге вырисовывается портрет современного Нью-Йорка, написанный «нашим русским» – языком и жителем Большого Яблока, на нем говорящим. Несмотря на «сказочную» почву, в повествовании упомянуты многие существующие законы, юридические и фактические реалии современной «русской Америки». В финале каждой новеллы ее герои обретают то, что необходимо русскому иммигранту – каплю надежды. Время действия – современный Нью-Йорк. Айфоны, интернет, BLM-протесты, нынешняя пресса, Трамп, Путин и «русские хакеры». Содержит нецензурную брань.

Вороны живут триста лет

Врачи сказали, ситуация пограничная, мы не знаем, сказали они, как будет дальше. Может, и нормально будет. Не давайте ему курить. По возможности. Нет, мы понимаем, он мужчина авторитарный, он нам всем тут регулярно устраивает… Но по возможности. Алкоголь? Нет, совсем не рекомендуем. Но вы же понимаете, мы говорим о вещах, которые никому не полезны. Алкоголь и вам не полезен, но вы, я вижу, и так не по этой части. Сложно, верим. Верим всему, что вы скажете, заведомо. Но постарайтесь убедить его… хорошо, постарайтесь регулярно убеждать его. Да, внутренний стержень там есть, и… вы знаете… — тут доктор нахмурился, как бы сам для себя решая, стоит ли это говорить, — у меня нет мнения насчет того, однозначно хорошо это в его ситуации или однозначно плохо. Многих я видал его возраста, поделюсь личным мнением, стержень кое-что значит. Он может стать той соломинкой… и вот видите, Елена, я говорю «соломинкой», я правильно слово-то подобрал. Погодите, я объясню. Это может быть соломинка, за которую уцепится утопающий… а может быть соломинка, которая переломит спину верблюду, знаете эту притчу? Не беда, если не знаете, будет время — погуглите. В общем, это может быть хорошо для него и может быть плохо. Ну, еще полезно всякое вроде… рисования. Не склонен, нет? Любая мелкая моторика. Лего собирать. Пошлет, говорите? Ну ладно, вы подумайте, что ему интересно. Общайтесь, разговаривайте с ним! Обсуждайте с ним политику, Трампа, вон, обсудите. Пусть похвалит его, если хочет… А, ругает? Ну, пусть ругает, все равно. Понимаете, Лена, блестит тот ключ, которым открывают замки. Я сейчас о его интеллекте, об эмоциях. Говорите с ним о том, что ему интересно, помногу говорите. Слушайте его, показывайте ему, что вам важно, что он говорит. Слушать его в вашей ситуации вообще полезно — если вдруг он перестанет вас узнавать, например, или станет странно отвечать на вопросы, звоните немедленно! Режим дня, конечно. По идее, спать должен хорошо, лекарства по часам, вы все знаете. С кем он? С хоуматтендентом или с вами? С вами или с вашим мужем? С вами, в основном… ну и отлично. Лена, врать вам не хочу. Да вы взрослый человек, что вам врать-то. Восемьдесят девять лет, второй микроинсульт. Ребенком войну встретил, в СССР жил, иммигрировал, скажем откровенно, в неюном возрасте… Он непросто жил, Лен. Все это понятно. Я всех понимаю, у меня работа такая. Резкие перепады настроения, вспышки гнева — все несите мне. Привозите его через две недели, если все в порядке будет, посмотрим. Если нет — раньше. Но я в него верю. А в вас я еще больше верю. Не забудьте подойти на выходе аппойнтмент назначить. Гулять? Конечно, гулять побольше. И подольше. Но только в хорошую погоду. Кстати, в ближайшую неделю погода должна быть сносная. Если захочет сам встать пойти — то только с поддержкой. Пусть муж ваш, или другой мужчина ему поможет. Но он, вроде, привык к коляске, не должно быть проблем. Если устанете — берите хоуматтендента, не изводите себя. Но наблюдайте за ним тоже, посещайте его. Отдохните — и приходите.

Лена встала, поправила пиджак, еще раз посмотрела на доктора — уставший такой доктор, конец дня, серое лицо.

— Спасибо, Аркадий. Спасибо вам огромное.

— Не за что, это моя работа. Рецепт я уже отправил, можете заехать по дороге, забрать. Я же правильно отправил? Райт Эйд на Вест двенадцатой? Вот. До свидания.

Лена взялась за дверную ручку, потянула ее к себе.

— Погодите.

— Что?

— Вообще-то, Лена… надежды мало. Извините. До свидания.

Лена вышла из кабинета, аккуратно закрыла дверь, прошла уже знакомые пять метров по коридору и вернулась в предбанник. Голос Гарри стал слышен сразу, как только она вышла в коридор. Он что-то говорил про «этого рыжего».

— Папа?

— Папа! — радостно подтвердил Гарри.

— Погоди еще минутку, я аппойнмент назначу и поедем, — она подошла к стойке, за которой сидела маленькая смуглая женщина. — Здравствуйте еще раз. Гарри Вишневски, через две недели назначьте, пожалуйста.

— Среда, двадцать второе, четыре часа, нормально?

— Да.

— Есть.

— Я — ее папа, — объяснял тем временем Гарри своему соседу в противоположном углу предбанника, — я ее с ложечки кормил!

— А теперь она тебя кормить будет, — грустно отвечал сосед, нескладный мужик в кепке, в аналогичной коляске. Рядом с ним на стуле сидела полненькая латиноамериканка-хоуматтендент.

— Буллщит, Беня. Ты говоришь буллщит.

— Папа, давай, — Елена подошла сзади и взялась за ручки, затем отпустила, поправила сумку на плече и снова взялась за ручки.

— Не дам. С предохранителя меня сними сначала, тогда, может, дам.

Сосед в кепке тихо засмеялся. Из-за стойки регистрации вышла вторая женщина, такая же смуглая, как и та, что оформляла аппойнтмент, только полнее, и подержала входную дверь.

— Ну что? Куда теперь? Хочешь чего-нибудь? Погулять? Покушать? — спросила Елена, когда они оказались на улице.

— По вторникам… — неожиданно начал Гарри, — здесь в библиотеке с девяти утра политдебаты для пенсионеров. Беня мне сказал.

— Так, и?

— Будешь меня туда возить.

— К девяти утра?

— Сам ненавижу. Но надо.

— Давай до вторника доживем.

— Не знаю, как ты, лично я планирую.

— А сейчас-то куда?

— На бордвок съездим.

— Куда именно?

— Там посмотрим. Сначала сверни туда. Разберемся.

Отъехав от клиники, они направились к морю. Въезжая на бордвок по длинному дощатому пандусу, Лена осознала, что папа сильно похудел. По сравнению с первым микроинсультом.

— Я знаю, куда поедем. К «Волне» поедем. Ты мне кофе купишь.

— Какой кофе, папа?

— Американо, ноу милк, ноу шуга.

