Посторонним В.

Наташа Апрелева, 2010

Ироничная и печальная исповедь замужней женщины. Ночные записи о дневном: муж, дети, друзья, работа и… воспоминания о давно закончившейся истории с В. Месяц жизни, месяц бессонницы и переполненность прошедшим, и снова «половина первого и не сплю», и снова «соленая вода плещется в голове, булькает в легких, подпирает сердце и проплескивается слезами», и снова будет новый день. Но все равно болит душа и тело, потому что не проходит. НЕ ПРОХОДИТ. Почти сто лет назад Иван Бунин описал Олечку Мещерскую, как женщину с уникальной способностью бескомпромиссно и легко погибнуть, и даже словом не обмолвиться – что от любви. Похоже, это «легкое дыхание» возвращается в литературу, чтобы снова рассеяться в этом мире.

19 марта

23.00

Вспоминаю последнюю встречу с В. Я не знала, понятно, что это такая специальная встреча, что она — последняя.

За полгода до, летом, мы стояли ночью на набережной, потом спустились к самой воде. Я сняла туфли, держа их за каблуки, зашла в реку. Маленькие волны прохладными щеками прикасались к моим лодыжкам, это было нежно, так нежно. На некотором отдалении проплывали живописные рукастые ветки, пустые баклажки из-под пива и пакеты, надутые ветром — на манер парусов. Оглянулась.

Силуэт В. выделялся на темном пустом пляже, был светлее, чем нагретый густой воздух, я не видела выражения его лица — но знала, улыбается. Вышла из воды и пошла, шагая очень осторожно, стараясь минимально испачкать в песке мокрые ноги, разумеется, оступилась и рухнула, раздавив множество миниатюрных дюн.

— Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, — сказал В., подавая мне руку, действительно, улыбался.

— Ну уж нет, — сказала я мстительно и сильно дернула за протянутые пальцы. — Садись давай тоже!

— Сесть? Да ты что?! Ведь пляж — любимое отхожее место миллионов горожан! — притворно возмутился он.

Я засмеялась, потому что это были мои недавние слова.

Мы сидели на теплом еще песке, и это было ужасное счастье.

— О чем думаешь? — спросил он.

Поскольку для примитивных женских организмов понятие «счастье» наряду с «хорошо» включает еще и «всегда», я ответила:

— Зиму хочу, и чтоб мы сидели в том самом милом кафе на площади, где есть камин. И пили горячий коктейль или глинтвейн.

Иногда все так и происходит. Мы сидим в том самом милом кафе на площади, официант от длинной спички зажигает витую невысокую свечу, и затоплен камин, и подан в керамических кружечках глинтвейн.

Но мы немного недовольны друг другом. Так, мелочь. Он говорит мне, что не мог дозвониться все утро. Я кривлю губы и отвечаю, что не знаю, почему он не мог дозвониться. «Все, кто хотел, дозвонились», — уже лишнего говорю я, слизывая рубиновые капли глинтвейна с толстенькой горячей кружки.

«И кто эти все?» — ревниво спрашивает он. Сердится. Мне стыдно. Какие еще дешевые уловки. Зачем.

«Оставь, оставь», — прошу я. Широко улыбаюсь. Протягиваю руку, глажу его ладонь в островках шелушащейся кожи — постоянно в резиновых перчатках, раздражение.

Смотрю на мужчину, который занимает почти всю мою жизнь. «Слишком много места, — неосторожно думаю я, — меня уже почти нету самой, — глупо думаю я, — надо бы его немного сократить», — преступно думаю я.

00.30

Только что позвонила подруга Аля и прошипела в трубку, чтобы я не вздумала ходить со Снежаной Константиновной и ее новейшими приятелями на встречу. Снежана Константиновна и Аля — мои одноклассницы, но друг к другу у них ряд взаимных нравственных претензий, и дружат они только через меня, так бывает. С Алей мы сидели за одной партой и доводили учительницу обществоведения тем, что с выражением и по ролям читали стих Роберта Рождественского «Отдать тебе любовь? Отдай! Она — в грязи! Отдай в грязи! Я погадать хочу! Гадай! Еще хочу спросить! Спроси!..» В восьмом классе Алю полюбил странноватый мальчик Бугров, он написал ей сто тридцать семь писем абсолютно неразборчивым почерком.

