ГенералЪ-композиторЪ. Клингер Иван Андреевич

Муслим Мурдалов

Все мои исследования в области истории Кавказа связаны с изучением людей, оставивших свой яркий творческий след, связывающий Кавказ и Россию. Всем людям, которым небезразличен благословенный Кавказ в независимости от национальности и вероисповедания, посвящаю.

«Из моих воспоминаний»

Бесспорно, «жизнь есть борьба», и чем больше этой борьбы, тем полнее жизнь, тем, стало быть, лучше… Но отчего же тогда наши мысли с такою любовью, с такою безграничною нежностью беспрестанно возвращаются при малейшем толчке к воспоминаниям детства — периода, очень несложного в смысле борьбы? И чем дальше уносишься в неясные уже воспоминания, чем пристальнее присматриваешься внутренним оком к туманным образам далекого детства, тем лучше становится на душе. Одним из таких светлых воспоминаний, оставившим глубокий след в моей душе, был покойный Иван Андреевич Клингер. Ясно, по-чти до осязания, я вижу высокую, прямую фигуру старика, скорее худого, чем полного. В ру-ках всегда палка, так как он ходил с трудом после паралича. Голова лысая, последние воло-сы белы, но лицо все розовое; небольшая подстриженная борода и усы темнее волос. Глаза смотрят всегда внимательно, ласково и весело сквозь очки. Иного взгляда я не видала у не-го, этого горячо любимого друга, олицетворившего нам, детям, светлый образ дедушки (мы такового не помнили). Мне кажется до сих пор, что даже самое имя его Иван Андреевич звучит как то особенно мягко, напоминает нечто святое, говорит о лучших чувствах, на какие только способны люди. Смутно встают в душе самые отдаленные воспоминания из времен, когда я была еще очень мала. Каждую субботу у нас собирались гитаристы, игрались квар-теты, трио и т. д., исполнялись серьезная гитарная музыка. Играл по субботам у нас и Иван Андреевич. Помню я, как все восторгались его виртуозным исполнением, но сама я в те времена ровно ничего не понимала в музыке и, лежа в своей детской кроватке, не раз горь-ко плакала о том, что «противные гости» отнимают у меня моего друга, и только когда Иван Андреевич приходил к моей кроватке, чтобы сказать мне «покойной ночи», мое огорчение успокаивалось, тем более, что на другой день мы уже беспрепятственно могли проводить время вместе. Помимо суббот, когда Иван Андреевич бывал у нас обязательно, он прихо-дил к нам очень часто, редкий день мы не виделись. Последние годы своей жизни в Курске он жил очень близко к нам, и каждый день его обычная прогулка была у нас. Случалось ему зайти и не застать никого из родителей. Тогда он шел прямо в детскую. И как мы любили это! немедленно подавали ему лист писчей бумаги, карандаш — и буквально в несколько минут на бумаге появлялся пейзаж, русский, деревенский: ехал какой-нибудь мужик в теле-ге, стоял колодец, к нему шли бабы с ведрами и т. п. Рисунки Ивана Андреевича всегда отличались подозрительною жизненностью и были поистине очень удачны. Некоторые из них хранятся у нас и до сих пор. В другой раз Иван Андреевич играл с нами в карты; он научил меня игре в «зеваки», в которой могут участвовать только два партнера. Что это за игра, я теперь не помню, и с отдаленных времен, к которым относятся мои воспоминания, не видела играющих в нее. Учил меня наш названный дедушка раскладывать пасьянсы — «кто победит: крест или луна», «картинная галерея». Я с небольшим увлечением относилась ко всему, что он показывал мне. Часто Иван Андреевич просто разговаривал с нами. А пого-ворить нам всегда было о чем: все радости и огорчения мы несли к нему. Бывало и пожурит за шалость, и успокоит в горе, а уж радовался он вместе с нами! Помню я время, когда мы уже учились. Моими успехами Иван Андреевич всегда был доволен — у меня, как у сестры, были всегда хорошие отметки, — но он не пропускал незамеченным ни малейшего уклоне-ния от нормы, за которую принимал 