— «Какой кофе» в смысле «тебе нельзя».

— Ноу кофеин, — неожиданно спокойно ответил Гарри.

— Ну, я спрошу у них.

— Я вообще готов цикорий пить, если что.

— Учту.

— А ты вообще знаешь, что такое цикорий?

— Ты же показывал. На полке, в коробочке.

— Я показывал? — спросил Гарри и тут же ответил: — Да, было дело. Показывал.

Они ехали вдоль длинных сырых досок, по которым навстречу им шли активно гуляющие люди. Было много колясочников; при виде каждого, ну, или почти каждого, Гарри слегка приподнимал правую руку. Навстречу шли пары, стайки подростков, мамы с детьми, темнокожие компании человек по пять-шесть, на ходу играющие на гитарах латиноамериканцы. До «Волны» от поворота идти было минут десять, справа шумел океан, над ним верещали чайки, массы чаек. На пляже было много объедков. Вечер еще не наступил, но к нему готовились.

— Вон та лавочка, сверни туда.

— Которая?

— Крайняя, подлиннее, — Гарри указал на самую дальнюю скамейку в тенистой нише, стихийно образовавшейся на набережной после того, как там встал ресторан «Волна».

— Там же грязно?

— Нормально.

— Пап, там грязно.

— Никогда там грязно не было, буллщит.

— Ну поехали, посмотрим.

— Вот здесь можно.

— И это, по-твоему, не грязно?

— Возьми газету, сядешь на нее.

— Где?

— Вон лежит. Кто-то уже под попу клал.

На соседней лавочке действительно валялась свежая Epoch Times.

— Маленькая.

— Можно подумать, у тебя большая попа.

— Больше, чем тебе кажется.

— Кофе купи. Вон там, в зеленой двери.

— Не хочу тебя бросать.

— Тогда вези.

Они отъехали снова, снова свернули, проехали десять метров до зеленой пластиковой двери, которая была открыта, внутри за столиками сидели люди. К Елене тут же подбежал официант.

— Очень, очень извиняемся, все занято!

— Мне два кофе ту гоу.

— Стой! — вдруг резко сказал Гарри, будто вспомнив что-то. — Поехали отсюда.

— Почему?

— Поехали в магазин.

— Магазин далеко.

— Поехали в магазин, я батон хочу!

То есть как это батон, спросила Елена. Батон? Обыкновенный батон? Да, батон. А с чем? Просто батон? Без ничего? Почему без ничего? Посмотрим, что там есть. С чем-нибудь хочу батон, — сказал Гарри.

Взяли батон, творог с повидлом, свекольный салат и два больших готовых кофе, за которыми пришлось дополнительно заезжать в гросери. Кофе Гарри вез на коленях в картонном боксе, но все равно разлил. Потребовал вернуться на ту же лавочку.

Лена села на газету, странным образом не унесенную ветром за время их отсутствия. С минуту они молчали сидя. Бокс с кофе Лена выгрузила и поставила на скамейку рядом.

Мимо бесконечной толпой по-прежнему шли люди, самые разные, какие только бывают. Иногда с детьми, иногда с собаками. Солнце начинало уходить, но лишь начинало, на соседних лавочках собрались бомжи, пролетариат, музыканты, другие пенсионеры, все вперемешку. Гарри выбрал самую дальнюю, хотел уединиться. Он достал батон из пакета и гордо положил его на колени. Коляска встала как влитая между двумя скамейками — крайней в углу, подпирающей «Волну», и предпоследней перед нею.

— Ну что, ты будешь есть? Отломить тебе? Салат достать?

— Отломить я и сам могу. Потом. Кофе дай?

Елена достала бокс и оттуда — большой бумажный стакан.

— Сигарету дай?

— Папа!

— Я сказал, дай.

— Папа, тебе нельзя.

— Лена, таким своим поведением ты вызовешь дьявола. Сама, небось, будешь сейчас курить?

— Наверное.

— Ну так дай.

— Одну.

— Одну!

Пока Лена движением человека, которого заставили, доставала сигареты, Гарри поднял с колен батон и стал горделиво махать им в воздухе, запихнув стакан между ног и явно не боясь пролить и обжечься. Со стороны пляжа к нему неуверенно, но оперативно, продолжая шарахаться от людей, двинулись два альбатроса.

— Папа?

— Что?

— Ты что делаешь?

— Ничего.

— Папа.

— Где сигарета?

— Ты что сейчас делал?

— Сходил с ума, не видно разве?

— Очень похоже.

— Где сигарета?

Елена протянула ему сигарету, он неловко, по крайней мере точно менее ловко, чем раньше, зажал ее между пальцами. А что, это тоже может сойти за мелкую моторику, — почему-то подумала Елена.

— И зажигалку.

Лена зажгла огонь и поднесла его к губам Гарри.

— Как чувствуешь себя?

— Как человек, которому после недели некурения дали сигарету и зажигалку. Почти счастлив.

Альбатросы, отчалившие с пляжа на батон, тем временем приблизились.

— Топни на них, пожалуйста.

— Папа?

— Топни.

— Ты же их сам позвал.

— Я не их звал.

Лена замерла на секунду.

— В смысле? А кого?

Альбатросы тем временем исчезли сами — на них двинулись двое близнецов лет семи.

Гарри повернул голову и внимательно, долго смотрел на Лену, держа дымящуюся сигарету в зубах. Лена с детства привыкла к этому. Он мог говорить с сигаретой в зубах, долго, лишь слегка при этом шепелявя. Дым не разъедал ему глаз.

— Ленка.

— Что?

— Ты веришь в то, что вороны живут тришта лет?

— Нет.

— Почему?

— Ну… я читала…

— Что читала?

— Что они живут, как люди, и даже меньше.

— Лена.

— Что?

— Это буллщит.

Лена снова замерла и посмотрела на Гарри. Очень пристально и тревожно. Пока они глядели друг на друга, птичий гомон на пляже не умолкал. Через минуту Гарри заговорщически вдруг зашептал:

— А вот спорим… Ленка, смотри на меня… пока смотри… смотри пока… — он тянул время, параллельно рассматривая дочь, изучая, какая взрослая солидная женщина у него получилась, — а вот прямо сейчас посчитай до трех и направь свои глаза нале…во!.. Раз, два, три… направляй!

Говоря это, Гарри смотрел только на нее. На счет «три» Лена непроизвольно посмотрела влево, следуя то ли приказу, то ли любопытству. В метре от отца стояла огромная черная ворона. Просто стояла на досках со сложенными крыльями. Она там как-то беззвучно очутилась.

