Иванов день

Надежда Титова Окервиль, 2019

Что будет, если в день языческого праздника в лесу соберутся барды и будут распевать древние кельтские песни о воскресших мертвецах? Последствия этого испытали на себе совершенно случайные люди – юная барышня и прожженный жизнью циник.

В салоне автобуса играла ненавязчивая попса. Люди рассаживались, пристраивали рюкзаки и спортивные сумки, обмахивались кепками, хрустели чипсами-сухариками.

Ерзая в кресле у окна, Соня волновалась. Все устроилось как нельзя лучше, осталось доехать — и затея, считай, удалась. Но напряжение не отпускало. А вдруг эта затея — глупая? Безумная? Бессмысленная?

Она выудила из рюкзака наушники.

Два пути от своего дома до редакции газеты “Волжанин” шеф-редактор Иван Жигарев называл “дорога умного” и “дорога дурака”. Первая шла мимо библиотеки имени Некрасова, вторая вдоль двух пабов. Утром седьмого июля Жигарев направился на работу по “дороге дурака”.

Первый паб, “Дублин”, располагался на первом этаже дорогущей гостиницы, в которую превратили старинный особняк. Сколько ни пытался Жигарев понять, как связан ирландский город с этим безвкусным зеркальным золотом, ничего не получалось. Возможно, он знал об Ирландии слишком мало, она у него ассоциировалась исключительно с добродушными пьяницами, рыжими веснушками, четырехлистным клевером, Святым Патриком, рассказами Брэдбери и лимериками. Разве что за уши можно было притянуть лепреконов, хранящих золото, да Скарлетт О’Хару с ее ирландскими корнями, но все равно выходило не то. Однако, несмотря на жгучее отвращение к золотым зеркалам и рамочным фотографиям звезд, почтивших паб визитом, Жигарев бывал здесь часто. Городские власти обожали устраивать презентации и награждения именно в “Дублине”. В мае, например, было награждалово, где даже ему, Жигареву, всучили хрустальную хреновину — граненую косую палку на подставке. Сейчас она пылилась в дальнем углу редакции, и только фотограф Леха порой брал ее, чтобы размешать утренний кофе.

Второй паб назывался “Джойс”. И со стилем хозяева особо не заморачивались: понавесили на стены всякого сюрреализма, а барную карту подобрали с истинно русским размахом. Текила, виски, джин, мексиканский кофейный ликер, и даже какая-то въетнамская гадость с маленькими змейками на дне… Чего здесь только не было! Писателю Джойсу пришлось бы по душе. А вот Ивану очень нравилась неявная связь этих двух пабов, греющая душу старого эрудита: Джойс родился в Дублине.

Что-то загадочно белело в бурой луже возле входа в редакцию. На мгновение Жигареву показалось, что в грязной воде плавает женское лицо. Но, приглядевшись внимательнее, он увидел, что это скомканная пачка из-под сигарет.

Ступив на лестницу, Жигарев услышал голоса: Вика и Маринка курили на верхней площадке.

— Нет, ты представляешь, заявился вечером с бутылкой дешевого вина! — подхохатывал высокий голос Маринки.

— Кто? Этот молодящийся старикан? — переспрашивало низкое, прокуренное контральто Вики.

— Ага. Еле выпроводила. Умолял, чтобы я послушала стихи.

— Что у них с мозгами на старости лет происходит? Так обидно, когда нравятся красивые парни, а комплименты делают только дедушки. Неужели я настолько потрепана жизнью?

— Да нет, просто парни еще больше дураки — не могут придумать, о чем поговорить с девушкой, — выдала Маринка потрясающий пируэт женской логики. — А старичкам все равно, о чем болтать. Помнишь этого, который к нам за газетой ходит? Если его просто слушать и кивать — это на час как минимум, и то при условии, что он торопится.

— Болтовня еще ладно. Но вот когда они клинья начинают подбивать и еще, знаешь, при этом так сально смотрят — фу, мерзость.

Жигарев замер, занеся ногу над очередной ступенькой. И через пару мгновений поставил — медленно, тяжело. Пятьдесят девять. А ведь еще вчера было на год меньше. Он совсем не чувствовал себя старой развалиной, но разве время интересуется нашим душевным состоянием? Оно просто ставит галочки.

— Здравствуйте, Иван Петрович! — хором воскликнули девушки, когда он появился на последнем лестничном пролете.

