Свадьба собаки на сене

Наталия Миронина, 2016

С детства сестры Инна и Варя влюблены в Вадима Сорокко. Он красив, умен, прекрасно воспитан – просто мужчина мечты. И он, и его друг Толя Лукин очарованы старшей, Варей. Давая авансы Вадиму и не отпуская его от себя, старшенькая… выходит замуж за Толю. Младшая завидует, страдает – а встретив однажды Вадима, хоть на одну ночь увлекает его в свои объятия… Рождается сын, о котором Сорокко ничего не знает. И вдруг, через много лет, этот сын получает странное приглашение в Амстердам. Такое же предложение – участвовать в обнародовании завещания – приходит и Варваре…

© Миронина Н., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

В Амстердаме в это время года стоит изумительная погода. Природа в преддверии зимы, ветров и штормов затихает, замирает и радует неожиданной лаской. И деревья в парках словно готовятся распуститься, и трава зеленая выглядит помолодевшей, и воды каналов пахнут не студено, а почти по-летнему — тиной, илом, мокрым песком. В Амстердаме в это время оживленно и праздно — словно все торопятся ухватить кусочек счастья в виде солнца. Улицам тесно от кофейных столиков, и велосипеды, словно саранча, оккупировали узкие проходы мостов. В это время Амстердам особенно счастлив. Во всяком случае, на первый взгляд.

В этот день похоронили Вадима Сорокко, а потому в его доме было шумно и весело. С кладбища все вернулись в четыре дня. Раскрасневшиеся от неожиданного солнца и ветра, подуставшие от длинной церемонии, мужчины и женщины с удовольствием теперь осваивали эту маленькую гостиную. Мужчины с бокалами в руках бродили вдоль стен и разглядывали многочисленные фотографии и картины, поочередно громко восклицали, указывая на явно дорогие полотна, смеялись над забавными снимками и пытались прочитать почтовые открытки, взятые в маленькие рамки. Они не делали вид, что опечалены, наоборот, разговоры их принимали все более непринужденный, почти веселый тон. Женщины, которых было большинство, уже сняли темные шляпки, расстегнули строгие жакеты и, удобно расположившись в креслах, громко обсуждали русского, так непривычно обставившего собственную кончину.

— Пожалуйста, подайте мне вот это! — Одна из дам указала на большую сухарницу.

— Это — хво-ро-ст, — пояснила другая, произнося русское слово почти правильно.

— Это у них едят в такой день?! — осведомилась третья.

— Нет, в такой день они едят блины. А это любимое печенье господина Сорокко. У него дома, в России, такое готовили, — пояснила третья со знанием дела.

— Русские очень странные. И забавные.

— Не более чем мы, — рассмеялся кто-то. — Случись кому-то из нас жить в России, нашим привычкам тоже бы удивлялись!

— Да, но все же, все же почему он написал такое завещание? И почему указал, чтобы никто не грустил? Это странно.

— Я думала, что русские — скорее грустные, чем веселые. Во всех фильмах они плачут. И поют.

— Да, плачут по любому поводу.

— Странное сочетание. Петь и плакать, — задумчиво произнесла одна из дам.

Сей же час разговор принял общий характер. Подключились мужчины, да и остальные дамы поспешили вставить свое слово. И гостиная покойного опять наполнилась шумом.

— А вы получали приглашение? — прозвучал вдруг громкий вопрос.

— Да, а как же! Мы все получили приглашения. Мы удивились!

— Еще бы! Приглашения на похороны. От покойника. Это по-русски, думаете?

— Господи, совершенно ни при чем национальность! Сорокко давно здесь жил. Даже дольше, чем некоторые из нас. Здесь другое. Он хотел удивить нас.

— То есть вы думаете, что это — не простая учтивость?

— Где вы встречали учтивость такого рода? Приглашение на собственные похороны.

— Я работал с Сорокко. Он был пунктуален, предупредителен, вежлив. И был очень обаятельным. Кстати, русские — и учтивы, и предусмотрительны. — Один из гостей как бы подытожил разговор.

«Жаль, что не стало такого хорошего соседа», — утвердилось всеобщее мнение о покойном.

Всех этих людей, знавших Вадима Сорокко много лет, ждала печаль и грусть. Печаль, потому что такой умный и приятный, веселый и радушный человек покинул их. Грусть, оттого что, как ни приказывай быть веселым в день прощания, все равно потеря, конец не может не задеть сердце. Почувствуют они это позже, когда пройдут недели, а может, и месяцы. Когда они не встретят его в церкви, не раскланяются на улице, когда партия в бридж состоится без него. Хотя соседи, забывшись, прождут его полвечера.

— У него есть кто-то из родственников? — Вопрос прозвучал не по-европейски заинтересованно. В этих местах обычно лишнего не спрашивали, в чужие дела не вмешивались даже взглядом. Но этот русский был таким странным, таким необычным, таким обаятельным и загадочным, что соседи в этот день позволили себе лишнего.

— В Голландии — никого.

— А с Россией он связь не поддерживал. Во всяком случае, я не помню, чтобы он хоть раз упомянул кого-то, — вспомнила одна гостья.

— Да, совершенно точно. Никогда, — подтвердил еще кто-то.

— Странно! — с каким-то возмущением посмотрел на собравшихся господин в бабочке.

— Что именно?

— Все странно. И эти веселые похороны. И это все… — Господин в бабочке обвел рукой комнату, наполненную разнообразными предметами.

— Не ломайте голову. Он нам никогда уже ничего не расскажет. А мы никогда не угадаем, — рассмеялся его сосед. Его смешок подхватил другой, потом они вдруг вспомнили забавный случай с участием покойного, а потом подали кофе и бутерброды, и в гостиной наступила уютная вечерняя атмосфера. Казалось, присутствующие уже не помнили, где и как они провели утро.

Озабоченным сейчас выглядел только нотариус Лойк. Ему, как никому другому, было понятно, что сегодняшний вечер совсем не конец. Его практика душеприказчика подсказывала безошибочное — в определенном смысле конец есть не что иное, как начало. Начало не только новых поворотов в родственных и семейных отношениях, но и начало новой, другой, на первый взгляд чужой жизни. Но это только на первый взгляд. «А почему похороны веселые? А что уж плакать, когда поменять ничего нельзя!» — Нотариус Лойк даже не заметил двусмысленности этого вывода. Впрочем, своими соображениями он ни с кем не делился. Деликатная профессия превратила его в сейф с мыслями и догадками.

Собравшиеся тем временем все с большим возбуждением вспоминали покойного. И уже было произнесено столько хороших и добрых слов, столько похвал и столько признаний, что, будь покойный живым, его уши горели бы от смущения. Друзья и знакомые словно торопились сделать то, что вполне могли сделать при жизни, да не догадались. Так часто бывает — невозвратность обнаруживает в нас подлинное великодушие и внимание.