Заметки 2, Китайские Стихи Японских Поэтов

Мицунари Ганзицу (2023)

Вторая часть эссе «Заметки» посвящена переводам японской поэзии канси. Автор вместе с читателями воссоздаёт атмосферу создания трёх императорских антологий «Рёунсю», «Бункасюрэйсю» и «Кокинвакасю», мало известных в русских переводах. Любителей древней японской и китайской поэзии ждёт увлекательное историческое и поэтическое расследование тайн и загадок более 70 оригиналов и прочтений произведений мастеров слова и малоизвестных авторов, некоторые стихи переведены на русский язык впервые.

Луна выше облаков

Вернемся немного к началу: помните, дорогие друзья мои любознательные читатели, какое первое впечатление на меня произвело четверостишие, написанное «лунной ночью ранней осени», занимающее пятидесятую позицию в первой императорской антологии «Рёунсю»?

Позволю себе повториться, но уже не в китайском чтении, а сразу в подстрочнике:

В более художественной обработке может быть прочитано так:

Третьей осени третья пятая ночь

Долгая ночь, ночь холодного ветра

На паутине капли белой росы дрожат

Желтые листьев края ветвей деревьев.

И, возможно… Возможно, вы заметили, как часто я использую это слово, но нам действительно возможно только предполагать, а не знать наверняка, что же хотел сказать автор в этом произведении. Слышите, как появляется интонация «экскурсовода или искусствоведа»? Но это только самоирония, не больше.

Так вот, возможно, этот стих так бы и остался для меня просто лирической зарисовкой, наброском пейзажа, но мы-то с вами знаем, что образы природы всегда служили символами для поэтической передачи чувств, мыслей и настроения автора.

Любому, кто знаком с японской поэзией, с образом капелек росы на паутине, первое, что приходит на ум из сезонных слов, — киго. То есть поэту мало было просто указать время в первой строке, четко поименовав сезон словами, но ещё ему надо было добавить приметы природы — роса на паутине, желтые края листьев, холодный ветер… Но, если, если… мы возьмем во внимание ещё одно поэтическое значение паутины — как «неотвязных мыслей», то описание природы не будет столь двумерным.

Отобрав этот стих для поэтической антологии, составители, скорее всего, прочитали его в более чем одном значении. Он выглядит слишком простым и сдержанным по форме, но содержание может коснуться глубоко в сердце скрываемых переживаний.

Наверное, и для меня стих остался бы не до конца раскрытым, если бы не электронный интернет-ресурс японских слов и образных выражений (не рекламирую, найдете сами) и вездесущий китайский поисковик Байду.

На сформированный запрос 三五夜 san go ya выгрузились ссылки на стихотворение Хакукёи, написанное им в 810 году, в свои тридцать девять лет, по случаю праздника середины осени, когда он находился на ночном дежурстве во дворце императора и, глядя на луну, вспоминал своего друга, с которым пришлось разлучиться более полугода назад из-за того, что тот был понижен в должности и отправлен в ссылку в отдаленную китайскую провинцию. А память дополнила хайку Кага-но Тиё о москитной сетке, через отогнутый уголок которой можно любоваться луной, — возможно, и там есть место для одиночества.

Если говорить о влиянии китайской поэзии на японскую, то поэзия Бай Цзю-И (Бо Цзюйи, Бо Лэ Тянь) стоит просто незыблемой горой, особенно на всем творчестве Сугавара Митидзанэ, в том смысле, что Митидзанэ воспитывался на лучших произведениях именно этого китайского самобытного поэта.

Если позволить себе такую дерзость и сравнить несравнимое, то поэзия, включенная в сборник «Кайфусо», — это как образцы для корпоративных поздравлений высокопоставленных чиновников и руководителей крупных финансово-промышленных групп для аффилированных с ними и иных заинтересованных лиц. А поэзия Бо Лэ Тянь (Хакукёи) и Митидзанэ — да простят мне это сравнение — это как поэты некрасовской школы.

Но если честно, переводить Бай Цзю-И в мои планы не входило, имеющиеся переводы не вызывают у меня желания заглянуть в подстрочник, тем более что кроме уважаемого Льва Залмановича Эйдлина подтянулась молодая смена, например, великолепный мастер перевода Наталия Александровна Орлова. В то же время перевод именно этого стиха найти сразу не удалось, хотя допускаю, что в чьих-то замечательных работах все уже давно переведено до нас, то есть — поправка — для нас, любознательных читателей, только теперь осталось дождаться, когда наконец можно будет все это легко и радостно прочитать. Сейчас же приходится довольствоваться прочтением в оригинале и собственным переводом для того, чтобы показать, что не все заимствовано из Китая. Потому как у меня есть совершенно объективные сомнения в том, что на утро шестнадцатого дня восьмого лунного месяца пятого Юаньхэ (810 года) списки вот этого стихотворения были первым быстроходным судном направлены в Японию для того, чтобы ознакомить придворных поэтов с новинками, вышедшими из-под пера «властителя дум» просвещённой части читающей публики Китая и Японии.

