Неспящая

Наталия Шитова, 2018

Наталия Шитова – разноплановая писательница, работающая в жанре фантастики, преимущественно социальной и научной, зачастую с любовной линией. Представляем её роман «Неспящая». Вокруг творится что-то странное. Люди перестают спать и становятся из-за этого опасными для общества. На местном сленге их называют «кикиморами». Главная героиня состоит в дружине, надзирающей за теми, кого поразил этот ментальный недуг. Из-за беспокойной работы личную жизнь героине устроить непросто. А с некоторых пор с нею начинают происходить и вовсе загадочные события, которые приводят к шокирующим открытиям. Хотите знать подробности? Внимание! Ранее роман публиковался под названием "Кикимора".

Глава 4

Эрик беззвучно хохотал, прикрыв глаза ладонью.

— Смейся, смейся, — проворчала я. — Хоть какая-то польза от моего приключения: тебя развеселила.

— То есть он только что чуть не утоп в луже, и вдруг раз — и смылся? — уточнил Эрик ещё раз и снова захохотал. — А ты по дну пошарила? Может, он там ещё?

Я усмехнулась. Вот, кстати, да, надо было пошарить по дну, а то мало ли что.

— Ладно, не дуйся, — сказал Эрик, отсмеявшись. — Лучше пей чай — остынет. И печенье трескай — хоть всё до дна, если хочешь.

Я запустила руку в большую круглую жестянку со сдобным печеньем. Добрый дядюшка всегда поставит на стол последнее. Холодильник у него пустой хронически: не кулинар он у меня, да и не добытчик. Общепит и еда на вынос — наше всё. Но это не потому, что он лентяй или скряга, просто по-другому не получается, не умеет он жить иначе.

— Я сейчас посмотрю, в шкафу должен быть мой старый телефон, — проговорил Эрик, покидая кухню. Через минуту он вернулся и положил передо мной вполне приличную трубку. — Симку завтра восстановишь и можешь пользоваться — мне он не нужен.

Сначала я хотела сразу ехать к себе, дождаться Макса и жаловаться на судьбу. Но, подумав, решила заскочить к Эрику на Шелгунова. Не то, чтобы до его квартиры было ближе, просто сегодня от жалоб Эрику могло быть значительно больше пользы.

— Спасибо, — я убрала телефон.

— Удивительно, как ты ещё рацию ему не подарила, — уже совсем невесело заметил Эрик.

— Хоть и подарила бы. Зачем она мне теперь? — фыркнула я.

— Да, это точно, — угрюмо согласился дядя.

Он помолчал, задумавшись о чём-то, ссутулился над столом. Его длинные разлохмаченные пряди совсем завесили худое скуластое лицо.

— Я разговаривал сегодня с Виталием, — снова начал Эрик. — Разговаривал долго и не очень приятно. Решение своё он не поменяет.

Я взглянула Эрику в глаза. Он только пожал плечами и покачал головой:

— Ты же всё понимаешь.

— Что решение не поменяет, это я понимаю. Я не понимаю, кому плохо от того, что я помогаю уговаривать кикимор и ловить их без лишнего насилия?

— Ты жалеешь всех подряд… — начал Эрик, но я перебила его — может быть, даже слишком грубо:

— Далась вам моя жалость! Слышать про неё не могу больше! Не жалею я, Эрик! И не всех! Я никогда не вмешиваюсь, когда вижу, что дело безнадёжно! Разве же я когда-нибудь привезла тебе кого-то, кого стоило пристрелить на месте?!

— Нет, нет… Конечно, нет! — Эрик всполошился, вскочил, схватил меня за плечи. — Не кричи, ты разбудишь Светку…

Что ж, ради неведомой Светки я была согласна заткнуться. Эрик тоже сел обратно на табурет.

Я снова взялась за печенье. Да, из дружины меня выгнали взашей, но это не повод ложиться спать голодной.

Эрик покашлял и поёрзал на стуле.