5. «А это почему у тебя 4?» всегда бывало спросит он, но я и до сих пор не знаю, упрек ли это был мне, или боязнь, что кто-нибудь несправедливо обидел его маленькую приятельницу. Должно быть, от того, что я была младшей и самой ласковой из нас троих, меня он любил как будто больше старших детей. Мне он дал между прочим и свой портрет, где он со стаканом чаю в руках, сделав чудную надпись. Но, к сожа-лению, надпись не уцелела из-за детской глупости: в моем альбоме были места только для визитных карточек, и брат обрезал портрет Ивана Андреевича (кабинетный) так, чтобы он мог поместиться в альбом. Портрет не пострадал, но от надписи уцелели только год, числа да «Января» написанное размашистым, твердым почерком. Вообще в отношении покойного Клингера ко мне было много той особенной ласки и мягкости, которую так склоны питать старые люди к детям. Но не менее прекрасны были и его отношения к моей старшей сестре. Он всегда ждал у нас ее возвращения с каждого экзамена, как бы поздно она не приходила, и, уверенный в успехе, встречал, когда она — уже подросток — скидка за роялем. Мы обраща-лись к его дружбе во всех житейских мелочах. Почти каждый момент нашей детской жизни был связан с личностью Ивана Андреевича; если он не был непосредственным участником такого момента, то мы делились с ним всеми впечатлениями. Самое горячее участие при-нимал он в наших торжествах — именинах, вечерах и т. п. Еще утром у нас в доме в день чьих-либо именин появлялась его старая Прасковья с большой корзиной, наполненной все-возможными лакомствами. А потом приходил и сам Иван Андреевич. Сидит он бывало, раз-говаривает со старшими, но не перестает думать и о своих маленьких друзьях. Войдет в наши апартаменты, где мы занимаем важно своих гостей, и вдруг заметит затишье. Сейчас же прозвучит его веселый голос: «А ну давайте-ка в дураки играть». По большей части стоя (он не мог долго сидеть вследствие страданий ноги), он сам принимал участие в игре. Ко-гда оживление водворялось, старик уходил к старшим. Были у него и другие способы рас-шевелить наше общество (подростков, моих сверстников, у нас не бывало): придумает он, например, посадить кого-нибудь из мальчиков на бутылку, даст в руки две свечи, одну за-жженную, другую потушенную, и заставляет зажечь эту свечу о зажженную, не переменяя положения. Выполнить этот фокус почти невозможно, но смех возбуждался у нас надолго. Да и так ли еще помогал Иван Андреевич покойной маме доставлять нам удовольствия! Важную услугу он оказывал часто косвенным путем: в день нашей детской вечеринки он приглашал часто к себе нашего отца, который не любил шума. Отец, не подозревая загово-ра, шел к Ивану Андреевичу, проводил за любимым инструментом вечер, а вернувшись, заставал уже конец нашего шумного праздника и весело и спокойно смотрел на танцующие пары… С особенною любовью, мне кажется, все дети думают о рождественских праздниках. Мы всегда проводили их очень весело, но более всего я любила встречу нового года. с дет-ства мы встречали его патриархально, тесной семьей, только самые близкие люди в этот вечер приглашались к нам. Иван Андреевич, конечно, всегда встречал новый год с нами. Сколько мы шумели! Он провозглашал всегда тосты и первый начинал «ура», а мы подхва-тывали тоненькими детскими голосами. После ужина Иван Андреевич и папа делали ради нас нечто невероятное. Мне до сих пор кажется, не сон ли это. Они, эти серьезнейший му-зыканты, играли нам танцы, а мы беззаботно отплясывали кто во что горазд. Чего только ни делают с людьми дети! Отношение к детям имеет в большинстве случаев основание ис-ключительно в отношении к родителям — и Иван Андреевич был ближайшим другом наших родителей. Отца он очень уважал и горячо любил и без него часто скучал. Не редкостью были у нас его характерные послания, доставляемые все тою же Прасковьей, в роде следу-ющего:

На мотив: «Как у наших у ворот».

Распрекрасный господин!

Дома я сижу один.

Коль хотите, приходите,

А не то к себе зовите.

Веселый по натуре, покойник любил вообще пошутить. Помню я, как он потрунивал над своею болезнью, много смеялся над своею лысиной и по поводу того, что никакие средства не помогали ему вернуть шевелюру… говорил он обо всем этом с большим юмором. Две яркие черты характера покойного генерала резко врезались мне в память, и я не могу умолчать о них: это — глубочайшая скромность и деликатность, доходящая до щепетильности. Скромен он был до такой степени, что никогда не говорил о себе, и я с завистью слушаю от некоторых общих знакомых кое-какие эпизоды из жизни близкого нашей семье человека. А он многим мог бы похвалиться; даже, как военный, многое мог бы рассказать о себе, например, из времен своей службы на Кавказе, полной подвигов и превратностей, до четырехлетнего плена у горцев включительно; в воспоминание о последнем у Ивана Андреевича на всю жизнь оставался след на ноге от цепей. Я думаю, что на рассказы о себе его наво-дили только случайно, да и то это вероятно было большою редкостью. Вот разве его прием-ный сын — грузин — служил всегда живым напоминанием далекого прошлого. Где он живет, я не знаю, но помню, что он приезжал к Ивану Андреевичу и был когда-то у нас в доме. В то время я была еще очень мала и помню этот визит как во сне. Образцом щепетильной дели-катности Ивана Андреевича может служить уже этот факт, что он начал называть нас с сест-рою лет с 14-ти по имени и отчеству. Я даже не помню, чтобы он когда-нибудь поцеловал нас, тогда как это было бы вполне естественно, принимая во внимание и его отношение к нашей семье, и наш малолетний возраст в первый период знакомства с нами. Тяжело мне вспоминать дальнейшие события. Сердце до сих пор с болью сжимается при одной мысли об отъезде Ивана Андреевича из Курска в деревню, в семью своих старых друзей, дочь ко-торых была его крестницей. Там он жил до конца своих дней, был членом семьи. Он был бы вероятно счастлив, если бы не одно обстоятельство: разбитый параличом, одновремен-но с ногою, рука совершенно отказалась служить его музыкальным занятием. И вот он роздал часть своих гитар и нот ученикам моего отца, потом отдал и оставшиеся у него по-следние ноты и гитары — все лучшее, что у него было — отцу. Оставил он себе только одну любимую гитару, которую и увел в деревню. Я не могу представить себе того состояния, ко-торое он пережил, расставаясь с гитарой, — он, бывший всю жизнь истинным пионером лю-бимого инструмента. К каждой тетрадке нот он относился, как к живому существу, с каждой из них у него были связаны воспоминания. Ведь это была его живая хронология, поэзия его жизни. Музыка наполняло его одинокую, но не бесцветную жизнь. Прощаясь со своими со-кровищами, старик ни слова не сказал в этом смысле, но и без слов ясно было, чего стоило ему прощание с любимым инструментом. Картина этого прощания глубоко потрясла моего отца, настолько потрясла, что его, страстного любителя гитары, не обрадовал даже тот факт, что его музыкальная библиотека значительно пополнилась редкой музыкой и он сделался обладателем чудных гитар. Да простят мне друзья Ивана Андреевича, доставившие ему в последние годы жизни семейную обстановку, согревшие горячею привязанностью его ста-рость, если я скажу: «Ему было хорошо, но не вполне»: ведь он не мог играть на гитаре, а следовательно и не мог быть вполне счастлив! Он, может быть, не произнес ни одной жа-лобы, и даже наверное так, но не страдать он не мог. Я помню один вечер. Иван Андреевич взял в руки гитару, сел с нею и взял несколько аккордов… Я никогда не забуду выражения его лица в этот момент; мне было тогда всего лет 11—12, но впечатление оказалось настоль-ко сильным, что сохранилось до сих пор с прежнею свежестью. Сколько было глубокого, но затаенного страдания написано на этом лице!.. Страдание в нем соединялось с покорно-стью судьбе, так как Иван Андреевич никогда не роптал, какие-бы нравственные и физиче-ские страдания он ни переживал. А досталось его на долю и тех и других не мало: много он мучился из-за паралича в течение лет 15 последней жизни (я ведь не помню его здоро-вым); к этому присоединилась потеря двух братьев (тоже одиноких), его единственных близких родных; даже его последняя болезнь — грудная жаба — была очень тяжелой. Да и мало ли было другого горя — и плен, и многое тому подобное… На вечере, которого косну-лась я, обрываются мои вечер был моментом нашего последнего свидания. Прошло с тех пор 4 года, и умерла наша мама. Когда я могла уже говорить об этом, я написала свое пер-вое за все время разлуки письмо к Ивану Андреевичу. Я получила от него ответ, из которого видно, что воспоминания о наших былых гитарных вечерах были для него одними из са-мых дорогих, что он часто мысленно обращался к ним и к семье нашей сохранил все те же чрезвычайно теплые и сердечные отношения. Я писала ему еще, но уже без ответа: он му-чился в ужасающих припадках грудной жабы. 27-го марта 1897 года Иван Андреевич скон-чался. Когда я получила известие об этом, я не знаю, что пережила в тот момент. Я не могу сказать, что плакала несколько суток сряду: я ведь и теперь не вспоминаю его без слез! Где-то он теперь, страдалец с редкою душой, в которой жило так много прекрасного? И если он с вышины своей новой обители, в которой нашел успокоение, смотрит иногда на нас, то ви-дит, что только один прежний друг все так же незаметно по субботам преступает порог того же дома; он, Иван Андреевич, слышит, как с любовью часто, часто вспоминают его. Я гор-жусь своим первым другом, горжусь, как композитором, виртуозом, но сама я никогда не забуду в нем человека. Какая это была душа! Незабвенный друг-дедушка! Неужели ты больше не слышишь ни моих радостей, ни страданий и не отзовешься более никогда? И в моих ушах, кажется снова звучит дорогой мне голос: «слышу». Облако густеет, видение ис-чезает… Прощайте, милые воспоминания детства! Вы не были бы так прекрасны, если бы на вашем фоне не выступали такие люди! И этот человек был моим другом? — так зачем же теперь туманят мне глаза и тихо струятся по щекам теплые непрошенные слезы?..