— Все щебечете, болтушки? А кто работать будет?

До утренней планерки оставались считанные минуты, и каждый в редакции распоряжался ими по-своему. Дизайнер Гоша пересказывал Маринке мемасики, Вика, хрустя хлебцами, читала сводку криминальных происшествий, Лёха заваривал кофе и высматривал, чем бы размешать в кружке: ложку, вилку, карандаш, ручку без стержня, палочку от роллов, антенну от старого магнитофона. Или тот самый “Хрустальный слэш”, которым наградили Петровича.

Иван Жигарев обычно пользовался этими мгновениями для того, чтобы послушать пару любимых песен, а то потом в течение дня уже некогда будет. Все знали, что когда шеф надевает огромные наушники, становясь похожим на бывалого связиста из фильма про войну, его не стоит беспокоить. Также все знали, что как только он снимет наушники — начнется планерка.

Повернуть дверную ручку и войти. Но Соня медлила, переминаясь с ноги на ногу. Снова напомнила себе: не восхищаться. И не восклицать. Держаться просто, но без сельской фамильярности. Не начинать вопросы с “А”. Вдохнув как можно глубже, она дала себе последний совет: “Поплывешь — беги”. И, уже повернув ручку, самый последний: “Даже не пытайся”.

Возле двери произошло какое-то движение, и Иван посмотрел туда.

Он увидел голубые глаза, рыжие веснушки на маленьком носике и плотные рыжие косички. Барышня в простом зеленом платье стояла посреди офиса и что-то объясняла Маринке. А когда Маринка заговорила в ответ, незнакомка с любопытством оглядела офис и встретилась взглядом с шеф-редактором.

Оказывается, голубой цвет может быть теплым.

Жигареву стало любопытно, что говорит Маринка, и он снял наушники. Она, видимо, сочла это сигналом к началу планерки.

— Иван Петрович, это Соня Калинкина, наш новый стажер, из Горицы. Владимир Павлович, наверное, не успел вам сказать, что она сегодня приезжает.

Генеральный директор, которого в курилках запросто звали Палыч, сегодня как раз укатил в отпуск, но от его отсутствия обстановка особо не менялась. Газетную составляющую Жигарев разруливал сам, а Палыч в основном занимался акционерами, спонсорами и инвесторами. Однако, странно, что такой вопрос как стажировка прошел мимо Жигарева. Хотя… может, Палыч забыл? “Или это у тебя склероз? Старость не радость” — прошипел над ухом кто-то неведомый и злобный.

— Здравствуйте, — сказала Соня, снова устремив на него взгляд лучистых глаз.

— Здравствуйте, — эхом повторил он и прокашлялся. — Добро пожаловать в нашу хижину чудес. Надеюсь, у вас крепкая психика?

Новый стажер улыбнулась и кивнула.

— Тогда по местам и давайте начинать

Задвигались стулья, и сотрудники редакции расставили их небольшим кругом вокруг редакторского стола.

— Итак, ребятушки, что у нас на повестке?

— Сегодня ночью в Бурковском лесу будет фестиваль имени песни вашего любимого Ди Курцмана. “Снова скачет на горе дева Франсуаза” — отрапортовала Вика. При этих словах Соня как будто слегка встрепенулась, собираясь что-то сказать, но промолчала. — Полиция обеспокоена. Парня, который пропал год назад, так и не нашли, в этот раз предполагается выделить больше народу для дежурства.

— У нас снова будет заголовок “На музыкальном фестивале исчезают люди”? — деловито поинтересовалась Маринка.

— Посмотрим, — голос шеф-редактора стал жестче, шутливые искорки в глазах погасли. — Все это совсем нехорошо. Лес, Иванова ночь… Я бы после исчезновения того парня запретил молодежи тусить в Бурковке, а власти им не только зеленый свет дали, но еще и включили в туристическую карту.

— Еще бы, такая реклама! И во всех газетах, и по телику, и на ютубе. Если бы там всех вампиры покусали, желающих приехать было бы еще больше, — изрек Лёха из своего угла.

— Ну, и кто у нас самый смелый? Кто поедет лично гоняться за лешими и русалками? Лёха, у нас будут эксклюзивные фотографии?

— Я не могу, к нам на два дня родственники приезжают.

— Марина, Вика?

