Агорафобия

Надежда Нелидова

Я предложила женщине укрыться внутри башни. Мы точно ступили внутрь гигантского часового механизма. Здесь застыли громадные ржавые шестерни, маятники и пружины, приводившие в действие головокружительные аттракционы.Выпотрошенные бархатные кресла, обломки барных стоек из красного дерева. Стены ещё хранили отголоски весёлых ночей, эхо возгласов и кипения шампанского, музыки. В тенётах запутался женский смех…Моя спутница боязливо вздрагивала при хрусте стекла: «О, не стоило нам сюда приходить».

ЦЕЛУЙ МЕНЯ, КРОШКА

Андрейка сказал спасибо, вылез из-за стола и пошёл гулять.

— Далеко не ходи! — дежурно крикнула вслед мама.

Смешная мама. Если даже захочешь, отсюда далеко не уйдёшь. Маленький коттеджный посёлок окружает двухметровая бетонная ограда с толстыми железными воротами. Её поставили во время стройки, чтоб не растащили дорогие стройматериалы.

За стеной течёт речка. За речкой находится барак, которого не видно в бурьяне, он растёт выше крыши. Это очень интересное место. Каждую ночь оттуда доносятся крики: «Убив-а-ают!» Потом, как ни в чём не бывало, заливисто хохочут и кричат песни. Потом снова: «Убива-ают!» По Андрейкиным расчётам, к утру там должна образоваться гора трупов. Он спрашивает об этом маму.

— Господи. Не снесли в своё время. Теперь их дустом не выведешь. Привёл Бог жить под боком с гадюшником.

— А что это — гадюшник?

— Ну, вот зэк отсидел в колонии. Жить негде — идёт в барак, — объяснила Татьяна. — Или алкаш пропил квартиру. Риелтеры его куда вывезли? В барак. И все размножаются в геометрической прогрессии. Вот тебе и гадюшник.

Недавно она возвращалась с прогулки, шла мимо колонки. Там барачная молодуха Верка стирала в цинковом корыте исподнее бельё. Не жалея сыпала соду, обильно разливала вокруг пенные моря. Посёлок лежал ниже колонки, вся мыльная вода — на огороды.

Татьяна сделала замечание: для кого вбита табличка «Стирать на колонке строго запрещено»? Верка моментально матерком её отбрила. Мол, захочет — под носом у Татьяны организует постирушку. Или пускай Татьяна засучит рукава и поморозит холёные ручки в ледяной воде, потому что у Верки индезитов и занусси нету.

— Давно пора снести эту колонку. И ваши бараки, — бросила Татьяна уходя.

— Давно пора ваши коттеджи снести. А лучше подпалить, — процедила вслед Верка. — Жирдяи проклятые.

***

Андрейка подружился с одним обитателем гадюшника, но об этом благоразумно помалкивал. В коттеджной ограде, между бетонными плитами, образовался зазор, его в высокой траве не видно. Через эту щель может пролезть только очень маленький человек. Однажды Андрейка вылез — а на берегу сидит дядька и ловит рыбу. На травинку нанизано штук десять рыбёшек.

— А рыбкам больно?

— С чего вдруг. Спят они.

Андрейка успокоился за рыбок. Дядька угостил Андрейку пластилиновым чёрным хлебом и разрешил подержать удочку. От него пахло чесноком.

— Не нравится? — удивился балагур дядька (он велел называть себя дядя Спиря). — Для мужика батюшка чеснок — первое дело. Самый калорийный овощ — раз. Витаминный — два. Заразу убивает — три. Вкусный — четыре. Мужицкую силу даёт — пять. Вот какая полезная штука.

Выяснилось, что для дяди Спири чеснок не приправа, а основная пища. Он его поглощает в огромных количествах. А суп, хлеб — так, пустяки, чтобы было чем заесть чеснок. Андрейка всё смотрел, как это дядя Спиря странно подогнул под себя ноги. С любопытством ждал, как он будет вставать.

