Окно с видом на счастье. II том

Наталья Игоревна Соснина

Казалось бы, простая история непростой любви. Но! Живые, а не картонные персонажи, которые буквально дышат со страниц книги. Выпуклая, легко узнаваемая всеми, кто это пережил, картина «эпохи 90-х». И реальные эмоции, которые испытываешь, следя за перипетиями сюжета и сопереживая героям.«Окно с видом на счастье» — сотканное из переплетений множества судеб яркое полотно, книга про жизнь во всех ее проявлениях: горе и радость, здоровье и болезнь, любовь и безразличие, сомнение и решимость…

«Водки этому врачу!»

Март 2015 года

— Витя, откуда такая пробка?! Сегодня же воскресенье вроде? — спросил губернатор у водителя.

— Так это, Сергей Владимирыч, — доверительно начал тот, — несчастье же в городе…

— Что такое? — вмиг проснулся губернатор, дремавший на заднем сиденье своего представительского бронированного мерседеса после долгого перелета сначала из Пунта-Каны в Москву, а затем из Москвы в Новосибирск. — Я чего-то не знаю?

— Мост же пешеходный через Красный проспект обвалился утром… Народу попередавило…

— Да ты что?! Когда?! Как?!

— Да, утром, в десять часов обвалился мост, рухнул прямо на проезжую часть. Там и пожар, потому что машины стояли под мостом, и так людей подавило, и с высоты попадали…

— Витя, так чего же ты молчишь? Я же не в курсе! Телефон выключил, а в Москве стыковка маленькая была, я и не включал его, не успел. Ставь давай цветомузыку и погнали быстрее! И телек погромче сделай!

Водитель жалостливо посмотрел на губернатора:

— Сергей Владимирыч, бесполезно цветомузыку-то сейчас. Вот гайцы к нам пробьются, тогда и включим. А пока придется посидеть, смотрите, там пробка — конца-краю не видать, — он сделал погромче телевизор на панели автомобиля.

«На настоящий момент имеются сведения о восьми погибших при обрушении пешеходного моста через Красный проспект. Как сообщили «Каналу «Двадцать пять» в Главном управлении УВД Новосибирска, их личности устанавливаются. Количество раненых и пострадавших в катастрофе, по сведениям министерства здравоохранения Новосибирской области, на этот час составило более шестидесяти человек. Все они доставлены в отделение неотложной хирургии и отделение травматологии клинической больницы номер четыре. На месте обрушения пешеходного моста ведутся спасательные работы, разбор завалов и поиск пострадавших. Работают десять пожарных расчетов, пятнадцать единиц техники, более сорока спасателей, а также две бригады психологов. Красный проспект перекрыт, по нему сотрудники ГИБДД пропускаю только кареты скорой помощи. Из-за этого во всем городе скопились гигантские пробки. Списки пострадавших будут опубликованы на сайте министерства здравоохранения Новосибирской области позже, поскольку на настоящий момент они еще уточняются, — взволнованно говорила в камеру молоденькая журналистка. — Наши коллеги работают сейчас в четвертой городской клинической больнице, куда доставляются раненые и пострадавшие в этой страшной катастрофе. И через несколько минут нам установят прямое включение… Возможно, станут известны списки пострадавших или какие-то подробности этого происшествия».

— Не переключайтесь, — показалась в кадре ведущая, — оставайтесь с нами.

— Да что ж такое!! — взревел губернатор. — Витя, телефон мне, быстро!

Водитель протянул ему трубку.

— Геннадий Валентиныч! — губернатор звонил мэру. — Ты чего мне не проявляешься-то? Ты вообще где? В Праге?! Ох, доведешь ты меня до цугундера, Геннадий Валентиныч! Первым же рейсом чтоб был в городе! — он в сердцах швырнул телефон на сиденье. — Что ж такое, а? Кот из дома — мыши в пляс! Говорил же ему, пока меня нет, сиди в городе! Нет, он обратно в Чехию, намазано ему там, что ли! Поди, с этой своей нотариусихой опять! Она у него все на Чехии помешана.

Витя деликатно молчал.

— Ты че молчишь? — накинулся губернатор на ни в чем не повинного водителя.

— А чего мне делать-то, Сергей Владимирыч? Я думал, вы в курсе!

— Думал он… Петух тоже думал… Что ж делать-то, а? Сейчас я этому… чудаку на букву «м» позвоню!

Не так давно, всего несколько месяцев назад переведенный из далекого среднероссийского региона губернатор еще, собственно, официально таковым не являлся — на первое время был назначен исполняющим обязанности. Но, судя по тому, как этот еще достаточно молодой — ему едва сравнялось сорок пять — и весьма энергичный человек мигом заменил всю прежнюю команду, имелись веские основания полагать, что избран на этот высокий пост будет именно он. Из всех министров, работавших с предыдущим губернатором, остался только министр здравоохранения Адов — амбициозный и плохо образованный москвич, посаженный на это место кем-то из высших сфер, дабы переждать некоторое время до того, как его заберут в столицу. Его велено было не то чтобы не трогать, но, так сказать, потерпеть. Однако исполняющий обязанности губернатора Пономаренко, за чьей спиной стояли силы куда более могущественные, чем за жирненькой спинкой министра, особо терпеть был не намерен. Он только и ждал случая, чтобы избавиться от этого бездельника. Состояние системы здравоохранения в области явно оставляло желать лучшего, а этот, с позволения сказать, руководитель высшего звена в основном был занят тем, что смотрел на огромной «плазме» у себя в кабинете какие-то сомнительные фильмы и играл в «танчики» на компьютере. Помимо этого, его фотографии не сходили со страниц всякого рода местных изданий типа «Дорого-богато» и «Любовница». Как правило, его фотографические портреты в разных ракурсах (губернатор метко называл это «Я и Белочка, я и Стрелочка») размещались в рубриках «Самые богатые холостяки нашего города» или «Десять умных и красивых мужчин месяца». Особенно Пономаренко умиляло последнее определение — красивых. «Этот слизняк и на мужика-то не похож, — возмущался про себя Сергей Владимирович, — он даже в армии не служил!» Сам губернатор принадлежал к поколению, которое окончило десятилетку еще в советское время, и имел свои, вполне определенные представления о том, каким должен быть настоящий мужчина. Пономаренко отслужил в десанте, прошел Ферганскую учебку и только чудом не попал в последний афганский призыв: внезапно скончался его отец, и мать, зная, что Серёжу должны были отправить «за речку», на коленях приползла к командиру, вымолила оставить единственного сына и кормильца в стране.

Одним словом, Пономаренко только и ждал удобного момента, чтобы отправить в отставку этого никчемного, явно занимающего не свое место чинушу. У губернатора и кандидатура на это место уже имелась, ну да ладно, думал он, всему свое время. Бу-у-у-удет случай подходящий, будет…

Он набрал номер сотового телефона министра Адова:

— Э-э-э… — губернатор почему-то всегда забывал, как его зовут, вот бывает же такое, вроде и имя обычное, как бишь его… Евгений Станиславович, тьфу ты, пропасть, никак ведь не запомню, хорошо, в телефоне записано… — Адов! Ты на месте? Нет, еще не прилетел, — соврал он. — Завтра буду. Что там у вас? Откуда-откуда! Думаешь, тут Интернета нету? Докладывай.

Недоверчиво покивав несколько минут, Пономаренко задумчиво произнес:

— Ну-ну, Адов, давай, действуй дальше… Поглядим… — и отключился.

— Витя, — обратился он к скучающему водителю, — включи обратно телек, чего там говорят? И позвони в ГИБДД, где они есть—то? Ехать надо… Или ладно, я сам Альтенгофу сейчас. Чтоб не трепались, что я тут уже. Ты-то, поди, на весь гараж раззвонил, что я прилетел?

— Что вы, Сергей Владимирыч, — обиженно сквасил физиономию Витя, — я ни одной живой душе, как велели!

— Ладно, ладно, не обижайся, шучу я, — он снова включил сотовый. — Эдуард Фридрихович! — имя-отчество начальника ГИБДД области, столь непривычное для русского уха, он почему-то запомнил с первого раза. Наверное, потому, думал губернатор, что мужик нормальный. — Где твои бойцы? Мы с Виктором на Станционной уже. Возле АЗС. Все, ждем!

На небольшом экране снова закрутились кольца заставки внеочередного выпуска местных новостей, и молодой ведущий, с трудом скрывая волнение, проговорил:

— В эфире экстренный выпуск новостей на «Канале «Двадцать пять», с вами Андрей Захарченко. В настоящий момент установлено прямое включение с Городской клинической больницей номер четыре, где работают наши коллеги, и куда вот уже на протяжении пяти часов, пока идут спасательные работы на месте обрушения пешеходного моста в центре Новосибирска, привозят пострадавших. Как стало известно, раненых принимают два отделения этой клиники: отделение травматологии и отделение неотложной хирургии. По последним данным, в больницу поступили двадцать восемь человек. На территории больницы работает наша съемочная группа и корреспондент Фёдор Козлов. Фёдор?