— Ой, Иван Петрович, у нас не получается, — в один голос заныли девчонки. — Мы на рок-концерт пойдем, билеты за полгода заказывали!

— Какие все хитренькие, — возмутился Жигарев. — Предлагаете мне самому в ночь на Ивана Купалу с кикиморами сражаться?

— Услышат, как вы ругаетесь — сразу убегут, — ввернула Вика.

— Я могу поехать, — сказала Соня. У нее оказался приятный голос с мягким тембром. — На “Франсуазе” будут мои друзья, так что с ночевкой без проблем. А фотоаппарат у меня с собой.

— Отлично, с “Франсуазой” разобрались, — подытожил Жигарев, стараясь не смотреть на слепящее глаза рыжее золото. — Что еще осталось? Вика, на тебе колонка городских новостей. Маринка, с тебя статистика по энцефалиту за прошлый месяц. Позвони Федюку.

— Неееет, — заныла Маринка. — Этот вредный старикашка мне все равно ничего не скажет!

— А ты надень короткое платье с декольте, войди к нему в кабинет с чупа-чупсом во рту, и сядь прямо на колени, пока он ничего сообразить не успел, — посоветовал Лёха, — И томно так спроси: “Кто же у нас в городе болеет энцефалитом?” Он сразу такой: “Все болеют!”

Вика поперхнулась чаем.

“С какой стати Федюк старикашка, мы с ним с одного года”, — хотел было сказать Жигарев, но так и не сказал, вспомнив, какой сегодня день.

— Ладно, бойцы. Постарайтесь до обеда все успеть, а с двух часов будет карманный банкет по случаю моего недоюбилея.

Вика и Маринка, как по команде, вскочили и принялись, оглушительно хлопая в ладоши, вопить: “Сднем-ро-ждень-я! Сднем-ро-ждень-я!”. Лёха, пожав Жигареву руку, ушел охотиться на фотоновости. А Соня, смущенно встав посреди редакции, вытащила из небольшого матерчатого рюкзачка черную бутылку, расписанную под хохлому.

— Я вот… То есть не я, это мне наш фотограф дал. Чтобы познакомиться. Сказал, надо обязательно. Вы ничего не подумайте, это бальзам, хороший.

— Ни фига себе! — восхитилась Вика. — Правильный у вас фотограф. Может, как-нибудь, познакомишь? — игриво подмигнув, она взяла бутылку и прибрала ее в шкаф. — Давай-ка мы с Маринкой тебе тут все покажем. А то с непривычки заблудишься, — и девчонки выпорхнули за дверь, оставив Жигарева наедине с молчуном-дизайнером, наполовину собранным макетом номера и грядущей констатацией приближающейся старости.

Выбирать подарки коллегам всегда очень весело, а начальнику — еще веселее. Можно болтаться по магазинам большой компанией, тыкать пальцами в самые оригинальные предметы и орать: “А давайте подарим ЭТО!”.

Традиция сохранилась в редакции с давних времен, еще когда корреспондентов было четверо, а не двое. Но Вика с Маринкой свято чтили главный принцип: “Одна голова хорошо, а чем больше, тем лучше” — и сразу после экскурсии по офису потащили Соню в ближайший торговый центр.

— Смотрите, какая милая копилка, давайте ее!

— Вика, ты пошлячка. Это же голая баба, да еще без головы.

— А зачем Петровичу женская голова? Ха-ха-ха! Если б у всех женщин вместо голов были дырки, как у этой, мужики были бы счастливы.

— Не строй из себя феминистку. Соня, ты ее не слушай, она просто со своим парнем поссорилась. Ого, смотрите, подтяжки с Бэтмэном!

— Стопудово, Петрович мечтал о таких всю жизнь!

— А может быть, — раздался осторожный голос Сони, — лучше позвонить его жене и спросить, какой подарок выбрать? Она, наверное, точно знает.

— Да нет у него жены, — нетерпеливо отмахнулась Маринка. — Смотрите, сейчас ювелирный будет. Как думаете, там есть булавки для галстука дешевле десяти тысяч?

Вика, взглянув на Соню, вдруг странно прищурилась.

— А Горица-то наша — барышня с головой, — загадочно заметила она. — Маринка, вот что бы ты подарила нашему Петровичу, если бы была его женой?