— Ты знаешь, Лада, почему я стал этим заниматься…

— Да, знаю, почему. И даже знаю, зачем: ты хотел мстить, — сказала я спокойно.

Он покачал головой:

— Нет. Не мстить. Да, я ненавидел твоего отца, потому что всё случилось из-за него. Но как можно мстить тому, кто не виноват в том, что опасен? Да и ненависть тут тоже бессмысленна. Иррациональна. Но иногда эмоции лезут, и не сладишь с ними… Я пришёл в дружину, чтобы остановить это безумие. Это оказалось невозможно. Тогда я решил продолжать ради того, чтобы спасти тех, кого можно спасти. А это практически никому не нужно. Наоборот, все боятся. Неизвестно, чего больше боятся: кикимор или начальства. А Карпенко не боится и даёт мне работать. Всё, что мы имеем сейчас: практику, клинические наработки, людей — мы можем всё это потерять, если подведём Карпенко. Мы молиться за него должны.

— Да ладно, что ты меня уговариваешь? Целую лекцию прочёл, а зачем? — вздохнула я. — Я не буду подводить Карпенко и, пожалуй, помолюсь за него сегодня на ночь.

— Правильно. Умница, — улыбнулся Эрик, хоть и невесело. — Так что давай договоримся: больше никаких погонь по питерским крышам и свалкам. Пусть те, кому положено, делают свою работу. Тебе хватит забот и в моём подвале.

— Нет, Эрик. Ничего я не буду делать в твоём подвале.

— Почему? — искренне удивился он.

— Чтобы не подводить Карпенко, — съязвила я. — Зачем ему на подконтрольной территории работник, не оформленный официально? Нет уж. Уходить — так уходить. Не нужна — значит, не нужна. Буду искать себе другое занятие.

Эрик устало вздохнул, кашлянул, потёр лоб.

— Лада, ты же знаешь — это невозможно.

— Разве?

— Или ты находишься в поле моего зрения, или…

— Или что?

— Тебе напомнить, где у нас ближайшее поселение для поднадзорных с наследственным риском? Хочешь в чёртову глушь? Жить в унылом посёлке за проходной и целыми днями кильку в томате паковать?

Каждое слово — как пинок.

— Но ведь ККМР не передаётся генетически даже от заболевших! А я родилась, когда отец был ещё совершенно здоров!

— Моего мнения, Лада, никто не спросил, когда готовили закон о поднадзорных группах риска. И теперь никому не интересно, что я думаю. Важно то, в каких обстоятельствах мы с тобой живём… — Эрик печально покачал головой. — Доказательств, что ККМР передаётся генетически, нет, но нет доказательств и обратного. Совершенно никто не готов брать на себя ответственность. Все боятся: малый срок исследований, бессистемное накопление фактов, многовариантность прогнозов…

— Да заткни ты этот свой… научный понос! — разозлилась я.

— Тссссс, — зашипел Эрик и снова подскочил и обнял меня за плечи. — Успокойся…

— Это что ещё тут такое?! — раздался от двери ещё заспанный, но уже сварливый голосок. — Это кто у тебя?

Эрик раздражённо дёрнулся:

— Иди спать, Света! Это моя племянница, и у нас серьёзный разговор!

— Надо же! — фыркнула Света, которую мне так и не удалось разглядеть. — Ну-ну. Племянница так племянница. Разговор так разговор… А спать пойду, если орать не будете!

— Не будем, извини нас, — вздохнул Эрик и попытался обнять в дверях кухни свою гостью.

— Утром поговорим! — сурово отозвалась Света, не даваясь. — Племянница у него…

Эрик развёл руками и повернулся ко мне.

— Ну, ничего не меняется в родном доме, — буркнула я, доставая из коробки ещё одно печенье.

— А что должно было поменяться? — рассеянно переспросил Эрик.

— Поумнеть должен был кое-кто. Пора уже.

Эрик только горестно вздохнул и усмехнулся.