— Да-да, коллеги! — показался корреспондент Козлов с микрофоном наперевес. — Андрей?

— Да, уважаемые телезрители, как только что стало известно в редакции «Двадцать пятого» канала, двадцать восемь человек поступили только в одно отделение этой клиники — в отделение неотложной хирургии, а сколько человек привезли в отделение травматологии, наши коллеги сейчас уточняют в пресс-службе министерства здравоохранения. Фёдор?

— Да, Андрей, возможно, в ближайшее время данные о количестве пострадавших изменятся. Мы с минуты на минуту ожидаем комментария руководства городской клинической больницы номер четыре и сведений о состоянии пострадавших в этой страшной катастрофе. Андрей?

— Да. Вот сейчас… сейчас нам сообщили в пресс-службе минздрава, что все-таки в общей сложности поступили в больницу номер четыре двадцать восемь человек, данные разнились потому, что у многих пострадавших травмы, требующие вмешательства и травматологов, и хирургов. Однако коллеги, работающие на месте обрушения моста, сообщают нам по телефону, что кареты скорой помощи продолжают отъезжать от места трагедии и следуют по Красному проспекту в четвертую клиническую больницу. Фёдор?

Напряженно вглядывающийся в экран губернатор не выдержал:

— Чего они сопли жуют?! Не могут по-нормальному сказать, что ли?

Водитель заступился за журналистов:

— Ну откуда они знают, Сергей Владимирович? Им что скажут, то они и поют. Сейчас, поди, главврач чего-нибудь скажет, они-то в курсе, сколько народу привезли.

— Да сколько — это ладно, Витя, — поделился с водителем губернатор, — вопрос не в том. Какие операции надо, мало ли что там? Может, надо чего, кровь там, медикаменты, инструментарий… А этот… сидит там, похоже, киношку смотрит! Говорит, у меня два зама выехали на место ЧП. А что толку-то, что они выехали, чего им там, на мосту на этом делать? Отсвечивать только… Ну где уже эти бойцы альтенгофовские? Ехать, ехать надо!

— О, смотрите, Сергей Владимирыч! — воскликнул Витя. — Вышел кто-то.

И правда, в кадре — прямое включение есть прямое — показался сначала корреспондент Козлов, напряженно глядящий в камеру, потом — микрофоны других телекомпаний, тянущиеся куда-то вдаль, затем оператор все-таки смог взять кадр, и стало видно, как на крыльцо главного корпуса четвертой больницы, где, как известно коренным новосибирцам, расположены оба отделения, вышел, тяжело опираясь то ли на трость, то ли на короткий костыль мужик примерно одного с губернатором возраста, в перепачканной кровью синей хирургической робе и накинутой на плечи спортивной куртке. Оператор «Канала «Двадцать пять» не стушевался, взял лицо доктора крупным планом, и губернатор увидел абсолютно черные глаза, спокойно глядящие в объектив камеры. Лицо врача показалось Пономаренко смутно знакомым, он никак не мог вспомнить, на кого похож этот мужик — уверенный в себе, невозмутимый и явно смертельно уставший. Лысый, но с черной щетиной на щеках и подбородке, с удивительного цвета глазами — зрачков не видно, такие черные. То ли на какого-то известного артиста… То ли на спортсмена или тренера знаменитого… То ли на другого артиста, с такими же черными, как уголь, глазами? Нет, тот не лысый… Одно было ясно: этот человек совершенно не боится ни камер, ни микрофонов и, видимо, ни бога, ни черта тоже. Губернатор буквально почувствовал энергетику, исходящую от него даже сквозь экран телевизора. «Ничего себе, глаза у доктора, — подумал Пономаренко. — Интересно, кто это? Главврач или зам по лечебной части?»

На экране появились титры: «Заведующий отделением неотложной хирургии Городской клинической больницы №4 города Новосибирска Александр Корольков».

«Надо же, — позавидовал губернатор, — простой завотделением, а держится перед камерами, как министр Лавров: без напряжения, без смятения в глазах, уверенно, так, словно всю жизнь только и делает, что интервью дает».

Пономаренко, конечно, тоже чувствовал себя перед камерами вполне спокойно и уверенно, однако для этого ему пришлось изрядно потрудиться на протяжении всей своей политической карьеры: он и с преподавателем по риторике и ораторскому мастерству занимался, и с коучем (тьфу ты, слово такое противное, подумал Сергей Владимирович), и даже с логопедом немного. И далеко не сразу все у него получалось, благо начинал он всего лишь начальником департамента озеленения в мэрии одного приморского городка, поэтому мастерство оратора и уверенность в себе росли вместе с ним.

Тем временем журналисты начали задавать заведующему отделением вопросы:

— Александр Леонидович, сколько человек поступило в клинику на этот час?

— Двадцать восемь, — спокойно ответил тот и вдруг поморщился, словно у него что-то болело, и сильнее оперся рукой на трость.

— С какими травмами?

— Какого характера травмы у пострадавших?

— Двадцать восемь человек — это те, кто госпитализирован, — все так же спокойно и невозмутимо продолжал доктор. — Еще тридцати пяти пациентам уже была оказана и продолжает оказываться амбулаторная помощь, и они направляются на лечение в поликлиники по месту жительства, — он снова поморщился и продолжил. — Это пострадавшие с незначительными травмами — ушибы, неглубокие раны, простые переломы кисти или стопы. Остальные пациенты поступили с тяжелыми и очень тяжелыми травмами. Это открытые и закрытые переломы конечностей различного генеза, разрывы и ушибы внутренних органов, сотрясения и ушибы головного мозга, переломы позвоночника, разрывы кожных покровов.

— Сколько специалистов работают сейчас по проведению операций?

Корольков усмехнулся:

— Хотелось бы больше…

— Поточнее, Александр Леонидович! — с интересом воскликнул кто-то из журналистов, почуяв сенсацию. — У вас не хватает хирургов?

Губернатору тоже вдруг захотелось, чтобы завотделением выразился поточнее. И желательно не на камеру. Он махнул рукой на Витю, который открыл было рот, чтобы что-то сказать, и вперился взглядом в экран.

Доктор, снова переступив с ноги на ногу, как будто никак не мог найти удобное положение, ответил:

— В отделении травматологии работают четверо хирургов, в нашем отделении — пятеро, включая меня. Но все дело в том, что неотложная хирургия, как и травматология — это такие отрасли медицины, где решение об оперативном лечении принимаются здесь и сейчас, и само оперативное вмешательство производится, как правило, здесь и сейчас. А когда в один момент такое вмешательство требуется сразу нескольким пациентам? Врач не может отдать предпочтение, счет идет на минуты, а порой — уж мне вы можете поверить — и на секунды. Коллеги из других отделений помогают нам, конечно же, вот из урологии доктора сейчас оперируют как раз разрыв почки у пациентки, — он обвел взглядом замолчавших журналистов.

Губернатор Пономаренко тоже замер и почувствовал, что волосы у него на голове начинают потихоньку шевелиться. «Что он несет, этот безбашенный мужик? — с ужасом думал губернатор. — Это же сейчас транслируют, а в лучшем случае снимают, а потом передадут в эфир все телеканалы! Вон, видно же, микрофоны „НТВ“, „1 канала“, местные тоже — куда без них, везде носы свои суют! „49“ вон оранжевеет, веселенький, „8 канал“, „Двадцать пять“… Меня еще не избрали, а тут такое! Где вообще главнюк-то ихний?! Почему не он в кадре, а этот… бандит. У него еще и шрам на роже, вон, видно, слева… Как есть, бандит», — подумал губернатор и поймал себя на том, что подумал с симпатией.

— Витя! — заорал он. — Где гайцы?!

— Едут, Сергей Владимирович, пробки-то какие…

— Ладно, тихо, погоди… — он снова уставился на экран.

Журналисты (было видно, что от любопытства у многих заострились уши, как у охотничьих псов, почуявших добычу) тем временем продолжали засыпать врача вопросами.

— Так все-таки, Александр Леонидович, с какими травмами находятся сейчас в отделении пациенты? Насколько тяжелое состояние у людей?

— В основном состояние тяжелое, одна пациентка, к сожалению, находится в крайне тяжелом состоянии, она введена в медикаментозный сон. Характер ее повреждений таков, что помочь ей, провести операцию может только один хирург в нашем городе — моя коллега доктор Смирнова. Она недавно прошла обучение в Швейцарии как раз по таким операциям. Доктор находилась в очередном отпуске, радует, что недалеко, в Алтайском крае, была отозвана руководством клиники, но… В данный момент ее машина стоит в пробке под Бердском, а всем нам известно, что пробка там многокилометровая.

Пономаренко в ужасе схватил трубку сотового:

— Дима! — заорал он, когда помощник ответил. — Дима, по каким каналам это уже прошло? Где Владислава?

Владиславой звали начальника пресс-службы губернатора.

— Э-э-э, Сергей Владимирович? Это вы? А вы где? — опешил помощник.