— Новую гитару! Самую дорогую и классную, — не задумываясь, выпалила Маринка и вытянула шею, чтобы получше различить запахи, доносящиеся из модуля брендовой косметики. — А тебя я даже спрашивать не буду. Ты заявишь, что лучший подарок мужу — свидетельство о разводе. Хотя сама мечтаешь нарожать своему парню кучу детей.

— Преувеличивает, как всегда, — Вика закатила глаза. — Ну, давай, Горица, твоя очередь мечтать.

Вместо ответа Соня, озорно улыбнувшись, указала влево, где на витрине громоздились необычные головные уборы.

Когда девушки вернулись в редакцию, Маринка, конечно, и не подумала звонить главному эпидемиологу, а Вика — садиться за хронику. Кто же работает в день рождения начальства? Вместо этого они, хихикая, показали Соне оранжевый вымпел с надписью “Лентяй недели” над столом Лёхи. Но Жигарев сказал, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, и отправил хохотушек в ближайший супермаркет.

Вскоре самый широкий из редакционных столов, с обсидианово-черной столешницей, был освобожден от бумажных завалов и заставлен картонными тарелками с нарезанным сыром, колбасой и белым хлебом.

— Маринка, где ваза из топаза? — крикнула Вика, внося мытый виноград.

— На шкафу посмотри, — Маринка высыпала в пластиковое блюдце шоколадные конфеты.

Гоша, оторвавшись от компьютера, молча подставил к шкафу стул и с некоторыми усилиями стащил вниз массивную салатницу из жуткого фиолетового стекла, совсем не похожего на топаз.

— Давайте я помогу, — Соня протянула руки, принимая “вазу”. — Тяжелая! Такой ненароком и убить можно!

— Специально для самообороны держим, — кивнула Вика. — Лёха, прекращай тырить сыр, достань лучше бокалы и все, что у нас там осталось.

— Скусный тыр, как нажываеша? — спросил Леха с набитым ртом.

— Триста за упаковку, больше я ничего не запомнила.

На столе воцарилась хохломская бутылка.

— А что, больше ничего нет? — подозрительно спросила Вика. — Вроде, с прошлых праздников еще красное вино оставалось.

— Гоша его выпил, — сказал Лёха.

— Врет, — спокойно возразил дизайнер.

— Йо-хо-хо! — дверь открылась, вошел Жигарев и поставил на черный обсидиан большую бутыль с пиратом на этикетке. — Свистать всех наверх!

Сотрудники схватили бокалы и столпились вокруг стола.

— Иван Петрович! — торжественно и немного хитро начала Вика, — Мы не знали, что вы собираетесь поить нас ромом, поэтому с подарком немного не угадали. Но, вобщем, мы считаем, что вы замечательный капитан на нашем утлом газетном кораблике, и от имени всего экипажа дарим вам вот это, — она водрузила на стол большой подарочный пакет.

— Автор идеи — Соня, а то мы уже всю оригинальность растеряли, — встряла Маринка.

— Вот как, — он, конечно, тут же посмотрел на стажерку, едва не утонул в теплом океане ее голубых глаз и поспешил заняться подарком. — Посмотрим, что вы там намудрили… ух ты! — он извлек ковбойскую шляпу и солнечные очки. Последнее было весьма кстати. — Ну вы даете! Я должен вас немедленно расцеловать.

Вика с Маринкой быстренько подставили свои скулы и отбежали, чтобы соорудить бутерброды.

“Интересно, сколько ей лет,” — подумал Иван, наклоняясь и тихо чмокая веснушчатую щеку.

— Так, давайте выпьем уже! За вас, Иван Петрович!

— За здоровье старого ковбоя, — засмеялся он, одной рукой нахлобучивая шляпу, а другой чокаясь со всеми.

Застолье покатилось своим чередом. Гоша молча уплетал виноград. Вика с Маринкой, как обычно, перемывали косточки другим городским газетам. Лёха в сотый раз рассказывал, как будучи подшофе прострелил себе ногу из пневморужья.

Ром подействовал залихватски — и Иван послал опасения к черту. Шутил, балагурил, украдкой наблюдая за Соней. Ему нравилось, как она смеется — запрокинув голову, открыто, заразительно, с той мелодичностью, которая выдает истинное удовольствие. Нравилось, что она спокойно принимает шутки “с перчиком” и легкую нецензурщину. Несколько раз он сцеплялся с ней взглядом, и каждый раз они смотрели друг на друга чуть-чуть дольше.