— Она пришла, — тихо сказал Гарри, также повернув голову, и через пару секунд еще тише, совсем бесшумно, произнес: — Ты пришла…

Птица была действительно очень крупная. Лена однажды видела таких в частном вольере в Колорадо, в Денвер они ездили в отпуск с мужем. Птицы были парой, самец и самка — два мощных, иссиня-черных, туловища, с большими круглыми головами, плавно перетекающими в корпусы. У Гарриной вороны как-то кривовато стояла одна лапка — Лена уже потом поняла, что правая. Лапка функционировала, птица на нее периодически опиралась, топчась по доскам, но что-то с этой лапкой было не то. Зато у нее была такая же большая круглая голова, как у тех, вольерных, в районе перехода в туловище перья слегка топорщились. Она внимательно смотрела на Гарри большими черными, идеально круглыми блестящими бусинами, иногда кокетливо наклоняя голову. Оперение переливалось в остатках солнца, как виниловая пластинка. Лена застала такие в детстве. Людской поток тем временем уменьшился, но кое-кто курсировал туда-сюда. Птица не пряталась, люди видели ее, хотя, для того чтобы заметить всю их группу в том закутке, аппендиксе между зданиями кафе «Волна» и ресторана «Татьяна», нужно было специально заострить внимание. Иногда прохожие замечали большую птицу, явно удивлялись ее размерам, однако продолжали уверенно идти дальше.

Лена молчала. Гарри шумно разломал батон. Сначала пополам. Затем взял половину и стал крошить ее на доски. Птица, не расправляя крыльев, подошла поближе и приветственно щелкнула крупным, даже фаллическим каким-то клювом, со звуком, будто кто-то проткнул надутый воздушный шарик. Затем начала медленно, неторопливо есть крошки, коих образовалось сразу много, постукивая по дереву. Лена молча продолжала смотреть на нее. И Гарри смотрел на нее не отрываясь.

— А я говорю, что вороны живут триста лет, — произнес Гарри. — Правда, длинноклювая? — добавил он совсем тихо, почти про себя, сливая высказанные слова в шум океана. Они удачно слились, минуя Ленины уши.

Птица оторвалась от хлеба, подняла голову, внимательно посмотрела на Гарри и еще раз громко щелкнула клювом.

— Что, не сделали тебе гринкарту, — спросил Гарри, скорее констатируя факт, — зажилили?

Лена снова ничего не сказала и внимательно посмотрела на отца. Гарри не обратил на нее внимания.

— А мяса ты не ешь, да? Так и не ешь? — спросил он у вороны. В ответ птица продолжила есть хлеб, довольно демонстративно, громче стуча по доскам.

— Я всегда говорил, что это очень обедняет рацион.

Птица снова оторвалась от хлеба, посмотрела на Гарри, затем продолжила клевать. Гарри вынул изо рта полудокуренную сигарету, выкинул ее под лавку, затем взял кофе и сделал большой глоток.

— Папа, — вдруг заговорила Лена сразу громко, — папа, посмотри на меня!

— Ты че орешь? — спокойно спросил Гарри, продолжая наблюдать за клюющей батон птицей. Та, кстати, подняла в этот момент голову на Лену, но быстро вернулась к трапезе.

— Пап, я кто?

— Хрен в кожаном пальто, — захихикал старик.

— Спокуха, — повернувшись тут же к ней, оперативно добавил: — Ты — Елена Вишневски, моя родная дочь. Единственная, — он снова сделал глоток, — и горячо любимая.

Лена снова замолчала. Врач ничего о подобном не говорил. То есть бог знает, что он, конечно, подразумевал под словом «странности», но вот конкретно о таком — не говорил.

— Ты… пап, я уточнить хочу.

— Что?

— Ты разговариваешь с вороной?

— Да, а что, нельзя?

Тут, по всем правилам ассоциативного мышления, Лена вспомнила, что говорил владелец вольера в Колорадо. По его словам, птицы эти могут быть опасны для человека: они хищники и кормить их из рук, например, нельзя — можно запросто остаться без пальцев. Но Гарри никуда не лез руками… он кормил ворону, как бабушки кормят голубей.

— Ну… — Лена не нашлась, что ответить.

— Так можно или нельзя?

— А зачем?

Гарри добавил крошек. На досках образовалась солидная такая кормушка, на которую издалека косились белые пляжные попрошайки, не вполне осмеливаясь подойти. Затем он снова сделал глоток, развернулся к дочери и сказал:

— Дай сигарету.

— Нет.

— Дай. А то так и буду разговаривать только с ней. С тобой — не буду.

Вздохнув, Лена достала пачку.

— Раньше я дружил кое с кем, — сказал Гарри тоном, каковым ставят обычно точку. Птица снова подняла голову и на сей раз довольно долго смотрела на Гарри. Просто смотрела. Не стучала клювом. Не ела хлеб.

— Помнишь Риту, мамину подругу? — спросил вдруг Гарри.

— Толстенькая? С… со стрижкой, как у Мирей Матье?

— Да, она.

— Ну, смутно… давно видела…

— Рита чуть выше нее жила, — он кивнул в сторону птицы, явно имея в виду, выше «кого» жила.

— В смысле?

— Она видела, как из форточки одной женщины однажды вылетела эта птица. Она жила на несколько этажей выше.

— Ее что, в доме держали? — удивилась Елена.

— Можно сказать и так, — Гарри вдруг обрадовался формулировке дочери, но тут же добавил: — Но не совсем. В общем, Лена… у меня когда-то была одна знакомая… нет, не Рита. Рита была мамина знакомая. А я наоборот, сперва боялся, что твоя мать ревновать будет. Но ревновать, между нами говоря, было не к чему. Мы просто разговаривали. Пятнадцать лет мы с ней просто разговаривали.

Познакомились они с Гарри здесь же, на бордвоке. Дайна была тогда намного моложе, ей было сорок шесть или сорок семь, она была младше нынешней Ленки. Сказала, что родилась в Риге, в русско-латышской семье. «Я тогда спросил: почему ты не блондинка?». Она ответила, что не все латыши — блондины, это известный стереотип. Большинство, конечно, блондины, но есть и исключения. Тем более, дедушка был еврей.

«Мне она сказала, что приехала сюда для воссоединения семьи. Я спросил — с кем семья-то? Кто родственник? Она сказала, что дочь. Она родила ее в первом браке, а всего была замужем дважды, оба неудачно. Говорит, что ее мужчины пили. Не могу подтвердить, я их не знал. У всех нас разные представления о том, что такое пить… Но дело уже не в них, конечно, она одна приехала, дочь уже здесь была».

Говоря это, Гарри уже не смотрел на птицу. Скорее, птица без взаимности смотрела на него — по крайней мере это так выглядело. Закончив трапезу, она взлетела на спинку лавочки, стоящей по другую сторону относительно коляски Гарри. Лена видела ее черный силуэт в самой темной части бордвока, на котором уже серьезно темнело в целом. Птичья фигура сидела строго за спиной Гарри, сидела так тихо и неподвижно, что издали ее можно было принять за изваяние. Но в какие-то случайные моменты она все же поворачивала голову, и тогда брайтонские, уже зажегшиеся, фонари дарили ее гордым очертаниям легкие, зеленоватые линии. Свет более близких ламп кафе иногда заставлял ее круглый глаз отсвечивать красным, но то был не страшный красный цвет. Это даже не было похоже на глаза, краснеющие при фотовспышке. Это были маленькие круглые огоньки, не внушающие ужаса. Будто птица освещает твой путь.