А несколько лет назад Алька сама полюбила своего лечащего стоматолога, спала и видела его рядом, с бормашиной наперевес. Записывалась к нему на прием каждый день, но, к сожалению, ее прекрасные зубы скоро подошли к концу — в плане потребностей в лечении. Но стоматолог уже заподозрил своим стоматологическим умом неладное: «Девушка, — сказал он, вынимая руки в беловатых перчатках из подругиного рта, — вы меня прямо преследуете!» «Какая чудовищная ложь! — с чувством ответила Алька. — Я просто слежу за зубами!»

01.25

Доктор, я не сплю. Тихо в лесу, только не спит барсук…

Сегодня опять видела жену В. Ну как — видела… Иду себе по улице, никого не трогаю и вдруг — глядь! Жена В.! Специально ведь таскалась на нее смотреть — как гуляет со своей мальтийской болонкой, сорок кило собачьего жира под кудлатой грязно-белой шерстью, кличка Афродита.

Это какое-то запретное, извращенное удовольствие, болезненное, жалкое, но не могу себе в нем отказать, доктор. Хотя все относительно, как утром промолвил мой начальник, продавая в банке евро, все относительно, кому 98 000 российских рублей — зарплата за три месяца, а мне вот на замену бокового зеркала у «хаммера» не хватит. Бедный Олаф, если б он знал, он бы свихнулся окончательно, я не про начальническое зеркало, ведь сколько говорено-переговорено, обещано-переобещано, не знаю, есть ли такое слово, а каждую неделю, а то и чаще, я, как намагниченная, прихожу в этот ИХ чахлый скверик, стараюсь еще не повторяться в одежде (Мата Хари доморощенная): чередую пуховик, просто куртку, шубу, дубленку… Знаю, что выходят они около полудня, безобразная жирная болонка и В-вская жена. Мы с Вами обсуждали, доктор, эту ситуацию. Не думаю, что это нормально. Хоть Вы меня и успокаивали.

Сегодня тоже, с мерзким лаем, как обычно, вылетела ИХ собачка (моя дочь в детстве сама придумала и очень гордилась странноватой загадкой: лежит собачка, на хвосте — болячка, никто не мог угадать, доктор, а Вы? речь о спичке идет), мне кажется, что эта Афродита сжирает в день примерно тонну всякой жратвы. За псиной — Она. Маленькая, толстоватая, кажется какой-то слабой, неуверенная походка, немного заплетается нога за ногу… «пучеглазая еврейка без бровей, ресниц и сисек», как поется у Лаэртского… умный Антоновский из рекламного агентства очень ценил Лаэртского, и я, вслед за ним, оценила тоже, слушали так — один наушник у Антоновского в ухе, другой — у меня.

Молодая комсомолка в синей юбочке короткой едет на велосипеде по рабочему кварталу…

Но это я злобствую, конечно, ничего отталкивающего в ее внешности нет, и я представляю, что когда-то пятнадцать лет назад В. без памяти в нее влюбился, гладил по кудрявой голове, заглядывал в темные глаза, называл малышкой.

«У нее светлая голова», — постоянно твердил он, восхищался ее умом, образованностью, а мне хотелось по-дикарски подпрыгнуть к ней на одной ножке, высунуть язык и сварливо проорать: «Умная! Умная! У себя под носом ни фига не видишь, умная! А еще очки надела!» Очков, кстати, у нее — нету.

Жена В. — отдельный разговор, доктор, и у меня расплавляются внутренности, когда я ее (случайно, ха-ха!) наблюдаю раз в неделю в ИХ скверике, а я это все равно делаю. Жалкая. Жалкая. Я про себя.

…Надо сейчас же перестать об этом, вот сейчас взять и сменить тему! Все, все.

02.15

Выплыл из спальни сонный Олаф, заботливо поинтересовался, какого хера надо платить сумасшедшие деньги врачу-психотерапЭвту, если я как болталась по ночам, так и болтаюсь? Муж мой, классический любимчик дам всех типоразмеров, и еще я все время забываю, какой он красивый.