Если без сарказма, то это произведение могло дойти до Рё-сёсё много-много позже, и, наверное, не ко мне вопрос: мог ли он его прочитать до того, как написал свое san go ya, а мы видим, что третья строка Бай Цзю-И начинается именно с этой фразы — «третья пятая ночь», в то время как в названии то же самое передано через 十五日夜 — ночь пятнадцатого числа (дня), источник оригинала: manapedia.jp/text/1841.

Или немного более художественно с «/»-цезурами:

Ночью пятнадцатого числа восьмого (лунного) месяца, неся дежурство в императорском дворце, глядя на луну, вспоминаю Юань Чженя.

Иньтай ворота в чертоги дворца / тонут в вечерней мгле

Стражу ночную в Ханьлинь одиноко / несу, думая о тебе.

В третью пятую ночь луна / вновь разливает свет.

Две тысячи ли пролегло меж / наших старых сердец.

На востоке — у дворца Чжу / туман над холодной волной,

На западе — у Банного зала / колокол бьет над водой.

Переживаю, что чистый свет / не сможем видеть вдвоем.

Цзянлин в низинах залит дождем / хмурой осенней порой.

В оригинале играют и переливаются серебряные и золотые блики, подобно отсвету дворцов бессмертных на священных горах, льется свет луны подобно воде. Погружению в глубокие воды подобен величественный вид дворцовых ворот, около которых расположена академия Ханьлинь («Лес кистей»), и все это в воображении поэта перекликается с туманом над волнами, омывающими «дворец на востоке», куда сослан его близкий друг, отзывается боем колокола при водяных часах, отмеривающих быстротечное время в императорском зале Омовений, там, где остался Бай Цзю-И.

В завершение всего — надежда и опасение, надежда на то, что, даже находясь в разлуке, они могут вместе смотреть на одну и ту же луну и любоваться ее чистым, подобно воде, светом, а опасение в том, что Цзянлин расположен в низине и осенью в нем всегда сыро, промозгло и хмуро, поэтому луну за дождевыми облаками друг может и не увидеть.

Пятнадцатое число восьмого лунного месяца — праздник середины осени, когда по традиции соединяются все родные и близкие или вспоминают о тех, кто находится далеко и не может воссоединиться с семьей и друзьями. В Японию эта традиция пришла из Китая, своеобразно трансформировалась в праздник любования луной середины осени — цукими. В год, когда пишу эти заметки, первое «осеннее» полнолуние приходится на 29 сентября. Вы помните, дорогие друзья, как называется сентябрь в японском календаре? Правильно, «нагацуки», и если мы запишем его иероглифами, то получим 長月, где 長 (нагаи) — прилагательное в значении «длинный», что относится к ночи. Статья японского словаря более подробно расскажет обо всех трансформациях названия «нагацуки», не пожалейте времени посмотреть: kotobank.jp/word/長月-587894.

В китайском языке есть такой иероглиф, точно в таком же значении, только в китайском языке читается cháng. Невольно возникает вопрос, почему Рё-ками использовал другой знак — 久? Ответ можете найти сами в словаре БКРС, но, чтобы не тратить время на поиски, в этот раз подскажу. Именно этот знак имеет ещё одно дополнительное значение, но не как прилагательное, а как глагол — «не торопиться, затягивать свое пребывание (напр., в местности, на посту)», в том числе и «нести службу в каком-то месте».

Поэтому в моем прочтении второй, не явный, невысказанный общий замысел — «хань-сюй» (вариант перевода «невысказанное и накопленное») этого стиха Рё-ками будет звучать приблизительно так:

В праздник середины осени, когда воссоединяются семьи,

Долгой ночью стражу несу на ветру холодном.

Неотвязные мысли сердце беспрестанно тревожат.

Разлучусь вскоре с домом родным желтым листьям подобно.

Такое прочтение имеет право на существование ещё и потому, что традиция празднования середины осени, или любования луной, как, впрочем, любования цветами сливы, позднее — сакуры, тоже пришла в Японию из Китая. Можно сколь угодно активно открещиваться от таких истоков в контексте очередных политических веяний, но для меня важно не столько откуда пришло (да простят меня китаисты), а каким образом было воспринято и каким образом было сохранено (все-таки в глубоко в душе я японист).

Вот так, именно с этого стихотворения Рё-ками началось мое знакомство с канси первой императорской антологии «Собрания превыше облаков».