«Кстати, видел фотографию этой девочки, Дайна показывала мне ее давным-давно, мы только познакомились. А познакомились совсем просто, слово за слово, где-то я там курил, на скамейке, а у нее была кружка-термос, она потягивала оттуда что-то, такая стройная… Она просто улыбнулась мне, без задней мысли, я был с кольцом, я специально выпятил тогда это свое кольцо, чтобы она увидела, но она говорила, что вовсе и не думала кольцо это с меня когда-нибудь снять, просто я ей показался хорошим человеком, и она мне улыбнулась. Кстати сказать, она действительно никогда не пыталась снять кольцо. Так вот, девчонка на фото была не такая красивая, как мать, это жестоко, но я это скажу. Хорошенькая, но не в мать. Инесс ее звали. И она-то вот как раз и была блондинкой. Как большинство латышей. Не знаю, может быть и красила волосы. Или пошла в отца-блондина. Все равно, я видел ее только один раз. На том фото. Потом это фото… потерялось.

Здесь, в Америке, они никогда вместе не жили. Дайна рассказывала, что так, в сущности, и было задумано. Когда ее бывший, первый муж засобирался сюда, дочь захотела рвануть за ним. Но у него уже была новая семья, и она надеялась, конечно, что они ее примут, но все пошло не как планировали. Инесс не смогла там жить, начнем с этого. И она была еще юной, только школу закончила. Понятно, что ни один закон не позволил бы выселить несовершеннолетнего ребенка, — а ей восемнадцать, что ли, или даже девятнадцать было, но не двадцать один. Однако сам этот ребенок, насмотревшись чего-то такого в новой семье отца, отказался это в дальнейшем видеть.

И она позвонила маме. Дайна в тот момент переехала в Россию, получила российский паспорт, она всегда говорила «я — неправильная латышка, правильные латыши — блондины и едут в Англию, а я — брюнетка и отправилась в Россию», но суть не в этом, а в том, что у нее не было латышского паспорта, то ли отказалась от него, то ли отобрали, все это старая история, старая, а потому мутная. Инесс попросила Дайну приехать и помочь ей поступить в колледж. Инесс хорошо училась, знала английский, она раньше, еще там, дома, училась в специализированной английской школе, результаты были завидные, и рисовать она любила. Дайна получила визу и загранпаспорт, прилетела сюда, в Нью-Йорк, и попросила Инесс оформить ей документы, разрешение на работу, вид на жительство. За это она не бросит дочь, то есть, она ее и так и эдак не бросит, она любила ее (Гарри замолчал, раздумывая, как это оформить) сильнее всех, больше, чем любят детей, сильнее, чем некоторые любят богов. Собирая свой единственный чемодан, она так рвалась к ней, так хотела ее увидеть, что взяла только загранпаспорт с визой, а внутренний российский — забыла. Она поняла это лишь в аэропорту, но не расстроилась тогда, решив, что ей, в случае чего, пришлют, отчего же нет. Да и зачем ей здесь российский внутренний паспорт?

Инесс поступила в колледж с хорошим крэдитом, Дайне пришлось оплачивать только часть. Жить Инесс захотела одна, Дайна нашла ей комнату в Бей Ридж, тогда и цены были другие, и Бей Ридж был другим. Инесс решила стать преподавателем живописи, арт-терапевтом, много денег этим и тогда было не заработать, но она рвалась, по крайней мере так это выглядело со стороны, со стороны Дайны, то есть. Дайна видела то, что хотела видеть, она смотрела на нее с восхищением, боже, как она говорила о ней тогда! С ним же, с восхищением, самозабвенно оплачивала ее комнату в Бей Ридж и даже приезжала раз в неделю наводить там порядок. Документы Инесс, вроде, начала делать, они пошли к адвокату, началось оформление воссоединения семьи, Дайна всего пару месяцев была без разрешения на работу, затем получила и его. Пошла убирать в квартирах, в частных домах, это было неплохо по деньгам, она хохотала тогда здесь, на Брайтоне, сравнивая свою зарплату там, инженером пищевой промышленности в Риге, или где-то потом в России, с гонораром клининг-леди. Она была презентабельная клининг-леди, худенькая такая, подвижная, смуглая, волосы развевались на ветру. У нее были фартук, перчатки, заколки и шапочка с резинкой, тележка со всем необходимым, я видел ее как-то, когда она ходила убирать к кому-то тут, на Брайтоне. Себе она тоже, конечно, сняла жилье — маленький невзрачный бейсмент неподалеку, если бы она знала, как опасно снимать здесь бейсменты, но думаю, там стоял вопрос цены, а она была одна, без семьи, любила прогулки, мало времени проводила дома, почему бы, с этой стороны, и не бейсмент?

— Мы редко виделись тогда с нею, но я был рад. Врут, что дружба — та же любовь, только без секса. Буллщит. Любовь — это когда каждый день, и чтоб не врозь ни минуты, а мы спокойно так жили с ней, каждый по-своему, я — с твоей матерью, ты тогда в Гарлеме снимала что-то с тем парнем, помнишь (помнить этого Лена совсем, кстати, не хотела), которого ты бросила потом ради Вовки (а вот это вспомнить стоило)? А с ней мы порознь существовали, нам хватало того, что мы просто есть. Раз в неделю, в месяц, встречались на берегу.

Временную гринкарту Дайна получила, с ней два года можно жить припеваючи, но потом, когда эти два года пройдут, надо подавать на пятилетнюю. И вот, когда эти два года практически уже истекли, Инесс не сдала выпускной тест в колледже. Как это не сдала, почему, она хорошо училась, — все было мраком покрыто, Дайна сказала, что Инесс обвинили в плагиате, она дрожала от ярости, не зная, где искать правду. Инесс, по ее словам, погрустила немного, сказав матери, что это ошибка, но правды не добиться, и поступила в другой колледж, снова на материны деньги. Все было по-прежнему ничего, уборок было много, Дайне стали давать частные особняки, она там делала такие уборки, что я б так ремонт не сделал.

— Перестань, папа, ты всегда отлично делал ремонт.

— Рад за себя, — иронично ответил Гарри.

— Она веселая тогда была, все равно веселая. Поступив в другой колледж, не знаю уж, какой, что-то там было связано с психологией, Инесс познакомилась с парнем-американцем и собралась выходить за него. Дайне этот парень, помню, очень. Не. Понравился.

«Ках!» — справа раздался глухой деревянный стук. «Ках!». Затем «чорк, чорк, крекс». Черный силуэт за спиной отца громко стучал своим массивным клювом по спинке скамьи.