Вообще он молодец, Олаф. Даже и не подглядел, что я тут тюкаю себе по клавишам, а ведь ему интересно, знаю. Вот это и называется у Человечества: самообладание. Наверное, твердо подозревает — хорошо сказано: твердо подозревает — что я описываю ЭТУ МОЮ ИСТОРИЮ с В. А я пока и не начала. Ни словом, не…

Недавно перечитывала Каледина «Коридор», там стих. Вернее, не в «Коридоре», а в небольшом рассказе «Ку-Ку», и я очень, очень люблю его:

«И нальют вина, и без капли вины поднимут круглые кружки выше за тех, кто выжил, за тех, кто вышел сухим из воды и живым из войны… За тех, кто ни разу не был убитым, за кем война не захлопнула пасть, за тех, кому не случилось пасть смертью храбрых на поле битвы… На поле битвы, на битом поле с прибитым овсом и подбитыми танками, где вороны трудятся над останками, а трупы тихо хохочут от боли… Выпьют за бомбы, что не упали, за неразорвавшиеся мины, за осколки, прошелестевшие мимо, за пули, которые не попали… За тех, кто пережил, выжил, ожил, за тех, кто не спит замогильными снами, за тех, кто вынес из боя знамя из собственной продырявленной кожи…»

Я нагло думаю, что это про меня. Из собственной продырявленной кожи…

«Как ты думаешь, я не умру?»

Вот и я не знаю.

02.30

Для успеха терапии все-таки буду писать, бессовестно лицемерю сейчас, потому что хочу на самом деле это вспоминать, обожаю загонять себе иголки под ногти, ходить по лезвиям, вечно трогать больной зуб, прыгать на больной мозоли, посыпать раны солью, ну сумасшедшая, доктор, а другие к Вам не ходят.

03.00

Со Снежаны Константиновны все началось.

Действие первое: «Снежана Константиновна как она есть и ее временная потеря нетрудоспособности».

Подруга моя Снежана Константиновна (девиз «Никто не обидит меня безнаказанно») — очень подвижная — стремительно выбегает из подъезда, забывает дома дочь с ранцем, возвращается за дочерью, бежит к машине, вспоминает, что не выключила телевизор, плюет на телевизор, мчит в школу, препирается с вахтершей насчет сменной обуви, мчит на работу, набирает мой номер и ругается, что я ей не перезвонила вчера вечером, а я не перезвонила потому, что озверевший от многочасовой трепотни муж связал меня телефонным проводом.

И вот два с половиной года назад Снежана Константиновна внезапно и сразу почувствовала себя неизлечимо больной — нашли у нее на очередной диспансеризации какую-то мелкую ерундовину, «фигню подкожную» — так много лет назад моя тетка, врач-терапевт с многолетним опытом работы, после детального осмотра назвала фурункул на спине своего мужа.

Так вот, фигня подкожная Снежану Константиновну очень взволновала, она буквально перестала есть, ругаться с коллегами, воспитывать меня, пить текилу с лимоном и солью и зависать на социальных сайтах.

— Мне надо исключить Самое Страшное, — звенящим по-пионерски голосом заявила она, — и ты поедешь вместе со мной!

Голос-то у нее звенел неслучайно, потому что все школьное красногалстучное детство она была главной по пионерским стихам, словам, делам и поверкам (не помню, что это вообще такое: пионерская поверка, разве пойти у Снежаны Константиновны спросить?).

Я не смогла отказать подруге, да и кто бы мне позволил отказать подруге, и мы поехали в больницу насчет «исключения самого страшного», была зима, средняя температура приблизительно минус сорок пять по Цельсию, берусь утверждать, что это абсолютный нуль, прекрасная погода, не правда ли?

Кабинет, в котором ждали подругу, имел какой-то невероятный номер типа 4478, реально, мы его искали часов пять, все попытки у кого-то что-то уточнить проваливались. Я спросил у тополя. Я спросил у ясеня. Я спросил у месяца. Люди бежали нас. Кругом были только бесконечные коридоры, переходы, холлы, еще коридоры и всякое такое — ну очень Странное Место. Плюс еще я очень хотела в туалет, но… Снежана Константиновна не позволяла мне покинуть ее ни на минуту, требуя поддержки своего изнуренного болезнью тела в режиме нон-стоп.

