Ветряки на зелёных холмах

Модест Казус

Книга о рождении, любви и смерти. И о том, насколько степень затёртости литературных штампов и клише, а также количество стилистических ошибок зависит от интеллектуального уровня конкретного читателя.

3

Море сегодня неспокойно. Над его серой гладью хмуро клубятся штормовые тучи. Никто не вышел на яхте. Даже отчаянный смельчак, сорвиголова и авантюрист Гильермо предпочёл отсидеться в своей хижине.

А я, развалившись в шезлонге, наблюдаю, как перекатываются друг через друга волны, вылизывая песчаный берег и хрустя ракушечником. В моей коричневой от загара руке полупустой бокал, в гранях которого преломляются пальмы. Ром с привкусом мяты приятен на вкус.

Солёный воздух освежает и навевает ностальгические воспоминания о той весне, когда я впервые увидел море, поразившее меня своей безбрежностью. Ощущение свободы — последний форпост линии жизни. Ты продираешься сквозь тернии и звёзды, пока вдруг не оказываешься на берегу океана. И тогда окончательно и бесповоротно понимаешь, что свободен. Некуда и незачем больше продираться, лезть, рвать сухожилия, сбивать в кровь локти. Ты стоишь на берегу океана и смотришь вдаль, понимая, что так должна выглядеть вечность.

Пабло вчера вернулся с доброй добычей. Три лангуста в морозильнике ждут, когда Мария приготовит из них рагу. Но у меня нет аппетита. Загипнотизированный волновыми кульбитами, я сижу в шезлонге, потягивая ром с привкусом мяты, и думаю о вечности. Ведь что такое вечность? Ничто. И альбатросы, мечущиеся над морем, вторили мне своими скорбными криками.

О чём кричите вы, альбатросы? Что вы хотите мне сказать? О том, что приближается шторм? Или о том, что род приходит и род уходит, а вечность остаётся? Как же вы правы, гордые альбатросы! Озабоченные лишь тем, чтобы выхватить из воды зазевавшуюся макрель. Выхватить зазевавшуюся макрель, чтобы накормить голодное потомство. Скоро птенцы расправят крылья и полетят над волнами, выискивая зоркими глазами макрель, чтобы накормить уже своё голодное потомство. Суета сует. Но вы, гордые альбатросы, не суетливы. Вы знаете, что делаете. И зачем — тоже знаете. А я сижу, развалившись в шезлонге, и думаю о вас. Думаете ли вы об мне, гордые альбатросы? Наверное, нет. Кто я такой? Пища? Гнездо? Я бессмысленная декорация вашей экзистенции.

— Синьор! — тревожно кричит Пабло, высунувшись из окна. — Скоро грянет буря. Шли бы вы в дом.

— Эх, Пабло! — отмахиваюсь от него, как от назойливого москита. — Посмотри, какое море!

Пабло укоризненно качает головой, и прячется обратно. Пабло не в курсе. Не похож Пабло на гордо реющего над гребнями волн альбатроса. А похож Пабло на рака-отшельника с банкой из-под пива вместо раковины. И больше ни на кого.

Ставлю бокал с ромом на столик и беру в руки альбом для рисования. Мне хочется зарисовать этот идиллический пейзаж за секунду перед тем, как ветер и дождь прогонят меня с пляжа. Карандаш движется по бумаге, оставляя штрихи. Вот появляется кривая полоска берега. Вот овалы штормовых туч. Вот линия горизонта. А вот…

Что это? Присматриваюсь. Незнакомка в развевающемся белом платье, с трудом удерживая бамбуковую шляпу, бредёт босиком по песку со стороны деревни. Она приближается и доброжелательно машет мне рукой.

— Вы не похожи на местных, — смеётся она. — Давно здесь живёте?

— С прошлой весны, — отвечаю, отложив альбом с незаконченным рисунком в сторону. — Но с вами, кажется, не знаком.

— О, простите! — незнакомка протягивает руку. — Я Ингрид. Из Стокгольма. Приехала изучать флору и фауну.

— Вы биолог?

— Да. Я биолог.

— Интересно. Значит, изучаете флору и фауну?

— Ага. Изучаю.

