Самая страшная игра

Наталья Полюшкина (2024)

Начинают исчезать люди — сначала странно себя ведут, не отвечают на телефон. Никто не замечает, как наступает время, когда никто не может их найти.

Тварь

Тварь пришла ночью. Она не приходила так давно, что он почти забыл о ней.

Самый последний раз был где-то за год или два до школы. Тварь появлялась из-под кровати, когда засыпали взрослые. Матвей лежал тихонько, не дыша, поэтому прекрасно слышал, как она сначала ворочается под кроватью, двигая коробки из-под игрушек, а потом медленно ползет наружу. Сначала появлялась голова. Матвею очень бы хотелось закрыться одеялом и не смотреть, но он не мог. Он оставлял крохотную «норку», в которую была видна часть комнаты, ковёр с прямоугольником голубого света, что падал из окна. Вот этот свет Тварь и загораживала. Он исчезал, и мальчик понимал, что вот она, пришла. Тварь садилась на край кровати и молчала. Долго, иногда до самого утра. А Матвей лежал под одеялом не в силах пошевелиться, не в силах открыть рот и позвать на помощь маму. Если Тварь сердилась, она наваливалась на него, и тогда становилось нечем дышать. Тогда Матвей рыдал беззвучно. Но не сопротивлялся. Тварь могла сделать что-то и похуже, если двинешься. Он как-то это знал.

Но это было не самое страшное. Иногда Тварь рассказывала сказки. Очень редко, когда у неё случалось настроение. От этих сказок хотелось закрыть глаза и не просыпаться. Никогда не помнить её слов. В конце их она клала свои руки на одеяло, под которым прятался Матвей. Он ни разу их не видел — её рук. Но представлял их в виде тонких палок с крепкими и длинными когтями на концах. Она впивалась этими когтями в плечи и спину Матвея. В эти моменты он особенно хотел кричать. Но почему-то не мог. Крика не было.

Он так ее боялся, что не мог сказать родителям. Боялся, что Тварь услышит и отомстит. Но однажды он решился. Матвей специально выбрал для этого самый яркий день, когда свет, казалось, проникает даже в самые дальние уголки квартиры. В такое время Тварь пряталась. Матвей все рассказал на ухо маме. После того дня Тварь ушла. То ли мама ее прогнала, то ли Тварь поняла, что теперь не он один знает о ней, и скрылась.

Но теперь она вернулась. Потому что мамы не было рядом. Твари было наплевать, что теперь Матвею пятнадцать, а не пять.

Тварь не стала рассказывать страшные сказки, не душила его крючковатыми, с острыми когтями пальцами. Она просто пришла и уселась на кровати. Молчала, как тогда, давно. Смотрела на Матвея до рассвета.

— Тварь, — прошептал Матвей, как только силуэт начал растворяться в свете утра. — Забери меня с собой, пожалуйста. Я больше не могу.

Это было правдой. Чувство, что все давно не так, все неправильно, не давало дышать, как в детстве. Но тогда Тварь была этому причиной. А сейчас он был готов пойти с нею. Он знал, что будет больно. Просто надеялся, что недолго. В сравнении с тем, что он испытывал каждый день, это было не так и страшно. В грудь словно вбили кол, и он торчал там, мешая жить и двигаться, как обычно.

— Уверен? — спросила Тварь.

Голос её остался таким, как прежде. Он помнил его, как будто Тварь никуда и не уходила. Он помнил сказки Твари. Которые начали сбываться всего лишь пару лет назад. Когда всё покатилось куда-то в яму.

— Есть варианты? — спросил Матвей. Он не хотел с ней спорить. Но мамино лицо, так неожиданно возникшее перед глазами, заставило его спросить.

— Есть, — сказала Тварь. — Дам всё, что пожелаешь.

— Какая плата?

Матвей никогда не был дураком. Наивным тоже. Когда чудовище даёт сокровища, оно потребует оплату.

— Самую малость. Твою судьбу.

Матвей не знал, что Тварь имеет в виду. Ему было плевать. Хуже, чем сейчас, быть не могло. Так не проще ли отдать паршивую судьбу, чем мучиться?

А вечером следующего дня отец снова пришел пьяный. Не стал проходить на кухню, а сразу вломился в комнату Матвея.

— Ну что, сидишь? — спросил он заплетающимся языком.

— Сижу, — проговорил Матвей. Он знал — в такие вечера лучше молчать и делать поменьше движений. Любое из них отец мог принять за попытку возразить. Заканчивалось это одинаково плохо.