Каким-то чудом нужную комнату № 4478 мы все-таки обнаружили. Со счастьем рухнули на уютные дерматиновые стульчата, привинченные к полу, я заозиралась в поисках все-таки сортира, потому что уже очень-очень соскучилась по нему, нашла.

Действие второе: «Те же и В.»?

Ну, в общем, да.

Вернувшись к подруге, обнаружила ее испуганно (редкий случай) беседующей с явным доктором — высоким, с взъерошенными светлыми волосами, в зеленом таком специальном одеянии, черных кроссовках «Найк» (а еще уверял, что не смотрит «Хауса»), и с грудой малообъяснимого железа в руках. Это и был В., а я доживала последние минуты Старой Жизни. И если бы кто-то меня спросил, откуда я знала, что через тридцать минут этот чужой мужчина будет целовать мои распухшие губы, разрисованные глаза и пылающее лицо, я бы не ответила. Просто знала.

В общем, подруга моя Снежана Константиновна разговаривала с В., он выражал сдержанное негодование чем-то, тихо кипятился: «По идее, они не имеют никакого права выписывать направление, то-сё…» — на меня посмотрел из-под бровей — недовольно и безо всякого интереса. И тут — опа! — из груды железок отъединилась одна, самая неприятная на вид, и с грохотом упала на плиточный пол, в одном миллиметре от моего замшевого сапога в синей бахиле.

В. сразу приобрел более-менее человеческий вид, присел на корточки и стал с пристрастием осматривать мою ногу. В замшевом сапоге. И синей бахиле. Наши лица установились примерно на одинаковом уровне. И он увидел. И я увидела. Его зрачки прилипли к моим расширенным зрачкам, у меня всегда расширенные, плохое зрение, так вот, прилипли, как локатор к ракете типа земля—земля, как муха к желтой и противной ленте, как набойка каблука в жару к битуму в трещине асфальта, а потом — зрачки немного съехали, симметрично, к носу.

У меня и у него.

Было Слишком Близко.

Такими съехавшими глазами мы еще немного посмотрели друг на друга, пока Снежана Константиновна в раздражении не пихнула меня ногой, требуя внимания. Пнуть В. ей показалось не совсем удобным.

— Это кронштейн для телевизора, — объяснил мне В. происхождение упавшей хреновины, — хочу в ординаторскую перевесить…

— Так мне можно проходить? — спросила подружка, нетерпеливо подергивая хорошенькими ножками. Тоже в синих бахилах.

— Минуточку, вас сейчас Алла Юрьевна, наверное, примет…

Снежана Константиновна скрылась за дверью с номером 4478, бросив на меня мученический и неодобрительный взгляд, а В. сел рядом. Потрогал меня пальцем. Осторожно. Руку рукой. («Бедный Олаф, — подумала я, — бедный Олаф…»)

Вот у Вас так не бывает, доктор? Так, что вдруг мгновенно все-все знаешь — вот Этот Человек. И у вас все-все будет: свидания-расставания, беглые поцелуи, лихорадочные снимания одежд в прихожих и на лестницах, болезненные разрывы «навсегда», великолепные примирения (когда «все понятно без слов»), позиционные и окопные войны, классические заморочки: приблизить-отдалить, жгучие обиды, бесконечные ссоры сроком на сутки, мольбы о прощении, страстные признания, приступы ревности и еще раз приступы ревности, прощальные письма, ответы на прощальные письма, дикий секс, и еще раз дикий секс, и еще много раз — дикий секс?

Вы не ответите на этот вопрос…

В дальнейшем нашем с В. разговоре, пожалуй самом важном за прошлые лет десять и определившем (так получилось), что вообще будет со мной дальше, я была удивительно кратка и произнесла два слова. Причем сомнительных.

— А меня В. зовут, — сказал он.

— Я здесь работаю, — сказал он.

— Хирургом, — сказал он.

— Прием займет минимум сорок минут, — сказал он, — а то и больше.

— Может быть, чаю? — сказал он.

— На фиг чай! — сказала я.

— Да! Да! — оживился он. — Тогда в туалет для инвалидов — он пустой!..

03.30

«Тааак, эти окна я домыла, сейчас вот в ванной, и сегодня больше не буду…» — это фрагмент моей оживленной беседы с собой. Вслух.