— Видишь, дорогая моя, — сказал Гарри, оборачиваясь к вороне, — я не вру. Правду говорю. Не понравился теще будущий зять. Но всем, в общем-то, плевать было…

«Ках!» — громче прежнего стукнула ворона.

— Ты мне так лавочку всю раскрошишь, я понял, понял, — примирительно отреагировал Гарри, и продолжил.

— Ей было за пятьдесят, пятьдесят три или четыре, когда она чуть-чуть начала болеть. Но еще раньше Инесс сказала, что они с тем парнем женятся и уезжают в Висконсин — до сих пор не понимаю, дался им тот Висконсин? Дайна после этого отказалась оплачивать ей учебу, но Инесс это, кажется, не огорчило. Ее муж неплохо зарабатывал, из комнаты в Бей Ридж она давно съехала. Второй диплом, вроде, даже защитила, и без проблем, вроде. Дайна — пока они не уехали еще в свой Висконсин — просила дочь оформить продление гринкарты, и та, по-видимому, согласилась, они уже не шли к адвокату, Дайна собрала все документы, Инесс сказала, что все можно сделать по интернету, это будет дешевле, адвокат стоит больше тысячи. Дайна ничего в этом не понимала, но сама видела, как Инесс заполняет анкету матери и просит заменить ей гринкарту на пятилетнюю, она лично видела, как Инесс отправляет эту анкету, и видела надпись Successful, появившуюся на экране после отправки. Инесс сказала, что теперь ей нужно дождаться письма, оно придет в почтовый ящик Дайны, в письме будет дата аудиенции в иммигрейшн, они должны будут обе туда явиться, ее предупредят заранее об этой дате, волноваться не надо, время будет, и Дайна сможет позвонить Инесс, а Инесс приедет из Висконсина и поможет маме получить гринкарту.

— И она… не помогла? — спросила Елена.

Гарри долго молчал, было видно, что он думает, как ответить, разговаривает сам с собой и даже пожимает плечами на какие-то свои внутренние версии.

— Так нельзя сказать… Просто это письмо, которое она должна была получить… Она его не получила.

Письмо, впрочем, скорее всего было отправлено, и почтальон донес его до почтового ящика Дайны. Почему ж нет-то? Донес, и даже бросил внутрь. Вероятнее всего, это случилось, когда Дайна отчаливала убирать огромный особняк на Стейтен Айленде, туда долго ехать, большой домище, уборки дня на три не отрываясь, это были старые, прикормленные клиенты, они нормально платили и давали ночевать во время длительного уборочного забега. У хозяев был большой телевизор, и она посмотрела этот телевизор. Это было осенью, в самом конце того… запомнившегося всем октября. Когда она приехала на уборку, было пасмурно, думала — распогодится на следующий день. Но на следующий день все стало иначе. По телевизору она увидела свой дом, дом, в котором она снимала бейсмент. И поняла, что вернуться туда не сможет. Бейсмент был затоплен, она сказала потом, что рассмотрела даже кое-какие плаваюшие в реках дерьма собственные вещи. Другие дома, поменьше, и вовсе посносило, их части плавали в море вместе с мешками мусора и телами животных. Люди тоже погибли, много. Все это назвали тогда женским прекрасным именем, нежным, словно звон китайского колокольчика. Пострадавшим оказывали посильную помощь, но первых было больше, чем второй. Транспорт не ходил, в городе было объявлено чрезвычайное положение. Хозяева предложили ей остаться у них на несколько дней. По крайней мере, пока не начнет ходить транспорт и не появится электричество. Хозяйский особняк был далеко от прибрежной зоны, им, можно сказать, не досталось.

Она пробыла там какое-то время, ее кормили, она помогала им убираться. По телевизору показывали нечто невообразимое, Дайна думала, что она спит и это ее кошмар. Люди в прибрежной зоне острова, на котором оказалась Дайна, остались без домов, на их полуразрушенных заборах висели их же машины, которые подняло наводнением и забыло опустить. Их яхты — у кого они были — повыносило на берег. Вода оставила за собой обломки досок, ржавых железок, поваленные деревья и снесенные крыши, запчасти автомобилей. У Дайны с собой была та одежда, в которой она приехала, ее фартук и заколки: моющие средства и перчатки она так далеко не брала, у хозяев таких домов есть свои. Также у нее была сумочка. В сумочке был кошелек и зубная щетка, документы она привыкла с собой не брать, у нее никогда их никто не спрашивал. Логичнее оставить их дома, в ящике стола или в боксе для бумаг. Даже если бейсмент не дай боже обворуют, российский паспорт ведь не возьмут? Зачем им сильно просроченный российский паспорт?

Она попала в какой-то момент домой, то есть… ну… в то место. И я этого не застал, — Гарри тяжело вздохнул, — я перед этим долго ее не видел, и после этого тоже долго, в сумме года два-три. Твоя мама тогда…

— Я поняла, — остановила его Елена. Ее мама тогда проходила первую серию химиотерапии, за которой шла вторая, потом что-то еще, а потом много всего.

— Рита тогда очень помогала, она баба-то хорошая.

— Я знаю, пап.

— А Дайну я встретил, может, плюс еще полгодика спустя. Я помнил, что полгода еще не прошли, но должны пройти. Вот что у меня было в голове. Я ходил и знал, что всего полгода назад у меня была жена. И эти полгода что-то значат как цифра. И вот тогда я встретил ее, снова тут. Я сидел курил на вон той лавочке, и она подошла ко мне. И я увидел, что она хромала.

Елена приподняла бровь. В темноте этого видно не было, но Гарри как-то почувствовал, что она ее приподняла.