Матвей не шевелился. Ответил он отцу — он мог поклясться в этом на детекторе лжи — без капли раздражения. Но отцу что-то померещилось.

— Дерзишь? — спросил он тихо, ровным тоном.

В следующую секунду красное лицо отца оказалось в сантиметре от лица Матвея, и тот чуть не задохнулся от резкого запаха водки и жирной вони какой-то рыбы.

От алкоголя у отца движения замедлялись. Но все равно он метко бил.

«Талант не пропивают» — как говорил он сам, имея в виду юность на боксёрском ринге. И это было правдой. Матвей едва увернулся от первого удара. Второй пришелся точно по скуле. Матвей охнул, отшатнулся. Отец повалился на него, как раненый медведь, придавив его собою. Они упали на пол вместе со стулом. Матвей пребольно ударился боком об кровать. Ребра заломило, воздух в лёгких кончился.

— Я же спокойно, — говорил отец, выкручивая Матвею руку. — Я же ничего. А он опять хамит.

Запястье взорвалось режущей болью. Матвей представил, как ломается с хрустом кость, и тихо взвыл. Он исхитрился повернуться и дёрнуть отца за ухо. Тот заорал, ослабил хватку. Из последних сил Матвей перевернул отца на спину, оттолкнулся от его груди, вскочил и кинулся к двери. Времени у него было немного. Матвей схватил кроссовки, сдернул куртку с вешалки и ринулся в подъезд. Лифт ждать не стал — опасно. Кинулся по лестнице. Когда его нога коснулась площадки между этажами, дверь их квартиры с грохотом открылась. Матвей увидел отца, стоящего в проёме. И прыгнул вниз, не глядя, через пролёт.

Вслед неслось:

— Только вернись! Урою!

Матвей обулся только на первом этаже. Уже перед самым выходом на улицу остановился, прислушался. В ушах от быстрого бега бухало так, что глушило все звуки. Матвей ничего не слышал, кроме сердцебиения. Но в подъезде было тихо. Отец, судя по всему, вернулся в дом.

С улицы вошла соседка. Почему-то он не любил ее, но сейчас никак не мог вспомнить — почему. Они не так уж часто виделись, и, вроде бы, ничего плохого она ему не делала, нравоучений не читала. Ее звали Мария Владимировна, хотя бы это Матвей помнил хорошо. Сама она просила называть себя просто «Марьей», но Матвей так и не смог, все время скатывался на отчество.

— Ой, Матвей!

Соседка стояла на нижней площадке, стряхивая с зонтика капли дождя на кафельные плиты.

— Здравствуйте, Марья Владимировна!

— Здравствуй, здравствуй, — кивнула та приветливо, любопытным и быстрым взглядом осматривая Матвея с ног до головы. — Гулять собрался? А почему без куртки?

Вопрос она придумала в последнюю секунду. Скорее всего, ей не терпелось знать, почему у Матвея разбито в кровь лицо, но не спросила, хотя прекрасно все увидела.

— Да так, — Матвей повернулся так, чтобы соседке была видна только целая щека. — Дома забыл.

— Зря, очень зря! Там дождь такой на улице холодный. Март всё-таки, — покачивая головой, сказала Марья.

Она быстро поднялась по ступеням. Чтобы Марья не разглядела кровоподтёк, Матвей протиснулся мимо нее боком вдоль почтовых ящиков и выскочил на улицу.

— Папе привет передавай! — услышал он, когда дверь закрывалась. Матвей вдруг вспомнил, почему так не любил именно Марью. Она всегда радовалась поводу посплетничать.

Матвей пробыл под ливнем несколько часов. Он сразу пошел в парк недалеко от дома. Светиться на скамейках у подъезда не хотелось. Отец вряд ли пойдёт его искать. Устроив скандал и драку, он затаивался. Боялся, что вызовут полицию — Матвей или соседи. Как-то сам в этом признался, будучи настолько пьяным, что едва шевелил языком. Помнит ли отец об этом, Матвей позже проверять не стал.

Сейчас отец, скорее всего, входил в свое спокойно-слезливое состояние. Плакал на кухне. Возможно, даже уснул. Но Матвей всё равно не шел домой. Он ушел в самый дальний угол парка и теперь сидел на огромной катушке для кабеля. Валялась она у самой воды, под обрывом, круглым земляным накатом, и с парковых аллей разглядеть ее было нельзя. Матвей давно исследовал эту территорию и знал здесь все. Место давно стало его, больше здесь он никого никогда не встречал.

Он сидел и раз за разом повторял одни и те же слова.

— Достало. Хватит.