— Хотите выпить, Ингрид?

— О, нет! Я вегетарианка. Здоровый образ жизни и всё такое.

— Может, и мне пора бы начать, — смеюсь я и выливаю содержимое стакана в песок. — Сегодня не самая подходящая для прогулок погода.

— О, я знаю. Но очень хотелось прогуляться у моря, — грустно пожимает плечами Ингрид. — У нас в Норвегии море совсем другое. Сплошные фьорды и совсем нет пляжей.

— Шторм начнётся с минуты на минуту. Можете переждать в моём доме. Я выдам вам тёплый плед. А потом Пабло отвезёт вас в деревню.

В окне мелькнуло недовольное лицо Пабло.

— О, спасибо! Это так неожиданно. Вы, как вижу, заразились местным гостеприимством.

— Иначе тут не прожить. Общество существует за счёт взаимопомощи и чувства солидарности. Утопия, казалось бы, но факт. Я планирую написать об этом философский трактат.

— О, так вы ещё и философ!

— И художник, — протягиваю ей альбом с рисунком. — Нарисовал только что.

— Чудесный рисунок! — восхищённо хлопает в ладоши Ингрид. — А это кто идёт по берегу?

— Это вы, Ингрид. Я нарисовал вас, когда вы шли по берегу.

— Очень приятно. Романтичный рисунок.

— Можете оставить себе.

— О, я не могу. Мы же почти незнакомцы.

— Бросьте, Ингрид, — вырываю из альбома лист и протягиваю Ингрид. — Заберите рисунок сейчас же!

Ингрид подозрительно смотрит на меня, словно ожидая какого-то подвоха, но принимает подарок.

— Мне пора, — она резко разворачивается и шагает в сторону деревни.

— Могу проводить вас! — кричу ей вслед, но она делает вид, что не слышит, или действительно не слышит, потому что гремит гром и первые капли тропического дождя падают на брезент навеса.

Возвращаюсь в дом со скверным настроением. Что я сделал не так? Чем я мог обидеть Ингрид? Может, ей не понравился мой рисунок?

Мария возится у плиты. Пабло плетёт сеть. Сквозь хрипы радиоприёмника прорывается голос синоптика. Похоже, штормить будет до утра. Тем лучше. Есть время всё обдумать.

— Шторм, — сообщает Пабло, продолжая усидчиво латать сеть.

— Шторм, — вторит ему Мария.

— Даже Гильермо дома остался, — подхватываю я.

— Кто та женщина, с которой вы разговаривали? — спрашивает Пабло, не отрываясь от работы.

— Учёная. Откуда-то из Финляндии…

— Чего людям дома не сидится… — томно вздыхает Мария. — Тащатся в этакую даль. К чёрту на кулички.

— У нас уже есть один учёный, — ворчит Пабло, глядя на меня с заносчивым прищуром.

— Изучает флору и фауну.

— Альбатросов что ли? — заводится Пабло. — Чего их изучать?! Изгадили всю крышу.

— А эта Ингрид-то красотка! — подмигивает Мария. — Та ещё штучка! Взбрыкнула, как необъезженный мустанг. Что вы ей такого сказали?

— Решил подарить свой рисунок.

— Вы там в Европе совсем эль локо, — Пабло заводится ещё больше. — Дарите картинки. Пугаетесь картинок.

— Мне вы ни разу не дарили рисунков, — взволнованно отзывается Мария.

Продолжать этот разговор не хочется.

Запираюсь у себя в каморке, извлекаю из-под кровати рюкзак, пересчитываю купюры. Осталось прилично. Осталось достаточно, чтобы прожить на берегу океана остаток жизни. Но я не могу больше здесь находиться. Меня тошнит от океана, от шума прибоя, от цикличности приливов и отливов, от крика альбатросов, от стряпни Марии и менторского тона Пабло, который видит во мне нахального гринго.

Без лишних раздумий извлекаю из-под кровати загодя приготовленную канистру, отвинчиваю крышку и щедро обливаю бензином дощатый пол, просиженный диван, облезлые стены. Затем щёлкаю зажигалкой, жду, когда возгорится пламя, и потом, прихватив рюкзак, выпрыгиваю в окно.