— В Новосибирске я! На Станционной в пробке стою, как… — он коротко выматерился. — Давай без лишних вопросов, Дима! Где Владислава, я спрашиваю?

— Она подъезжает к больничке, Сергей Владимирович. — На велике.

— На чем?! — не поверил своим ушам губернатор.

— Ну, на велосипеде, Сергей Владимирович. Город стоит.

— Так. Ладно. На велике так на велике. По каким каналам?

— Только по одному, Сергей Владимирович, по «Каналу «Двадцать пять».

— И?! — заорал Пономаренко.

— Уже ведется работа с руководством других каналов, — промямлил Дима. Фрида Марковна уже звонит… — Фрида Марковна была второй помощницей губернатора. — Мы пытаемся, как можем, спасти ситуацию. Скорее всего, в эфир других каналов пойдет запись интервью, без лишних подробностей.

— Так, ладно, молодцы, Дима, все молодцы! Значит, так… Сейчас, погоди… Повиси…

В эфире тем временем продолжалась вакханалия, устроенная журналистами вкупе с этим… «Разбойник какой-то, а не врач, честное слово», — подумал Пономаренко.

— Елизавета Манникова, восьмой канал! Скажите, пожалуйста, хватает ли в вашем отделении койко-мест для лежачих пострадавших? Прошла информация, что люди лежат в коридорах!

«Вот сволочь! — опять мысленно возопил губернатор. — Знает ведь, о чем спрашивать!»

Доктор вытер тыльной стороной ладони лоб: хотя на улице было вовсе не жарко, было видно, что лоб у него покрыт испариной.

— Ну, давайте вместе посчитаем, — слегка улыбнулся он. — Конкретно в нашем отделении неотложной хирургии сорок койко-мест. Все они были на сегодняшний день заняты. Мы с коллегами смогли выписать на амбулаторное лечение тех пациентов, которых только было возможно. Это двадцать три человека. Остальные у нас лежачие, после тяжелейших операций. Сколько осталось? — спросил он у девицы.

Аудитория, которой он совершенно точно полностью завладел, не прилагая никаких усилий, одним только хриплым голосом и взглядом, напряженно молчала, выставив вперед микрофоны.

— Э-э-э… — промямлила девица, закатив к небу глаза: видно, считала.

— Вы плохо учились в школе? — улыбаясь, спросил бандитский доктор. — Да? Семнадцать, не трудитесь.

Раздались смешки, а драматический дамский шепот совсем близко от микрофона произнес: «Вася, крупный план-то возьми, е-мое!»

Доктор тем временем продолжал:

— Так вот, а в отделении травматологии всего тридцать койко-мест, и освобождать там было нечего, большинство больных — лежачие. Наша клиника старейшая в городе, но небольшая, на самом деле. Так сколько получилось? — опять прицепился он к несчастной девице.

— Э-э-э… — снова затянула та.

— Двадцать восемь минус семнадцать… Ну? Остается одиннадцать. Пятерых забрали в другие отделения — в урологию и в неврологию. Да, и таким образом, шестерых больных пришлось положить в коридорах.

— Александр Леонидович, сорок девятый канал, Анастасия Деревянкина. Скажите, пожалуйста, всем ли необходимым для проведения операций обеспечены бригады хирургов? Хватает ли перевязочных материалов, медикаментов и компонентов крови для переливания?

— То, что было в отделениях, уже использовано. Это как раз перевязочные материалы, шовные материалы. Но в клинике всегда есть стратегические, так сказать, запасы. На данный момент, насколько мне известно, используются как раз такие резервы, причем не только из наших двух отделений, но из других отделений клиники.

— Но что же руководство больницы, почему оно не решает эти экстренные проблемы?! — искренне поразилась корреспондент Деревянкина.

— Главный врач и его зам по лечебной части, — в очередной раз поморщившись, ответил Корольков, — находятся в данный момент в операционной, проводят сложную ампутацию.

— Что предпринимается для того, чтобы облегчить нагрузку на клинику?

— Почему пациентов не везут в другие больницы города?

— Что говорят в минздраве?

Вопросы посыпались на заведующего как из рога изобилия. Дьявольски усмехаясь, тот ответил всем сразу:

— Это не в моей компетенции, кроме того, я сам только из операционной, где находился около пяти часов.

Тут громче других раздался женский голосок, обеспокоенно-игривый:

— Доктор! У вас спортивная травма? Почему вы с тростью?

Журналисточка заприметила этого брутального красавца еще в Шерегеше, в кафешке на горе, две недели назад, а сейчас с удивлением узнала его и решила совместить полезное с приятным, уж больно хорош он был, хоть и немолодой, лет сорок пять… Наверно… Или даже больше…

— Я вас разочарую, — с любезной улыбкой ответил он, и гул голосов снова стих. — Во-первых, это ортопедическое приспособление называется костыль с упором на локоть. Во-вторых, у меня нет спортивной травмы, — он узнал девицу, которая строила ему глазки в Шерегеше, вот дурочка, подумал он, я же был с женой, — мне позавчера была проведена операция по удалению аппендикса.

— Позавчера?! — поразился кто-то из мужчин. — Но это же больно!

Доктор молча пожал крепкими плечами.

— Но кто дал такое распоряжение? Почему всех пострадавших везут в вашу клинику? — опять возмущенно спросили несколько человек.

Операторы, затаив дыхание, снимали сенсационные кадры. Где это видано, чтобы на интервью к журналистам выходил хирург, хоть и завотделением, в перемазанной кровью робе, и говорил такие вещи? Обычно информацию о состоянии пострадавших в той или иной катастрофе или массовом ДТП дает главврач, в крайнем случае, его заместитель, — в белоснежном халате, надетом поверх офисного костюма, в кабинете с дубовым столом или в тихом коридоре где-нибудь в районе больничной бухгалтерии, где ни кровью, ни потом, ни проблемами даже и не пахнет.

— Этого я не знаю. В минздрав дозвониться невозможно, сегодня же воскресенье, да и некогда нам. Средний персонал с ног валится, на них основная нагрузка по приему и оказанию первой помощи. У нас люди с суточных дежурств остались в отделении — все, кстати — и продолжают работать.

И тут губернатора, наконец, осенило: «Да я же сейчас этого козла Адова… Уберу в три секунды, он и испугаться не успеет! Вот так доктор! Вот так молодец!»

Пономаренко схватил сотовый:

— Дима! Ты здесь? — радостно заорал он в трубку.

— Здесь, Сергей Владимирович… — кисло ответил помощник. Вчера он несколько перебрал со своими бывшими одноклассниками в одном таком баре… очень хорошем, но дорогом… н-да… Кто же знал, что сегодня все это случится… И чувствовал себя еще не вполне комильфо.

— Короче. Пускай Фрида там активнее! Дальше. Узнать, какой идиот дал распоряжение перекрыть весь Красный, и доложить мне. Срочно направить все скорые в другие больницы, пусть экипажи ГИБДД откроют прилегающие улицы. Какие тут еще больницы есть?

— Ну-у-у, — протянул Дима, — какие? Вторая скорая — раз, «горка» вообще по дороге — два, еще там одна есть больничка, маленькая такая, забыл номер, в Октябрьском районе, тоже можно… И плюс первая поликлиника, там травма мощная, хоть и амбулаторная.

— Ты записываешь, Дима?

— Конечно, Сергей Владимирович, конечно, записываю, — торопливо ответил помощник и, прижав трубку плечом к уху, судорожно замахал жене: «Дай ручку, Кристина, блин, быстрее!»

— Так. Потом. Узнать, что нужно в четвертую больницу, конкретно: кровь, бинты, не знаю там, водки этому врачу…

— Не понял, Сергей Владимирович? — усомнился Дима.

— И не надо тебе понимать, Димочка, не надо, молодой ты еще… Пиши. Узнать номер машины этой докторши, которая под Бердском застряла в пробке, и номер ее сотового. Туда два экипажа ГИБДД и сопроводить до города. Альтенгофу скажешь, я приказал, а я ему чуть позже позвоню. И туда, на этих же машинах доставить телевизионщиков, да побольше, чтоб снимали все это мероприятие и в свои телекомпании засылали. И местные тоже, но самое главное — центральные. Энтэвэшники особенно… мать их… Дескать исполняющий обязанности губернатора лично приказал доктора к тяжелой пациентке срочно доставить, а доблестное ГИБДД скорей кинулось. Ну Владислава знает, чего говорить и как. Эх, Димка, был бы вертолетик хоть один! Ничего, выбьем, обязательно выбьем!

— Сергей Владимирыч, я насчет водки не понял…

— Дима, это не пиши. Это шутка была. Юмора, так сказать, — губернатор поморщился, как от зубной боли, не хуже того доктора со шрамом на щеке, и подумал: «Господи, что за молодежь? Прям дебилы какие-то повырастали, честное слово! Вот что с ним делать? Так-то парень неплохой, исполнительный… Но вот как так, а?» — Ну а я пока к нашему другу Адову… Евгению Станиславовичу… наведаюсь… — с угрозой в голосе продолжил он.