Когда еда на столе закончилась, ребята стащили со стены гитару, которую Иван прозвал “фанеркой”, и стали упрашивать именинника спеть. Струны выдали немного завывающий, но в целом почти нормальный звук. Бегло проведя пальцами по матовому нейлону нижних струн и по жестким спиралям верхних, Иван прислушался к внутреннему музыкальному навигатору.

— Вы для меня — просто вспышка. Мчитесь в чужие края. Мне бы нужна передышка… чужая моя. Но нет, не несут меня стертые ноги. Дороги пылят… Я жаба, раздавленная на дороге, жаба раздавленная.

Игралось на раз-два-три. Девчонки вскочили вальсировать. Лёха доедал остатки бутербродов, Гоша уткнулся в экран. Соня явно знала эту песню, ее губы шевелились, беззвучно подпевая словам, в такт музыке она пританцовывала, сидя на стуле, но не решалась встать.

По заявкам слушателей Жигарев спел еще “Ля-ля-тополя”, “Баб-эль-Мандебский пролив” и “Балладу о попсе”. Затем Лёха объявил, что пора уже послушать нормальную музыку, отогнал Гошу от компьютера (тот, впрочем, сразу пересел за Маринкин) и нашел что-то зажигательное. Стол отодвинули к стене — и офис превратился в танцпол. Музыка, состоящая из неоновых зигзагов, заполнила помещение, будя в сердце радостную ностальгию по восьмидесятым. В те годы Жигарев не был юнцом и разменял третий десяток лет, но магия “Чингисхана” и “Арабесок” внушала воспоминания из коллективной матрицы — яркие рубашки, расклешенные джинсы, облака жестких черных кудряшек.

Вика подбежала к Лёхе и что-то шепнула. Тот кивнул, и, когда закончилась очередная диско-тряска, объявил белый танец. И тотчас же Вика по-хозяйски положила руки ему на плечи, а Маринка потянула из-за компа вяло сопротивляющегося Гошу.

Иван вскочил. Соня шла к нему. Медленно и осторожно, словно по нетвердой почве или болотной трясине, зная, что под ногами тонкая тропинка, сойти с которой означает утонуть или безнадежно увязнуть.

От волнения — а может быть, от рома — у Жигарева зашумело в ушах. Словно морской прибой. Он расслабился. Соня подошла совсем близко, он шагнул навстречу — и вместе с ней поплыл по волнам плавной лирической баллады.

В офисе было тесно. Приходилось делать очень маленькие шажки.

— Как вам первый рабочий день?

— А у вас каждый день так весело?

— У нас еще веселее. Однажды нужно было срочно сфотографировать девушку на улице, все отказывались, а одна оказалась такой смелой, раскованной — и Лёха только потом понял, что это трансвестит.

— Что? — Соня расхохоталась от души. — Да уж, в нашей редакции такого бы не могло произойти. В Горице трансвеститы не водятся. А вы давно редактором работаете?

Разговор принял светское направление. Вскоре Иван, действуя, как ему казалось, очень тонко и дипломатично, выяснил: она два года как в разводе (ура!), в ближайшее время замуж не собирается (хо-хо!) и парня у нее нет (а чего это ты, старый дурень, так обрадовался?).

Кажется, стажерка хотела что-то спросить, но тут танец кончился. Соня взглянула на часы и сказала, что пора отправляться на “Франсуазу”, иначе все автобусы уйдут. Только она не знает, где автобусная остановка, и просит, чтобы её кто-нибудь проводил. Маринка с Викой тут же закудахтали, что им тоже пора собираться на рок-концерт, а это совершенно в другую сторону.

— Я вас провожу, — сказал Жигарев. И подумал — как удачно, что к автобусной остановке можно пройти через набережную.

“Поплывешь — беги…” Теперь при любом раскладе убегать некуда. Рядом — Иван, вокруг — набережная Волги. Алкоголь выветривается, смятение растет. Нужно как-то слушать и желательно что-то отвечать. А что слушать и отвечать, когда все мысли заполнены одним-единственным воспоминанием?