— Она нашла в Бруклине волонтеров, занимавшихся пострадавшими от урагана, и они помогали ей первое время. Поселили в общаге какой-то, дали фонарик, батарейки, непортящейся еды. Дайна никогда не пила, не курила, не ела мяса, везде любила идеальный порядок, я уже говорил? Нет? Серьезно не говорил? Это первое, что я должен был сказать. А общага — место такое, знаешь… мы там никогда не были. Это счастье большое, дочь, никогда не побывать в таком месте. Она говорит, что вышла в туалет. И столкнулась в коридоре с Берни, с парнем из соседней комнаты. У него было плохое зрение, он носил очки и пистолет. Они были шапочно знакомы, да и не только с Дайной, его вообще по городу люди видели в разных… эээ… ипостасях, — нашел слово Гарри, — а Дайна, еще в том бейсменте приснопамятном живя, прекрасно знала, что он банкует крэком. Просто она слышала как-то его разговор по телефону, он шел по Брайтону, говорил в трубу и думал, что его никто не слышит. Дайна же почти бесшумно ходила, пока все это не случилось. И то ли он тогда в коридоре был под крэком, то ли без очков, то ли просто настроение было плохое, но она сказала ему «Хай, Берни, хау а ю дуинг?» — и он выстрелил ей в ногу. Никто ничего не видел. Коридор был пуст. Выстрел, допустим, слышали, но чей это был выстрел, подтвердить не могли. Берни исчез куда-то, полицию никто не вызвал — Дайне да, вызвали 911 и отвезли ее в госпиталь, а Берни полицию никто вызывать не стал. И вот, когда она рассказывала все это мне — худая была до невозможности. Говорит, начала сбрасывать вес незадолго до урагана, и какая-то усталая стала. Раньше никогда не уставала, а теперь как-то иногда… прихожу, говорит, с работы, раньше ела и шла гулять, а теперь есть не хочу, гулять не хочу, ничего не хочу. Хочу лежать. Я спросил ее, обращалась ли она к врачу, в Кони Айленд госпитале есть врачи для людей без иммиграционного статуса. Двадцать долларов это стоит. Она расхохоталась, неприятно так, раньше она смеялась весело, сейчас было не то пальто, и сказала, что в Кони Айленд госпитале как раз недавно была. Ей вынимали пулю из бедра. Перед этим она пролежала там примерно сутки в палате предварительного заключения… она так назвала emergency room. Ночью привезли, почти весь день пролежала, и только потом заметили, очередь была большая. Знаешь, кого она потом попросила забрать свои вещи из общаги? Риту! Там вещей почти и не было, она ими особо не обрастала. Так, кое-что по мелочи. Пуля, кстати, не попала в кость, застряла в мышце. Ее вынули, зашили, но, сказали, как раньше уже не будет. На правую ногу она хромала тогда.

Волонтеры в этот раз не очень активничали, она им глаз замылила. Раздеваться, чтобы показать ранение, не хотела — унизительно, а что ногу прострелили — никто не верил. Говорили — напилась и упала, сломала ногу, весьма распространенный случай среди публики, которой мы помогаем. «Помогаете??? Ну так помогите!» — говорит, что была на грани, наорала на них и… нашли ей студию, опять же в бейсменте, за 500. И повезло ей, потому что это был бейсмент того дома, где жила Рита. Совершенно случайно. Может, им Рита подсказала, не знаю.

— За 500 тогда можно было что-то снять?

— Это не была студия в полном смысле, она просто так называлась.

Это была маленькая комната без всего. Без туалета, с одним краном с холодной водой, не ремонтированная после урагана, с черной плесенью. И там было окно. Часть его была под землей, часть — над. На наземной части сделали hopper window, вроде форточки. И можно было видеть свет в солнечную погоду. Был диван с клопами. Это все, что было из мебели. Она говорила мне тогда — я сделаю все, чтобы не оказаться на улице. Я не смогу. Выжить. На улице. Она заняла 500 долларов у Риты и стала собирать бутылки и банки, чтобы отдавать по копейке. Стала искать уборки, хотя убирать как раньше не было сил, кажется, она тогда немного даже воспряла, хотя выглядела уже неважно. Она была худая, совсем худая, глаза стали больше раза в три, огромные, черные. Волосы обрезала, говорит, стали выпадать. Поседела. Но не очень. Все равно ей шло. Уборки ей кто-то по чуть-чуть давал, так и брала по чуть-чуть, особняки ей более не по зубам были. Но силы — она сама сказала — силы вот тогда стали появляться постепенно. Рита иногда ее пускала помыться. И, кстати, именно тогда она меня спросила, и я был удивлен, во-первых, тем, что это спросила Рита, а во-вторых, тем, что мне самому это в голову не пришло. Рита сказала: Игорь, ты же один. А она нормальная. Она чистюля и не воровка. И я просто поразился тогда, это же на поверхности лежало, Ритка, говорю, какой же ты молоток-то, а? Но ты-то, ты, разве не возненавидишь меня после этого? Рита плечами пожала и говорит «какого лешего я тебя буду ненавидеть, я знаю, что при Гале ты с ней не спал». Откуда, спрашиваю, знаешь. Даже как-то обидно стало. Свечку держала? «Знаю, знаю», — и хихикнула. Я все, говорит, знаю.

И я пошел домой думать. Думал не очень долго. Если там (он поднял вверх свой тощий указательный палец) что-то есть, то Галя в курсе, что я ей не изменял. Я ее любил. Дайна была, как воздух, как черный… снег. Как белый, но черный снег. Как новая пластинка, но не сама пластинка, а когда ты ставишь сверху иглу. Стройная, сильная. Радостная. Не пила, не курила. И она хороший же человек, я же знал. Позвонил Ритке, спросил, как ее найти, Дайну. Она говорит — в моем подъезде живет, как заходишь — там слева лифт, а ты иди направо и вниз, в подвал. «Я, говорит, все время на балконе чай пью. Вижу ее форточку и наш вход. Она когда из дому выходит, перед этим форточку рукой закрывает, а потом выходит из подъезда, прихрамывает, как кошка с лапкой подбитой. Сумку себе купила на банки-бутылки, боксы разные, перчатки резиновые, набор губок. Тележку где-то подобрала железную. Ходит убирать по домам. Я еду ей предлагала, я всегда на фудстемпы много набираю, у меня все время лишняя еда есть. Она говорит — спасибо, мне что-то не очень хочется. Квотеры предлагала, на стирку. Иногда брала, благодарила. Но редко. Что там у нее стирать-то. Нет же почти ничего, стирать. А тот билл я посоветовала ей порвать и выбросить…» — «Какой билл?» — «Ну тот, за госпиталь, за пулю. На тринадцать тысяч долларов».

Я пошел узнать, как она. Стучал. Она открыла. Там, конечно, ужас. «Я — профессиональная уборщица, знаю, как убрать где угодно и что угодно, но Игорь, здесь же невозможно убрать», — она стала почему-то называть меня Игорь. Диван и правда с клопами, хотя заметно, что поутихли, Дайна их неслабо травила. Я говорю — пошли найдем латиносов, я им дам двадцать баксов, они его на помойку вынесут. А потом мой диван из ливингрум к тебе перевезем, он нормальный точно, я проверял. Ей понравилась идея. Она говорит: в минуты отчаяния я его хотела топором порубить, но у меня не было топора. Она отчего-то не хотела реализовывать эту идею прям вот сейчас. Говорит: пойдем лучше к морю, я там больше люблю сидеть, чем здесь.

И мы пошли к морю, она просит — давай на песке посидим. Я говорю — я, между прочим, пожилой человек, мне как-то странно голой задницей сидеть на песке. Она говорит: ну почему голой, ты же в брюках. Сели на песок. Я чаю купил зеленого в гросери. Сидим на песке, пьем чай. Я говорю ей: Дайна, я что хочу сказать. Уже полгода я вдовец. И я до сих пор люблю свою жену. Но физически у меня ее нет. И юридически тоже нет. Я старше тебя намного, я понимаю. У нас вряд ли что-то получится как у мужчины с женщиной. Но ты не чужой человек. Это очень важно, чтоб человек, с которым живешь, не был совсем чужим. Она слушала и в этом месте вдруг зашептала зло: «я это понимаю лучше тебя, Игорь». И я говорю — может, нам есть смысл пожениться? Кольца нет, но я не покупал просто. Идея есть, кольца пока нет. У меня зато есть квартира. Пенсия.