Поэтому ещё раз для тех, кто до сих пор придерживается концепции об отсутствии литературной самобытности и ценности японской поэзии канси первых антологий, — вы не правы (точка). Хотя, да, действительно, кто я такой, чтобы спорить, к примеру, с Владиславом Никаноровичем Гореглядом, Александром Николаевичем Мещеряковым, даже заочно, ведь я — читатель, а они — писатели-переводчики, которые писали об этом, хотя, возможно, просто соглашались с японскими исследователями, которые декларировали тезисы о вторичности и подражательстве своих же собственных поэтов, подражающих китайской поэзии. Но есть тут некоторые нюансы: что называется, в каждой стране в определенные периоды истории официальные деятели науки вынуждены придерживаться «официальной версии событий»: в России — борьба «норманской» и «антинорманской» теорий, в Японии — признание и отрицание китайского влияния на самобытную национальную культуру и признание достойными сохранения только лучших образцов национальной поэзии. В пылу политических баталий, как правило, наряду с человеческими жертвами приносится в жертву и огромная часть культурного наследия, этого не избежали ни Россия, ни Япония, ни Китай, в результате чего были утрачены многие образцы изящной словесности, которые действительно такими образцами для подражания и были, но судить о них теперь возможно только косвенно, на примере частичных заимствований из них, включенных в другие тексты.

Читайте классиков, господа, там вы найдете многие ответы на вопросы, которые никогда себе и не задавали.

Василий Михайлович Алексеев в свое время писал, что китайская классическая поэзия есть сплошная история подражаний, поэтому в подражании канону нет ничего «ученического» в негативной коннотации. Кто-то может говорить об этом как о какой-то «вторичности» сюжетов или аллюзий, метафор, использованных из текстов более ранних авторов. Но, к примеру, только у одного Ли Бо (Бая) насчитывают более тысячи фрагментов чужих текстов, но кто посмеет назвать Ли Бая подражателем, а его стихи — «произведениями, не имеющими художественной ценности». Хорошо, пример гиперболизирован, но если подход к приемам заимствования един для всех поэтов, то и предъявление таких претензий к авторам канси первых императорских антологий несколько необъективно. Я для себя всегда называю это «перекличкой поэтов», хотя в китайской поэзии это называют «дяньгу», а в японской — «хонкадори». Для каждого поэтического приема есть ряд рекомендаций, что считать допустимым с эстетической точки зрения заимствованием, а что нет.

А для тех, кто продолжит упорствовать в своем заблуждении, приведу рассуждения одного из самых уважаемых мною русских писателей Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина: «Значение второстепенных деятелей науки и литературы немаловажно. <…> Каждая школа имеет своего мастера, и своих подмастерьев, и своих чернорабочих, но критика, конечно, была бы не права, если одних мастеров признавала подлежащими ее суду, а писателей, идущих по их стопам, оставляла в забвении. <…>…пренебрежение к подражателям может сделать ущерб самому критическому исследованию в том отношении, что оставит без разъяснения те характерные черты школы, для изучения которых подражатели предоставляют материал гораздо более разнообразный, нежели сами образцы». (Собрание сочинений в 20 тт. Т. 9. М., 1970. С. 343-344).

Так что считаю, что критика незаслуженно пренебрегла тремя императорскими антологиями канси и без внимательного исследования, разбора и сравнения удачных, а порой, наверно, и не совсем удачных, подражаний китайским оригиналам лишила рядовых любознательных читателей возможности проследить без пробелов и изъятий весь путь трансформации китайской поэзии при формировании японской поэтической традиции. Надеюсь, что новые исследования в этой области не заставят себя долго ждать.

Тем более, что буквально недавние, 2017 года и позже, публикации Артема Игоревича Кобзева и Наталии Александровной Орловой позволяют этой надежде иметь под собой объективные основания, это я сейчас говорю о критическом переосмыслении и уточнении позиций в отношении научного и переводческого наследия уважаемого Льва Залмановича Эйдлина.

Почему всегда неизменно пишу «уважаемый» — потому что, в отличие от значительного числа «переводчиков с китайского», Лев Эйдлин знал язык и мог читать произведения в подлиннике. Это был его принципиальный выбор — отказаться от использования рифмованного перевода. Поэтому меня не может не радовать стремление современных исследователей поэзии Китая перевести заново все уже имеющиеся переводы, но зарифмовав их при этом.

Пожалуй, единственное пожелание: переводите тексты самостоятельно, не пользуйтесь переводами Эйдлина, лукаво называя их «подстрочниками», сделайте собственный подстрочник, уважайте чужой труд.

Для интересующихся отмечу, что все переводы, личные прочтения стихов китайских и японских авторов, о которых говорю в этом эссе, выполнены мною лично, на каждый стих имеется файл, где подробно изложено, какой филологический, лингвистический и культурологический материал использовался. Переводы других авторов использовались и используются только в целях наглядности при обсуждении вариантов прочтений и интерпретаций.

Луна всегда выше облаков, поэтому будем вместе смотреть на чистый лунный свет в наших сердцах, какие бы хмурые облака его ни закрывали или какие бы расстояния нас ни разделяли, для поэтов в сердце — нет непогоды, в сердце — нет расстояний.