Весна. Торжественная церемония вручения премии “Хрустальный слэш”. Просторный банкетный зал в пабе “Дублин”. Приветствия, улыбки, поздравления. Дурацкое неудобное платье, купленное только ради стиля. Волосы стянуты прической так туго, что щиплет виски. Высокопарные речи, отекшие от плотных графиков приглашенные звезды, шампанское, цветы, дипломы в глянцевых рамках. И вдруг… на сцену для получения очередной стекляшки поднимается некто высоколобый и горбоносый, как Клод Фролло. Улыбается по-чеширски. И говорит в микрофон голосом Иннокентия Смоктуновского, с теми самыми высокими нотами странной нежности. Запросто хлопает по плечу “вручальщика” и в шутливом приветствии зрителям вскидывает руки. Небрежно зажатая в кулаке стекляшка переливается всеми цветами радуги.

Каждый раз, когда Соня вспоминала это мгновение, ей казалось, что свет кругом померк. А окружающий мир вдруг смешался и отступил, став третьим лишним.

И только что, в редакции повторилось то же самое. Когда Соня шла, не чуя под собой ног, чтобы пригласить Жигарева на танец, все исчезло — и как будто образовался невидимый коридор.

Сейчас Иван Жигарев идет рядом с ней. Так близко, что можно нечаянно коснуться его.

А вдруг он уже обо всем догадался?

На самом-то деле Иван Жигарев догадался только об одном: что вот уже несколько минут несет околесицу, смысла которой сам не может уловить. Оборвав себя на полуслове, он сделал вид, что закашлялся, и выжидательно посмотрел на Соню — продолжать? Но она ответила таким же растерянным взглядом.

— Извините, я, кажется… отвлеклась и прослушала ваши последние слова. О чем вы говорили?

— Да я, кажется, и сам всё прослушал.

Это было действительно смешно, но она не улыбнулась а, наоборот, теперь смотрела на него с каким-то неявным страхом, словно опасалась чего-то. Ну, это понятно. Боится, что начнет приставать. Пьянка, танцы, прогулка, набережная… Нужно срочно сказать что-то возвышенное и абстрактное. Стихи? Да, отлично. Пусть будут стихи.

Величавая река-императрица несла свои волны так же сдержанно и неспешно, как и триста, и тысячу лет назад. Возможно, в те вечера, когда ее воды зеркально отражали небо, она воображала себя венецианским каналом, оглашаемым песнями гондольеров. Но ни один канал не мог бы похвастаться такой набережной. Пешеходная зона, выложенная разноцветной плиткой, убегала под навесы раскидистых лип, которые помнили кортежи екатерининских времен, бежала вдоль зданий, все еще хранивших отпечатки ампира и классицизма, тянулась к желтым скамейкам и кустам жасмина. Советские городские архитекторы заботились о культурном отдыхе культурных граждан. Но так же, как столетия назад, по дорожкам для интеллигентных прогулок следовали романтика, слёзы и кутеж. Здесь назначали свидания, плакались в жилетки, бухали под шумок и порой, перебрав с алкоголем, били друг другу лица — или, упав на четвереньки, извергали на цветную плитку тротуара содержимое несчастного желудка. Зловонные лужи, порожденные кошмарами пищеварения, успевали несколько часов полюбоваться на ночное небо прежде, чем навсегда исчезнуть под тугими струями воды поливальных машин.

Они шли вдоль низкого чугунного кружева, за которым подмигивало бликами голубое полотно Волги. Шли медленно, нога за ногу, словно желая отсрочить неминуемый момент, когда пешеходная дорожка убежит с набережной и тонким ручейком впадет в шумный проспект. Они не держались за руки, а просто разговаривали, и время от времени то на него, то на нее накатывала неловкость. Рыжеволосая худышка в открытом зеленом платье и красивый немолодой мужчина в ковбойской шляпе, слегка съехавшей набок. Он был намного старше спутницы, но разница не диссонировала — напротив, они смотрелись, как воплощение эстетики летнего вечера.

Изуродованный “под старину” фонарный столб неумолимо приближался. Скрюченный, как вопросительный знак, он словно спрашивал Жигарева: “Ну, что теперь, когда дойдете до остановки? Ты же не хочешь расставаться. Ты хочешь взять за руку, сказать, что видишь перед собой самое прекрасное создание на земле. Хочешь отправиться с ней на этот чертов фестиваль, обниматься возле костра, укрыть ее своей курткой, когда замерзнет, поить чаем и отгонять назойливых комаров, а потом отобрать у окосевшего барда гитару и спеть свои песни, все-все, даже самые смешные и глупые. Хочешь… Но ты же ничего не скажешь?”

Конец ознакомительного фрагмента.