На слове «пенсия» она расхохоталась и говорит: Игорь, как, как мы можем пожениться, если у меня нет паспорта? Если у меня вообще нет ни одного документа? Ну я сначала говорю — Дайна, это уже второй вопрос, для начала переезжай ко мне, у меня есть душ, микроволновка, ландри в бейсменте, плита, кровать запасная, диван, кстати: меньше проблем с утилизацией того, клопиного.

Она посмотрела на меня внимательно и сказала: спасибо. Спасибо за это предложение. Я обещаю его обдумать. И улыбнулась. Я спросил — неужели тебе не хочется уйти оттуда прямо сейчас? Она сказала — ничего страшного в том, чтоб побыть там еще немного. В конце концов, я не на улице. Я не бездомная. У меня есть квартира. И даже работа. Но я ценю твою заботу и правда подумаю. Неделя тебя устроит? Через неделю я все скажу.

Я удивился, но не стал комментировать. Может быть, думал, у нее кто-то есть уже? И когда я это про себя проговаривал, что может, у нее есть кто-то, я вспомнил, что спросить-то еще хотел! И спросил: Дайна, а где Инесс?

Она вздохнула и спокойно так, грустно на меня посмотрела и говорит:

— Она пропала.

— В смысле? Что значит, пропала?

— Она пропала давно. Я пыталась найти ее после урагана. Когда начала жить в общаге. Я хотела узнать, что делать с гринкартой. Она все-таки обещала. Но пропала.

— А ты пробовала звонить ей?

— Разумеется. Как бы я тогда узнала о том, что она пропала.

— Что, ее муж сказал тебе, что она пропала?

— Нет. Он мне другое сказал.

— Что?

— Что Инесс действительно здесь живет и она в порядке. Но лично он просит меня никогда больше не звонить ей. И добавил, что мне было бы проще считать, что она пропала. Разумный подход, готова согласиться.

— Хочешь, я им позвоню? Прямо сейчас? Мобильный с собой.

— Позвони. Там будет автоответчик. Думаешь, это был мой последний звонок ей? Звони, не стесняйся.

И тогда мы разработали план. Я позвонил в консульство Российской Федерации и спросил, что делать россиянке, моей знакомой, в результате несчастного случая потерявшей все документы. Дозванивался долго, но в итоге трубку взяла живая девушка. Она сказала, «есть два пути восстановления документов, один — для случая, когда человек хочет вернуться на родину, и второй — если не хочет. В первом случае нужно привести с собой двух человек, которые смогут подтвердить его личность, после чего в течение двух дней выдается разрешение на возвращение. Восстанавливать документы он будет уже на родине. Во втором случае делается запрос в УМФС РФ по месту прописки человека в год его отбытия за границу. Для этого надо принести в консульство все документы, которые у человека остались: свидетельства о браке, разводе, удостоверения, все, что с именем. Также ему потребуется оформить заявку на переоформление загранпаспорта. В России станут проверять, был ли человек прописан по тому адресу, который указал в консульстве, также в архивах и госучреждениях пройдет проверка соответствия имени человека с теми документами, которые он предъявил. Стоимость проверки и переоформления загранпаспорта составляет сто семнадцать долларов. Обычно она занимает чуть более трех месяцев, но бывают случаи, когда восстанавливать загранпаспорт приходится по полтора года. Все зависит от совокупности обстоятельств».

Вообще, под конец этого монолога мне и самому стало не по себе, но я решил передать. Я сказал ей: «Дайна, я узнал, нужно то-то и то-то». Я ждал, что она обрадуется, или разозлится, или истерически захохочет. Но она надолго замолчала. Мы тогда снова встретились, сели напротив «Москвы», я закурил… Кстати, дай сигарету. Спасибо. И вот, она молчала-молчала, думала о чем-то, вращала глазами своими огромными, которые одни лишь на лице у нее уже и были, и вдруг сказала:

— Я помню свой адрес в Риге. Анниньмуйжас, дом 27, квартира 53. Этот адрес я помню хорошо. А адрес в Твери — не помню. Я пытаюсь как-то ассоциативно выйти на него, пытаюсь вспомнить, как выглядели мои квитанции за квартиру… куда я шла с работы… и ничего не помню… я помню, что моего второго мужа звали Вадик. И что он пил. Это все ушло куда-то, будто бы я спала, видела сон, долгий, проснулась и пытаюсь вспомнить детали, а они утекают из рук песком.

— Если хочешь, — сказал я тогда, — мы с Ритой подтвердим твою личность здесь. И ты уедешь домой.

— Домой? И что?

— Ну не знаю. А как еще? Ну можно еще ко мне. Мы что-то придумаем. Я подниму хай, скажу, что они лишают пенсионера права устроить личную жизнь. Поднимем архивы иммигрейшн. Посмотрим, что у тебя с гринкартой. И ты хоть с завтрашнего дня, с сегодняшнего, можешь у меня жить. Это точно лучше, чем в твоей конуре, или в общаге, или в шелтере.

И вот про шелтер я… зря сказал. Она фыркнула, замолчала, потом говорит:

— Если ты говоришь о шелтере, то считаешь меня бездомной? Так понимать?

Я говорю, «прости, извини, ерунду смолол, да и вообще, при чем тут бездомная, я вообще не ставил цели тебя обидеть».

— Это мой дом, там, внизу, — говорит она, — какой бы ни был, все равно мой, пока рент плачу. И я все время форточку закрываю, когда ухожу. Знаешь, зачем? Воровать там, конечно, нечего. Просто, если будет потоп, и форточка будет наглухо задраена, есть шанс, что затопит не все.

Мы еще немного посидели, я покурил. И она говорит: «Я все думаю, может, он ее обижает? Не разрешает общаться с матерью? Может, он ее запер? Может, она к телефону не может подойти?»

— Я не знаю.

— Игорь, знаешь, сколько мне лет?

— А есть разница?

— Шестьдесят два. Скоро пенсионный возраст. Но пенсии у меня не будет. Буду работать, убирать. Вон Рене, в соседнем доме живет. Ей восемьдесят три, и тоже без документов. Но она бойкая старушенция, она, такое ощущение, лет десять точно протянет, хотя… кто знает. Я не знаю. И Рита не знает. И ты не знаешь.

И мы опять посидели, я покурил, она встала, подошла к ограде, пересела на нее, чтоб смотреть на меня в упор. Улыбнулась. Раз, другой. И говорит:

— Интересно, как хоронят таких, как я?