— А вот так! — он будто читал Андрейкины мысли. Вытянул грязные, с кожаными ладошками, суконные перчатки, на которых сидел. Сунул травинку с рыбой в зубы. Надел суконки и весело, играючи поскакал по тропинке к бараку. Забавно, в такт скачкам, подпевал:

— Бон, бон, бон! Бессама… Бессама му-уча!.. Знаешь, как по-нашему? Целуй меня, крошка! Целуй меня сладко!

Андрейка зачарованно бежал рядом.

— Дядя, что у вас с ножками?

— А поездом переехало, — дядя Спиря остановился отдохнуть. Ловко выплюнул травинку с рыбой на колени. — Вот такое счастье привалило. Жил себе, стрелял у бабок пенсию. И вона: сразу в дамки. Инвалид первой группы. Пенсион шесть тыщ: пей не хочу. Все соседи завидуют. Мои кормильцы, — любовно похлопал по культям, обвёрнутым в штанины. — Я теперь в бараке самый уважаемый человек, со стабильным доходом. Был Спирька, а нынче: Спиридон Григорич. То-то.

***

…В посёлке отключилось электричество. Ждали, что дадут к вечеру. Не дали и к утру, и к вечеру следующего дня. Пытались дозвониться к коммунальщикам. И раньше связь была плохая, а тут вообще глухо погрузились в зону вне доступа.

Стояла жара, и это была катастрофа. Поливать огороды нечем — насосы умерли. Для питья цедили воду из родника. У всех дружно потекли морозильники. Татьяна отыскала на веранде примус. Бросилась варить из раскисшей ягоды — варенье, из размороженных овощей — икру. Мясо — в тушёнку.

Как назло, Татьянин муж с братьями Тыценко накануне уехали в соседнюю область на базу — они занимались оптовой торговлей. Раньше той недели обратно не ждали. У соседей Ночёвкиных внедорожник не на ходу. Авдеевы только что продали машину — новую ещё не купили. Автобусы до посёлка не ходят — дорога на ремонте…

Зато под вечер объявился безногий Спиридон. Он с оказией уезжал в город за пенсией ещё два назад — и пропал. У барака его сбросило социальное такси — списанный «рафик» с облезлым красным крестом на боку. В прямом смысле сбросило — круто развернулось и прытко умчалось, будто от кого спасаясь.

Из города Спирька обычно прибывал наклюкавшись в зюзю — а тут ни в одном глазу. Глаза вытаращены челюсть трясётся. В углу небритого рта приклеилась, присохла забытая ещё с города папироска.

Измученные неопределённостью поселковые женщины заслышали шум машины. Перебороли соседскую, классовую, социальную неприязнь, вышли к бараку. Вокруг Спирьки клубился барачный люд, находящийся в разной степени алкогольного опьянения и похмелья. Покачивался, помалкивал, тяжко тряс башками, со скрипом ворочал мозгами. Переваривал привезённую Спирькой из города дикую, невероятную, чудовищную новость.

Спирька оглянулся на подошедших «чистых» поселковых женщин. Глухо повторил, облизнув чёрные треснувшие губы:

— Революция.

— Что-о-о-о?!! Какая… Революция?!

— Переворот. Социяльный взрыв. Учебник истории читали? Экспраприацыя экспраприатыров. Мир хижинам, война дворцам. В руках восставших почта, телеграф, мосты. Телевизерь. Мобильная связь. Электричество везде вырубили. Страх, что в городе делается. Мясорубка. Спасибо, кореш на «рафике» подбросил.