Матвей чувствовал это «достало» всем телом. Каждой клеточкой. Он сживался с этой мыслью, как обреченные больные сживаются с диагнозом. Он крутил эту мысль и так, и так, как слуховой аппарат, как стеклянный глаз, как нечто неудобное, но то, к чему придется привыкнуть, если хочешь протянуть еще немного. Домой решил вернуться, когда промок до нижнего белья. Голова гудела, нос отёк, как при простуде. Зато щека почти что не болела. Матвей слез с катушки и побрёл обратно.

Она ждала в сквере возле дома. Сидела на качелях, как школьница. Матвей как раз подходил к подъезду. Озноб прошёл, во всем теле разлилась болезненная слабость, но холод он теперь не чувствовал и совершенно не спешил оказаться за железной дверью, там, где на голову не льет холодная вода, но ждёт кое-что похуже. Он не заметил бы старуху, если бы не явное несоответствие — скованные движения сидевшей и бодрый скрип самих качелей, на которых качаются максимум до старших классов, да и то каждая проходящая тетка норовит попрекнуть:

— И чего вы, лбы здоровые, взгромоздились?

Чем старше становились те, кто лез на явно малышовские аттракционы, тем изощренней становился язык, которым теток посылали. И не только по поводу качелей. Злобные и тупые взрослые были для Матвея маркером собственного взросления. Чем больше раздражаешь мужиков на улице, бабок в магазине, контролеров в трамвае, чем чаще на тебя косятся по поводу и без учителя, родители друзей, старичье на лавках, да просто прохожие, тем лучше. Значит все идет по плану. Чем больше неприязни он вызывал у тех, кто его не понимал, тем лучше он себя чувствовал. По крайней мере, так ему казалось.

Матвей со сладким предвкушением представлял, как сам, совершенно по-взрослому, сможет произнести короткую, но емкую, круглую и свежую, словно мятный леденец, фразу. И тот, кому он ее адресует, сразу же заткнется, а девчонки будут смеяться. И парни зауважают.

Он складывал слова и так, и так, миксовал фразы, подслушанные у общежития военного училища, и вскоре у него был готов запас вполне приличный, которым не стыдно было бы похвастаться и перед ребятами. Он размышлял над этим, когда поравнялся с качелями.

Матвей уже почти прошел мимо, когда фигура, повернула голову. Матвей уловил движение, но не остановился. Фигура была незнакомой — явно женщина, явно немолодая: немодный уже сет сто как пуховик (девчонки такие не носят), на голове — берет. Одним словом, тетка. Чужая тетка.

— Молодой человек!

Матвей ускорил шаг. Кроме него обращаться было не к кому, но останавливаться он не планировал. Сейчас начнет приставать:

— Проводите меня!

Обычно это был травмпункт, что располагался на Боярышниковой улице, в пяти минутах ходьбы от дома. Люди возраста его родителей и старше чаще всего направлялись именно туда. Зимой к ним добавлялись бордеры и лыжники — таких легко было узнать по нелепым шапочкам и широким, как трубы, штанам. Но сейчас была весна.

— Я к вам обращаюсь!

Голос старухи — тут уже не было сомнений, что говорит именно старуха — раздался резко, как будто говорила она, стоя прямо за спиной Матвея:

— Какой вы шустрый.

Матвей прикрыл глаза. Влип, очкарик. Разворачиваясь на пятках на сто восемьдесят, спросил:

— Да, слушаю?

Старуха спустилась с качелей на землю — скрипели именно они, но Матвею показалось, что скрип этот издают кости женщины. После этого она не спеша подошла, и Матвей смог разглядеть её. У него было много времени для этого. Шла она ужасно медленно.

Пуховик, и правда, был нелепым. Такие отдают «доносить» своим матерям уже немолодые дочери без чувства вкуса: фиолетового цвета, на ремешке, с искусственным мехом по капюшону. У старухи были седые, неряшливо уложенные под берет волосы, слишком яркая, цвета фуксии помада — даже в рассеянном цвете фонарей она выглядела, как свежепролитая на губы краска.

Старуха подошла к Матвею и остановилась. Чувство нереальности заполнило его. Казалось, даже дождь остановился и повис большими каплями. Смолк шум ветра и гудки машин. Старуха стояла рядом и рассматривала его в упор, как марионетку в витрине магазина. «Что за ерунда» — мелькнуло в голове. Он понял, что не может сдвинуться с места. Даже пальцем пошевельнуть. Как марионетка.

«Я в кино. Или заснул» — подумал он.

— Не заснул, — сказала старуха.