— О, Сергей Владимирыч! Вон, похоже, гайцы наши пробиваются к нам! — воскликнул Витя.

— Ну и чудесно, Виктор! — весело ответил губернатор. — Жизнь-то налаживается!

Два экипажа, сверкая спецсигналами, медленно, но верно пробирались сквозь массив стоящих колом автомобилей в сторону бронированного губернаторского мерса. За рулем первой машины находился командир полка ДПС подполковник Синица, который повторял в мегафон через равные промежутки времени: «Освободите полосу! Прижмитесь к правой стороне! Номер Ж двести сорок пять ПН, я вам говорю! К правой стороне!» Подполковнику пришлось самому выехать на сопровождение губернаторовой машины, потому что больше попросту было некому: все экипажи были задействованы на месте обрушения и на патрулировании перекрытого Красного проспекта и прилегающих улиц. Из отпусков были отозваны все сотрудники, и на некоторых перекрестках вместе с сержантами ДПС стояли майоры и даже полковники. На Бердском шоссе, где пробка была особенно ужасающей, и где успели произойти несколько ДТП, надрывались всего три экипажа. Подполковник Синица понимал, что после того, как они доведут мерседес губернатора до места, ему придется ехать в сторону Бердска на помощь уже выбившимся из сил пацанам. «А до резиденции еще как до Парижа не переставить, — думал Синица. — Станиславского ребята сейчас, конечно, потихоньку освободят, по дворам распихают, а вот как через мост ехать? Хоть на воздух взлетай, е-мое…»

Доложив губернатору по всей форме, подполковник доверительно спросил:

— Домой, господин губернатор? В резиденцию?

— Спасибо, подполковник, — ответил Пономаренко, — на работу. Витя знает, там с другой стороны вход есть, сбоку, все не запомню, как улица называется. И, если можно, давайте не по Красному, а как-нибудь окольными путями. Я город еще плохо знаю, вы уж сами придумайте, хорошо?

— Так точно, господин губернатор, — ответил Синица, — придумаем.

«Господи, как ему надо-то, — думал подполковник, — через какую улицу?»

Однако губернаторский водитель успокоил:

— Я знаю, как! Сначала по Димитровскому, а там через Урицкого, по дворам, по Щетинкина, по Ядринцевской можно. Я покажу, — он с веселой улыбкой высунул руку с «мигалкой» в окно и поставил, наконец, ее на крышу. — Поехали, пацаны!

Взревев моторами, они потихоньку двинулись по Станционной: первым Синица на своем служебном «УАЗ-Патриоте», следом мерседес, за ним — вторая машина сопровождения.

Тем временем возле главного корпуса Городской клинической больницы номер четыре тоже разворачивались события. Начальник пресс-службы губернатора Владислава Алексеева, симпатичная хрупкая блондинка без возраста (на первый взгляд, ей было не больше тридцати, однако наличие сына-студента говорило все-таки о том, что Владиславе никак не меньше сорока), несмотря на катастрофических размеров пробки, доехала до больницы на своем спортивном велосипеде и успела как раз вовремя. Когда она оказалась возле главного корпуса, съемочные группы сворачивали свои манатки, но никто еще не успел уехать.

Владислава, которую знали все без исключения журналисты города, поскольку она всю жизнь проработала в местных СМИ, быстро собрала вокруг себя несколько человек. И хотя обычно журналисты редко общаются друг с другом на подобного рода интервью, поскольку конкуренция — вещь суровая, здесь многие подтянулись к Владиславе, которая, улыбаясь, давала дополнительную информацию к сказанному заведующим:

— Сергей Владимирович уже лично занимается всей этой историей, а доктора Смирнову, между прочим, сопровождают два экипажа ДПС с «мигалками»! Скоро она будет здесь, и проведет операцию той «тяжелой» пациентке, о которой говорил наш завотделением… Забыла, как его фамилия?

— Корольков… — мрачно напомнил Серёга Кашин, корреспондент «1 канала». — Его фамилия Корольков…

— Та-а-акой мужи-и-ик… — восхищенно протянула та самая журналисточка, что интересовалась про спортивную травму.

— Че там та-а-а-акого-то? — передразнил ее Кашин. — Мужик как мужик… На этого похож… Как его…

— Вот-вот! — воскликнула Владислава. — И я все думаю, на кого он похож?

— Ну на этого же, лысый тоже такой, тренер он еще какой-то, — попыталась внести ясность дама постбальзаковского возраста, которая шептала про крупный план.

— Да какой тренер, Люся, — оборвал ее Кашин, — он похож на Фёдора Бондарчука, вот на кого!

— Сам ты на Фёдора Бондарчука, Серёжа, похож, — заспорила Люся. — У Бондарчука нос картошкой, а у этого обычный нос! Он похож на Эроса Рамазотти!

— Какой тебе, Люся, эрос еще! В твоем-то возрасте! — подключился к беседе еще один журналист — из газеты «Аргументы и факты. Новосибирск».

— А такой, какого у тебя нету, Славик, — парировала Люся, и Владислава, уже держащаяся за бока от смеха, ей зааплодировала.

— Браво, Люсьен! Так ему!

— Вы все идиоты! — воскликнула Танька Адаменко, по кличке Агдаменко, из «ИТАР-ТАСС». — Он похож на молодого Розенбаума! Только без усов! — и показала собеседникам язык.

— Да, кстати, похож, действительно, — удивленно согласилась Владислава. — Но опять же, усов нет, значит нифига не похож…

— Нет, ну все-таки, какой мужи-и-ик, — опять затянула молодая журналисточка, которую звали Лена. — Интересно, женатый?

— Вот бабы, а! — возмутился обделенный эросом Славик. — Все об одном! Тут в городе траур на неделю, а она женатый — неженатый! Тьфу!

— Ой, а че такого-то, Славентий! — воскликнула Лена. — Я девушка одинокая! Не с тобой же мне шашни крутить!

— А почему это не со мной? Я что, хуже других? — обиделся Славик.

— Ну Люся же сказала, что у тебя эроса нету, — пояснила та.

— Вот дура! — сплюнул Славик, уже пожалев, что ввязался в этот идиотский спор.

Вика Белова, корреспондент «Радиостанции «Студия Тэсс», высказала свою версию:

— Он похож знаете на кого? На этого… Актер американский… Забыла!

— Вика! — завопила Лена. — Я поняла, про кого ты! Но он же того… А этот натурал!

— Откуда ты знаешь, что он натурал? — возмутился Славик. — Ты что, со свечкой стояла?

— Я его раньше видела, — неохотно призналась Лена. — В Шерегеше… Он был с потрясающей блондинкой.

— А ты чего? — заинтересовались одновременно Вика и Владислава. — Пыталась его подснять? Составить конкуренцию его блондинке?

— Пыталась, конечно! Только куда там…

— Нет, молодежь, — вступил в дискуссию корреспондент «НТВ», один из старейших журналистов города Вадим Петрович Терещенко. Он брал в свое время интервью у самого Раджива Ганди, когда тот был с визитом в Новосибирске, да и, помимо Ганди, за свою карьеру пообщался с таким количеством знаменитостей, что сам уже стал живой легендой среди коллег. — Этот ваш Корольков ни на кого не похож, и похож сразу на всех лысых и черноглазых известных людей. А вот что мужик он та-а-акой, — передразнил он запавшую на доктора Леночку, — это точно! Харизма у него — будь здоров! И перед камерами держится, как будто всю жизнь этим занимается. Я б с таким в разведку пошел!

— Да ну вас, Вадим Петрович, с вашей разведкой, честное слово! — возмутилась Елизавета Манникова. — Он добрый! Я, как дура, от сорока двадцать три не могла отнять, а он только улыбнулся.

Славик же, неопределенно хмыкнув, задумался не о том, на кого похож этот врач, а о том, что тот так… так держался перед камерами, что Славик, перевидавший на своем веку много интервьюируемых, был, откровенно говоря, поражен.

Тем временем губернаторский мерседес стараниями подполковника Синицы пробирался понемногу к зданию Правительства области. На мосту, конечно, пришлось и постоять, и покричать в мегафон, но часа через полтора они миновали театр «Красный Факел» и, попетляв теперь уже под руководством Виктора по каким-то тихим улочкам Центрального района, подъехали к зданию с противоположной от Красного проспекта стороны и остановились у малоприметной двери с торца здания.

— Все, подполковник, благодарю вас! — пожал Синице руку губернатор. — Прибыли!

— Разрешите ехать? — взяв под козырек, спросил подполковник.

— Да, конечно! Дальше мы сами.

— А в резиденцию, господин губернатор? Поедете?

— Если поеду сегодня, сообщу Альтенгофу. Не беспокойтесь, подполковник! Сейчас не до резиденции, такое в городе… Езжайте!

— Слушаюсь! Всего хорошего!

— До свидания! Спасибо, — махнул губернатор ребятам из второй машины сопровождения и зашел в здание.