С торжеством оглядел вытянувшиеся лица. Охлопал, ощупал пиджак, весь в чём-то сохлом, чёрно-красном. С отвращением поскрёб:

— Кровь. Не моя. Женщину одну из мерседеса вытащили… Беременную не пожалели. Что делается. Ох, зверь народ. До ручки людей довели, — он безуспешно пытался разжечь погасшую папиросу — дрожали, ходили ходуном пальцы. — На выезде из города затор. Люди, кто зажиточней, бегут. А на выезде мужики шалаш, вроде КПП, устроили. Шмонают всех, даже грудничков раскутывают. Рыжьё, цацки вытрясают. Которые противятся, тех это… Сразу в расход. Машины отгоняют и жгут. Мы с корешем отъезжали: зарево, дымина чёрный до неба…

***

— Тань… Открой, не бойся, это я.

Тётя Жанна Ночёвкина проскользнула в дом. Зашептала так тихо, что Андрейка едва слышал. Тётя Жанна говорила, что Эдик кое-как подлатал машину, и там имеется строго пять посадочных мест. Сами Ночёвкины, свёкор со свекрухой. Татьяна посадит Андрейку на колени. В багажнике овчарка Альма, которой вколют снотворное.

Пускай Татьяна берёт документы и минимум носильного, необходимого («Ну ты понимаешь»). На себя тёплую одежду. Собираться в величайшей тайне. Не зажигать огня, не привлекать внимания соседей («Такая ситуация. Каждый сам за себя»).

Андрейка испытывал жуть и одновременно восторг, как во время грозы. Старательно подыгрывал маме: говорил шёпотом, ходил на цыпочках, как в шпионской игре. Сердчишко колотилось. Мама на пороге оглядела с любовью устроенную новенькую прихожую. Всхлипнула, заткнула рот узлом.

К соседям шли огородами. Андрейка в темноте тайком растопыренными пальцами, как гребешком, провёл по вьющейся гороховой поросли. Урвал несколько хрупких прохладных стручков — они у Ночёвкиных самые сладкие.

Тётя Жанна зашипела на маму:

— Рожала там, что ли?! Давайте быстрее.

Андрейка угодил во что-то большое, мягкое: в живот бабки Ночёвкиной. Бабка его неприязненно стряхнула, как таракашку. Машина в тишине зафыркала так громко, так что все вскрикнули и набросились на дядю Эдика. Выехали со двора и с выключенными фарами мягко двинулись по тёмной улице — тоже будто на цыпочках.

От дома Авдеевых отделились две тени, большая и малая. Бросились наперерез машине. Андрейка узнал тётю Юлю Авдееву с дочкой Снежанкой, его подружкой по играм. Дядя Эдик как-то странно замычал, объезжая их, круто вильнул и наддал газу. Куда их сажать, на крышу?! Или вместе с Альмой в багажник?

Осталось выехать из бетонной ограды, проехать мост, выскочить на шоссейку. А там с ветерком помчаться к папе и дядям Тыценко. У них грузовики, вездеход и травматические пистолеты. Они охотники и метко стреляют. В глухом лесу у них есть сторожка, схроны, припасы, и папа обязательно что-нибудь придумает. Но бедная, бедная Снежанка!

***

Из ворот выехали беспрепятственно. Но перед мостом машина на всём ходу вдруг дёрнулась, завертелась как дура. Взвыла, ткнулась в кювет и заглохла.

— Приехали! — весело заключил молодой женский голос снаружи. — Давай вылазь… Смыться надумали, буржуи хитрожопые. Не вышло!

Это была Верка. Но какая нарядная Верка! На ней была кожаная мини-юбка, которую Андрейка видел на тёте Ларисе Тыценко. ТётиЛарисины бриллиантовые серёжки болтались в Веркиных ушах. Просто так тётя Лариса юбку и серёжки никому в жизнь бы не отдала. Что стало с бедной тётей Ларисой?!

Беглецы топтались на дороге. Сразу стало понятно, что остановило машину. Поперёк дороги между деревьев был натянут трос. Бабка Ночёвкина никак не могла выбраться и хныкала, что у неё давление и сахарный диабет.