Колени согнулись, будто Матвей собирался сорваться с места и побежать. Но ничего не происходило. Он продолжал стоять на месте.

Старуха помолчала, будто ждала ответа, потом сказала:

— Когда болит зуб, люди идут к стоматологу. Когда болит голова — к терапевту. Когда болят кости — к остеопату. Когда болят глаза — к окулисту.

Матвей стоял и слушал этот бред, не понимая, зачем он это делает.

«Надо сваливать» — вертелось в мыслях. Но двинуться по-прежнему не мог.

— Послушай, родной, — внезапно перейдя на «ты», сказала старуха. Взрослые часто делали так, отчего Матвей злился. Обычно он огрызался, но тут смолчал. — Ты улавливаешь мою мысль? Ну, хоть немного? — старуха подняла вверх левую руку и щелкнула пальцами, словно выводя его из транса. Матвей кивнул.

— Отлично! — сказала она. — А теперь ответь мне на такой вопрос. Куда идут люди, когда болит не тело, а душа?

Матвея осенила неожиданная мысль. Старуха знает. Это была не мысль даже — уверенность. Он поглядел в глаза старухи и вспомнил густой туман, что выползал из-под кровати накануне ночью. Он вспомнил тёмную фигуру, что всё детство просидела на его кровати. Тварь. Она стояла перед ним, нисколько не смущаясь.

Матвею стало жарко. Если он правильно ответит на вопрос, его отпустят. В то, что он может просто уйти без разрешения он почему-то верить перестал.

— Так куда? Ответишь?

— В церковь?

— Нет, — качнула головой старуха.

— К психиатру?

— Неправильно, — прозвучало в ответ.

— Сдаюсь.

Матвей отстраненно, будто его погрузили в наркоз — обездвижили тело, но оставили рабочей голову, наблюдал, как старуха весело мотает головой из стороны в сторону.

— Ох, это же так просто! Знаешь, — перейдя на заговорщицкий шепот, проговорила она, — я никому обычно не подсказываю, но тебе, так уж и быть, скажу! Ты мне нравишься.

Старуха подтянулась на цыпочках и потрепала Матвея по щеке. Пальцы у нее были ледяные, словно она держала их в заморозке, как стебли сельдерея — когда они еще жили все вместе, мама делала заготовки перед зимой: мыла, сушила и складывала в отдельные лоточки и пакетики «свойский» дачный укроп, петрушку, базилик. И сельдерей тоже складывала. Старухины тонкие пальцы напомнили ему об этом. Матвей удивленно прислушивался к себе. Ни она сама, ни жест ее не вызывал в нем ни капли возмущения.

— Матвей, послушай. Секрет простой.

Матвей совсем не удивился, что она знает его по имени. А старуха продолжала:

— Если болит душа, то надо идти ко мне.

Матвей прислушался к себе. То напряжение, что чувствовал он с тех пор, когда их семья превратилась из команды в трех разных, почти чужих, не любящих друг другу человека, куда-то испарилось. Он вздохнул и засмеялся.

— Возьми, — старуха протянула нечто и сунула Матвею в руки.

— Что это?

— Подарок для тебя.

— Что я должен сделать?

— Надеть.

— Сейчас?! — Матвей удивился. А старуха рассмеялась.

— Нет, конечно. Сейчас иди домой. Поспи.

— А дальше?

— Наденешь. Когда почувствуешь, что можно. Ну, допустим, завтра, — сказала старуха.

— И что будет?

Матвей старался не дрожать, но получалось плохо.

— Все, что захочешь, — спокойно ответила старуха.

— Прям всё?

Матвей все еще не верил.

— Да. Всё. Чтобы отец не бил. Чтобы в школе хорошие оценки ставили. Чтобы девчонкам нравился. Чтобы брать всё, что захочешь.

— Любую одежду, какую захочу — тоже?

— Одежду тоже, — сказала старуха, оглядев его оценивающим взглядом. — Что, поизносился?

Матвей кивнул, невольно проведя рукой по вороту толстовки. Её было пора давно выкинуть на помойку и купить новую. Но он так привык рассчитывать все деньги на еду и на средства для уборки (за отцом приходилось много, очень много убирать), что на одежду почти не оставалось.

— Ты сможешь купить всё, что захочешь. Даже то, о чём раньше не думал.

Матвей не верил своим ушам. Слова старух звучали, как бред. Как очень привлекательный и нужный ему бред.

— Ты главное загадывай получше, — старуха ухмыльнулась, и на один короткий миг Матвею показалось, что у нее острые, как у акулы зубы. — Вселенная, она же все слышит. Только попроси.