Дверь, в которую вошел губернатор Пономаренко, совершенно обычным образом открыв ее своим ключом, вынутым из кармана, являлась самым что ни на есть черным ходом: узенький коридорчик вел в хозяйственные помещения цокольного этажа, из которых, в свою очередь, был проход в гараж и наверх, в конференц-зал первого этажа. Выйдя из конференц-зала, губернатор попал в коридор, который не было видно с поста охраны, и, поднявшись по лестнице на третий этаж, оказался в вотчине министра здравоохранения Адова. Коридоры, как и лестничные марши, были абсолютно безлюдны, и губернатора, бесшумно идущего в сторону приемной министра, никто не увидел. Дверь в приемную Адова была открыта, и Пономаренко, мягко ступая ногами в кроссовках, зашел в нее. Секретарей не было. «Оно и понятно, — подумал губернатор. — Воскресенье же».

Не раздумывая ни секунды, Пономаренко потянул на себя тяжелую деревянную дверь. «Дуб, что ли? — мелькнула у него мысль. — Кучеряво живет товарищ Адов…»

Дверь бесшумно открылась, и губернаторскому взору предстала невероятных размеров «плазма» на противоположной от входа стене. На экране виднелись в огромную величину какие-то «поющие бикини» — бюсты и попы так и сверкали под невнятную мелодию. Пономаренко, не считавший себя, в общем-то, ханжой, брезгливо поморщился.

Министр же Адов, сидевший в кресле спиной к входу, ничего не услышал, поскольку звуки, доносившиеся с экрана, по масштабу не уступали размеру изображения.

Губернатор хотел было позвать министра, но опять засомневался насчет того, как его зовут. «Тьфу ты, черт! — разозлился он и быстро достал телефон. — Как же ж его… Евгений…. А, вот! Станиславович! Да! Точно!»

— Ну здорово, Евгений Станиславович, — произнес он довольно громко.

Адов от неожиданности неловко повернулся и чуть не упал с кресла. Подскочив, он уставился на губернатора так, словно тот умер, его похоронили, а теперь он, восстав из могилы, явился к министру в кабинет.

— А-а-а… — хрипло выдохнул Адов. — А-а-а… Сергей Владимирович?! А как? А вы что… Приехали?

— Ну как видишь, Адов, приехал. Да выключи ты эту дрянь уже!

— А-а-а… — опять просипел министр, нервно тыча онемевшими от ужаса пальцами в пульт. — Э-э-э, да, конечно, что ж такое-то, никак… А, вот, да… — и, выпучив глаза, уставился на Пономаренко, явно не понимая, что нужно говорить или предпринимать в сложившейся неловкой ситуации.

— А скажи-ка мне, Адов, — задумчиво проговорил в наступившей наконец тишине губернатор. — Тебе аппендицит вырезали?

Вопрос был настолько неожиданным, что министр идиотски заулыбался и ответил:

— Бог миловал, господин губернатор! А что?

Губернатор так же задумчиво продолжил:

— А вот мне, Адов, вырезали… На первом курсе. Я тогда еще молодой был, как ты понимаешь…

Министр вопросительно смотрел на него.

— Во-о-от…. И я прекрасно представляю, как себя чувствует человек на второй день после этой операции…

— Как? — оторопело спросил министр. Он совершенно не понимал, откуда взялся в его кабинете губернатор, который абсолютно точно должен был прилететь только завтра. Адов даже справки наводил через своего водителя: в гараже всегда знают больше, чем в коридорах власти. Однако информация была такая, что Пономаренко прилетит из отпуска только в понедельник. Кроме того, разговор об аппендиците был настолько неожиданным, что Адов не знал, как на него реагировать.

— Как-как? Хреново! Болит все, хоть на стену лезь, а если до сортира дойти, так это целое дело: разогнуться невозможно, кажется, что кишки сейчас вывалятся.

— Э-э-э, Сергей Владимирович, я не вполне понимаю, в какой связи…

— А в такой связи, Евгений Станиславович, — неожиданно для самого себя вспомнив имя-отчество министра, зловеще произнес губернатор, — что мне очень хотелось бы узнать, почему в подведомственном тебе медицинском учреждении хирург, которого позавчера самого прооперировали по поводу аппендицита, вынужден встать к операционному столу, только потому, что какому-то му… дрецу пришло в голову дать распоряжение отправлять всех пострадавших в одну! В одну больницу, причем не самую крупную в городе!!! Ты можешь это как-то прокомментировать?

Адов, не смотревший новостей, потрясенно уставившись на губернатора, молчал.

— Ну? Чего ты молчишь? Кто распорядился отправлять всех пострадавших в четвертую больницу, а? Имя, сестра, имя! — процитировал губернатор, чем ввел министра в еще больший ступор.

«Какая сестра, — в ужасе думал Адов, не увлекавшийся в детстве похождениями трех мушкетеров в телевизионной версии, как, впрочем, и в книжной, по причине своей полной невосприимчивости к прекрасному, будь то музыка, книги или кино, — я же не сестра… Господи, он что, с ума, что ли, сошел?»

— Я жду, Адов! — возвысил голос губернатор. — Кто? Ты?

Министр, собрав волю в кулак, наконец, смог сформулировать нечто похожее на связную речь:

— Видите ли, Сергей Владимирович… Четвертая больница расположена территориально таким образом, что везти туда пострадавших является наиболее удобным…

— Да ну? — поразился губернатор. — И именно поэтому перекрыли весь Красный?! Я еще выясню, кто это додумался!

Адов похолодел: распоряжение перекрыть Красный проспект дал именно он. Ну не распоряжение, конечно, а, будем говорить, высказал пожелание министру транспорта Горяеву, который, в свою очередь, позвонил Альтенгофу и облек его пожелание в такую форму, что выходило, будто бы чуть ли не сам губернатор Пономаренко, находясь в Доминиканской Республике, вдали, так сказать, от родины, принял столь мудрое решение: перекрыть Красный проспект полностью, от автовокзала до «Сибирской ярмарки».

— Вы тут что, совсем с ума все посходили, Адов? — распалялся губернатор. — Ты вообще представление имеешь о том, сколько в этой больнице койко-мест? Сколько врачей и среднего медперсонала? А? Почему не отправляют в другие больницы, а везут всех туда?

— Я имею представление, господин губернатор… — начал министр.

— Да ни хрена ты не имеешь! — перебил его Пономаренко. — Там всего девять врачей, а раненых десятки! И все неотложные! Знаешь ты, что такое неотложные пациенты?

— Я врач, Сергей Владимирович, — с достоинством ответил Адов и выпрямил спину, от чего туго облегающая его несколько оплывший торс рубашка с актуальным принтом «турецкие огурцы» расстегнулась на две пуговицы, оголив волосатый живот, — и, конечно же, знаю, что такое неотложная хирургия!

— А вот раз ты врач, Адов, — зловеще нависнув с высоты своих ста девяноста сантиметров роста над невысоким толстеньким министром, начал Пономаренко, — ты сейчас у меня сам к операционному столу встанешь! Вместо того мужика, который на обезболивающих пять часов отстоял и пошел обратно людей оперировать, потому что больше некому!

— Я дэрматовенеролог, господин губернатор, — с еще большим апломбом сказал тот, — а не хирург! — он так и произнес: «дэрматовенеролог».

— Ну насчет дэрмато ты в точку попал, Адов! — с удовольствием поиграл словом губернатор. — Дэрмато — это прям самое оно.

— Господин губернатор, — торопливо застегнув рубашку, попытался спасти ситуацию Адов, — если вы считаете, что раненых необходимо отправлять в другие клиники, я сейчас же дам распоряжение…

— Уже дадено, — успокоил его Пономаренко. — Не суетись, Евгений Станиславович. А лучше мне скажи, кто Красный перекрыл? А? — ласково продолжил он.

— Альтенгоф! — честно глядя в глаза губернатору, ответил Адов.

«Сейчас еще перекрестится и скажет: мамой клянусь!» — усмехнулся про себя тот.

— Да ладно! Альтенгоф бы не догадался, да и не в его компетенции — такие решения принимать, так что не надо мне тут ля-ля! — воскликнул губернатор.

— Зато смотрите, Сергей Владимирович, — убежденно начал министр здравоохранения, — все машины скорой помощи беспрепятственно проезжают сразу в четвертую клиническую… — и замолчал под тяжелым взглядом губернатора… — Н — да…

— Я ж тебе говорю, Адов, — терпеливо проговорил Пономаренко. — На кой туда-то всех везут? Что, других больниц нету?

— Да как бы есть… — Адов начал приходить в себя. — «Горка»… Вторая скорая…

— Короче, Адов, дорогой ты мой человек. Завтра чтоб прошение об отставке лежало у меня на столе.

— В смысле, Сергей Владимирович? Чье прошение?

— Твое! Твое, Адов! — Пономаренко опять забыл, как зовут министра. — А сейчас, будь любезен, вызови сюда своих замов. Какого хрена они на мосту этом делают? Пиарятся, что ли?

— Но, Сергей Владимирович….