Моему дяде Эрику недавно перевалило за тридцать, и он старше меня всего на восемь лет, поэтому в быту я с ним особо не церемонюсь. А вообще-то я уважаю его безмерно и всей душой люблю, несмотря на то, что дядюшка мой — мужчина со странностями.

Эрик — бабник и однолюб. Этот фатальный парадокс решается на практике очень просто: Эрик постоянно заводит новых баб, но они у него все одинаковые. Одинаковые не внешне — типажи как раз меняются. Дамочки его похожи внутренне: душа Эрика тянется к полоумным истеричкам. Душа-то тянется, а вот мозг сопротивляется изо всех сил, поэтому дядины романы долго не живут. Обнаружив, что с очередной пассией снова не всё в порядке, как и с предыдущей, Эрик искренне огорчается. Мне-то всё понятно, и давно уже, а ему вот всё ещё нет. Бывает такое: вроде умный мужик, во всём разбирается, а если в чём и профан, умеет сделать так, что и не заметишь этого. Но с женщинами у него что-то не того. И не этого. И так каждый раз.

Я ему, конечно же, сочувствую. Помогла бы, если бы знала, чем. Пока же всё, что я могла сделать для Эрика и его нестабильной личной жизни, я сделала: съехала на съёмную жилплощадь. Ни одна из дам его сердца не хотела верить с первого раза, что наглая длинная девица — не самый, причём, уродливый экземпляр, — которая живёт с Эриком в одной квартире, всего лишь сиротка-племянница. И на этой почве обычно у них разгорался первый скандал.

Квартира эта, строго говоря, моя. Но съехала отсюда именно я и совершенно добровольно. Тяжеловато мне было в этих стенах. Когда-то я жила здесь с родителями. Тогда наша жизнь казалась мне обыкновенной, нормальной. Сейчас понимаю, что она была замечательная. Совершенно счастливая жизнь была, пока папа не заболел.

Мама боролась изо всех сил за то, чтобы наша жизнь не рушилась, чтобы хоть что-то могло оставаться прежним. Сейчас, возможно, это и получилось бы. За последние десять лет люди многому научились. Но тогда, когда всё только начиналось, и никто не знал толком, что это и как с этим справляться, выжить кикиморе было непросто, а уж сохранить прежний уклад и семейный покой — совсем невозможно.

И папа с мамой тоже не знали, как с этим быть, как быть со мной, не подвергают ли они меня опасности. Я пыталась чем-то помочь, но они отталкивали меня. Папа почти перестал со мной общаться, а мама разрывалась между нами.

И как-то раз мама сказала мне, что они с папой должны уехать. Папе, мол, работу одну предложили в спокойном месте. А это так важно для папы — спокойное место. И вот они вместе уедут — наверное, ненадолго. Но не знают точно, на сколько. А я пока поживу с дядей. То есть, он со мной: не мне же к нему в общежитие перебираться.

Родители уехали, а студент Эрик, мамин младший брат, поселился в их комнате. Сложно сказать, кто за кем присматривал. Я стряпала что-то несусветное, вроде жареных бананов в шоколадном соусе, и никто, кроме меня, не мог это есть. Поэтому Эрик приносил себе вечерами пиццу и пиво, давал мне глотнуть под честное слово, что никому не расскажу. Мы не ссорились и не обращали друг на друга почти никакого внимания. В такой вольнице мне не особо-то и хотелось, чтобы родители быстро вернулись.

А однажды Эрику позвонили поздно вечером. Он выслушал, велел мне сидеть дома и ни в коем случае никуда не уходить без него, а сам исчез на несколько часов. Вернувшись, он долго сидел в родительской комнате, а потом вышел и, не глядя мне в глаза, рассказал, что моих мамы и папы больше нет.

Я не спрашивала, почему Эрик похоронил сестру и зятя на отдалённом областном кладбище, почему были закрыты гробы, и почему на похороны никого не позвали. В свои тринадцать я была уверена, что знаю ответы. И, как выяснилось чуть позже, я была права.

Кроме Эрика, у меня никого не осталось.