— Са-ахарный! — насмешливо сказала Верка. — Кончилась ваша сладкая сахарная жизнь, живоглоты. Давай вылазь! Напились нашей кровушки. Нажрали брюхи на нашей треклятой жизни, будя! Из-за таких как вы, я своих кровинок потеря-ала! — вдруг взвыла она.

Видимо, Верка имела в виду ребёнка, которого нынче родила от хахаля и закопала живого в подполье в обувной коробке. Про неё говорили, что это не в первый раз. Копни подполье — отроешь кладбище младенцев. Верку тогда присудили к году условно.

Позади Верки стоял, поигрывая верёвкой, хахаль-тюремщик. Конец верёвки был связан в петлю. В свете фар жутко поблёскивало лезвие заткнутого за пояс ножа.

Никто никогда до сих пор не видел Веркиного хахаля трезвым. Оттого неожиданная, резкая перемена в нём поражала. Он стоял на земле уверенно, прочно. Широко, по-хозяйски расставил ноги, обутые в Тыценковские охотничьи ботфорты. Лицо отошло от фиолетовых пьяных отёков: сразу как будто озлилось, подсохло, заострилось хищным ястребиным профилем.

Позади толпились барачные: тоже странно трезвые, подобравшиеся. Лишь один молодой парень едва держался на ногах, дышал перегаром. Непристойно завихлялся перед Андрейкиной мамой:

— Целуй меня, крошка! Целуй везде, восемнадцать мне уже!

Бросившегося с него с кулачонками Андрейку пнул как котёнка.

— Кончай трепаться. Этих, этих и эту с пацанёнком гоните в крайний дом. А с этим, — хахаль кивнул на дядю Эдика, — я сам разберусь.

Маленькое стадо из Татьяны, тёти Жанны, Андрейки и охающих стариков погнали в крайний — Татьянин дом. Когда они уже входили в ворота, за их спинами внятно, сильно хлопнуло. Дико завизжала Верка.

— Быстрее, да быстрее же!! — рявкнул запыхавшийся дядя Эдик. Всем своим большим телом налетел на «стадо», впихнул в ограду. Барачная охрана, отмахиваясь как от мух, пятилась от наведённого на неё пистолета. Тётя Жанна первая сообразила. С мужем с двух сторон навалились, закрыли тяжёлые железные ворота. С ржавым лязгом задвинули толстый засов.

***

Татьянин дом стал чем-то вроде штаба. Из тыценковского дома приволокли сейф. Поколдовали с кодом — открылся!

— Калаш есть! Цинки патронов, три. Ружья! Живём, — весело объявил дядя Эдик. Андрейка и Снежанка вертелись, путались под ногами. Всем мужчинам, даже свёкру, досталось по охотничьей двустволке. Андрейке и Снежанке досталось звонко по попе.

— Пока они скумекают подобие лестницы, у нас есть тайм-аут. Взять стремянки, рассредоточиться в углах по периметру, — отдавал приказы дядя Эдик. — Пока мужья кемарят — жёны чтоб глаз с барака не спускали. И наоборот. Главное: не дать голодранцам прорваться в посёлок.

— Мы канистру спирта за ограду перебросили, — тихо сказала Снежанкина мама. — Может, перепьются?

— Да не перепьются они! — раздражённо крикнул дядя Эдик. — Сухой закон ввели… Революционеры, так их!

***

Днём было не так страшно. Но чем ближе к вечеру — становилось тревожнее. У бараков наблюдалось движение.

— Подкрепление к ним прибыло. Из Выселков, что ли, — предположила тётя Жанна, засевшая в мансарде. Она вглядывалась в полевой бинокль.

Стемнело. Фонари не зажигали, чтобы враг не догадался о передвижениях внутри форта. Первый звук мощного удара заставил подпрыгнуть всех в доме. Вздрогнул сам дом и, кажется, даже земля под ним. Затем толчки стали равномерными.

— Ворота штурмуют, — сказал тётиЖаннин свёкор. Свекровь запричитала.