— Адов! Если не хочешь, чтобы я тебя дэрматовенерологом в Татарский район отправил, пиши! Пиши, Адов, бумага все стерпит!

Министр оторопело молчал.

Губернатор, понимая, что Адову доложат об интервью в четвертой городской больнице, страшным голосом произнес:

— Тронешь кого-нибудь, будешь иметь дело со мной! Понятно говорю?

Пономаренко, пока шел до своего кабинета, позвонил начальнику службы безопасности Можаеву:

— Анатолий Иванович, приветствую. Срочно мне досье на этого завотделением, который только что по «Каналу «Двадцать пять» интервью давал. Что-то больно смелый он… Подозрительно… Все, жду.

Однако и губернатору, и начальнику его службы безопасности было неведомо одно важное обстоятельство.

За час до наделавшего столько шума прямого эфира по дороге в операционную в больничном коридоре главный врач четвертой клинической больницы Семён Маркович Мусин остановил хромающего ему навстречу Королькова:

— Саша! Погоди.

— Да, Семён Маркович?

— Ты сейчас куда?

— Пойду полежу пять минут, Семён Маркович… Совсем тяжко. Ира уколола мне рофекоксиб, дважды уже. Морфин-то нельзя…

— Ну полежи, полежи, н-да… — он помолчал. — Саша. Скоро телевидение приедет. Надо выйти и сказать им что-нибудь.

— Я?! — с ужасом воскликнул завотделением. — Пощадите, Семён Маркович!

— Ну а что, я, что ли, пойду на старости лет звезду экрана из себя строить? У меня две ампутации привезли, сам же знаешь!

— Семён Маркович, — Саша умоляюще посмотрел на него. — Может, пусть Лёха сходит, а?

— Лёха только зашел во вторую, Саша, и там надолго! Иди ты!

— Ну Семён Ма-а-аркович, — как в студенческие годы, когда надо было отпроситься с дежурства, а Мусин не отпускал, заныл Саша. — Ну пожалуйста! Еле на ногах стою…

— Ты вот что, — начал торговаться профессор Мусин. — Ты иди, отдохни немного, а я ту перфорацию кишечника возьму, идет?

— Ну вы и мертвого уговорите! Хотя я, конечно, полностью живым сейчас себя назвать не возьмусь… — уныло согласился Корольков. — Чего им говорить-то?

— Короче, Саша, — взяв его под локоток, заговорщицки начал Мусин. — Меня все это бл… достало! — он провел ребром ладони по горлу. — Вот так! Козлы эти, — добавил он. — Надо сказать все, как есть, но так, чтобы это исходило только от тебя, понимаешь?

— Здорово вы придумали, Семён Маркович! — возмутился Саша. — И что, меня потом практики лишат, как минимум? А как максимум, расстрел с конфискацией?

— Тебя никто не тронет! Я уже звонил в Москву свату.

— Ну и пусть бы сват ваш и разбирался с этим дерьмом! — оглянувшись по сторонам, громким шепотом возразил Корольков. — Ему уж как-то сподручнее там, в москвах-то…

— Разберется, конечно, но только всему свое время, Саша.

Тут возле них как из-под земли возник Илья Левин.

— Саня, ну ты чего? — воскликнул он. — Идешь или нет? Иди давай, ложись, пока кушетка свободна! Ходит тут, как привидение! Тебе лежать надо, вон кровища через бандаж уже! Ушивать тебя придется заново, е-мое! Здрас-с-сьте, Семён Маркович! — и унесся по коридору.

— Здорово! — ответил ему вслед Мусин. — Все, Саша, давай, полежи маленько и вперед. Скажешь, мол, ни врачей, ни медикаментов, ни койко-мест не хватает. Если хотя бы по одному каналу это пройдет, уже хорошо. А то мы вконец тут завалимся… Как начнет народ мереть, тьфу-тьфу-тьфу, вот тогда нам точно крантец.

— А может, еще в минздрав позвонить? — хватался за соломинку Корольков. — Может, ответят?

— Ну кто? Кто тебе ответит в воскресенье? — возмутился Мусин. — Попка-дурак на телефоне, в лучшем случае…

— Семён Маркович! — крикнула сестра, приоткрыв дверь оперблока. — Можете приступать, подали уже!

— Короче, Саша, все. Выйдешь и скажешь, — безапелляционно произнес главврач. — Потом разберемся. Сват сказал, правильно все. Глядишь, Адова этого, — мечтательно поднял глаза к потолку и цветисто выматерился профессор, — уберут, наконец, а кандидатура свата совпадает с кандидатурой, которую поддерживает губернатор. Иду я, иду, — крикнул он в сторону операционной. — Иду…

— Семён Маркович, — закатился Саша, несмотря на нестерпимо саднящий бок, — вы прямо как кардинал Ришелье, партию разыгрываете…

— Поговори мне еще! — рассердился Мусин. — Как шов? Кровит?

— Кровит, — ответил Саша и поморщился. — Больно-то как, е-мое…

— Ладно, иди. У тебя язык хорошо подвешен, как чего сказать, сам решай. Может, морфину?

— Да как морфину, Семён Маркович? Работать некому! Дашку Мельниченко из декретного вызвали, а ей рожать через три недели. Так она прямо во время операции — в обморок. Ну куда, к черту, на таком сроке, а там духотища… Хорошо, подхватить успели. Ну и все, пришлось мне вставать.

Согнувшись от боли и придерживая рукой живот, Саша пошел в ординаторскую. Со стоном улегшись на кушетку, он потихоньку разлепил застежку послеоперационного бандажа и убрал его в сторону. Повязка на животе была пропитана кровью.

— Абрам! — позвал он доктора Новикова, который, стоя у окна, торопливо прихлебывал остывший кофе из граненого стакана. — Посмотри, а? Похоже, разошлось все к такой-то матери…

Абрам поставил стакан с кофе на подоконник, быстро вымыл руки над раковиной, висящей в углу ординаторской, и подошел к кушетке:

— Ох ты! — воскликнул он. — Точно, разошлось… Сейчас, Саня, погоди. Надо антисептик. Полежи, я сейчас. Принесу все, перевяжем тебя. А потом ушьем, когда все это… — Абрам был очень интеллигентным и воспитанным человеком и редко позволял себе ненормативную лексику, но тут выразился так, что любо-дорого, — закончится…

— Ага-а-а-а, — жалобно протянул в ответ Корольков, — если будет, чем…

— Ничего-ничего, Саша, — успокоил Новиков, — найдем. Полежи, — и пошел к двери.

— Позови кого-нибудь из сестер, чего ты сам-то, — вслед ему предложил Саша.

Абрам обернулся и покрутил пальцем у виска:

— Сань, ты чего, от обезболивающих совсем ку-ку? Нету никого! Я случайно на пять минут зашел, кофе хлебнуть, в горле пересохло! Мне тоже сейчас заходить в третью, там уж привезли, поди…

Побросав в кювезу окровавленные бинты, он наложил Саше новую повязку, осмотрев предварительно шов.

— Ну ничего, Сань, тут немного. Больше кровищи. Сделаем потом. Только уж тогда — лежать, мой дорогой! Лежать и спать!

— Мечтать не вредно, — засмеялся Корольков. — В морге, похоже, выспимся. Вон, слышишь? Опять сирена, мать их! Спасибо, Абрам Фёдорович!

— Нема за шо, Александр Леонидович! В Шерегеш отпустишь?

— Вот какие вы все-таки, а! — воскликнул завотделением, вспомнив Абрашиного единоверца Мусина. — Корыстные люди!

— Это есть, Саня, уж есть так есть, — засмеялся в ответ Абрам. — Таки разве это плохо?

— Да я бы тебя и так отпустил, Абрам Фёдорович!

— Не люблю быть должным, — засмеялся в ответ Абрам. — Все, лежи пока.

Он вышел из ординаторской, и Саша остался один.

В лицо противным голубоватым цветом светила лампа, и так от этого бело-голубого неестественного сиянья было муторно, что словами не описать. Ему всегда становилось тоскливо, когда в комнате горел верхний свет, особенно если за окном была темнота. «Наверно, что-то из детства, — грустно думал он. — Ассоциативная реакция…» Доктор Корольков, несмотря на всю свою внешнюю брутальность и раскованность, любил камерную обстановку и теплый приглушенный свет. Например, от ночника или торшера, накрытого большим платком. Как у Кати, вдруг опять вспомнил он.

Лето 1993 года

В ее спальне возле кровати стоял торшер со светло-оранжевым абажуром, и на ночь Катя оборачивала этот абажур большим шелковым платком, чтобы свет был не таким ярким, оставляя верх абажура открытым.

— Вдруг загорится, — вытаращив глаза, говорила она, — я так боюсь огня!

А Саша смотрел на нее, смеялся потихоньку над ее страхами и не видел ничего, кроме этих огромных вытаращенных зеленых глазищ.

— Глупенькая ты какая, Катька, — улыбался он. — А выключать не пробовала на ночь? Просто взять и выключить, и ничего не загорится!