Я не знал. Мне нечего сказать было. Оставалось три дня до ее решения. Я считал.

Она сползла с ограды и похромала в сторону дома. Прошла метра три, обернулась, говорит: «Увидимся». И пошла дальше.

И не стало ее.

— То-о есть? — спросила Лена.

— Ну, Рита говорит, что видела, как она в тот вечер зашла к себе. Открыла форточку. Рита спать пошла. Приходит утром — форточка опять открыта. И открыта, и открыта все время, что-то Дайна ни гулять, ни на уборку не идет. Весь день сидела, смотрела — форточку никто не закрыл. На второй день как-то нехорошо ей стало от этой форточки. Она снова была открыта. Рита вниз спустилась, стучит — никто не открывает. Раз, второй, третий стучит — мало того, что никто не открывает, так там, внутри, еще и тишина мертвая. Пошла звонить в полицию. В полиции спрашивают, в чем дело, она говорит — знаю женщину одну, она вошла к себе в дом и уже вторые сутки не выходит. Вы что, спрашивают, следите за ней? Нет, просто я знаю точно, если форточка открыта — то она дома, и ее знаю хорошо, она дома сидеть не любит, она гулять любит, и работа у нее есть, но она перестала выходить, и это очень… на нее не похоже. В полиции говорят — рано еще делать выводы, человек имеет право не выходить из дому сколько хочет, у нас свободная страна. Рита говорит — я думаю, с ней что-то случилось. Ситуация эта, говорит, дурно пахнет. В полиции говорят «запах к делу не пришьешь», или как это по-английски. Сказали — подождите еще немного, если неделю выходить не будет — приедем. Прошло еще два дня. Рита все сидела, высматривала. И к вечеру, на третий день как мы с ней тогда попрощались, Рита тоже сидит пьет чай свой, смотрит вниз, и видит — из форточки вылетела черная птица. Огромная, как орел. Так и сказала. Вылетела и улетела к морю. Я переспросил — точно, как орел? Оказалось, что она орлов никогда не видела, говорит — просто черная, и очень, говорит, очень крупная. «Я выпила корвалол и снова звоню в полицию. Рассказываю — из форточки этой женщины вылетела хищная птица, сама женщина на стук не отвечает, двери не открывает, из дому не выходит уже три дня». Вы точно видели птицу, вам не показалось? — спрашивают. Вдруг это попугай, в темноте не видно, вдруг это домашняя птица. А что не выходит — так у человека есть прайваси. Рита уговорила, упросила их только через три дня еще, совсем от беспокойства с ума сошла, звонила им как заведенная. Телефон-корвалол, телефон-корвалол. А я в это время в одну точку истуканом смотрел, не мог ничего. Приехали наконец копы, взломали дверь. Там никого не было. Совсем никого. Стоял диван с клопами. Сумка ее была, тележка, боксы, наборы губок. Плесень на стенах. И все. Полиция хотела Риту за ложный вызов оштрафовать, но как-то они договорились.

А потом она ко мне прилетела. Села на балконе и сидит. Я покурить вышел и испугался, стал топать на нее, отгонять. А она не улетает. Сидит и смотрит глазами своими черными. И лапка правая какая-то не такая. Она ее и так и эдак прилаживает, не всегда получается. Кривоватая лапка.

Она мне не делала ничего, не нападала, не клевала меня, спокойно себя вела. Сидела просто. Дал ей хлебушка. Покушала. Дал воды в чашке. Посидела со мной еще немного, пока я курил, потом расправила крылья и… Видел ее спустя время, здесь уже, на бордвоке. Летала сюда, ходила, в людских скоплениях не участвовала. После первого моего госпиталя мы с тобой не гуляли здесь, холодно было. И я ее не видел. И не знал, где она. Может, в теплые края улетела, думал. Я бы на ее месте улетел. Но она появилась потом опять, я спросил ее — хочешь хлеба куплю? Она клювом щелкает. Я пошел, купил батон, она на том же месте сидит, от людей подальше. Чуть что, сразу в воздух поднимается. Нас Майкл видел, тот, что хотдогами там, в конце торгует. Увидел нас и сказал: «Знаю этих хищников, триста лет живут, в книжке читал. И откуда, говорит, взялась здесь. Климат неподходящий».

Было уже совсем темно.

— Пойдем домой, пап. Тебе спать пора.

— Ну поехали. Давай, снимай меня с тормоза.

В темноте не видно было, где снимать-то. Лена вытащила из сумки телефон и зажгла в нем фонарик. Тот, в свою очередь, осветил коляску, сидящего в ней Гарри, края обеих лавочек. На лавочке справа от Гарри никого не было, будто не было никогда.

Утром Лена проснулась раньше отца, взяла телефон, вышла в кухню и стала звонить Аркадию. Он просил сообщать, если у Гарри начнутся странности. Но в самом телефоне номера клиники не было, и пришлось разыскивать в сумке визитку. Лена положила визитку перед собой и стала набирать цифры. На девятой цифре раздался стук, негромкий, но ощутимый. Стучали в стекло. Обернувшись к окну, Лена увидела голубя, примостившегося на подоконнике. Он внимательно смотрел на Лену, а Лена — на него. И то ли ей показалось, то ли на самом деле голубь отрицательно помотал головой. Не очень сильно. Слегка. Она уставилась на него, чтобы убедиться наконец, что ей показалось, как делала это неоднократно, но тут ее мобильный зазвонил на вход, а на экране высветилось, что это Вовка.

— Ну что, справляетесь? Ночевали нормально?

— В целом да.

— Заехать?

— Если можешь. Вообще терпимо, но надо продуктов пойти купить и… в аптеку вчера не заскочили лекарства забрать — сегодня нужно, и все это лучше сделать в один прием и без коляски. Посиди с ним, а я схожу.

Проснулся Гарри. Почти тут же в дверь позвонил Володя, клятвенно, к ужасу Гарри, пообещал не давать ему сигарет, поставил чайник и включил радио. Лена переоделась и вышла на улицу. Сходить в магазин «Ташкент» она решила через бордвок. Там почти не было людей, однако вскоре таковые должны были появиться — день был солнечный, дождя не ожидалось, кафешки уже работали. Лена купила кофе, села на лавочку и закурила, глядя куда-то в море. По берегу, важно шлепая ластами, ходил Олег, оставшийся три года назад в горящем доме с переломанными руками, рядом с ним на наличие чего-то съестного кучку мусора проверяла Ясмин, брошенная беременной возле героинового притона, на ограде, прочно обхватив ее мощными, когтистыми ногами, стоял Ахмед, прижатый в Гарлеме за долги, а возле лавочки, совсем неподалеку от Лены, бродил Йонатан, что-там начудивший с акциями на Уолл Стрит, он и сам не помнит. У Йонатана был вчерашний хотдог и застрявший между досками под углом в 45 градусов пластиковый стакан с минералкой.