Опекунство Эрик оформил, хотя я долго не могла понять, зачем. Никаких нежных родственных чувств у него ко мне отродясь не было. Материальной заинтересованности тоже ноль — наоборот, одни расходы. Интереса ко мне Эрик не проявлял никакого, иногда даже и словом перекинуться вечером не считал нужным. Я была предоставлена самой себе, разрешения ни на что не спрашивала и о результатах своих похождений никогда не докладывала.

Так мы жили с ним несколько месяцев, пока я в конце мая не поехала с друзьями за город. Как обычно, не спросила разрешения и не предупредила. Просто накупили с ребятами колы, чипсов и сникерсов и рванули на Финский залив коротать белую ночь и встречать рассвет.

Телефон у меня сел и выключился ещё до полуночи. Мы промёрзли до костей, промокли и проголодались, но было весело. И одноклассник, который мне безумно нравился, и с которым я мечтала целоваться по-настоящему, даже попытался слазить мне под юбку. Огрёб по первое число, бедняга… Потом, правда, был прощён под честное слово, что больше не будет, и мы торжественно поцеловались, и он отдал мне свою долю шоколадки. И впервые после гибели родителей мне было хорошо.

Домой я вернулась только к вечеру следующего дня. Там меня ждал зелёный от ужаса Эрик.

Он молча отхлестал меня по щекам. Было больно, но я не плакала, только орала на всю панельную пятиэтажку, что в гробу я видала такого хренового дядюшку — лучше бы он меня в интернат сдал, чем так жить, а ещё лучше и вообще не жить…

Это теперь я понимаю, что двадцатилетний парень сам почти что ребёнок. И ничего удивительного в том, что справляться со свалившейся на него ответственностью у Эрика не было ни желания, ни сил.

А тогда я ничего не поняла. Я не поняла, почему бледный, взъерошенный Эрик после моих воплей отвернулся к стене, и у него слёзы из глаз полились. Не поняла, но испугалась.

«Да ладно тебе, не реви. Мне и не больно совсем».

Слёзы Эрик быстро вытер и ничего мне больше не сказал. Только утром, когда возился с кофеваркой, промямлил угрюмо: «Чувствую себя сволочью… Не пугай меня больше, хорошо?» А уж какой тварью чувствовала себя я, про то я ему не сказала. Но пообещала, что жить мы с ним будем дружно, и пугать его я больше не буду. На том и сошлись.

Я выросла. Эрик заматерел. Он никогда больше не позволял себе меня даже пальцем тронуть. Мы действительно стали друзьями. Быть ласковым дядюшкой у него не особо получалось, но он очень обо мне заботился. И он был совершенно прав: только у него под крылышком я могла быть относительно свободной. Попытайся я куда-нибудь уехать или просто устроиться на работу на стороне, мне пришлось бы представлять все положенные документы. А карта моего электронного паспорта перечёркнута наискось светло-жёлтой полосой: «ККМР, поднадзорная группа наследственного риска». Самая гуманная группа, самая невинная, но с таким паспортом я всего лишь половина человека. Это сейчас: гуляй — не хочу, паспорт мой никому особо и не интересен, пока я нахожусь под опекой надёжного родственника и под официальным надзором питерской дружины.

— Ладно, Эрик, — я отставила чашку, нащупала в кармане новый старый телефон. — Спасибо тебе, пойду я, пока ещё не слишком поздно.

Я прошла по коридору к двери.

— Деньги-то! — крикнул Эрик мне вдогонку.

— Да не надо…

— Бери, бери! — Эрик сунул мне в ладонь сложенные вдвое купюры.

— Я завтра ночью подежурю в подвале, — сказала я, убирая деньги в задний карман джинсов. — Обязательно подежурю.

— Я не для того тебе денег даю, чтобы ты их отрабатывала. Просто я за тебя отвечаю.

— Так и я за тебя тоже отвечаю, — я улыбнулась дядюшке. — До завтра! Я подойду поближе к вечеру.