Она тоже засмеялась в ответ:

— А я и темноты боюсь! Мне все время кажется, что там, в темноте, знаешь, что?

— Что? — жутким шепотом спросил он. — Что?

— Ты будешь смеяться надо мной…

— Кать, да уже смешнее некуда! — закатился он. — Признавайся давай!

Она зарылась лицом ему под бок и там, замотав головой, промычала:

— Не скажу…

— Нет уж, говори! — ему уже на самом деле стало любопытно, чего же может бояться эта девчонка, такая смелая в суждениях и в проявлении чувств тоже, такая самостоятельная и бесстрашная.

— Голова профессора Доуэля! — выпалила она.

Он молчал, переваривая информацию.

— Ну! — воскликнула она. — Чего ты не смеешься?

— Да не смешно, Кать, на самом деле, — наконец серьезно проговорил он. — В каком возрасте ты ее читала?

— Ох… Да сначала я ее даже не читала… Бабушка, царствие небесное ей, додумалась рассказать сюжет. Мне тогда лет восемь, наверное, было, — Катя снова уткнулась холодным носом в его бок: в квартире было нежарко. — Так я до такой степени боялась, что бабушка сама перепугалась, и просила родителям не говорить, а то бы ей влетело.

— Ну это, конечно, очень рано, — согласился Саша, — для этакой мерзости… Погорячилась твоя бабуля.

Он обнял ее и сам зарылся лицом в ее локоны:

— Бедная девочка, — пожалел он ее, — так и осталось…

Катя вдруг засмеялась:

— Ага! Косоглазие!

Он тоже засмеялся, а про себя поразился ее умению во всем находить смешное и любую ситуацию обращать в шутку.

«А вот когда она тут совсем одна ночевала, — думал он, — как же, наверно, ей бывало страшно: и тебе голова эта проклятая в темноте, и под окнами, даже в нашем относительно спокойном и тихом дворе, частенько невесть что — то пьяные крики, то поножовщина возле ночных киосков на углу… Лежала, наверное, и сердечко от страха в пятки уходило».

— Козочка ты, козочка, — прошептал он и поцеловал ее макушку, от чего она замерла и перестала дышать. — Ну сейчас-то не страшно? Я же здесь…

В ответ Катя прижалась к нему, обхватила руками за шею, и он, целуя ее нежные припухшие губы, вдруг почувствовал, что они соленые от слез.

Когда потом, много лет спустя, Саша возвращался мыслями в эти несколько летних недель, проведенных с Катей, он не мог найти в своей жизни более счастливых воспоминаний. Он тогда не думал ни о чем плохом: ни о том, что ждет его, ни о том, сможет ли он восстановиться в институте и учиться дальше — он просто был уверен, что с учебой все будет хорошо. Не думал он и о том, что будет с ними — с ним и Катей, с их отношениями в будущем. В те недолгие недели Саша чувствовал себя свободным, и свобода эта не была ни бесшабашной, ни бездумной. Это была, думал он много лет спустя, абсолютная свобода: с Катей он был свободен от неуверенности и внутренних терзаний, он был свободен от каких бы то ни было предубеждений и от стереотипов, которые пусть немного, но все-таки присутствовали в его сознании. Свободен он был и от мыслей о будущем: почему-то в те два с небольшим месяца он был так глубоко и так твердо уверен, что все в его жизни сложится хорошо, что был счастлив. «Да, я был счастлив тогда, — думал он спустя десятилетия, — но я не знал об этом! Как глупо, как бездумно я распорядился тогда своим счастьем. Нет, думать-то я, конечно, думал, да только не о том, идиот. Я не знал, что свободным я могу быть рядом только с одним человеком, и человеком этим оказалась нежная и настоящая девочка, моя девочка, моя Катя».

Он пытался быть свободным в одиночку, изгоняя из своей жизни все случайные и серьезные романы, — и у него не получалось. Не потому, что он оказывался один, а потому, что рядом не было ее: чудесной и красивой, умной и насмешливой, нежной и доброй. Только с ней он был собой, мог позволить себе такую, оказывается, роскошь — быть собой.

Все больше отдаляясь во времени от счастливого лета 1993 года, Саша явственнее и четче понимал, что все, что удавалось ему достичь в жизни и в профессии, достигалось им не благодаря чему бы то ни было, а вопреки. Вопреки одиночеству, несмотря на наличие верных и настоящих друзей, охватывающего его все больше и чаще. Вопреки пониманию того, что что-то (а он прекрасно знал, что именно) в его жизни пошло не так. Вопреки отсутствию любви, хотя — видит бог! — он старался. Он искал ее и думал, что все равно когда-нибудь сможет полюбить и тогда забудет Катю, и настанет для него другая — счастливая — жизнь.

Он становился старше, мудрее и именно поэтому несчастнее. Брак его оказался неудачным, потому что Арина была совсем не тем человеком, с которым можно было бы чувствовать себя счастливым и свободным. Избалованная и, к сожалению, неумная, она совершенно не разделяла его взглядов и его мироощущения. «Где были мои глаза, господи! — часто думал Саша, куря ночью на кухне шикарной Арининой квартиры, подаренной ей ее отцом. — Где? Рядом со мной женщина, которая, да, безусловно, очень красива и молода, но, как выясняется, это не главное. О чем говорить с человеком, который не читал Чехова и Толстого, Достоевского и Куприна? Куда деваться, если женщина, с которой ты делишь кров и постель, не понимает ни единого фильма, вызывающего у тебя восторг? Что делать, когда она, спутница твоей жизни, которая должна быть единомышленницей, с удивлением подняв небесной красоты брови, спрашивает: «Зачем идти в этот дурацкий Лувр, кому он нужен? Ведь можно, пока есть время, закатиться в Галерею Лафайет, тем более, папа дал денег».

Всегда во время таких вот приступов самобичевания он вспоминал Катю и ему становилось еще хуже. «Катя бы поняла, — думал он. — Катя бы оценила».

Однако почему-то ему не приходило в голову найти ее: он был уверен, что Катя после того, что он сделал с их отношениями, и разговаривать с ним не станет. «Это невозможно простить, — думал он, — то, что сделал я. Ведь даже тогда я понимал, что люблю ее, и что она тоже меня любит. Как хватило у меня идиотизма уйти от нее, от своей, до боли в груди своей девочки? Как выдержал я это? Почему не умер тогда от перепоя в общаге мединститута?»

Только один раз за все прошедшее с девяносто третьего года время он видел Катю — тогда, на юбилее школы. Она так и осталась в его памяти: широко раскрытые глаза, которые смотрели прямиком в его душу, смотрели с какой-то то ли мольбой, то ли с удивлением… Стройная фигурка под простым льняным платьем и огромный дымчато-коричневый топаз на среднем пальце правой руки.

Невозможно было передать словами, что испытывал Саша в моменты таких вот приступов острого одиночества и понимания того, что жизнь его несчастна. Он становился на долгие дни и недели поникшим и грустным, и единственное, что спасало его, это была работа. Он брал дежурства и студентов, заменял приболевших коллег, писал давно обещанные статьи и лекции… А когда работать становилось совсем невмоготу, он говорил себе со злостью: «Вкалывай, вкалывай, достигай еще большего совершенства! Ведь ради этого ты тогда оставил ее! Так что же, получай! Работай до седьмого пота, до звезд в глазах, ты этого хотел! Падай без сил на кушетку в ординаторской после того, как простоял за операционным столом десять часов без перерыва, не имея возможности даже пошевелиться! Спи на ходу, возвращаясь домой после суточных дежурств, и смотри сны! Так тебе и надо!»

Он очень завидовал в такие моменты людям, способным создавать что-либо: книги, полотна, стихи и особенно — музыку. Саша читал много биографических книг об известных музыкантах, живописцах, поэтах и знал, что большинство великих произведений рождались у авторов именно в минуты душевных мук, как правило, связанных с любовным недугом. Наверно, думал он, им становилось легче, когда они выражали свои чувства в произведениях, выплескивали страдания на бумагу, на холст или на нотный стан… Сам он этого не умел, но иногда все же садился за инструмент — совсем редко, когда навещал родительскую квартиру. Фортепьяно стояло в большой комнате, и он тщательно следил сам и просил тетю Клаву, которая приходила делать иногда уборку, за тем, чтобы у инструмента всегда была вода. Саша тихонько придвигал к нему стул, открывал крышку и брал аккорды. Порой даже становилось легче, если он не углублялся в воспоминания, связанные с фортепьяно и Катей: как он сидя голышом за инструментом, стоящим в ее спальне, играл для нее французские мелодии. И как нежно и щемящее звучали в тишине ее квартиры «Если б не было тебя», «Салют!», «Уезжаешь, милый, вспоминай меня», а Катя, задумавшись и широко раскрыв глаза, смотрела куда-то вдаль и слушала… Если он не вспоминал об этом, становилось легче, и он снова нырял в круговорот своей работы, потому что иначе просто уже не мог: понимал, что с годами становится все более нужным своим пациентам, ведь были манипуляции, которые во всем городе мог сделать только доктор Корольков, а значит, только от него зависели жизни людей, попавших в беду.