Привет, дорогая моя, ну как ты? НУКАКТЫ? ЧЕМ ЗАНИМАЕШЬСЯ В РЕДКИЕ МИНУТЫ ДОСУГА? МУЗЫКОЙ, ЖИВОПИСЬЮ, ХОРОВЫМ, БЛЯДЬ, ПЕНИЕМ?^[3] (с)

Моя прекрасная дочь Лиза, читая обязательное по программе «Преступление и наказание», на днях задумчиво сообщила, что родная мать ей напоминает студента Раскольникова: «Тоже вечно бормочешь что-то себе под нос…»

«Я не вечно бормочу!» — возмутилась я.

Не то чтобы я не видела собеседников, достойных меня, наоборот, наоборот, люди меня интересуют как-то даже слишком, но почему-то с кем бы я ни вступала в диалог, диалога не получается (а жаль!). А что получается, а получаются два монолога: каждый о своем, о своем, и каждый об одном и том же.

Как непересекающиеся множества мы, курс математики. Аккуратные такие кружочки, и ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри^[4] (с).

Временами я хочу, чтобы «в моем» не было пусто хотя бы. Тогда я укореняю там деревья, в формате «через четыре года здесь будет город-сад». Но для города-сада надо работать, ухаживать, унавоживать, белить стволы известкой, бороться с вредителями, прививать какие-то побеги, а мне это скучно, скучно. И вскоре мои лесопосадки погибают, и я облегченно вздыхаю. Потому что баба с возу.

Один из моих начальников, бывший военный и Настоящий Полковник, любит пожаловаться: «Куда солдата ни целуй, у него везде — задница».

Что-то трудно ухватить главную мысль, да вру, специально ее не хватаю, потому что думать об одиночестве без именно В. — настолько жутко, что я готова отвлекаться на что угодно: на непересекающиеся множества и лесопосадки, на цитаты от шефа, на мытье окон, хоть вот с пользой для домашнего хозяйства.

Может, думать и не надо, тоже мне, мыслительница года, а привыкать — придется. И ты привыкнешь, дорогая моя. Это к холоду невозможно, а новые, хорошие привычки возникают через двадцать восемь дней.

А вот вредные привычки возникают сразззззу жжжже. Наверное, потому, что они такие приятные? В. — моя вредная привычка.

Я до сих пор разговариваю с ним. Иногда мне кажется, что он меня слышит.

Заткнуться на двадцать восемь дней, а потом с радостным криком «невидима и свободна» полетать немного на метле.

Да, Вера, замечательные твои мечты.

Море оптимизма.

«Это мне грустно, потому что», — доходчиво объясняю я.

Но грусть-тоска, этот снулый морок — достаточно конструктивные чувства, из них потом что-то вырастает.

Это даже хорошо (что он зеленый и плоский), когда много всего намешано внутри, — в моей кружке получается «не пусто», а как в утробе у пятнистой акулы: старший зародыш пожирает младших, эмбриональный каннибализм — так и у меня — что-нибудь наиболее дееспособное пожрет остальную муть, и будет мне счастье.

— Ты меня совсем не любишь, — говорит «Имя Розы» писателю Умберто Эко, печально роняя бумажные кружевные листы. — Вот если бы ты меня любил, то не написал бы после меня «Маятник Фуко» и прочую ерунду, с которой меня постоянно сравнивают, сравнивают! Это невыносимо уже, я в глубочайшей депрессии, утром не могу заставить себя проснуться, начать новый день, кому, спрашивается, он нужен, страницы мои не просыхают от слез, не нахожу себе места, терзаюсь, распадаюсь на составляющие, рвусь. Пыталась найти облегчение в пылкой молитве, но никак, никак… Наложила бы на себя руки, но не могу себе этого позволить, как шедевр и жемчужина мировой литературы… а потом, у меня же нет рук. Избавь меня, пожалуйста, от этих мучений, откажись ото всех остальных романов, я должна быть единственной, меня не научили по-другому…

— Девочка моя, — усмехается в элегантную бороду ученый с лицом кинонегодяя, — девочка моя, никаких более романов, ты же знаешь — в свободное время я играю в гольф…

Примечания

3

Из «Компромисса» Сергея Довлатова.

4

Из стихотворения Иосифа Бродского:

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я. Ничего внутри.

Посмотри на него, а потом сотри.