— Ворота ничего, — сказал сосед, забежавший за прокладками (у жены от стресса началось). — Другое страшно…

Он не договорил. Раздался звон бьющегося бутылочного стекла. Под окном растеклась и заплясала огненная лужица, вспыхнули сухая травка вокруг.

— Вот оно, — сказал сосед. — Зажигательная смесь. Пригодился ваш спирт, етит вашу. Кто-то в химии у них фурычит: видать, не всю жизнь водку глушили… Давайте, женщины, — распорядился. — Лопаты, песок — тушите.

Ковыляя, волоча ногу, вбежал дядя Эдик, за ним «постовые».

— Тыценковская баня занялась! — крикнул он. — Барачные полезли со всех сторон, как тараканы, слишком много их! Татьяна, двери запирай! Опускай рольставни на окнах! Детей в подвал!

— Поджарят нас как шашлык! — запричитала бабка Ночёвкина. В дверь раздался первый удар такой силы, что посыпалась штукатурка, зазвенела хрустальными висюльками, закачалась под потолком люстра. Вслед за тем: «та-та-та» — будто твёрдо посыпалась фасоль — с мансарды, куда убежал дядя Эдик.

— Господи, что это? — говорила дрожащим голосом Татьяна, обнимая Андрейку так, будто хотела вжать, впечатать, спрятать в своё тело. — Что это, Господи?!

***

Ослепительно, ярко вспыхнувшая люстра ошеломила всех. Все сидели ослепшие, онемевшие, выпучив глаза друг на друга и разинув рты, с отвисшими челюстями. И сразу раздалась многоголосая какофония из оживших мобильных звонков — как у осаждённых, так и у мятежников на улице.

— Что случилось?! — кричал в трубке папа. — Как Андрейка?! Два дня нет к вам доступа, чертовщина какая-то! Решили вернуться. Здесь уже рядом находимся, у моста. Револю… Какая революция?!! Ты в уме? Что, чёрт возьми, у вас там происходит?!

Татьяна, уронив мобильник, рыдала на весь дом. Шатаясь, побрела к дверям. Распахнула, рухнула на крыльцо, привалившись головой к лакированной балясине.

Революционеров как ветром сдуло. Валялся таран — берёзовый ствол, грубо, наспех обрубленный от сучьев. От тыценковской бани пахло гарью, валил пар и неслось шипение. Там суетились люди, хлестали мощные струи из насосов.

Андрейка вспомнил, что с утра не пИсал. Домашнюю уборную надолго оккупировала бабка Ночёвкина. Её на нервной почве прошиб неукротимый понос. В пластиковую кабинку с биотуалетом, в конец огорода Андрейка не пошёл бы ни за какие коврижки. Там вполне могли притаиться Верка и хахаль с верёвкой и ножом.

Высвободил из штанов крохотный членик и стал чертить струйкой прямо по цветам. Вокруг клумбы все красивые светильники, на солнечных батареях, были разбиты.

— Бон, бон, бон! Бессама… Бессама муча! — по дорожке полз дядя Спиря.

— Андрюха, друг ситный! — бурно обрадовался он. — А я баиньки делал. Проснулся, смотрю, чего у вас тво… Ик!.. Творится? Набат, пожар, тарарам?

— Продрыхся?! — звонко, зло крикнула за Андрейкиной спиной живая — здоровая тётя Лариса Тыценко — она, как выяснилось, отсиделась в погребе. В пышных волосах запутались тенёта, погребная труха. — Урка недоделанная! Зэка безногая! Пьянь безмозглая! Харя гнойная! — Она ещё высыпала ворох замысловатых слов. — Ты что натворил, а?! Какую революцию своим поганым языком наплёл?

— Революцию?! — страшно изумился дядя Спиря. — Ёк-макарёк, от народ дикий. Шуток не понимает. Пошутить нельзя. Революция, чего выдумают.

— А кровь на пиджаке?!

— А, это… С корешем в пельменной… Кетчупом капнули.