2015 год

«Никогда ни одна женщина не принадлежала мне так: до слез, до боли в груди, как принадлежала Катя», — вдруг понял он и, вынырнув из воспоминаний, как выныривал в детстве из серой воды реки Бердь — почти задохнувшись, осознал себя лежащим в пустой ординаторской на холодной кушетке, под отвратительным голубоватым светом лампы, бьющим в глаза, и с дикой болью в разрезанном животе.

Прикрыв глаза, Саша подумал о том, что скоро приедут журналисты, и снова вспомнил Катю, то, как она, цитируя великую Раневскую, саркастически называла представителей второй древнейшей профессии: «телевизионные деятели искусств».

«Вот-вот, — мысленно усмехнулся он, потому что усмехаться по-настоящему не было сил, — сейчас приедут телевизионные деятели искусств, и мне придется соскребать себя с кушетки и идти вместо Семёна Марковича отвечать на идиотские вопросы».

В принципе, доктор Корольков не имел ничего против журналистов. Однако понимал, что вопросы в любом случае будут идиотские. Ведь если человек не знает медицинской «кухни», будь он журналист или не журналист, спросить нормально не сможет.

«Вот ведь наверняка, — думал Саша, — начнут допытываться, сколько народу привезли. А какая разница, сколько народу, вы лучше спросите, сколько врачей работает и сколько вообще-то операционных в больнице! Скорей бы Лорка Смирнова приехала, та пациентка совсем плоха», — он, постанывая от боли, с трудом просунул руку в карман и достал телефон — посмотреть последние новости.

Последние новости были неутешительны. Как утверждал НГС, под завалами на настоящий момент могли еще оставаться люди — поисковые собаки указывали на их присутствие.

От загоревшихся машин занялось опутанное строительными лесами деревянное здание-памятник, закрытое на реконструкцию. Саша понял, о каком здании идет речь: недалеко от злополучного пешеходного моста действительно недавно начали реконструировать памятник деревянного зодчества начала XX века. Памятник, правду сказать, был так себе, с натяжечкой, больше походил на двухэтажный барак, какие в изобилии представлены на левом берегу, однако год его постройки обязывал власти признать его исторической и культурной ценностью и выделить средства на реконструкцию.

Пробки в городе превосходили всякое вероятие, НГС опубликовал множество фото и видео, в том числе сделанные дронами, на которых было видно многокилометровые хвосты из машин, мчащиеся по тротуарам пожарные и полицейские автомобили. За ними пристраивались самые смелые и безбашенные водители в надежде проскочить мимо постов ГИБДД. Поскольку все сотрудники госавтоинспекции патрулировали по распоряжению властей Красный проспект и прилегающие к нему улицы, то на остальных магистралях постов было мало, и в городе на дорогах царил полнейший хаос.

Затем в ленте промелькнуло сообщение о том, что, возможно, на патрулировании городских улиц будут задействованы военные.

«Да что ж такое, — подумал Корольков. — Совсем они там, что ли? Мало того, что пострадавших в одну больницу везут, как будто других клиник в городе нет, так еще и всех гаишников куда-то не туда поставили! Сейчас начнут колотиться, все ж бессмертные, лезут на рожон. Они бы еще военное положение ввели, придурки».

Поймав себя на мысли, что ворчит, как старый дед, Саша закрыл айфон. «Ну его нафиг, — подумал он. — Мне какая разница, мой „крузачок“, вон он — на заднем дворе главного корпуса стоит. Арина вот только поздно вечером прилетает. Ну не маленькая, сообразит», — пытался он успокоить себя, хотя прекрасно понимал, что его благоверная, конечно же, с такой задачей — добраться из аэропорта до дома в стоящем колом городе — не справится.

«К этому моменту, возможно, что-то произойдет, чудо, например, — продолжал он рассуждать, чтобы отвлечься от боли, — и каким-то волшебным образом пробки рассосутся. Тогда она приедет домой на такси. Позвонит мне, а я после операции, мне нельзя никуда ехать. А вообще, побыла бы она там с недельку! Вот было бы прекрасно!»

Он даже задремал немного, до того устав от боли и напряжения, что вырубился буквально с открытыми глазами, и, когда в ординаторскую заглянула мусинская секретарша Лиза, не сразу сообразил, чего та от него хочет.

— Александр Леонидович! — радостно воскликнула Лиза. — Вы здесь? Слава богу!

— М-м-м… — промычал в ответ Корольков.

— Александр Леонидович, проснитесь, — Лиза подошла к кушетке и обеспокоенно заглянула ему в лицо. — Проснитесь, пожалуйста!

— Лизонька? Что случилось? — он так отключился за эти несколько минут тяжелого, как обморок, сна, что не мог сообразить, где он, и что вокруг него происходит.

— Так телевидение приехало, Александр Леонидович! Семён Маркович сказал, что вы пойдете…

— Куда? — он все никак не мог проснуться и таращил на нее черные и пустые от боли глаза.

— Александр Леонидович, — чуть не плача, Лиза сложила ладошки, словно в молитве, — там приехало телевидение! А никого нет! А Семён Маркыч, он на операции, и Михал Рувимыч, он тоже на операции!

В ответ он застонал:

— О господи-и-и… Сейчас, Лиза… Пойди скажи, что через десять минут я буду готов, — он, наконец, вспомнил все.

Лиза оторопело смотрела, как доктор Корольков пытается встать с кушетки. Саша заметил ее полный ужаса взгляд и криво усмехнулся:

— Лизонька, иди. И-ди, Ли-за! Иди!

Лиза попятилась к двери:

— Да-да, конечно, Александр Леонидович, я иду…

Она помолчала, все так же таращась на него, и добавила:

— Вам очень больно, да?

— Очень, детка, — ответил Саша. — Не то слово, как мне больно!

— Ой, а у Михаил Рувимыча в кабинете есть костыль! — обрадовано воскликнула девушка. — Давайте, я вам его принесу! Вам легче будет!

— Да что ты выдумала, Лиза! — с упреком ответил Саша. — Какой еще костыль, я не инвалид!

— Да он такой, знаете, короткий. Как трость, только с упором на локоть. Михаил Рувимыч, когда ногу в Шерегеше сломал, помните? Он еще тогда три месяца на растяжке лежал в травматологии? Так вот, он потом с этим костылем даже в операционной стоял, да! Ногу коленкой на табуретку поставит сломанную, локтем на костыль этот обопрется и ничего, оперировал!

Саша вспомнил, как года три назад мусинского зама по лечебной части Мишу Когана, раздробившего ногу на горе в Шерегеше, привезла в больницу на машине его жена Алёна. И как, страшно матерясь, Розалия Львовна с Димой Капустиным складывали Мишину ногу по кускам, а потом Коган, действительно, три месяца валялся в травматологии с привязанной к ноге гирей. А потом почти год ходил с палкой и хромал. И выглядел Миша с этой палкой, вспомнил Корольков, вполне себе импозантно.

— Ну, — усмехнулся он, — мы с тобой уж как-нибудь без табуретки обойдемся, Лизонька. А палку давай, тащи.

Сашу немного коробило от мысли, что ему придется говорить о том, что в клинике сложилась катастрофическая ситуация из-за наплыва пострадавших: тем самым он нарушит неписанный закон о чести мундира и выносе мусора из медицинской избы. Однако он понимал, что, если в его отделение не перестанут везти раненых, его самого просто-напросто хватит удар — от усталости, от нестерпимой боли, от груза ответственности за жизни людей, которым он и его коллеги не успеют помочь просто потому, что их, врачей, очень мало для такого количества пострадавших. Пока (он мысленно переплюнул три раза через левое плечо) никто из доставленных в клинику с обвалившегося моста людей не скончался. И хотя травмы и повреждения были какие-то особенно тяжелые, нестандартно тяжелые, валящимся с ног от усталости врачам удалось прооперировать всех вовремя, кроме той женщины, которую анестезиологи ввели в искусственную кому. «Придется исполнить приказ Мусина, — со вздохом думал Саша, — иначе на самом деле нам трындец!»

Лиза обрадовано закивала:

— Сейчас-сейчас, я быстро! — воскликнула она. — Вам правда легче будет, Александр Леонидович! Михал Рувимыч, он, конечно, повыше вас ростом, но там регулируется все!

— Погоди, Лизавета! — остановил он ее. — Принеси-ка мне зубную щетку и пасту. В нижнем ящике стола в моем кабинете. Мне наклоняться больно.

— Сейчас принесу, — девушка метнулась к двери.

Пока Лиза ходила за Мишиной тростью, Корольков умылся, тяжело опираясь на край раковины левой рукой, и почистил зубы. Взглянул на себя в зеркало и ужаснулся: серое лицо, черные мешки под глазами. Скажут, алкаш какой-то, подумал он. А, плевать! Пошли они все…

Конец ознакомительного фрагмента.